Текст книги "Посылка из Полежаева"

Автор книги: Леонид Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Нет, потупила глазки:

– С твоей посылки всё началось. – И опять залучилась.

– А может, с твоих стишков? – вернул её Тишка на грешную землю.

Люська нахмурилась.

– Ты, Соколов, очень злопамятный, – сказала она и захлюпала носом.

Тишке сделалось неловко и стало жалко её.

– Да ладно уж, чего там… – промямлил он.

И Люська как-то сразу взорлила:

– Я тебя, Тиша, прощаю… Нам делить нечего.

Она свернула с дороги на свою тропку и уже от крыльца крикнула:

– На завтра сбор дружины назначен… О помощи Чили…

«Вот, наверно, жалеет, что не придётся на сборе чужие стихотворения читать», – подумал о ней Тишка и осудил себя, что был с Люськой не очень твёрд.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Очередная попытка сфабриковать лживое обвинение в государственной измене против Луиса Корвалана и его товарищей провалилась. Судебный фарс, назначенный на 22 марта 1976 года, не состоялся».

Из газет.

«О, родина, ты ранена, но никогда не будешь побеждённой».

Пабло Неруда, поэт.

44

Варвара Егоровна мыла посуду, когда в дом влетел Славик:

– Мамка, ну скорее же! Во что мне переодеваться?

– А что такое стряслось?

Славик бросил портфель с книгами под стол, стянул с себя пальто, школьную форму, на ходу схватил кусок хлеба.

– Да скорее же! Мы всем классом будем дрова пилить.

Варвара Егоровна уже и от Тишки знала, и Мария Прокопьевна ей говорила, что в школе творится невообразимое. Первоклассники… и те даже не хотят в стороне оставаться. Прямо-таки как соревнование объявлено: все рвутся на заработки, будут перечислять деньги в фонд помощи Чили. Мария Прокопьевна узнала, что в Москве есть Советский комитет солидарности с чилийскими демократами. А одна ниточка тянет за собой и другую. Тут уж и о фонде помощи запоговаривали в Полежаеве, как туда деньги перечислять узнали.

Иван, услышав об этом, ходил всю неделю праздничным.

– Мать, – то и дело обращался он к Варваре Егоровне, – ты смотри, Тишка-то у нас… Инициатор…

– Да ладно тебе, – остужала его Варвара Егоровна. – Вот сбежал бы твой инициатор с рюкзаком за плечами – ищи тогда ветра в поле…

– А нет… всё-таки молодец, – не унимался Иван. Наверное, вспоминал о своём неудавшемся побеге к словацким партизанам и свой поступок соразмерял теперь с Тишкиным. Ну как же, приятно лысому чёрту: сын в отца пошёл. И Иван, словно подтверждая её догадку, изрёк: – Мы к чужой боли чувствительны. Завсегда готовы помочь…

Может, он говорил и не о себе, не о Тишке, а вообще о русском народе: он ведь, Иван, такой – мировыми масштабами любит мыслить. Иван широкорото улыбался:

– Мо-ло-дец!

– Да Марии Прокопьевне и Петру Ефимовичу скажи «спасибо», что на ум наставили. А то и сегодня бы ему про границу рассказывал.

– Ну-у, мать, – стушевался Иван. – Про границу тоже не лишнее… Может, рассказы мои и удержали его… А то ведь он у нас видишь какой… Орёл!

Варвара Егоровна насмешливо покачала головой;

– Иван, да не взлети и ты вместе с ним в поднебесье.

Иван, видно, понял, что воспарил высоко, засмущался:

– Да ладно, ладно тебе… Я ведь ничего такого и не сказал… Только отметил, что он молодец.

А молодец всё ещё не мог опомниться от того, что на него свалилось. Готовился к тайной помощи, а оказалось, что поднял шум на всё Полежаево.

Тишка, как в омут, бросился в работу. Но он, не в пример Славику, уходил на неё незаметно. Прибегал из школы, переодевался и исчезал, словно хорёк. Где Тишка? А его уже нет, уже дрова пилит у больницы. Ну, конечно, для него работа – привычное дело. Выставлять себя напоказ не надо. Это Славику хочется, чтобы все на него обратили внимание.

– Мамка, ну я же опаздываю! – капризно кричал он.

– Ой, горюшко моё, – притворно вздыхала Варвара Егоровна, в душе-то радуясь, что сын рвётся к работе, – неужели без няньки и не собраться?

– Мамка, да ты мне выдели что для работы – какие штаны, какая куртка, – и я больше тебя не побеспокою…

– Не побеспокоишь? – усмехалась Варвара Егоровна, с трудом верящая, что и Славку можно зажечь работой: дома воды принести не заставишь, а тут торопится, пуговицы на рубахе трещат.

Славка явно нервничал:

– Ну, мамка! Некогда мне с тобой рассусоливать! Меньше всех напилю – так из-за тебя… Так и знай!

– Из-за меня, из-за меня, миленький, – улыбалась Варвара Егоровна, чувствуя, как радость переполняет её. – Ой, Славка, светопреставление, наверно, скоро начнётся или Земля не в ту сторону станет крутиться.

– Да ладно тебе, «не в ту… не в ту»… Если хочешь знать, мы и летом будем в фонд чилийцев работать: снопы за льнотеребилкой вязать, силос возить, стоговать солому… Ты мне постоянную одежду выдели.

– Ага, – насмешливо кивнула Варвара Егоровна. – И на лето, и на зиму полушубок выделю. Постоянный.

– «Полушубок, полушубок»… Чего насмехаешься-то?

Варвара Егоровна сцапала сына, прижала к себе:

– Ой, Славочка, ведь сплошные сутки солнце на небе станет светить. Ну-ка, сын в работу ввязался…

Славка вырвался из ее объятий.

– Ну, чего ты. в самом-то деле? Чего надевать?

Он стоял взъерошенный, готовый снова натянуть на себя школьную форму и бежать на работу в ней.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Мы знаем по рассказам наших дедов и отцов, как страшен фашизм. Мы требуем, чтобы дети Чили были свободными.

Учащиеся села Липовка Воронежской области».

«Мы призываем ребят хотя бы один день не есть конфеты и мороженое, а сэкономленные деньги посылать детям Чили.

4-й класс «Б» школы № 11 г. Элисты».

«Неужели чилийская хунта не видит, что все люди, весь земной шар против неё? Мы требуем: долой хунту!

Учащиеся г. Октябрьска Башкирской АССР».

«Письмо дочерям Луиса Корвалана: «Мы приглашаем вас в наш детский дом. Вам будет здесь очень хорошо. У нас старшие ребята любят младших и заботятся о них. У нас много игрушек, книг и друзей. Дом наш светлый, просторный, воспитатели хорошие.

Воспитанники детского дома № 2 города Углича Ярославской области».

«Мы, сёстры-пионерки из алмазной Якутии, присоединяемся к международной кампании в защиту Луиса Корвалана.

Валя, Люда, Дуня Кудиновы, Якутская АССР, посёлок Матта».

«Дорогой мой друг товарищ Лучо! Мы с ребятами боремся за Ваше освобождение… Надо что-то такое сделать, чтобы и хунта, и все гитлеры, все, кто против народа, исчезли с земли раз и навсегда и не портили мир своим присутствием, не отбирали детство, как отобрали его у чилийских ребят.

С пионерским приветом к Вам Андрей Гурьев из Свердловска».

«Мы собираем ягоды и заработанные деньги решили передать в фонд солидарности с чилийскими демократами.

Таня Керчуквина и Надя Чайвургина из посёлка Оротукан Магаданской области».

«Требуем немедленного освобождения Луиса Корвалана, требуем закрытия всех концентрационных лагерей и освобождения всех политических заключённых Чили. Мы не ставим своих подписей, т. к. для этого бы потребовалось слишком много бумаги, ведь нас 1101 человек.

Таджикская ССР, г. Курган-Тюбе, средняя школа № 7».

«Наши пионеры работали книгоношами. Сначала на заработанные деньги мы хотели купить спортивную форму. Но подумали и решили перевести деньги в фонд солидарности с Чили. Раз у детей Чили беда – мы должны им помочь.

Пионеры 4«б» класса школы № 88, г. Челябинск».

«Мы, учащиеся 5 класса «а» средней школы № 5 г. Джанкоя Крымской области, с особой тревогой следим за происходящими в Чили событиями. Верим, что рабочие, крестьяне, молодёжь и пионеры там победят! Заработанные на субботниках деньги мы перечисляем в фонд солидарности с Чили. Мы не оставим в беде своих друзей, патриотов Чили!

Таня Тоболкина. Калининская обл., Кимрский район, Паскинская восьмилетняя школа».

«Я пионервожатая. Много передумала, прежде чем опустить открытку в почтовый ящик. Мы выступаем на политических вечерах, мы читаем стихи Неруды, работаем на воскресниках. Однажды вдвоём мы с подругой заработали 220 рублей, которые перечислили в фонд солидарности с чилийскими демократами. Но сердце диктует: «Мало, очень мало». Мы будем ещё громче говорить о нашей солидарности с чилийскими патриотами, ещё решительнее протянем им руку помощи.

Лена Сытина, Волгоград».

45

Тишка любил эти предвечерние часы, когда пламя в печке-лежанке уже вовсю гудело и когда плита накалялась до такой степени, что на неё можно было бросать тонкие, подсоленные с обеих сторон кружочки истекающей крахмальным соком картошки. Они мгновенно схватывались коричневым налётом загара, а Тишка, чтоб картофельные ломтики не обугливались, переворачивал их ножом, как оладьи на сковороде, и, не допекая, похрустывающими, жгущимися, один за другим отправлял в рот. Это было ни с чем не сравнимое наслаждение.

– Тишка, – не выдерживала мать, – ну что за дурная привычка? Надымил, будто в столовой. Неужели оголодал до такой степени, что и ужина не дождаться?

– Мамка, как ты не понимаешь… Вкусно же, – оправдывался, как всегда, Тишка, и, как всегда, отец заступался за него:

– Мать, а чего тут такого? Нравится человеку – пускай ест…

– Да ведь желудок испортит, сырую ест.

Отец смеялся:

– В сырой витаминов больше.

И Тишка был признателен ему за эту, хоть и пустячную, но поддержку.

Правда, в последнее время отец стал использовать «картофельные» часы для душещипательных бесед и экзаменов. То его ударит в разглагольствования о международной обстановке, то в наставления об охране границ, то в проверку Тишкиных познаний в области математики или русского языка.

Вот тогда Тишка быстрёхонько сворачивал свою кухню и убегал за водой к колодцу, а то ведь отца не переговоришь. Он закончил школу давно, но у него была цепкая память, она сохранила чуть ли не все правила из учебников, какие отцу доводилось держать в руках.

– А ну, Тишка, скажи, когда пишется разделительный твёрдый знак?

Тишка мучился и краснел, зная, что, если он ответит даже и правильно, отца это не остановит, он задаст новый вопрос.

– Так… Так… А какой падеж за каким стоит? Знаешь? Ну, начинаем проверку… Перечисляй… Именительный… Дальше?

– Родительный…

– Правильно. А за ним?

Услышав, что экзаменатор коснулся знакомой для неё темы, из кухни выскакивала мать.

Тишка, да просто же, – начинала она. – Я тебе стишок подскажу, ты сразу все падежи запомнишь.

Отец хмурился, что мать помешала ему, но та не обращала на него никакого внимания:

– Иван родил девчонку – велел тащить пелёнку… – радостно улыбаясь, сообщала она. – По первым буквам никогда не спутаешься: Иван – именительный, родил – родительный, девчонку – дательный…

– Брунда какая-то, – не соглашался отец. – «Иван родил девчонку». Да этого же не может быть… У нас жизненней был стишок… Иван родной, дай Ванюше табаку понюшать.

– Чего-чего? – вздымала мать руки к потолку. – По-ню-шать? Это что за слово такое?

– Да для рифмы же, – сердился отец. – Ванюша – понюшать… Главное-то в первых буквах…

– Ага, – торжествовала мать. – У тебя – в первых, а у меня, выходит, – в последних?

Меж ними начиналась незлобивая, лёгкая перебранка, и Тишка незамеченным выскальзывал на улицу.

– Иван родил девчонку – велел тащить пелёнку, – кричал он обрадованно, полной грудью вбирая в себя морозный воздух. В самом деле, с помощью стишка падежи запомнить нетрудно: именительный, родительный, дательный…

– Иван родной, дай Ванюше табаку понюшать…

Тоже всё очень просто. Но почему отец цепляется за слово «понюшать»? Ведь вполне можно зарифмовать и правильное:

– Иван родной, дай Ванюхе табаку понюхать…

Вот так-то. Тишка даже без помощи Люськи Киселёвой с рифмой справился. Как отцу-то не пришла в голову простая мысль «Ванюшу» переправить на «Ванюху»?

Да, что и говорить, отцовские экзамены – штука полезная. Но всё же без них как-то лучше, спокойнее.

На этот раз отца не было дома, и Тишка расположился у плиты вольготно. Намыл поболе картошки, чтоб хватило и для Славика, если он прибежит домой, пока ночь но протопится. Только вряд ли Славик успеет: они всем классом пилили дрова на пекарне и, Славка хвастался, будут работать до звёзд, раскатают все штабеля, до единого брёвнышка.

Мать гремела посудой на кухне, и дым от подгорающей картошки, судя по всему, до неё ещё не дошёл.

Тишка прямо-таки блаженствовал, похрустывая обжигающими ломтиками.

И в это время его слуха достиг шорох. Кто-то в сенях неуверенно шарил рукой по дверям, отыскивая в темноте скобу. Тишка упустил момент, не перевернул побуревший кружочек, и он вспыхнул синим кольцом огня, начадив облако дыму. Пока Тишка суетливо соскребал с раскалённой плиты нагар, кто-то, закутанный шерстяной шалью, переступил порог и старушечьим голосом спросил:

– Есть кто живой?

Мать на кухне не услышала заданного вопроса, а Тишка боязливо смолчал: старуха была похожа на заморское чудище – ни глаз, ни щёк не было видно, торчал один нос, крючковатый и красный, как петушиный гребень.

Старуха оттянула шаль на подбородок, высвободила рот и уже более внятным голосом спросила:

– Кто в доме живой?

Голос показался– Тишке знакомым.

Мать выскочила из-за кухонной занавески и неузнавающе уставилась на старуху.

– Али, Варя, не признаёшь? – спросила старуха. – Ну, так ведь вырядилась я, как пугало огородное…

Она сняла шаль, и Тишка, почему-то холодея душой, догадался, что эта старуха – с Выселков. Та самая, у которой они с Серёжкой Дресвяниным обедали. Что ей понадобилось в Полежаеве?

– Ой, Агафья Васильевна, – всплеснула руками мать, удивившись такой неожиданной гостье. – Какими судьбами к нам?

– Да вот уезжаю к сыну. – Старуха расстегнула на пальто пуговицы и, вытянув вперёд руки, пошла к печке. – Думала, в дороге замёрзну: совсем кровь не греет.

Она увидела у плиты Тишку:

– А ты чего присмирел? Испугался меня? Знамо дело, я бы и сама себя испугалась…

Тишка понял, что старуха сразу узнала его.

– На охоту в наши края больше не ладитесь? – подмигнула она, снимая с головы шаль.

Мать насторожённо взглянула на Тишку.

– На какую охоту? – тревожно спросила она.

Старуха поняла, что сболтнула лишнее.

– А думаю, Варя, и твои мужики слышали, – снова подмигнув Тишке, выкрутилась она, – на Выселках тетеревов развелось столько, что по утрам и берёз в деревне не видно – всплошную тетеревами улеплены. Как головешки торчат.

Мать облегчённо вздохнула:

– Какие из моих мужиков охотники. И ружья в доме не держим.

Она помогла старухе раздеться.

И Тишка охнул: Агафья Васильевна была в том самом сарафане, который Тишка видел во сне – оборкой выше груди перевязан, на подоле цветы вышиты. Не ромашки, не васильки, конечно, а красные и синие крестики, которые издали можно принять и за кошачьи лапки, и за гвоздички, а если поднапрячь воображение, то и за васильки с ромашками. Тишке подобные превращения легко удаются: он, когда подольше смотрит на небо, из облаков вычленяет и бородатые головы, и всадников на белых конях, и диковинные ковры-самолёты.

Мать хотела увести Агафью Васильевну к столу, но старуха потянулась озябшими руками к горячей плите.

– Подожди, Варя, дай отогреться. Всю душу выморозила за дорогу.

Мать посочувствовала ей:

– Ну-ка, как это ты и решилась? Ведь здесь не близко.

– А ещё дальше поеду, Варя, – натянуто улыбнулась старуха. – Иваново-то – не в соседней деревне, а неизвестно и где.

– Ну, поезд довезёт куда хочешь, а тут своими ногами надо было…

– Пошто ногами? – возгордилась старуха, сразу выпрямившись у плиты. – За мной сын приехал на лошади…

Ни мать, ни Тишка ничего не могли понять.

– Из Иванова, что ли, на лошади?

– Да пошто? – в свою очередь удивилась их бестолковости Агафья Васильевна. – У вас в Полежаеве и брал лошадь… У него ведь тут все мужики дружки да приятели, вместе в школе учились… Да ведь они и с твоим Василием из одного класса. Ты али забыла? Коля и тебя знает.

Мать сконфуженно закивала, но Тишка по её глазам понял, что она не вспомнила старухина сына.

– Ну, он ведь давно уехал из дому, – оправдываясь, сказала мать.

– А семилетку закончил – и укатил. Знамо дело, давно, – старуха попыталась высчитать, когда это произошло, но не смогла и махнула рукой. – Я ещё молодая была. Думаю: пускай едет. Чего я своим деткам поперёк дороги буду стоять: силы есть – и без них проживу. А вот – обессилела.

– Ну, ты, Агафья Васильевна, ещё молодец, – подбодрила её мать. – Смотри-ка, разрумянилась, как невеста.

Старуха и в самом деле порозовела, лицо, переняв жар плиты, играло огнём.

– У печки-то я молодец, – тоскливо усмехнулась она. – А через порог переступлю – и от молодца ничего не останется… Теперь уж какой молодец? Гнилое дерево…

Агафья Васильевна упёрла взгляд в стену и, не мигая, смотрела на неё, словно видела на обоях что-то завораживающее, притягивающее к себе.

– Была бы молодец, так никуда не поехала.

Мать, видно, почувствовала, что о молодце брякнула зря, и, виноватясь, сказала:

– Ну, чего уж, Агафья Васильевна, так казниться? Какая жизнь от людей на отшибе? Не жалей ты своих Выселков. Волки и те в них не станут жить.

– Волки-то как раз и станут… Раньше то у меня, а то у Парасьи-Илюшихи выли под окнами, а теперь на одну её будут тоску нагонять.

К Тишке в эту минуту пришло запоздалое раскаяние, что они с Серёжкой, поужинав тогда у Агафьи Васильевны, порасспрашивав о Фёдоре Кирилловиче Поливанове, не поинтересовались, есть ли у Парасьи дрова, наношено ли воды, побежали быстрее домой, расстроенные, что ничего хорошего не узнали. А Парасья в это время тосковала по людям.

– Так она что, одна? – спросил Тишка.

– Парасья-то? – переспросила старуха. – Охотники не придут, так одна.

Агафья Васильевна оценивающе посмотрела на Тишку и, отводя глаза в сторону, сказала:

– Вообще-то и за ней на будущей неделе приедут. И её тогда увезут.

– Вот и хорошо, – облегчённо вздохнула мать.

– А её куда увезут? – недоверчиво спросил Тишка. – К сыну?

– Ну да, к сыну, – кивнула старуха.

– А в какой город-то?

– Да, кажись, к дочке в Шарью.

– Так к сыну или дочке? – настаивал Тишка.

– Да к сыну, к сыну, я же тебе сказала. – Старуха, выпрямившись, оттолкнулась от печки и пошла к столу, подозрительно глядя себе под ноги. – Что это у вас, Варя, все половицы в опилках? Строитесь, что ли?

Мать засмеялась:

– Да не строимся, Агафья Васильевна. Дрова пилим. Ты ехала, так у маслозавода и у пекарни наших пильщиков не встречала?

– Видела школьников.

– Вот оба сына моих… и старший, и этот, – мать кивком головы указала на Тишку, – там и работают… А опилки… Это они на валенках наносили. Никогда по-настоящему ног не обметут. Никак к порядку приучить не могу. Я уж им сколько раз говорила…

Мать корила своих детей не строго, но старуха всё равно вступилась за них:

– Не ругай их, Варя, за это. Они ведь на работе устанут, им и спины не согнуть… До ног ли…

– Да уж какое устанут…

Старуха строго подняла руку, остановила мать.

– Варя, – сказала она с укором, – да ведь охота же им показать, что они работали. Ведь если бы не работали, дак в снегу были, а не в опилках. Ты уж лучше за ними лишний раз подмети, а не бранись. Они же работниками растут, радоваться надо. У них и самолюбие-то твердит: они работали, а ты их за опилки срамить… Они опилков и не замечали, когда к тебе бежали, чтобы похвастаться: сами хлеб зарабатываем! – Старуха неожиданно замолчала, села к столу и опять невидящими глазами уставилась в стену.

– Ну, а где у тебя Николай-то? – спросила мать, отвлекая её от раздумий.

Старуха встряхнула головой, освобождаясь от оцепенения, и, посмотрев на Тишку, сказала, будто и не слышала никакого вопроса:

– У меня бы внуки бегали в опилках-то, дак я бы целыми днями за ними с метёлкой ходила: они пройдут – а я подмету за ними, они пройдут – а я опять подмету…

– Набаловала бы.

– Нет! – не согласилась старуха. – Раз в опилках, то не набаловала бы.

На её лице блуждала задумчивая улыбка.

Старуха вдруг встрепенулась, прислушиваясь к шуму, доносившемуся с улицы. Через двойные рамы проникал в избу напористый перезвон пил.

– Пилят, – обрадованно заключила старуха и повернулась к Тишке. – А ты почему не с ними?

Мать ответила за него:

– Да они по классам… По очереди.

– А-а, – понимающе протянула старуха.

– Для Чили зарабатывают деньги, – пояснила мать. – Не для себя.

Тишка думал, Агафья Васильевна о Чили ничего не знает, но старуха загорелась глазами:

– Я по радио про Чили слыхала… Надо им помогать, надо… – Она обернулась к окну и посмотрела на улицу. – Один раз передавали, что какой-то богатый мужик лошадь загнал. Дак понимаешь, Варя, до чего оголодали люди: ночью ту лошадь подобрали и сварили в котле… Мне бы дак не осмелиться и кусочка не съесть…

– Голод – не тётка, – сказала мать. – Жить захочешь, так и самого чёрта съешь.

– Эдак, Варя, эдак, – кивала головой старуха. – Надо им помогать.

Она опять приникла лбом к оконному стеклу.

– Чего-то не идёт мой Николай, – вздохнула старуха и сама себя успокоила: – Ну дак ведь и понятно: кругом друзья и товарищи, сколь годов не видались… – она протёрла заслезившиеся от напряжения глаза и опять вернулась мыслями к оборванному разговору: – А помогать им надо… Вон у нас Федя Поливанов и воевать за испанцев ездил. Теперь от ран всего скрючило, не приведи господь никому такой хвори… Ну дак ведь в лётчиках был, сколько раз подбивали, ещё хорошо, что совсем не разбился, живым остался… Я его как-то спросила: «Не жалеешь, Федя, что в добровольцы-то вызвался?» – «Нет, – говорит, – Агафья Васильевна. Раны ноют, но зато душа не болит: по совести всё сделано в жизни».

– Вот видишь, Агафья Васильевна, зачем человеку совесть-то даётся, – неожиданно заключила мать, – чтобы он всегда человеком был.

– Эдак, Варя, эдак, – кивнула старуха и разгладила на груди сарафан, красные и синие крестики заиграли на нём гвоздичками и васильками, а жёлтые и белые зацвели ромашками.

И Тишка, как в яви, увидел себя вышедшим из того странного сна, в котором старухи провожали его в Чили, и опять, как и во сне, почувствовал необъяснимый прилив сил. На ум ему снова пришли слова из песни:

От Сантьяго до жаркой пустыни,

Вдоль бескрайних морских берегов,

К счастью тянутся люди простые,

Разорвавшие цепи оков.

Ему хотелось к этой песне добавить свои слова – об Агафье Васильевне, о Парасье, о матери, о полежаевцах, которые, Тишка чувствовал это, понимали не хуже его, что чилийцам нужна серьёзная помощь.

Через двойные рамы окон по-прежнему проникал с улицы перезвон пил.

– Чего-то уж больно долго Коли нету, – вздохнула старуха.

– Да где долго-то? – засмеялась мать. – Ты ещё и отогреться не успела… Придёт. В Полежаеве – не в большом городе, не заблудится.

– Заблудиться-то не заблудится, – согласилась старуха. – А всё равно долго.

Мать скрестила на груди руки:

– Как в Иванове-то станешь его дожидаться? Он ведь, пока работу не закончит, к тебе не ускочит.

Агафья Васильевна вздохнула:

– А вот так и буду, Варя… У окошечка посижу… Да полежу на кровати… Потом опять к окошечку сяду…

– Ну, так ложись и у нас, – спохватилась мать. – Давай на диване тебе постелю – ложись, не стесняйся… У меня, ну-ка, и в уме нет, что ты устала с дороги-то…

– Нет уж, Варя, я дождуся его.

Старухин Коля заявился не вдруг. Варвара Егоровна уже и на стол собрала, и картошки сварила на плите, и груздей принесла из сеней, они уже оттаяли, когда на крыльце зашуршал веник – кто-то обметал с валенок снег.

Агафья Васильевна чутко прислушалась.

– Вот и Коля! – радостно возвестила она.

– А может, наш Иван, – засмеялась мать.

Но Тишка по неуверенной походке определил: идёт не отец.

В сенях был включён свет, но человек, поднимавшийся по лестнице, будто боялся оступиться, будто не доверял надёжности ступенек, ставил ногу настороженно, и шаги получались шаркающими.

Тишка уже представил по этим шагам грузного мужика. Да, судя и по фотографии, которую Тишка видел у Агафьи Васильевны на Выселках, Коля был не из худеньких: стоявший рядом с ним Фёдор Кириллович выглядел совсем пацаном.

Старуха поднялась с лавки навстречу сыну.

Дверь открылась, и Тишка прямо-таки опешил: через порог перевалился маленький мужичок. Старуха, подскочившая к нему, была выше его на пол головы.

– Ко-о-ля, ты где пропа-а-дал-то? – радостно протянула она.

– Ой, мама, теперь хоть перед Фёдором Кирилловичем отчитаюсь. – Мужичок протянул ей навстречу выпяченные ладони. – До мозолей старался.

– Да что такое стряслось-то? – испугалась старуха.

– А ничего не стряслось, – засмеялся мужичок. – Совсем белоручкой стал. Полтора часа за пилу подержался – и мозолей натёр.

– Да где ты хоть был-то? – ещё больше испугалась старуха.

Коля счастливо улыбался:

– Дрова для чилийцев пилил. Или не видишь: мозоли на руках, весь в опилках.

Теперь и Тишка увидел, что опилки въелись Коле не только в валенки, но и в пальто.

– Дак лениво, видно, работал, раз пальто не снимал, – заулыбалась старуха.

– Почему не снимал – снимал. На пальто опилки ветром надуло, – всерьёз отговорился от старухиных наветов Коля. – Ты уж меня, мать, за белоручку хуже, чем я есть, хочешь выдать… А я, может, мозоли-то специально набил, для Фёдора Кирилловича, чтобы похвастаться перед ним: на твоих чилийцев работал!

Тишку насторожило такое заявление – «на твоих чилийцев работал». На каких «твоих»? Они разве Фёдора Кирилловича? Они – чилийские.

Коля снял пальто, повесил его в прихожей на крюк, вбитый в стену, – на него по осеням плети лука вешали, не для одежды он, – и только после этого поздоровался:

– Ну, здравствуйте, полежаевцы. – Он протянул руку Варваре Егоровне. – Я тебя, Варя, на улице и не признал бы. – И тут же засмеялся над своими словами: – О чём говорю: я в седьмом классе учился, ты – в пятом, и с тех пор не виделись. Где тут узнать… Даже фамилию твою девичью позабыл.

– Агафонова, – подсказала мать.

– Ну да, как же! Мне же напоминала мать, – он повернулся к Тишке. – Ну, а ты, значит, Соколов?

Тишка кивнул головой.

– Имя – Тихон? Отчество – Иванович?

Тишка опять кивнул.

Коля крепко пожал ему руку:

– Ну, вот видишь, про тебя всё знаю. Даже то, что ты красный следопыт и интересуешься Фёдором Поливановым.

Старуха суетливо перебила его, заквохтала курицей:

– Иди руки мой. На столе всё остынет. Ишь разболтался.

Тишка благодарно посмотрел на неё, потому что мать после Колиного напоминания о Фёдоре Поливанове недоверчиво покосилась на сына. Но старуха не спасла Тишку от расспросов матери: Варвара Егоровна уже заподозрила неладное.

– Это что у вас за секреты с Тишкой моим? – спросила она у Коли.

– Да какие секреты, – простодушно отозвался тот, готовый рассказать всё как есть. Старуха подтолкнула его в бок локтем. Коля сказал ей «ага» и торопливо добавил: – На Чили оба работаем. Дрова пилим… Вот и все наши секреты.

У Тишки отлегло на душе: сообразил Коля, про Выселки не обмолвился.

– Ну, нет, договаривайте до конца! – не унималась мать. – Какие красные следопыты? При чём тут Фёдор Кириллович?

– Ох, Варя, и невера же ты, – сказал, посмеиваясь, Коля. – Фёдор Поливанов хотя бы при том, что в Иванове в интернациональном детском доме работает… Ну, он вообще-то пенсионер, на общественных началах ходит туда. Воспитательные беседы проводит в чилийской группе, на экскурсии с ними ездит. А теперь вот и они для Чили зарабатывают средства: макулатуру собирают, в пригородный колхоз ездили несколько раз пилить дрова.

– Как? – удивился Тишка, – И они пилят дрова?

Он не мог в это поверить: чилийцы, у которых наверняка сохранились связи с подпольщиками Сантьяго, и пилят дрова? Да как же так? А побег Корвалана? Ой, не оплошали бы…

– Пилят, – не видя, чему тут удивляться, ответил Коля. – Они же понимают, что родине надо помогать.

Ну-у, подумал Тишка, если и чилийцы пилят дрова, то, значит, это и есть самый верный путь для спасения их революции. Они же не бегут домой, а помогают своим отсюда. Видно, так и нужно, у них всё взвешено. Чилийцы знают, что делают.

Тишка облегчённо вздохнул.

Коля стоял рядом с Варварой Егоровной и уже не казался Тишке маленьким. Мужик как мужик, нормального роста.

– Ну, а Фёдор-то Кириллович всё никак не уймётся, – не то спросила, не то похвалила Поливанова мать. – Ведь раны, сказывают, у него болят, еле ходит уже.

– Федя у нас такой! – с гордостью выпалила Агафья Васильевна. – Ему не усидеть, если надо кому-то помогать.

– Да, не усидеть, – подтвердил Коля. – Он ведь испанский язык знает, а чилийцы разговаривают на испанском… Вот и ходит к ним… вместо родного дедушки. Его так дедушкой там и зовут. Как Корвалана.

46

Сон у Тишки не сбылся. Не Агафья Васильевна провожала его из Полежаева за бугор, а он выводил её на крыльцо, чтобы проститься и помахать ей рукой.

Только и было из сна правдой – это сарафан, на котором цвели лютики и ромашки. Под пальто их, правда, не было видно, но Тишка-то знал: стоит Агафье Васильевне снять пальто – и ромашки с лютиками побегут по сарафану, как по лужайке, волнуемой ветром. Фёдор Кириллович увидит их – и сразу вспомнит родные Выселки, где эти цветы растут.

47

Через десять месяцев, в январе 1977 года, Луис Корвалан, освобождённый, вернее сказать, общими усилиями вырванный из фашистских застенков, приехал в Москву.

– Я глубоко взволнован, – сказал он журналистам, бравшим у него интервью, – я глубоко взволнован братским сердечным приёмом, который был мне оказан в Советском Союзе. Советские люди широко раскрыли мне свои объятия и тем самым выразили свои чувства солидарности с трудящимися Чили…

Он ещё ничего не знал о Тишке Соколове и о его посылке. Наверное, об этом ему будет известно завтра.

И точно, вскоре он заявил:

– Я хочу выразить благодарность пионерской организации, миллионам и миллионам советских детей, которые так много сделали для моего освобождения. Я знаю, что многие дети в вашей стране искренне верят, что я оказался на свободе благодаря письмам солидарности, выражению дружбы, тем рисункам, тем цветам, которые они рисовали на открытках и посылали мне в тюрьму. И я думаю, что это не наивно, что это так и есть. То, что я оказался на свободе, что были выпущены на свободу несколько сотен моих товарищей, является результатом международной солидарности, ширину и глубину которой подчёркивает участие миллионов детей всего мира в борьбе против фашизма, против реакции.

…Большое спасибо всем вам. Желаю вам больших успехов в борьбе, в работе, пусть исполнятся все ваши желания, чтобы жизнь ваша была прекрасной!