Текст книги "Посылка из Полежаева"

Автор книги: Леонид Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Но Серёжка уже замолчал: сбил всё же Тишка его с настроя.

– Забыл, на чём и остановился…

– Тра-та-та-та-та, – напомнил Тишка.

– Нет, не на этом… Ну, да ладно, – Серёжка махнул рукой. – В общем, Фёдора Кирилловича там должны помнить… Национальный герой у них… А ведь на-а-аш, с Выселков, – протянул он горделиво.

От Выселков до Полежаева – всего десять вёрст. Действительно наш.

– А как он туда попал? В Испанию-то? – немея от предчувствия какой-то неосознаваемой, близкой разгадки, спросил Тишка.

– По заявлению… Добровольцем пошёл…

Тишка сглотнул слюну.

– Как это по заявлению? – Он ждал, что вот сейчас, после Серёжкиного ответа, неясное прояснится, и он будет знать, как ему, Тишке, теперь действовать, что делать, чтобы освободить Корвалана.

– Не знаю, – признался Серёжка. – Он говорил, добровольцем, по заявлению, а не рассказывал как.

– Так чего же вы его о главном-то не спросили? – воскликнул Тишка.

– Ну, мы о другом спрашивали, ещё главнее… Об этом не думали.

Тишка решительно сунул руки в карманы:

– Надо на Выселки идти!

– Да зачем?

Ну, как ты этого не поймёшь? Он ездил по заявлению… Понимаешь, по зая-а-вле-е-нию… Вот и надо узнать, как это делается…

Кажется, и до Серёги дошло, что задумал Тишка.

– Ну, Тишка, даёшь! – восхищённо выдохнул он.

Тишку похвала друга только подогревала.

– А ты что, не поехал бы? – спросил он.

– Куда? В Чили-то? – уточнил Серёга. – Да если бы взяли… На Отечественную вон школьников, сам знаешь, не брали…

– Кто хотел, воевал, – осадил его Тишка. – Сынами полков шли.

– Это верно, – вздохнул Серёжка.

Что-то его в Тишкиной затее всё же смущало. Но он молчал, ни о чём не спрашивал – видно, опасался, что Тишка сгоряча обвинит его в трусости. Ну, как это Серёга может колебаться? Вон Люська Киселёва – девчонка! – и то написала в стихах: «Мне бы только переплыть океан…» И переплывёт! У неё духу хватит.

– Вот что, Серёга, – не желая больше выслушивать его возражений, заявил Тишка. – Завтра же на Выселки и пойдём. Надо действовать.

Теперь Тишка верховодство брал на себя. У Серёжки – светлая голова, а у него, у Тишки, – твёрдый характер. Он задумает чего – его не свернуть. Это Серёжку могут и мамка, и бабушка от чего хочешь отговорить. А Тишка – кремень. У него слово – олово: он сказал – значит, сделал.

– Завтра суббота, – неуверенно возразил Серёга, – может, сбор какой-нибудь после уроков объявят, классное собрание… Давай уж лучше в воскресенье… Весь день наш.

– Ну, давай, – согласился Тишка.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«В Сантьяго карателями убит Генеральный секретарь левого революционного движения Мигель Эврикес…

Арестован и подвергнут жестоким пыткам преподаватель начальной школы, сенатор, член ЦК Компартии Чили Хорхе Монтес…

Заключена в тюрьму член ЦК Социалистической партии Чили Лаура Альенде, сестра бывшего президента Чили Сальвадора Альенде…

Хунта отняла у вдовы всемирно известного чилийского поэта Пабло Неруды дом в Исла-Негра и всё его имущество…

В Вашингтоне убит выдающийся деятель народного единства Орландо Летельер…

Зверски убита видная деятельница Коммунистической партии Чили товарищ Марта Угарте…

Арестован Мануэль Контрерас, один из руководителей Коммунистической молодёжи Чили; арестован один из лидеров студенческого движения Карлос Паредес…

Продолжаются похищения патриотов, массовые репрессии… Хунта объявила об освобождении трёхсот заключённых, в то время как в концентрационных лагерях их тысячи…

Хунта решила перевести Луиса Корвалана из концлагеря «Трес аламос» в один из секретных концентрационных лагерей, на холодный и суровый юг страны…»

Из газет.

22

Дорога на Выселки не наезжена. Она сразу же за Полежаевом ныряет с накатанного машинами тракта в сугробы и тянется к лесу узкоколейкой (вместо рельсов – санные полозницы, вместо шпал – ступеньки выбитой конскими копытами «лестницы»). Идти по ней тяжело: на полознице – скользко, а по «шпалам» – нужен широкий, лошадиный размах шагов.

Правда, выбившись в березнячок, дорога выравнивалась и затвердевала, но как только выбегала на открытое место, так снова и становилась убродистой. Хорошо, что открытых перепадов было немного – ложок, поляна, ещё ложок, а там снова лес и лес. Уже не тонкостволые берёзки, а не в обхват человеку сосны и ели, угрюмо раздвинувшиеся перед лентой уположенного санями снега, обступили Тишку с Серёгой.

Лес гудел потревоженно. С ёлок то по одну сторону дороги, то по другую шуршисто сползал снег, и Тишка долго не мог к этому привыкнуть, оглядывался, всматривался в лесную чащу, выискивая глазами, что бы это такое могло быть. И, только увидев раскачивающуюся, освободившуюся от немого груза, ещё в льдистых наплывах, топорщившуюся зелёными иголками лапу, успокаивался. Лес был угрюм. Не то что летом. Правда, уже на ветках протяжно пели синицы, свистели поползни. Но их песни были пока короткими. Конечно, на таком морозе долго не пропоёшь.

И всё же не зря говорят, что мартовский мороз с дуплом. Вон уже вороны взгромоздились на самые вершины деревьев – сулят тепло. Их уже там, наверху, по-весеннему пригревает солнце. С утра холодновато, конечно, в лесу, а к полудню растеплеет, полозницы на дороге сделаются липкими, как воск.

Тишка шёл ушажисто, будто большой, поглядывал на следы: лисьи нарыски на обочинах, на заячьи скидки и сметки, на кружевные глухариные наброды. Лес и зимой был полон жизни.

– Всё-таки, Серёжка, лучше Полежаева ничего, наверно, на свете нет, – заключил он.

– А Москва?

Серёжка вот всегда так: начинает сравнивать несопоставимое. Тишка же не города имел в виду, а деревни всего мира.

– Москва – это Москва, – сказал он. – Ты Москву с городами и сравнивай.

– Да я что… – уступил торопливо Серёга. – Я думал, ты вообще…

Но Полежаево самым красивым всё-таки не назвал.

Нет, Серёжка не понимал его, Тихона, не догадывался, что Тишка, может, последний раз идёт по зимнему лесу. Последний раз видит на вершинах деревьев ворон. Последний раз любуется высыпавшими на дорогу красногрудыми снегирями. И последний раз разглядывает на обочине звериные и птичьи следы. Так почему же он не может сказать, что на свете нет ничего милее родимого Полежаева? Конечно, Полежаево самое распрекрасное. Там, в Чили, будут уже бамбуковые рощи, в которых заготовляют удилища. Вместо ворон там – попугаи, вместо снегирей – канарейки…

– Ого-го-го! – крикнул Тишка. Голос его улетел куда-то в недосягаемо далёкую даль.

В морозном лесу голоса звончее, чем летом. Они не тонули в шуме листвы, а будто отскакивали от стволов и от этого становились ещё слышнее и, казалось, могли лететь через весь лес, через поля и деревни, лететь неизвестно куда.

– Ну, а ты, Серёга, поехал бы в Чили? – вернулся к прежнему разговору Тишка.

Серёга, разбежавшись, проехался по скользкой полознице – дорога как раз шла под уклон, опять пересекая ложок, а там, за ложком, взбегала на бугор и петляла уже полем к виднеющимся вдали домам и сараям.

– Николина грива! – оповестил Серёжка, так и не ответив на Тишкин вопрос.

Николина грива – заброшенная деревня. Все колхозники из неё переехали в Полежаево, а многие обветшавшие дома остались доживать свой век на старом угоре. Из них уже всё было вывезено, и зайдёшь внутрь, поразит неуютом запустения – обшарпанные печи, с ободранными обоями стены, закоптившиеся потолки, заляпанные грязными следами полы… Тишка бывал в таких избах. Там, дальше, попадётся на пути ещё не одна такая деревня – Фантеевцы, Михали, Смородинцы, оказавшиеся тоже, как их теперь называют, неперспективными. Все эти деревни за лесом, включая и Выселки, раньше входили в состав колхоза «Красное утро», который присоединили теперь к Полежаеву. Не век же людям куковать в дремучем лесу!

Тишка представил на минуту, что они с Серёжкой живут на Николиной гриве, – и его передёрнул одрог. Это ж в школу бегать – как рано надо было б вставать: школа-то в Полежаеве, для двух человек её на Николиной гриве не откроют. И магазина на Николиной гриве не было, и медпункта, и почты. Самое главное, конечно, почты: куда бы Тишка потащился с посылкой на таком морозе, от моркови и брюквы осталось бы только название.

Нет, что там ни говори, а хорошо, что людей свезли в Полежаево. Из всего Залесья уцелели одни Выселки, так и те уж ополовинились. Не сегодня завтра и в них перестанут топиться печи.

Дорогу к Николиной гриве перемело, и она угадывалась только кое-где по вздувшимся, будто вывернутым наизнанку, полозницам саней. Идти по такой дороге было всё равно что бродом, и, когда Тишка, сбившись, пошёл целиной, оказалось, что поле на продуваемых местах уже вынастило и, чем выше коса, тем плотнее снег – солнце оплавило его льдистой корочкой.

По насту бежать было легко. Николину гриву миновали и не заметили. А там, за полем, дорогу снова приютил лес и не давал ветрам переплести её снежными косами, пока она не выскочила на Фантеевский взлобок. По насту обогнули заброшенные Фантеевцы. Оставили позади себя мостик через речушку. Прошли полутора-двухкилометровый волок. Огрузая в снегу, пролезли через покинутые людьми Михали. Согреваясь от торопливого бега, прорысили ещё один перелесок и, измотанные усталостью, с проступившей на лбу испариной, выбрались, наконец, к Выселкам. Деревня выметнула на косогор всего пять домов – два по левому посаду и три по правому. У двух над трубами курился дымок.

В такой деревне не заблудишься и Фёдора Кирилловича разыщешь в два счёта.

– Ну, так в какую избу сначала пойдём? – спросил Тишка.

– Да давай в ту, где печь топится…

Это правильно. Печь топится – в доме люди. Перед крыльцом, пока обметали голиком снег с валенок, Тишка провёл инструктаж:

– Надо у Фёдора Кирилловича узнать побольше испанских слов. – У него в карман были предусмотрительно засунуты свёрнутая трубочкой тетрадь и химический карандаш.

– А насчёт заявления? – напомнил Серёжка.

– Это само собой. Но и про слова не забудь. Слова позарез будут нужны.

Тишка почему-то был твёрдо уверен, что Поливанов живёт именно в этом доме.

Поднялись на крыльцо, вошли в настоявшиеся морозом сени, в полусумраке углядели скобу дверей. Постучались. И, не услышав ответа, поколотились в дверь валенками. Снова никто не отозвался. Тогда они осмелились войти без разрешения.

У печки-лежанки, подрёмывая, сидела на стуле старуха. Отсветы огня прыгали по её коленям. Она всполошилась, почувствовав докатившийся по полу до её ног холод, открыла глаза.

– Ой, а я и не чула, как вы вошли… – пропела она. – Откуда такие хорошие?

– Из Полежаева… Красные следопыты, – не оплошал Серёжка.

Всё-таки находчивости у него не отнимешь. Ведь шли, не сговаривались, а он сразу придумал уважительную причину для объяснений, зачем они здесь появились. Но старуха про красных следопытов не поняла.

– Кто, кто такие? Чего-то эдаких и не слыхивала, – выпучила она глаза. – Чьи будете-то?

Они сказались.

– А-а, – удовлетворённо закивала она головой, – знаю и Соколовых, и Дресвяниных… Дак чьи следы-то ищете? И без ружей, а говорите, охотники…

– Да не охотники мы – красные следопыты, – неуверенно поправил её Серёжка. – Героев ищем. Про их жизнь хотим подробно всё записать, для истории чтобы осталось.

– Ну, а на меня-то вас кто натакал? – загораясь интересом, спросила старуха. – Кто сказал, что я героиня-то? Ведь, поди уж, и забыли все про меня давно.

Серёжка с Тишкой переглянулись.

Старуха засуетилась, неожиданно бойко забегала по избе.

Достала с полицы лыковую коробицу, сдунула с неё пыль, обтёрла руками и негнущимися, потрескавшимися пальцами вынула деревянную шкатулку, из которой тут же и вытряхнула на стол медаль. По белой эмали бежали слова «мать-героиня»…

– Да, десятерых вырастила, – счастливо улыбалась старуха. – Все хорошие люди стали, ни одного не похулю.

– А где они? – натянуто спросил Серёжка.

– Да везде… В Котласе один живёт, один в Мурмане, Настя в Красавине на фабрике, Вера в Вологде на комбинате, Коля в Иванове, Зоя в Крыму, там в колхозе устроилась, Костя в Киришах, Василий… – Она загибала на руке пальцы, уйдя памятью в себя и не видя затуманенными глазами ребят, которые сидели напротив неё на лавке. – Со всеми выводилась. Вот, – и показывала на медаль. – Где-то есть к ней и грамотка…

С печи, из-за ситцевой занавески, соскочила кошка и, распушив хвост, коромыслом прогнула спину, замурлыкала, сунулась старухе в ноги.

– A-а, подь ты к ляду, – отмахнулась старуха от кошки и выцветшими, синими, как вылинявшие васильки, глазами посмотрела на Тишку. – Не знаю, соколики, чего вам и рассказать про свою жизнь… Дояркой работала, конюхом работала, за жнейкой снопы вязала, сенокосничала… Да! – вспомнила она. – И в начальстве была – три года держали в кладовщиках… Ой, мороки-то сколь: всё зерно перевешай да запиши. Да боже упаси обсчитаться, а то и в тюрьму угодишь… Нет, в рядовых лучше – там сама за себя ответчица: сколь нажнёшь, столь и запишут, ни усушки, ни утруски тебе…

Кошка вспрыгнула к ней на колени. Старуха, не замечая, стала гладить её по спине:

– А и не знаю, ребяты-ы, чего про себя рассказывать…

Серёжка использовал её замешательство:

– Бабушка, а вы не скажете, где Поливанов Фёдор Кириллович живёт?

– Федя-то Кирин? – оживилась старуха. – Пошто не скажу? Скажу. – Она согнала кошку с коленей, подошла к окну, Тишка с Серёгой встали у неё за спиной.

– Во-он в том дому, – указала она на приземистую избу на противоположной стороне улицы. – Окошка-то стылые видишь? Дак там… Токо его дома, соколики, нету, он уехамши… – Куда «уехамши»? – У Тишки сердце упало в пятки.

– Да к сыну на жительство… Он с моим с Колей-то в одном городу… В Иванове… Коля рассказывал, что и видаются. А как же? Не чужие ведь, оба из Выселков. Знают друг дружку.

В Иванове… Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Тишка только теперь обратил внимание на стылые стёкла поливановской избы и на то, что к ней от дороги не протоптано отворота.

– А вернётся когда? – спросил он дрогнувшим голосом.

– Да теперь уж и не вернётся, поди… – сказала старуха. – Ну, дак сын и у себя, в городу, похоронит… Чего теперь ехать… Здесь умрёт – и похоронить некому… А уж на могилу дак и не наведается никто…

Тишка – вот простодушный-то! – чуть не воскликнул: «А вы ведь живёте, не боитесь здесь умереть?»

– Я что? – будто услышала старуха его вопрос, – я ещё смогаю пока. Печку сама топлю, дрова ношу, за водой хожу – всё-о-о сама… Вот уж смогать не стану, тогда и я к кому-нибудь переберусь. А неохота никуда ехать-то робята-а, охота дома на своей печке помереть.

Тишка снова вывел разговор на Фёдора Кирилловича:

– А Поливанов-то что? Не смогал?

– Ой, и не говорите… Худ был… Дак он ведь израненный весь… В этой… как её… в закордонной бригаде-то…

– В интернациональной бригаде в Испании, – подсказал Серёжка.

– Вот, вот, – подтвердила старуха. – Его в обе ноги ведь ранило… Он и молодым-то с войны пришёл – хромыкал. – Она показала, как Фёдор Кириллович переваливался с ноги на ногу, выворачивая пятки. – На эту, на немецкую-то уже и не брали его. Председателем колхоза у нас назначили… Ой, дак ему тут было хуже войны – работать не с кем, а план давай. Вон и у Парасьи-Илюшихи спросите, и она подтвердит: худого слова от него не слыхали, нет, не пустолайка какой-нибудь… Вы к Парасье-то зайдите… Да чего и заходить: и она, как я, вам это же самое скажет… Мы ведь теперь с ней вдвоём на всю деревню… Ой, обо всём уж переговорили, всем косточки перемыли, и живым и мёртвым…

Тишка увидел у неё под левым, немигающим глазом три слезинки. Они дождевыми каплями, догоняя одна другую, скатывались по бороздкам морщин ко рту. Старуха рукавом остановила их бег, осушила щёки.

– Хоро-о-шой был мужик, Федя-то Поливанов, – вздохнула она. – Мы за ним, как за каменной стеной, жили… И огородцы нам вспашет, и лошадей за дровами в лес охать в первую очередь для солдатских вдов выделял… Ой, забо-о-отливой человек. У нас таких председателей-то, как он, отродясь не бывало.

Старуха кинулась к комоду, выдвинула верхний ящичек.

– А погодите, я вам карточку его покажу – там всё видать… Хоро-ошой был человек. – Она достала аккуратно перевязанную стопку писем, среди которых лежали и фотографии. – С Колей с моим снялись. Я ведь вам сказывала, что они в Иванове-то встречаются, вот на карточку и снялись.

Она нашла фотографию сразу же, как только развязала ленту, которой была крест-накрест обкручена стопка конвертов.

– Вот этот, крайний-то, – Коля… А это – его жена… А это – Федя…

Тишка, замирая, следил за старухиным пальцем.

Так вот он какой, герой испанской войны Фёдор Кириллович Поливанов. На фотографии он выглядел довольно-таки моложаво, никак не скажешь, что пенсионер. Мог бы ещё на Выселках и пожить, ни в какое Иваново не уезжать.

На пиджаке у него ни орденов, ни медалей не было. Значит, не такой уж он и герой.

Старуха опять ткнула пальцем около своего сына:

– А это – Коля… На жёнушку-то свою, смотрите, глазом косит…

Ни на кого старухин Коля не косил глазом, стоял прямо и улыбался. Он был ростом выше Фёдора Кирилловича чуть ли не на целую голову. И в плечах заметно пошире его. И если б старуха не сказала, что это её сын, Тишка принял бы его за Фёдора Поливанова. Тем более, на пиджаке у Коли отсвечивал эмалью какой-то здоровенный (похоже, что и не наш, не советский) не то значок, не то орден.

– А у Фёдора Кирилловича медалей-то что, не было разве?

– Пошто не было? – изумилась старуха. – Было, да и не в один ряд. Только он наградами-то своими не больно хвастался. Из района позвонят, чтобы он на собрание к ним в орденах приезжал, – тогда наденет. А забудут сказать – едет, как все.

У Тишки отлегло от сердца: значит, Серёга про Поливанова ему не врал, значит, пулемётный треск – тра-та-та-та! – изображал не напрасно.

И Тишка поспешил вернуть разговор в нужное русло:

– Ну, а вы не знаете, как он в Испанию-то попал? Не рассказывал он?

– Пошто не знаю? Знаю… По заявлению… Он ведь на военной службе в те поры был… Ну, и по заявлению… Нет, не принуждал никто… Сам, сказывал, напросился, по заявлению.

Да, Тишка понял, что он ничего путного от бабушки не добьётся и больше того, что знает сам, уже не узнает. По заявлению – и всё.

Ну, а испанские слова он не называл?

– Называл, как жо, – разулыбалась старуха. – Расстроится когда, руку вверх вздымет – и кричит не по-нашему, кричит… Ну дак мы тогда к нему не подходим: душа-то у него войной болит. Не мешали ему, пускай выкричится… А нас не ругивал…

Она неожиданно спохватилась, что не спроворила для ребят самовар.

– Вот ведь… соловья баснями не кормят, а я зужу и зужу… Люди с дороги, попить-поесть охота, а я как трещотка…

Тишка начал было отнекиваться, но Серёжка подмигнул ему: ты, мол, что? Конечно, обратно опять по сугробам ползти придётся, а в животе уж и без того урчит.

Старуха пошевелила клюкой в печке, начала одеваться, чтобы принести для самовара воды.

Ну, нет уж, Тишка у неё ведро отобрал и разговаривать не стал. Сбегал к колодцу и один раз, и другой. А колодец в ограде, невелика надсада. Серёжка же наносил бабушке дров – ограда была забита поленницами (то ли сыны, навещавшие бабушку в дни летнего отпуска, напилили и накололи, то ли колхоз проявил заботу о пенсионерах). Старуха разогрела на плите суп, разлила по тарелкам. Сидели, швыркали ложками.

Старуха просветлённо смотрела на ребят и улыбалась:

– Ой, за компанию-то и я в охотку поем, а то ведь никакого аппетита не стало… Ну дак ведь без работы сижу, не уламываюсь…

Она дохлебала суп и, удовлетворённая, потянулась:

– На людях-то как хорошо… Надо было и Парасью позвать…

– Да нет, нам уже некогда, – Серёжка испугался предстоящей задержки. – Нам назад идти.

– Знаю, знаю, что в ночь не останетесь… Ну, а чаю-то перед дорогой надо попить.

Тишка подумал, что старуха всё же пойдёт за Парасьей, но она, встав, подтянула у часов-ходиков гирю.

– И правда, – робяты-ы… Поторапливаться вам надо, скоро стемнеет.

На быструю руку попили чаю, распрощались с бабушкой и двинулись в обратный путь.

Какое-то щемящее чувство не оставляло их, и, пока не зашли в лес, не разговаривали, молчали. Ещё бы… Прибежали к Фёдору Кирилловичу и, несолоно хлебавши, поплелись назад. Вот тебе и за испанскими словами сходили, и про заявления узнали, как подают.

– А разве не узнали? – деланно бодрым голосом спросил Серёжка. – Она же ясно сказала: в армии служил, из армии и заявление подал… Разве ты прослушал?

Да в том-то и дело, что Тишка тоже не прослушал. Но это Фёдор Кириллович из армии заявление подавал, а ведь были, наверное, и такие, что не из армии.

– Не знаю, – потупился Серёжка.

– А вот и надо было узнать… От кого вот ещё узнаем? – Тишка вконец расстроился.

– Тишка, – успокоил его Серёга, – ну не узнали здесь, так самим догадаться можно… Я думаю, как было дело… В Испании война шла, ну, республиканцы и обратились за помощью: помогите фашистов разбить. Ну, и желающие подавали заявления и ехали. Но ведь там война была…

– Договаривай, договаривай, – понял Тишка, куда клонит товарищ. В Чили, мол, не война.

– В том-то и дело, – признался Серёжка. – Ты слышал, чтобы туда интернациональные бригады набирали? Не слышал? И я не слышал…

– Ну и что? А Корвалану-то надо помогать! Над ним расправу готовят.

– Корвалану надо, – вздохнул Серёжка.

– Ох, если бы моя посылка дошла…

Тишка всё же не оставлял надежды, что посылка и письмо попадут Корвалану в руки. Не всё же время Корвалан сидит в одиночной камере, выводят же его на прогулку. Тишка не раз видел в кино, как заключённые ходят по тюремному двору и переговариваются. Вот и спросит Корвалан на такой прогулке, кто умеет читать по-русски. Найдутся же, наверно, такие. Вместе с Корваланом и совершат побег, Тишка примет у себя дома Корвалана и с товарищами. Да Серёжка человек двух заберёт к себе. Да другие ребята возьмут. Всем политическим заключённым из монастыря «Трес аламос» в Полежаеве хватит места.

– Тиш, – неожиданно прервал его мысли Серёжка. – А чего ты мне сразу-то не сказал про Корвалана?

Тишка пожал плечами.

– А я знаю почему, – высказал догадку Серёга. – Ты боялся, что я проболтаюсь.

– Ну, боялся бы, так и сейчас не сказал…

– Э-э, нет, – возразил Серёжка. – Теперь уж и письмо и посылка, может, через океан переправились, теперь и проболтаемся мы, так им никто не помешает до места дойти.

Да, Серёжка всё-таки прозорливый, удивился Тишка. Ты смотри, как в воду глядел…

– Нет, нет, что ты, я ведь знаю, ты не болтун… По забывчивости не сказал… – засуетился Тишка, боясь, что Серёжка обидится на него.

Но тот махнул рукой:

– Ладно. Хоть сейчас-то не ври.

И они надолго замолчали.

Перед вечером небо очистилось от облаков, и мороз взлютовал, заставил прибавить шагу. Было ещё светло, а над лесом уже выплыла краснорожая луна, вся в мглистом тумане.

– Ну, Тишка, не успеем до потёмок домой…

Да какие ещё потёмки? И птичьи наброды на снегу различимы. И красногрудые снегири вдалеке видны… А ольха вон в логу расфуфырилась, раскраснелась серёжками – глаз не оторвать. Разве в темноте углядели бы? Цветёт, и крепчающий мороз ей нипочём, как на солнышке, распушилась. Всё, теперь снежок не лежок, на весну повернуло.

Ребята поднялись в гору, ступили в лес: ещё два километра – и Полежаево.

Потёмки надвинулись по-зимнему споро, и, если бы не луна, Серёжке с Тишкой пришлось бы туго. А под луной полозницы на дороге текли словно два ручья, серебристые, с морозно тусклыми переливами. Иногда их перегораживали тени деревьев, которые казались торными тропками и зазывно манили в лес.

А впереди уже слышно было живую деревню. Пахло родным дымом. Неповторимо родным.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Хунта боится солидарности народа. В Чили мы получали письма с детскими рисунками из Советского Союза. Эти письма прошли через почтовую цензуру. Несколько писем мы понесли отцу. Цензура лагеря тоже должна была посмотреть эти письма. Комендант лагеря Пачеко и его подчинённые, насмотревшись американских боевиков, решили, что рисунки – это план побега…

… В маленьких городах Чили едят кошек и собак. Люди продают всё, даже детские игрушки. В классе, где я училась, ребята падали в обморок от голода…»

Из рассказа четырнадцатилетней дочери Луиса Корвалана Марии-Виктории.

23

– Ну, Тишка, как живём? – спросил у сына Иван.

– Хлеб жуём, – в тон ему отозвался Тишка.

Иван захохотал, и Варвара Егоровна насторожилась: вот сейчас муж и проговорится – каким-нибудь боком, да зацепит посылку. Варвара Егоровна выскочила из кухни, где процеживала молоко, и застала в избе такую картину, какой давно уж не видела.

Иван сидел на кровати у сыновей. Тишка лежал ещё под одеялом, зевал, а Славка, накрывшись с головой, делал вид, что спит.

– Кончайте, кончайте потягушечки, – поторопила Варвара Егоровна. – В школу опоздаете.

До школы ещё было ой-ой как далеко – и умыться успеют, и позавтракать, и кровать прибрать, и в избе подмести, но Варвара Егоровна опасалась, что Иван затеет с Тишкой не тот разговор. Его ведь как бес подтыкает, он с Варварой-то Егоровной и то не раз начинал:

– А что, мать? Вот ведь, кроме него, никто не додумался в Полежаеве, а он, видишь, как… Да, может, и в Советском Союзе один такой…

– Такой дурной, – подхватывала Варвара Егоровна.

– Ну, не ска-а-жи-и, – несогласно крутил головой Иван. – Не дурной, а, наоборот, сообразительный… Конечно, он нигде не бывал, жизни не знает… Ну, короче говоря, обстановки не представляет: думает, посылку наладил – и она, миленькая, пошла-поехала… А там ведь всякие таможни, проверки. Да в Чили теперь и режим другой – фашисты у власти, – конечно, насквозь просветят, чего в посылке от советского школьника… Теперь ведь техника, знаешь, и вскрывать не надо, лучами просветят… А Тишка жизненных обстоятельств и не учёл.

Варвара Егоровна удивлялась осведомлённости мужа: про лучи, про таможни она, как и Тишка, тоже ничего не слыхала. Но уж то, что посылку не разрешат передать в тюрьму, в этом у неё сомнений никаких не было. Она знала от сведущих людей, что в тюрьмах существуют на посылки ограничения: в три месяца, скажем, одна, и то если ты себя хорошо ведёшь. А про Корвалана рассказывают такое… Он ведь ни начальника тюрьмы, ни охранников, никого не признаёт, правду им в глаза режет, на своём стоит неотступно – кто ж ему разрешит передать посылку. Вон немецкие лагеря были – разве туда чего-то пошлёшь? Рассказывали, когда конвой ведут и какая-нибудь сердобольная баба бросит пленным кусок хлеба, так и в неё, не задумываясь, стреляли. А ведь в Чили тоже фашисты. Нет, о посылке туда и думать нечего.

А Иван знай разглагольствовал:

– Знаешь, мать, у нас прошлым летом туристские путёвки в Чехословакию предлагали… Если и нынче будут куда – может, свозить ребят? Пусть развиваются.

– Да сиди ты! Ты меня хоть бы до Костромы свозил, а то скоро жизнь проживу и на поезде ни разу не ездила…

– Свожу, свожу, – обещал Иван, обмякнув от великодушия.

А когда ездить-то? По рукам и ногам связана хозяйством – корова, поросёнок, овцы. Если бы ещё не парни были, а дочери – на них бы корову можно оставить. А Славке вон доверь – не доена и не поена будет.

Да и дочери тоже… Нет уж, видно, по заграницам не ездить. Детки вырастут, они наездятся и за родителей. Поясницу вон схватило радикулитом – так до Берёзовки, до больницы, не могла выбраться, а тут ведь двенадцать километров всего.

У Ивана же после Тишкиной посылки блажь ударила в голову: надо сыновьям белый свет показать.

– Сам-то много ли видел?

– А и сам посмотрю, – скалил зубы Иван. – Мать, – поворачивался он к Варваре Егоровне, – ну, ты зарабатываешь до двухсот, да у меня по три – по четыре сотни выходит. Куда нам деньги-то? Солить, что ли?

– Да отправляйтесь на все четыре стороны, – отмахивалась Варвара Егоровна: знала, что никуда не уедет. Кто его среди лета из колхоза отпустит? А зимой у ребят школа, никуда не уфыкнешь.

Но Иван – как маленький ребёнок – вбил себе в голову и не отступает:

– Ой, нынче съездим… Чёрное море покажу, Кавказ…

– Так Кавказ или Чехословакию? – не упускала возможности подколоть мужа Варвара Егоровна.

Но он не замечал издёвки:

– Путёвки будут – в Чехословакию, а нет – на Кавказ.

– Ну, валяйте…

Теперь вот Иван сидел на кровати сыновей и им мог брякнуть чего ни попадёт.

– Давай вставайте, вставайте, – поторопила Варвара Егоровна и мужа, и сыновей.

Но Иван всё-таки успел задать Тишке вопрос:

– А вот, Тишка, как ты думаешь, что из себя представляет граница?

Варвара Егоровна как была с марлей в руке, через которую процеживала молоко, так с марлей на него и пошла:

– Да ты чего ещё тут турусы на колёсах разводишь? Ребятам надо в школу бежать, а он им границей головы забивает… Ты бы про уроки у них лучше спросил… А то ни разу не поинтересовался, выучили ли?

Иван поднялся с кровати и попятился, защищаясь от марли вытянутыми руками.

– Мать, да если хочешь знать, это вопрос из географии – про границы.

– Какая в третьем классе география? – наступала Варвара Егоровна. Даже предметов у сыновей не знаешь, совсем от дому отбился. Только ночевать и приходишь…

В общем, накричала на него, насобирала всякой всячины, какой надо и не надо. Иван сразу взглядом потух, оделся, ушёл в сени, взялся чего-то топором мастерить.

А когда ребята убежали в школу, вернулся в дом.

– Ты чего же это при детках-то так меня? Я ведь не на гулянку хожу – на работу…

Он сглатывал обиду.

– Ой, Ваня, и сама не знаю чего, – призналась Варвара Егоровна. – Накатило чего-то. Испугалась за Тишку. Думаю, вот сейчас скажешь ему про посылку – и у него на месяц слёз.

Иван примиряюще пробурчал:

– Да я ведь не бестолковый, я понимаю, чего к чему… Я ведь над развитием его хочу поработать.

Ну вот, далось ему теперь это развитие. То в Чехословакию собирался везти, то географию для третьеклассника вводит.

– А надо, мать, надо… И сама шумишь, что мало на них обращаю внимания… Ты уж, мать, хоть урывками-то мне не мешай.

Ну, раз Иван снова стал называть её матерью, значит, простил обиду.

24

По радио передавали письмо чилийского рабочего П. из города Сантьяго.

«… Уже третий год, – глухим голосом читал за рабочего какой-то диктор, – на моей родине царит мрак фашистской ночи. Третий год чилийский народ живёт в обстановке свирепого террора, страха и нищеты. Третий год Единый профцентр трудящихся Чили действует в условиях подполья…»

Услышав это, Тишка приободрился. Значит, подполье в Сантьяго существует. Такая весть его обнадёживала. Вот бы и ему на подполье выйти, выведать бы адресок этого рабочего П. Уж он-то наверняка знает, сам, наверное, активный участник подполья. Ну-ну, послушаем, что он скажет дальше, этот рабочий из Сантьяго.