Текст книги "Посылка из Полежаева"

Автор книги: Леонид Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Кукушка, кукушка, – замирая, спросил Тишка, – сколько я годов проживу?

Кукушка с хрипотцой прокуковала всего два раза.

«Да не может быть, – вспотел Тишка. – Что я, до одиннадцати лет только и доживу?»

Он спустился под горку и повернул на тропу-прямушку.

Вода, совсем недавно поднимавшаяся из проруби, убралась, и только наледь, расползшаяся ноздреватым напаем во всю ширь реки, свидетельствовала о недавней оттепели.

Снег резал глаза своей белизной.

Тишка поднялся на взгорок, и в липах снова закуковала кукушка.

«Да не может быть… Они же улетают на юг, – удивился Тишка и всё же снова спросил: – Кукушка, кукушка, сколько годов я проживу?»

Кукушка заржала лошадью. Тишка невольно оглянулся назад. Дорога была безлюдна, и лошадей на ней тоже не было. Почти по всей деревне топились печи. Над крышами седыми жгутами мёрз неподвижный дым. Берёзы у Тишкина дома заиндевело искрились от солнца, которое высвечивало их сбоку.

Лошадь в липах всхрапнула, и Тишка, вглядевшись, увидел сойку-пересмешницу. Она, вытягивая шею, издавала звуки, напоминающие ржанье коня.

Тишка прикрикнул на неё, сойка взнялась с липы, осыпая с сучьев пыльную изморозь, и полетела, взмахивая обворожительно нарядными крыльями, в деревню, и уже с горы, издали, прилетел к Серёжкиному дому тоскливый голос кукушки.

«Всё Полежаево перебулгачит, – подумал Тишка. – Старухи скажут, светопреставление началось».

Но светопреставление началось в Полежаеве не из-за сойки. Серёжка Дресвянин сообщил, что Люська Киселёва напечатала в школьной стенгазете стихи.

– Люська? Стихи? – Тишка, расстегнувший на пальто верхнюю пуговицу, об остальных и думать забыл. – Да не может быть!

– Всё может, – сказал Серёжка и наморщил лоб, припоминая стихотворные строчки. – «Мне бы только переплыть океан…» та-та-та-та… Чего-то там… «Я бы спасла вас… Корвалан»…

– О Корвалане? – задохнулся завистью Тишка.

– В том-то и дело, о Корвалане… Даже Петя-Трёшник хвалил… И на самом деле складно написано.

Да-а, вот это Люська… Оказывается, и действительно Агния Барто растёт, поэтесса.

Тишка не дал Серёге даже позавтракать:

– Собирайся. Пойдём стенгазету читать!

– Да я же что? Я заголовки вчера рисовал, поэтому все заметки знаю.

Тишка сам ему и пальто притащил, достал с печи валенки.

– Пойдём, пойдём…

Серёгу долго упрашивать не надо – верный товарищ. Ноги в валенки сунул, нахлобучил на голову шапку, руками нырнул в рукава пальто – и готов. Побежали не наокружку, дорогой, а прямо лугами, по насту. Корка на снегу была прочная и почти нигде не продавливалась.

Пока бежали, Серёга только и успел рассказать, что никаких стихов в газете печатать не собирались, Петя-Трёшник сунул Серёжке все заметки:

– Ну, Дресвянин, начнём оформлять…

Разметили, где чего наклеивать, чего писать, и приходит Мария Прокопьевна:

– Пётр Ефимович, вы литератор, посмотрите, что это такое…

Петя-Трёшник прочитал протянутый Марией Прокопьевной листочек и ахнул:

– Да не может быть! Третьеклассница?

Мария Прокопьевна неопределённо передёрнула плечами.

– Хотя, конечно, – сказал Петя-Трёшник, – строй мысли детский. Явно, что ребёнок писал… А мышление поэтическое… Молодец! С ней надо работать.

И Петя-Трёшник тут же всучил Серёге стихотворение переписывать и рисовать к нему заголовок.

– Очень и очень своевременно, – сказал он и спросил у Марии Прокопьевны: – А она, эта Киселёва, и раньше баловалась стишками?

– Да нет, – ответила Мария Прокопьевна. – Заметку – помните? – для стенгазеты писала, а стихи показала впервые…

– Способности есть, – заключил Петя-Трёшник, и Мария Прокопьевна, довольная, ушла.

Петя-Трёшник испытующе посмотрел на Серёгу:

– А ты, Дресвянин, случайно, стихи не пишешь?

– Я-то? Да вы что, Пётр Ефимович…

– Правильно, не пиши. За душой нет ничего, не марай бумагу. Для стихов надо иметь талант… Вот у этой… у Киселёвой… что-то от бога есть…

Руки у него были в мелу, и, когда он хватался за пиджак, на поле оставались белые отпечатки пальцев.

– Поэзия – это особое состояние души, – он смотрел в окно и не оборачивался к Серёге. – «Мороз и солнце, день чудесный. Ещё ты дремлешь, друг прелестный…» Ты чувствуешь, Дресвянин? Ты чувствуешь, как в тебе всё поднимается? Ты слышишь музыку? Вот это, мой братец, стихи…

Петя-Трёшник вздохнул, и Серёге показалось, что Пётр Ефимович – неудавшийся поэт и что он даже завидует сейчас Люське.

– Рисуй, рисуй, друг… Каждому своё, – сказал он и вышел из класса.

В воскресенье в школе были одни уборщицы. Они топили печи, мыли полы. И Тишку с Серёгой встретили неприветливо:

– Вам что? Недели не хватило, и в выходной прикатили… Но Серёга изобразил на лице деловой вид:

– Мы вчера с Петром Ефимовичем выпускали стенгазету, а я, кажется, ошибку сделал, надо поправить.

– Намоешься на вас… Не успело подсохнуть – уже топчут…

Серёга с Тишкой тщательно обмели с валенок снег и на цыпочках прошли к стенгазете.

– Вот! – Серёжка ткнул пальцем в угол, где был наклеен портрет Корвалана, и Тишка прочитал:

Мне бы только переплыть океан!

Я бы спасла вас, товарищ Луис Корвалан.

Пусть палачи, угнетатели Чили,

Схватили б меня, а вас пощадили,

Мне бы только переплыть океан!

Люся Киселёва, 3 класс.

У Тишки пробежали по спине мурашки. Вот это Люська! Она же Тишкины мысли прочитала! Это ж он, Тишка Соколов, готов хоть сегодня сесть за Корвалана в тюрьму. А Люська про себя написала. Значит, и она так думает?

Тишку особенно поразили слова о том, что Люська готова переплыть океан. Как она об океане-то сообразила? Тишка, например, и не знал, что океан какой-то отделяет его от Чили.

Нет, не зря Люська отличница. Кое-чего и знает…

Тишка вышел из школы задумчивым, даже и не оглянулся, идёт ли следом Серёга.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Вчера в Софии от инфаркта миокарда скоропостижно скончался Луис Альберто Корвалан, член ЦК Коммунистической молодёжи Чили, сын Генерального секретаря Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана».

Из газет.

«Жизнь Луиса Альберто Корвалана была короткой. Но это была прекрасная, героическая жизнь.

Он родился 2 августа 1947 года, когда в Чили начались суровые репрессии против коммунистов. Его отец Луис Корвалан уже стал видным партийным работником и вынужден был покинуть семью, перейти на нелегальное положение. Маленькому Луису Альберто исполнилось всего три месяца, когда однажды ночью к ним в дом пришли полицейские, один из них вытащил малыша из колыбели и, держа за ноги, начал бить, требуя, чтобы мать сообщила, где скрывался её муж. Мать бросилась вырывать ребёнка из рук садиста, не обращая внимания на сыпавшиеся на неё удары…

В школе Альберто был лучшим учеником. Когда в семь лет мальчик пошёл в начальную школу, он не мог носить фамилию отца и был записан как Луис Корреа. Уже тогда Луис Альберто узнал, что такое подпольная революционная борьба.

При правительстве Сальвадора Альенде Луис Альберто работал инженером-агрономом на одном из государственных предприятий.

Фашисты арестовали Луиса Альберто в ноябре 1973 года. Его жестоко пытали на Национальном стадионе. Зверски избитый, Луис Альберто был оставлен полуживым на футбольном поле. Там его нашли товарищи. Спасая его жизнь, они делали ему искусственное дыхание, массаж сердца, бинтовали раны.

Позднее фашисты отправили Луиса Альберто в концентрационный лагерь Чакабуко, расположенный в пустынном районе на севере Чили. Там он пробыл год, в то время как Луис Корвалан находился в другом концентрационном лагере – на острове Досон, в ледяном преддверии Антарктиды.

…Благодаря международной солидарности, благодаря борьбе Советского Союза и других социалистических стран Луис Альберто вышел на свободу. Он выехал из Чили в Болгарию, где его ждали жена Руфь и маленький сын Диего, которому сегодня уже три года. Но для сердца Луиса Альберто Корвалана пытки на Национальном стадионе не прошли даром. Он скоропостижно скончался…»

Хосе Мигель Варас, чилийский писатель.

18

 Мороз был отменный, и Тишка чувствовал, как стягивается на щеках кожа, но терпел, стоял на дороге, дожидаясь, когда поднимется в гору Люська.

Она резво помахивала портфельчиком, и пар изо рта поднимался над нею фиолетовым – от солнечного света – дымком. Волосы, выбившиеся из-под шерстяной шали, лохматились заиндевелой паутиной, да и шаль тоже покрылась лёгким налётом куржевины.

– Не замёрзла, Люся? – озабоченно спросил Тишка, когда она поравнялась с ним.

Люська ничего не ответила, прошла мимо, и Тишка заковылял сзади, сознавая свою вину и отдавая себе полный отчёт в том, что у Киселёвой есть все основания на него обижаться. Всё-таки Тишка был к ней несправедлив и дразнил её понапрасну.

– Ну, ладно, Соколов, – обернулась Люська. – Я тебя прощаю.

Тишка заулыбался, чувствуя, что левую щёку совсем высушило морозом и она у него как чужая.

Люська пристроилась к Тихону сбоку и, пытливо заглядывая на него, спросила: – Ну, а теперь читал?

– Да я, Люсь, и тогда читал… Только не захотел признаться.

Люська перехватила портфель из одной руки в другую и через варежку подышала на озябшие пальцы.

– Я так и знала… Все мальчишки завистливые.

– Люся, да я не от зависти…

– Ладно, – прервала его Люська. – Сейчас-то хоть не криви душой… Мне, если хочешь знать, – зашептала она, – Петя-Трёшник и то завидует.

Тишка вспомнил Серёгин рассказ о Пете-Трёшнике, который бы вроде и подтверждал Люськииы выводы, но всё равно не поверил.

– Ну-у, не может быть…

А вот и может, заявила Люська и снова перехватила портфель. – Он меня, если хочешь знать, вызвал в учительскую и во всём признался…

Она загадочно посмотрела на Тишку и вдруг изменилась в лице.

– Тишка, ты поморозил лицо!

Она бросила на дорогу портфель, выскочила на обочину и, пробив варежкой лунку в насте, набрала полную горсть снегу. Он был сухой и рассыпался у неё в руке.

– Давай, давай, я потру. – Люська обхватила ему голову левой рукой, а правой стала натирать помороженную щёку. Снег был будто наждак, царапал кожу, но Тишка терпеливо молчал. Он ощущал лицом тёплое дыхание Люськи и видел в её глазах своё отражение.

– Ну вроде бы отошло, – сказала Люська и подобрала свой портфельчик. – Но ты всё-таки варежкой три.

Они опять пошли рядом.

Над деревней висел морозный туман. Выкатившееся из-за леса солнце было в цветных ободьях.

– Ой, Тишк, я сейчас в такой славе! – засмеялась Люська. – Меня все поздравляют, девчонки просят сочинить чего-нибудь для альбомов…

– Ну и сочинила бы…

– Да ты что? – изумилась Люська. – Я теперь сочиняю только про Корвалана и про чилийских детей… Например, вот такое. – Она остановилась среди дороги, подняла на Тишку заиндевевшие ресницы, откашлялась, поставила портфель между ног и с придыхом затянула:

Кружат ветры вороные,

Океан не спит…

Этой ночью, нежной, синей,

Был рассвет убит.

Как помочь тебе, братишка,

Как прогнать беду?

На сигнал тревоги – слышишь? —

Я к тебе иду…

Тишка прямо-таки онемел: да Люська ли Киселёва это? Не будь бы на нём надето пальто, так и ущипнул себя: не мерещится ли…

– Ну-у, Люська, – только и нашёл что сказать Тихон.

Ну и ну…

Люська весело засмеялась:

– Я говорю, что все мне завидуют…

– Да нет, Люся, я не завидую, – возразил Тишка. – Я… я…

А что «я», и слов не находится, Люська вон стихи сочиняет, слова сами одно к другому встают, а он, Тишка, даже не в силах ей объяснить, какие чувства его обуревают. И чтобы хоть как-то… не сравняться, нет, а хотя бы приблизиться к Люське, он решил открыть ей свою тайну, о которой даже Серёжке не говорил.

– Это ты хорошо, что про Чили пишешь, я вот тоже для Корвалана…

Люська перебила его.

– Да знаю, знаю… – затараторила она. – Не выходит, что ли, заметка?.. Ну, конечно, не у всех получается… А ты приходи ко мне, я помогу… Если хочешь, у меня и стишок один есть, подпишем твоей фамилией.

Тишка вытаращил глаза.

– Да ты что? – Он представил, как читают в стенгазете Люськин стишок, подписанный его фамилией, и ему стало жарко. Да он бы и своё-то стихотворение, самим придуманное, не Люськой, не решился бы напечатать.

– Нет, Люся, нет… – испуганно отказался он.

– Ну, как хочешь… – она гордо завышагивала впереди, а сама, хоть и не оглядывалась, но, конечно, знала, что Тишка ловит каждое её слово. – Ой, у меня сейчас и поклонников! Даже учителя кланяются: Киселёва, Киселёва идет! Голова даже кружится… Да! – спохватилась она. – Я же тебе не сказала, какие слова говорил о моих стихах Петя-Трёшник…

– Какие?

– «Признаюсь, говорит, тебе, Киселёва, и я в детстве писал стихи, но, слава богу, вовремя понял, что нет таланта… А вот тебе, Киселёва, надо рабо-о-тать, у тебя что-то есть…»

Тишка сглотнул слюну.

Дорога до школы показалась ему, как никогда, короткой.

19

Варвара Егоровна рaстапливала печку. Муж сидел перед столом и подшивал Славкины валенки на бесе как на огне, всё горит: одежда рвётся, обуток протирается. Вот и этой заплаты, что Иван насадит, хватит в лучшем случае на полторы недели.

– Да чего ты, мать? – утешал Варвару Егоровну муж. Это же парни. И и сам рос таким же. Они за день-то, может, по двести вёрст отмахают – организм этого требует.

– Ну, на Тишке же не горит…

– Да ты забыла разве? На прошлой неделе и ему починял, – засмеялся Иван. – Ты уж Тишку прямо боготворишь, а и он к шестому классу выровняется.

– Ничего себе, – всплеснула руками Варвара Егоровна. – Хорошую жизнь мне сулишь… Неужели и второй эдаким же лоботрясом будет?

– Бу-у-дет, мать, будет, – удовлетворённо пообещал муж.

И в это время в дверь постучали. Иван крикнул:

– Входите!

Мария Флегонтовна, закуржевевшая – к вечеру мороз прямо-таки раздухарился, – вошла в избу с посылкой под мышкой.

– Ну, – удивилась Варвара Егоровна. – Посылка от кого-то. Так ты чего сама принесла? Крикнула бы ребят, хоть Славку, хоть Тишку – притащили б на санках.

– Да я ребят и высматривала… Вижу, в кино пробежали… При них-то бы не хотелось.

У Варвары Егоровны перехватило дыхание.

– Ну, Мария Флегонтовна, не тяни, говори, чего такое стряслось.

Иван отложил работу на лавку, тоже насторожился.

– Да вот, посылку твой младший наладил… Не знаю, известно вам или нет…

– Ничего не знаем. – вконец испугалась Варвара Егоровна и чуть не села у печки на пол: почувствовала слабость в ногах.

Мария Флегонтовна прошла к столу, поставила посылку на свет:

– Вот… Страна Чили, город Сантьяго, монастырь «Трес аламос», Луису Корвалану…

– Кому? Кому? – не поверила Варвара Егоровна.

– Корвалану.

Иван поднялся, гмыкнул, почесал затылок:

– А ты, мать, говоришь, что он не сокол. Видишь, с кем дружбу завёл?

Он взял нож, которым только что подрезал подошву у валенка, вскрыл им посылку. И снова гмыкнул: – Не густо.

В посылке лежал каравай, четыре брюквины, рукавицы, восемь-девять морковин, пять пачек анальгина, три упаковки цитрамона, пакет димедрола…

– Да-а, не густо, – протянул Иван.

– А ты думал, там золото? – спохватилась Варвара Егоровна. – Так мы с тобой не знавали, какого оно и цвета…

Она вспомнила сразу и буквы «Л. К.» на каравае, и то, как Тишка бросался ей в колени, признаваясь, что ему жалко Луиса Корвалана, над которым фашисты готовят расправу. «Л. К.» Теперь-то она расшифровала эти буквы. Вот не поговорила ведь с ним тогда, по головке погладила, будто маленького, и всё, а он, бедный, горе в душе носил, каково ему, одному-то, было с ним сладить, с горем-то…

– Ой, Мария Флегонтовна, не рассказывай ты никому, – взмолилась Варвара Егоровна. – Ведь до Тиши дойдёт, он не выдержит…

– Всё, мать, выдержит, – сказал Иван.

– Нет, Ваня. Нет, – испугалась Варвара Егоровна, что муж сделает что-либо не так. И с ним не надо ни о чём говорить. Пусть думает, что посылка ушла.

Иван повертел каравай в руках:

– Да оно бы неплохо поддержать Корвалана кормёжкой и лекарствами… Но вот ведь, садовая голова, ни с отцом, ни с матерью не посоветуется… А сам не сообразит, что его посылка до монастыря этого не дойдёт. Да если бы и дошла, заплесневело бы в ней всё…

Он сжал каравай в руках – хлеб стал уже чёрствый. Иван попробовал разломить его пополам – но не вышло, отломилась небольшая горбушка. И – о, диво! – из надлома выставился металлический штырь. Иван начал крошить и вихлять каравай, пока не извлёк из него два напильника и три связанных кольцом пилки-ножовки.

– Вот это Тишка, – засмеялся Иван. – Да он же у нас заговорщик.

Увидев на столе всё, что Иван достал из каравая, Мария Флегонтовна заволновалась:

– А вы знаете, я ведь и письмо от него Корвалану отправила.

– Ну и что? – спросил Иван.

– Как это что? А если и там чего недозволенное?

– Недозволенные, Мария Флегонтовна, для учеников только ругательства. А Тишка Корвалану их не напишет.

Марию Флегонтовну это не успокоило:

– Ну, мало ли что? Международный скандал вызовет…

– Ребёнок-то? – захохотал Иван. – Да брось ты… Он не скандал вызовет, а уважение. Вот мы какие – за всех душа болит! Даже у детей у наших… и то вот здесь шевелится. – Иван показал на сердце. – Значит, они у нас неплохие, чужому горю сочувствуют, помочь хотят.

Мария Флегонтовна не хотела Ивана понимать: выговора, что ли, по работе боялась – так за это и в самом деле вряд ли накажут. Чего она такого сделала – письмо ребёнка отправила.

– Ой, если бы я знала, чего у него на уме… А я думала, он как все пионеры… Теперь ведь школьники грамотными стали. И с Кубой у них переписка… И с Португалией переписка… Думаю, Корвалану пишет, моральный дух поддерживает…

– Так он и в самом деле поддерживает, – вступился за сына Иван.

А Варвара Егоровна по-женски мудро рассудила:

– Ну, чего уж теперь, Мария Флегонтовна, отправила, так назад не воротишь.

– Не воротишь, верно, – согласилась та. – Так оно ведь и до адресата не дойдёт, его же всё равно вскроют.

– Вот и пусть читают, знают, чем мы дышим. – Иван, кажись, уж разозлился на Марию Флегонтовну: ещё бы, раскудахталась, словно курица-наседка. – Мы в газетах пишем, что поддерживаем Корвалана. И не в газетах поддерживаем! Весь народ за него. Пускай они это знают. Ещё бы надо и посылку тоже отправить, чтобы знали: поддерживаем не только на словах, но и на деле. Вот так вот! Знай наших!

Тут уж Иван разгорячился, наговорил, может, чего и лишнего. Но это лишнее-то Марию Флегонтовну и успокоило. Она расхохоталась:

– Это надо же, до чего додумался.

– А что? – спросил горделиво Иван. – Не до плохого. Я в этом деле сына поддерживаю.

– А поддерживаешь, так и помолчи, – осадила его Варвара Егоровна. – Да ему не проговорись, что о посылке знаешь. А то будет горюшка…

Варвара Егоровна видела, что разумом-то Иван её понимал, а вот удержится ли он, чтобы не поговорить с Тишкой о посылке, сомневалась. Он у неё такой: загорится чем-то – рассудок теряет, начинает соображать задним числом. Будет сына хвалить, а тот – в слёзы…

20

Ох, февраль подкладывал дров в печку. Тишка к лежанке наносит гору поленьев, к русской печи накладёт столь, что под шесток еле входит, и всё равно за день спалят до единого полешка – вот как холодно стало.

Ну, горевал Тишка, ни брюква, ни морковка в посылке не сохранятся. Караваю тому что: скуёт его морозом, а потом он отмякнет, так только вкуснее сделается. А витамины из овощей вымерзнут. Да какие там витамины? Помороженные брюква с морковкой попадут в тепло и сразу гнить начнут.

Утешало, правда, Тишку то, что до наступления холодов посылка могла уже дойти до тёплых стран. Ведь Чили-то эвона где! К ней дорога не близкая – через моря, через океаны, через многие государства… Да и сама Чили – Тишка недавно об этом узнал – тянется с севера на юг на пять тысяч километров, от Арики до Огненной Земли. Про Арику Тишка ничего не знал. А про Огненную Землю наслышан – суровое место, кораблю к берегу не пристать, голые скалы. И Огненной Землёй её Магеллан назвал, когда проплывал Магеллановым проливом. На берегу местные племена жгли костры, и земля казалась от этого огненной. Вот недалеко от неё и держали Корвалана в застенках на необитаемом острове Досон…

«Постой, постой, – вдруг встрепенулся Тишка. – А ведь в Чили-то сейчас не зима, а лето». Он вспомнил, как недавно смотрел по телевидению передачу о Корвалане, и диктор рассказывал, что Корвалана арестовали в сентябре и что сентябрь в Чили – первый месяц весны… Ага! Тишка стал загибать на руке пальцы. Бели сентябрь – по-нашему март, то наш январь– по-ихнему июль. Самый разгар лета. Да неужто за неделю посылка не уйдёт из зимы в лето? Ну, пусть хоть не в лето, а в промежуточную весну. Ведь есть же страны, где сейчас наступила весна. У нас в Крыму и то уже снега нет. А вот сколько посылка идёт до Крыма?

Тишка зашёл к Марии Флегонтовне на почту.

– Ну, что, Тишка? – спросила она. – Ждёшь из Чили вестей?

Тишка кивнул головой:

– Жду.

– Ничего нету, – сказала Мария Флегонтовна. – Могу только сказать, что твоё отправление назад не вернулось.

Тишка опять кивнул головой: понимаю, мол, – и неожиданно для себя спросил:

– А если бы с уведомлением?

Мария Флегонтовна усмехнулась:

– Что, на твоём уведомлении жандармы бы стали расписываться?

Да, тут он, конечно, загнул. И великодушно не стал поправлять Марию Флегонтовну, что в Чили не жандармы, а охранники или, можно сказать, фашисты. Ему надо было ещё спросить про Крым.

– До Крыма? – уточнила Мария Флегонтовна. – Ну, дня за три, за четыре дойдёт.

Ага, сделал вывод Тишка, значит, его посылка уже миновала пределы Советского Союза, значит, она идёт по чужим странам. А там нет морозов.

Наступило время, когда надо было ждать новостей.

И Тишку теперь не оттянуть от телевизора. Программа ли «Время» идёт, «Международная» ли «панорама» – Тишка как сыч. И дыхание затаит: вот сейчас сообщат о побеге, вот сейчас… У него бешено колотилось сердце.

Но о побеге в телевизионных передачах не говорилось ни слова. Сообщали о митингах по всему миру – выступали и наши, советские люди, и даже капиталисты – одного показывали до того толстого, что Тишка сразу решил: миллиардер, не меньше… Вот и вытряхнул бы свои миллиардики, чтобы стражу у Корвалана подкупить… А то говорит, что за Корвалана, а сам домой придёт – и денежки усядется пересчитывать… Знаем вас! Хотя по внешнему виду нельзя судить: вдруг и поможет…

Да, дни летели. А Корвалан всё находился в тюрьме.

Тишка и по радио слушал – ничего обнадёживающего.

А тут прибежал из школы, включил радио – и сердце зашлось.

«Жизнь Корвалана в опасности», – объявил диктор.

Тишка не дыша сел на табуретку. Неужели схватили при попытке к бегству? Вот уж Тишка тогда ему удружил: ещё срок набавят.

«Фашистская хунта сместила с занимаемой должности контр-адмирала Орасио Хустиниано, – тревожным голосом читал по радио диктор. – До последних дней он являлся начальником военно-морской зоны в Вальпараисо и одновременно председателем военно-полевого суда. Того самого суда, которому вменялось в обязанность сфабриковать дело против Генерального секретаря Компартии Чили Луиса Корвалана.

Нельзя сказать, что Хустиниано был мягкотелой личностью или что его мучили угрызения совести. Ведь под его личным руководством в Вальпараисо чинилось немало беззаконий. Но, видно, даже и этот служивший верой и правдой хунте адмирал, как отмечает печать, не смог усмотреть в деятельности Луиса Корвалана какого-либо состава преступления. Вот тогда-то и последовало распоряжение Пиночета уволить Хустиниано, в кавычках говоря, «за излишнюю гуманность».

На его место в Вальпараисо уже прибыл новый адмирал – Хорхе Парадес Вебсверт, известный своей жестокостью и фашистским прошлым. Именно Пиночету он обязан адмиральским саном…»

Тишка исступлённо заколотил себя по коленям:

– Паразиты! Что они делают? Паразиты!

А диктор между тем но менее тревожно продолжал:

«Это настоящий шакал», – пишет о Вебсвертс перуанский еженедельник «Унидад», – у такого но дрогнет рука прикончить даже собственную мать».

…И вот теперь палачу-профессионалу доверено вершить судьбу пламенного патриота чилийского народа Луиса Корвалана. Причём хунта поторапливает: с судом больше медлить нельзя. Дело в том, что Пиночет не уверен в завтрашнем дне своего режима, и потому ему не терпится поскорее расправиться с лидером…

У Тишки не было сил слушать радио дальше. Он выскочил на улицу.

Над закуржевевшими деревьями стояло бездонно-синее небо. Солнце слезило глаза искрившимся снегом. Тишка по укатанной плотной лыжне пошёл в поле, чтобы ни с кем не встречаться. Глаза у него были зарёванные и, наверное, красные, как у зайца.

Лыжня привела Тишку к омёту соломы. Снег вокруг омёта выветрило, и он стоял, как в воронке. Земля у его основания была слегка запорошена снежком и усеяна заячьими катышами. Видно, спускались сюда погреться – следы от зайцев заплавились льдом и, когда Тишка ступал на них, крошились, стеклянно потрескивали.

Тишка отряхнул с соломы иглистую изморозь, прислонился спиной к омёту и забил руки в рукава. Он не вздрогнул даже, когда из соломы, чуть ли не из-под него, выпорхнули чечётки.

В поле было покойно. В омёте домовито попискивали мыши, пахло хлебом и пылью.

Тишка посмотрел вдаль.

Деревня утонула в синих сугробах. Иные домики до крыш занесло снегом. И там, где в избах топились печи, Тишке казалось, что это дымятся сугробы.

Знают ли в Полежаеве, что положение Корвалана так осложнилось? Нет, Тишка больше не мог сидеть сложа руки. Надо действовать! Он выбрался из снежной воронки и лыжнёй побежал обратно в деревню.

Действовать в одиночку Тишка уже не мог.

21

Серёжка Дресвянин – малый лобастый. Он сразу задал Тишке краеугольный вопрос:

– Ну, а адрес ты ему написал по-русски?

– Не-е, все названия чилийские – Сантьяго, «Трес аламос»… Я – помнишь? – у тебя про «Три тополя» спрашивал? Так это – «Трес аламос» и есть…

Но Серёжка перебил, не дослушал:

– А буквами-то русскими писал?

– Русскими.

– Не дойдёт, – убеждённо заявил Серёжка.

– Да как это так не дойдёт? На Кубу по-русски пишут – доходит, в Индию – тоже доходит… А почему туда не дойдёт?

Он озадачил Серёжку. Серёжка облизал пересохшие губы, покрутил головой.

– Полицейские не пропустят. А если и пропустят, так Корвалан русского языка не знает, – нашёлся он. – Ты что, не заметил: он раньше, ещё при Сальвадоре Альенде, по телевидению только по-своему выступал? Никогда по-русски не говорил.

Да, это довод так довод. Выходит, если охранники передадут письмо, Корвалану всё равно не только тайнопись, но и то, что чернилами написано, не прочитать. Не будет же он к охранникам за помощью обращаться: найдите, мол, переводчика.

– Эх ты, голова три уха, – укорил Тишку Серёга. – Что бы тебе раньше сказать… Мы бы с тобой что-нибудь и придумали.

– Да у них вообще-то не сложно, – оправдываясь, пробурчал Тишка. – Трес – это три, двес – два, однес – один… и так далее – а куда уж далее? Далее – ноль. Нолес, что ли… – И Тишка неуверенно заключил: – Похожего в наших и в ихних словах много, может и разобрать…

А сам сомневался в своём заключении. Ведь возьми «аламос», так даже если взад пятки его прочитаешь, скорее солому напомнит, не тополя… И с середины читай, а потом подставляй начало – «мос-ала» – тополя не выходят, и по-иному как угодно слово крути – в дураках останешься, не угадаешь, что означает «аламос». Может, цифры только и схожие? Трес, двес, однес…

Нет, Тишенька, похожих немного, – не согласился Серёжка. – «Но пассаран» – что, думаешь, такое?

Тишка выпятил губы, вжал голову в плечи:

– Не знаю.

– «Они не пройдут»… Понял? А «Венсеремос»?

– Песня такая. Мне Алик Макаров слова из неё зачитывал… Там ещё про оковы сказано, что чилийцы их разорвут.

– Песня-то песней, – покачал головой Серёга. – А само слово «венсеремос» как перевести?

Тишка мысленно переставил буквы с конца наперёд. Со-ме-рес-нев… Не поймёшь что…

– А «эспаньоль» как переведёшь?

– Не знаю, – признался он.

– И я не знаю. Забыл. А догадаться не догадаешься…

– Так, может, ты придумал такое слово?..

– Ну, Тишка, – обиделся на него Серёга. – Я ему помогать собрался, а он мне же и не доверяет. Незачем было и приходить…

Тишка сразу на попятную:

– Да ладно, ладно… Чего я такого сказал? – И протянул – на мировую – руку. Серёжка мировую принял.

– К нам, – признался он, – ещё в четвёртом классе приезжал на пионерский сбор Фёдор Кириллович Поливанов. Так он по-испански – как мы по-русски с тобой… Прямо как пулемёт трещит: но пассаран, венсеремос, но пассаран… Я только эти слова и выхватил, остальные не уловил… Ну, пулемёт, понимаешь, и пулемёт – не споткнётся нигде, не заикнётся… Слова-то незнакомые, разобрать трудно. А он – как испанец…

Тишка так и просиял: ну, Серёжка, ну, простая душа – ты ему про Фому, а он тебе – про Ерёму. Тишка ему про Чили, а он про Испанию. Давай дальше шпарь, послушаем умного человека.

Серёжка рассказывал с захлёбом:

– В Испании гражданская война шла, это ещё до нашей Отечественной. Ну и Фёдор Кириллович воевал там в интернациональной бригаде… В Испании тоже фашисты были… О Франко слышал? Генерал был испанский?

Никакого Франко Тишка не знает и знать не хочет. С него одного Пиночета хватит. Ты, миленький, зачем всё путаешь? Тишка про Чили тебе толкует, а тебя вон куда увело – в Испанию.

– Ну, значит, Фёдор Кириллович дал там фашистам шороху. Он на самолёте стрелком летал… Как пойдёт самолёт на бреющем – та-та-та-та… Они – в укрытия. И из винтовок – в него. А самолёт разворот сделает и снова: та-та-та-та-та… Ух, положил гадов!.. А республиканцы кричат: «Но пассаран! Но пас-саран!» То есть: «Они не пройдут! Они не пройдут!» Республиканцы – это, другими словами, красные… Кричат Фёдору Кирилловичу: «Вива, камарада Серрано!» – Серёжка обтёр рукавом лицо. – Вот видишь, стал рассказывать, ещё два слова испанских вылетело: «вива» – это «да здравствует», а «камарада» – «товарищ». Вот и кричат: «Да здравствует товарищ Серрано!» Это так его называли – Серрано, чтобы легче запомнить. Поливанова им тяжело выговаривать.

– Ты смотри, – увлёкся и Тишка. – Поливанова тяжело, а Серрано не тяжело…

– Нет, Серрано – легко… У них язык такой.

Ну, Серёженька, о языке сам и напомнил, слушать тебя, конечно, занятно, много ты знаешь, но язык-то испанский.

– Серёжка, да ты же мне испанские слова называешь, а не чилийские. И венсеремос, и это, как его… нопассан…

– Но пассаран, – поправил Серёжка и выразительно покрутил рукой у виска. – Ну, Тишка, даёшь… Таких вещей не знать… В Чили же на испанском языке разговаривают… Как и на Кубе… И… есть ещё такое государство – Перу… там тоже на испанском… Венесуэла, Мексика… Касабланка…

Голова у Серёжки, словно котёл, огромная. Может, где-то и завирает, так пойди проверь… Шпарит как по-заученному, а тебе ни одного слова не запомнить – Косая банка, ещё какие-то страны… Конечно, Серёжка на два года постарше Тихона, и, может, Тишка к пятому классу тоже узнает эти названия, но пока лучше помалкивать, а то опять впросак попадёшь.