Текст книги "Посылка из Полежаева"

Автор книги: Леонид Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

«Злодейски убив законного президента республики Сальвадора Альенде, – передавали по радио, – военная хунта ликвидировала все наши завоевания, достигнутые при народном строе. Всё меньше становится государственных предприятий. Земли вновь возвращены помещикам. Наши дети уже не получают, как раньше, ежедневную бесплатную порцию молока. Теперь она, как и хлеб и мясо, стоит огромных денег и потому нам не по карману. Фашистский режим не гнушается никакими методами, чтобы как можно дольше продлить своё господство на нашей многострадальной земле. Но хунта не в состоянии подавить наше стремление к борьбе и свободе.

Мне удалось спрятать в укромном месте старенький радиоприёмник. Каждый вечер настраиваю его на московскую волну. «Слушай, Чили», – обращается к нам диктор, начиная очередную передачу на испанском языке. И Чили, трудовая, борющаяся Чили, действительно слушает…»

Тишка затаил дыхание.

Ага! Значит, всё же есть кто-то, кто с Чили разговаривает по радио? Вот этот кто-то и знает про Корвалана всё! И с этим рабочим П. из Сантьяго, наверное, поддерживает связь. Ну, конечно же! Как Тишка не подумал об этом раньше. Он же слышал – и Мария Прокопьевна рассказывала, – что многие из чилийцев переехали в другие страны. А вот в одно ухо влетело – в другое вылетело. Ох, стоеросовая голова, да разве настоящие-то чилийцы, хоть они сейчас и далеко от родины, не будут помогать тем, которые в Чили остались? Конечно, будут. И письма, наверно, пишут своим друзьям, дух у них поддерживают: держитесь, не сдавайтесь фашистскому Пиночету, будет и на нашей улице праздник. Но пассаран! То есть, они не пройдут! Мы победим!

Тишка знал: чилийцы, вынужденные из-за Пиночета покинуть родную страну, рассеялись теперь по всему свету, и в Аргентине они есть, и в этой… как её… в Бразилии есть, в Перу. Они ведь тоже не сидят сложа руки. Может, тоже посылки направили Корвалану. А может, и верных людей командировали в Сантьяго с напильниками и пилками…

Тишке стало спокойнее: не его посылка, так чья-нибудь другая до Корвалана дойдёт. Конечно, лучше бы всё-таки, чтоб его. Но Тишка, видишь ли, и адрес на посылке русскими буквами написал, да и письмо сочинил по-русски. Корвалан может не догадаться и разрезать каравай у охранников на виду.

Тишка насторожился. Рабочий П. из Сантьяго что-то писал о Корвалане.

«Много раз хунта намеревалась расправиться с Луисом Корваланом путём организации судебного фарса. И если это ей до сих пор не удалось, то лишь потому, что свершиться чёрным планам Пиночета помешала международная солидарность с борющимся чилийским народом. Однако, несмотря на неутихающую волну протестов, палачи не оставили мысли учинить над ним расправу…»

Да, значит, Корвалан ещё в тюрьме. Иначе б этот рабочий сообщил в Москву о побеге. А Тишкина посылка, видно, где-то застряла. Не может быть, чтобы Корвалан получил посылку и не пустил напильники в дело. Они же новенькие, острые, как акульи зубы. Тишка вообще-то акульих зубов не видал, но представлял их остроту. Ну, а если напильниками не вышло, так Тишка это предусмотрел и пилки по металлу послал. Они-то любое железо возьмут, войдут в него, как входит нитка в кусок хозяйственного мыла, который матери нужно разрезать пополам.

Да-a… Может, попробовать самому в Сантьяго бежать? Тишка же ни у солдат, ни у охранников подозрения не вызовет.

Мальчишка и мальчишка, какой с него спрос. По-русски заговаривать он ни с кем не будет. Если только придётся про дорогу узнать, так он к первому встречному не подойдёт, а присмотрится сначала, что за человек. Если рабочий, то можно за помощью обратиться. А если в шляпе – то лучше обойти его стороной.

До суда над Корваланом оставалось немного времени. Ротозейничать уже некогда.

25

Тишке снился цветной сон, до того красочный, что наяву таких красок и не бывает – всё яркое-яркое, как на картинках. И Тишку поразила на сморщенно-жёлтом виске Старухи синяя-синяя жилка, напоминающая реку на географической карте. Старуха приковыляла с Выселков не одна, привела с собой и Парасью-Илюшиху, которой Тишка до этого сна и в глаза не видел. Парасья была в старинном сарафане, перевязанном выше груди оборкой, держалась прямо, как молодая, и всё переспрашивала у Старухи:

– Так этот и есть Тихон?

– Этот, – старуха кивала головой.

Парасья поджимала губы:

– Ну-ну. – И снова спрашивала: – Вот этот маленький – Тихон?

– Тихон, – отвечала Старуха, и голос у неё гудел, как телеграфные провода.

Старуха, вырастая у Тишки на глазах до былинных размеров, опиралась на суковатый, тоже былинных размеров, посох:

– Иди, Тихон, иди… Я благословляю тебя…

Тишка чувствовал, что его распирает сила, что он становится со Старухой вровень. Он не спрашивал её, куда идти. Он знал это и без подсказки.

– Если надо, Тихон, я и сынов тебе крикну на помощь… У меня ведь их шестеро…

– А у меня одиннадцать, – пробасила стоящая на Цветущем бугре Парасья, тоже огромная, как лесина. Сарафан у неё накрывал полбугра, и ромашки, лютики, васильки, вышитые на сарафане, сливались с теми, что росли на бугре, и от этого казалось: Парасья являлась продолжением земли. – И моих одиннадцатерых забирай.

Старуха кивала ей головой, а сама смотрела на Тишку:

– Ты не тревожься… Кликнем всех – все за правое дело пойдут… Ты же знаешь, там человека пытают, нельзя его в обиду давать… Это долг твой!

И длинный морщинистый палец Старухи вонзался в небо.

– Мы свой долг выполнили… А Федю Кирина не забыл? – напомнила Старуха о Поливанове. – Воротился с простреленными ногами, а долг… долг перед народами выполнил… Теперь твой черёд… Иди, Тихон, иди… И ежели чего, нам с Парасьей дай знать, мы своих созовём. Телеграмму-то шли на Выселки… Ты фамилию мою помнишь?

А он фамилии у неё и не спросил тогда, даже имени не узнал, и ему было стыдно признаться в этом.

– Так и телеграфируй… Выселки… – наставляла Старуха. – Мне принесут.

Теперь уже Парасья кивала ей головой, а ему говорила:

– Иди, Тихон, иди… Протяни другим народам руку на выручку.

Тишка уходил от них, перешагивая через кусты и деревья.

Безымянная Старуха, почему-то вдруг ставшая похожей лицом на Тишкину мать, махала ему рукой.

За плечами у него был вещевой мешок, и Тишка осязаемо ощущал его тяжесть. В мешке лежал каравай с напильниками. Но самым главным грузом в нём были ключи от оков. Тишка пел про оковы песню:

От Сантьяго до жаркой пустыни,

Вдоль бескрайних морских берегов,

К счастью тянутся люди простые,

Разорвавшие цепи оков…

Он удивлялся своей памяти. Ведь всего один раз прочитал эти слова на тетрадочном листочке у Алика Макарова, под наклеенным портретом Луиса Корвалана, – и запомнил. С Серёжкой Дресвяниным разговаривали о Фёдоре Поливанове, слов из песни не знал. А когда по-настоящему стало надо, запел:

К счастью тянутся люди простые,

Разорвавшие цепи оков…

Тишка миновал ложок с полыхавшей красными серёжками ольхой и оглянулся. Цвела вся земля, и от запахов кружило голову. Он вдыхал в себя хмель омолаживающейся земли и чувствовал, как наливаются упругостью мускулы.

Тишка ещё раз обернулся туда, где оставалось Полежаево. Лес присел, дал ему разглядеть родную деревню.

Из-за бугра на Тишку выжидающе смотрели сыны Старухи и Прасковьи-Илюшихи. Тишка попробовал их сосчитать и сбился со счёту – так много их собралось.

Но в этой несметной толпе он углядел Старухина сына Николая. Коля был выше всех ростом, плечистый, кудрявый. На груди у него горел золотом иностранный орден. Тишка прищурился – зрение сделалось зорче – и прочитал вычеканенные золотом же слова: «За братскую помощь в освобождении от фашистского ига».

«Так вот оно что, – догадался Тишка. – Старухин сын уже кого-то освобождал». Значит, не зря говорила Старуха, что теперь настал Тишкин черёд. Ну, так Тишка не подведёт!

Он теперь понял всё. Не будет на свете Фёдора Поливанова, состарится Старухин сын Коля – а Тишка-то им на замену и встанет. Они вот сейчас с надеждой и верой смотрят ему вослед, готовые, если потребуется, оказать помощь. Но дело-то, понимают они, щекотливое – толпой на такое идти нельзя, потому и отправляют одного Тишку. Это для него испытание. Оно покажет, достоин ли Тишка заменить Фёдора Кирилловича и Колю.

Тишка-то знал, что достоин. И Старуха с Парасьей-Илюшихой верили в него.

Он ещё раз оглянулся и посмотрел на цветущий бугор.

В Полежаеве топились печи. Пахло родным дымом. Тишка уходил освобождать Корвалана.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Дети в Чили стали жертвами фашизма. Палачи не останавливаются ни перед чем: над детьми чинят физическую расправу, пытают голодом. Из детских рук выбита кружка с молоком, которую они получали при правительстве Сальвадора Альенде. Дети-инвалиды – вот что дала хунта. Я расскажу о тринадцатилетней девочке, родители которой были убиты фашистами. Она, как могла, помогала патриотам. Схватив девочку, фашисты опускали её вниз головой в воду. У девочки помутился рассудок…»

Серхио Кастилья, чилийский кинорежиссёр.

«В тюрьму был заключён трёхмесячный грудной ребёнок, родители которого, патриоты, были вынуждены покинуть страну. Я знаю, как стараются фашисты поймать тех, кто слушает московское радио. Так поступали нацисты во время второй мировой войны. Однажды детям в школе предложили написать небольшой рассказ о том, что слушают по радио их мамы и папы по ночам, надеясь таким образом выудить у детей какие-то сведения. И занимается этим организация под названием «Министерство образования».

Серхио Ортега, чилийский композитор, автор песни «Венсеремос».

«Тысячи детей фашистская хунта лишила возможности получить образование.

В Чили за право ходить в школу надо платить. За каждого ребёнка родители должны внести 50 песо. Это не маленькая сумма. Она составляет пятую часть среднего заработка чилийского рабочего. В стране каждый пятый труженик сегодня безработный. Где ему взять 50 песо? А кто будет платить за детей, родители которых сидят в тюрьмах и концлагерях, погибли во время переворота или в застенках хунты? Таких ребят много. В Чили 72 тысячи сирот.

Нелегко и тем маленьким чилийцам, родители которых сумели заплатить за их образование. Многие школьники голодают. Врачи подсчитали, что в бедных районах Сантьяго 34 процента детей страдают от недоедания. От голода ребята прямо на уроках теряют сознание. Нередко в школах отменяют уроки гимнастики, потому что ученики слишком истощены. Матери как можно раньше укладывают детей спать, чтобы ребята меньше двигались, экономили силы.

Стоимость продуктов в Чили постоянно растёт. А хунта вот ещё какой «подарок» приготовила школьникам и их семьям: перед самым началом учебного года повысились цены на школьные принадлежности, книги, тетради. Тетрадь теперь стоит столько, сколько стоил учебник. Школьная форма стала дороже в восемь раз.

Больше ста ребят сидят в тюрьме. Патрули ДИНА – чилийского гестапо – врываются в классы и уводят с собой детой, обвиняя их в политических преступлениях. В первые дни учебного года из лицея «Мануэль де Салас» в Сантьяго по политическим мотивам были исключены 114 учащихся. Хунта поощряет доносы на учителей и товарищей по школе. На особых бланках сынки «внушающих доверие» родителей составляют кляузы, по которым исключают «неблагонадёжных».

Из газет.

26

Иван опять сидел на кровати сыновей.

– Ну, так как, Тишка, думаешь: что из себя представляет граница? – настырно повторил он прежний вопрос и предусмотрительно оглянулся на Варвару Егоровну.

Варвара Егоровна показала ему язык: длинный, мол, он у тебя, муженёк, укоротить не мешало бы. Она всё-таки боялась щекотливых вопросов.

Тишка со сна ещё не расшевелился, лежал в полудреме.

– Ну, а ты скажи, – обратился Иван к Славику.

Славка откинул одеяло, высвободил ноги.

– Ну это полоса такая вспаханная. И колючей проволокой обнесена.

– Да ты что? – встрепенулся Тишка. – Полоса какая-то вспаханная… Это столбы полосатые, а у них часовые ходят.

– Во-о даёт, – засмеялся над Тишкой Славик. – Да ты у нас совсем первобытный человек.

– Ты сам первобытный.

Слово за слово, обменялись тумаками. Пришлось Ивану вмешаться. Мол, и полоса есть, и столбы тоже есть. В общем, оба правые. Но у Славика ретивое уже взыграло.

– Да ты же не знаешь даже, что такое первобытный человек, – обернулся он к Тишке.

– Знаю.

– Ну, что? Скажи! Чем первобытный человек отличается от современного?

Тишка долго думал, набычившись.

– У первобытного человека штанов не было, – наконец догадался он.

И Иван, и Варвара Егоровна чуть не легли вповалушку. А уж Славка-то торжествовал. Но когда Иван Славкин же вопрос и переадресовал Славке, тот отвечал длинно и путано – столь длинно, что и время вышло, надо было уже бежать в школу.

Так урок политграмоты и оборвался.

Варвара Егоровна проводила ребят в школу и, вспомнив штаны первобытного человека и границу, с которой всё началось, снова расхохоталась:

– Ну, далась же тебе, Иван, эта граница…

– Э-э, нет, Варя, – убеждённо возразил ей Иван. – Мальчишкам про границу всегда надо рассказывать. По себе знаю…

– Ну-у… Чего в ней интересного…

– А вот и не «ну-у»… Не столь интересно, сколь полезно… Я ведь сам в его возрасте в Чехословакию бегал. Помнишь, тебе рассказывал?

Варвара Егоровна помнила рассказ мужа очень смутно.

27

А для Ивана те дни остались незабываемыми. Сколько было ему? Восемь лет? Ну, да, восемь. Война уже откатилась от советских границ и шла на чужой территории. Ивана занимала тогда Чехословакия, потому что в горах под Банской Быстрицей находился его двоюродный брат Зиновий. Иван только потом, когда подрос, узнал все подробности, что да как. Оказывается, на помощь словацким партизанам была заброшена организаторская группа советского офицера Петра Величко. Вот в ней-то и состоял Зиновий. Группа вскоре превратилась в мощную партизанскую бригаду, насчитывающую свыше двух тысяч бойцов, главным образом словаков. В августе 1944 года под Банской Быстрицей вспыхнуло Словацкое национальное восстание. Партизаны держали под своим контролем значительную часть территории. И оттуда, из-под Банской Быстрицы, в Полежаево от Зиновия начали приходить письма.

Восьмилетнего Ивана в них больше всего поражали постоянные упоминания о яблоках, которые опадали с деревьев и которые никто не поднимал – ходили прямо по ним.

Ну топтали их, правильно. Жалко, конечно, можно б и обходить. Но разве об этом Зиновию думать надо? Война ещё не закончилась, а он своих земляков дразнит яблоками. Разумеется, бабы заохали: «Как же так? Яблоки даже не едят. В Полежаеве их только во сне и видели, а там ногами пинают… Уж если бы рябина осыпалась или черёмуха – тогда не жалко. Но яблоки…»

Иван собрал дружков: так и так, нельзя народ расхолаживать. Смотри-ка, только о яблоках и говорят. Надо Зиновия приструнить да заодно и помочь партизанам разбить фашистов.

Решили отправиться воевать в Словакию.

Словаков от фашистов освободим, а потом уж и яблок наеедимся от пуза, – мечтательно вздохнул Лёшка Братушев.

Ох уж эти яблоки… Они и Ивану снились по ночам, но он стыдился в этом признаться. Лёшка же выдохнул общую мечту. И сказал в общем-то правильно, не подкопаешься: сначала словаков освободим, а потом уж за яблоки примемся.

Это Зиновий неверно себя повёл. Чего-то много он по яблочным лесам там гуляет! В каждом письме – яблоки, яблоки… Прав Лёшка: надо фашистов сначала сковырнуть, а потом любоваться яблоками.

К побегу готовились основательно. Сушили сухари, у кого был хлеб. Запасали картошки. Даже охотничий порох из отцовских запасов ссыпали в общую кучу; картечь, дробь – всё в сундучках подчистили. И ружья наготовились взять с собой.

Бежали утром, когда матери отправились на работу. Понимали, что погоня неминуема, хоть и уговаривали в оставленных родственникам записках, чтобы их но искали – они ушли воевать, освобождать словаков от немецко-фашистского ига. Поэтому шли не большой дорогой, а закрайками полей, лесами, лугами, холмистыми косогорами.

До железной дороги от Полежаева сто двадцать вёрст. Вот уж на поезд попасть – тогда, считай, в безопасности. А пока на любом километре их могут перехватить.

Две ночи провели в скирдах соломы, а перед третьей их милиция и сграбастала.

– Не полежаевские ли вояки?

– Нет, нет, – убеждённо выкручивался Лёшка Братушев. – Мы про Полежаево и не слыхали.

– А чьи? Нам тут из Полежаева весь телефон оббили, через каждые полчаса звонят… Одиннадцать человек сбежало… – Милиционер пересчитал беглецов по головам. – Одиннадцать.

А ну, сейчас по приметам проверю… Кто тут у вас с рубцом над бровью?

А рубец-то у Лёшки Братушева – ещё маленьким с печи слетел, а так, видать, на всю жизнь и останется.

Из-за Лёшки Братушева и погорели. Пока милиционер вёл их до местного сельсовета, Лёшку ребята то и дело принимались корить:

– Такой приметный, так никуда б и не бегал. А то всех под монастырь подвёл.

Милиционер посмеивался:

– Ну, чудаки, я бы вас и без примет всё равно забрал… Ведь видно же, что беглецы. Не полежаевские, так чьи-то другие…

У милиционера был заткнут за ремень пустой рукав. От другого бы кинулись врассыпную, а от этого не могли: фронтовик.

– Не детское, ребята, дело – война, – качал милиционер головой. – Уж как-нибудь и без вас управимся.

– Ага, без нас, – уже нечего было терять Лёшке Братушеву. – Вот его брат из Словакии пишет, – кивал он на Ивана. – Они там обжираются яблоками, а немец тем временем к ним подбирается, окружает их.

– Да не окружает, наоборот, они теснят его, – ради восстановления справедливости заметил Иван.

– А яблоки жрут? – не унимался Лёшка.

– Жрут…

– А воевать надо?

– Надо…

– А они жрут? – Лёшка чуть не ревел от досады.

Милиционер положил ему на плечо левую – единственную – руку.

– Не беспокойся, и им там достаётся… В письмах оттуда, может, про яблоки только и разрешается писать. А там каша сейчас заварена знаете какая… о-ё-ёй… Не обо всём только рассказывать можно.

Одним словом, пристыдил их милиционер: будущие солдаты, а такой простой вещи не знали, что существует военная тайна.

Привёл он их в сельсовет. И там ребята ещё одну уколовшую их новость услышали: до железнодорожной станции оставалось всего семь километров. Семь километров… А там бы на поезд сели – и ищи ветра в поле.

Даже если Зиновий не объедается яблоками, а пишет о них для отвода глаз, приехать к нему было б не лишним. Милиционер-то не зря говорил, что в Словакии как раз заварена каша, они бы ко времени и подоспели, помогли бы словакам прогнать оккупантов с их территории. А если уж у партизан оружия маловато, так ребята, до первого боя, и со своими ружьями повоевали б. И порох у них свой был, и дробь, и пули. А в бою обзавелись бы немецкими автоматами. Не стали б обузой.

Семь километров всего отделяло их от геройского подвига, от помощи братьям-словакам.

28

– На границе, Тишка, знаешь, как строго, – Иван подбирал мёрзнувшие босые ноги под кровать. – Мышь и та незамеченной не проскочит…

– Ну уж, – недоверчиво возражал отцу Славик. Он лежал под одеялом, выставив на холод – к утру в избе выстывало – один лишь нос и открыв для глаз узкую щёлочку. – Я бы, папка, прошёл… Каблуки на сапогах сделал бы как лосиные копыта, выбрал ночь потемнее – и через вспаханную пограничную полосу перебежал… Никто бы меня не заметил.

Тишка молча посапывал.

– Может, крылья ещё орлиные сделаешь? – подколол Славку отец. – По воздуху границу перелетишь?

– Да если хочешь знать, – загорячился Славик, – шпионы на копытах не один раз пересекали границу…

– Ну, а ты на орлиных крыльях перелети. На крыльях сподручнее, чем на копытах. Никаких следов не оставишь.

– Ты, папка, не смейся, я про копыта в книжках читал.

Вот всякий раз так. Начнёт Иван воспитательную беседу, а сыновья обязательно собьют его с торного пути в сторону. Иван разве к шпионским хитростям их склонял? Он напоминал о том, что через границу без соответствующих документов не переедешь. Он хотел предупредить Тишкин побег: граница, мол, на замке, охраняется крепко – там, где вспаханная полоса, день и ночь часовые ходят, а на поезде нигде не спрячешься: пограничники проверяют каждую щель, даже пассажирам из купе предлагают выйти в коридор, чтобы посмотреть, нет ли кого под сиденьем. А этот задавала, этот всезнайка Славик непременно всунется в разговор и повернёт всё по-своему. Его уж вой, как шпиона, надо ловить… На копытах он через границу пойдёт…

– Твои копыта быстро поотбивают.

– Да как же поотбивают-то? Я тёмной ночью пойду…

Тут уж начиналась сказочка про белого бычка, ни конца у неё, ни начала. Ты сыну одно, а он тебе опять это же самое:

– Нет, на копытах можно перейти.

Ну, валяй, валяй… Посмотрим, что за герой…

– А что? – запетушился Славик.

И тут уж не выдержала за перегородкой Варвара Егоровна, подала сердитый голос из кухни:

– Я вам сейчас границу устрою… Смотри-ка, в избе, как на улице, – душу видать, уши отморозить можно… А им и печки не затопить, вычеверкивают о границе… Ну, мужики, не знаю, что вы и за народ, ничего без подсказки не сделаете.

Тишка шариком вывернулся из-под одеяла, ноги – в брюки, рубаху – на голову, и уже готов. Уже задвижку у лежанки отдёргивает, уже под поленья берёсту суёт, уже огонь вздувает. Славик в это время ещё только потягивался.

– А ну, шпион, – пошла на него в наступление Варвара Егоровна, – раз не успел к печке пристроиться, так беги за водой к колодцу.

Славик не ожидал, что так может опростоволоситься.

– Ма-а-ма, – заканючил он, – да я после школы схожу.

– Я тебе дам после школы! – шумела Варвара Егоровна. – В доме капелюшечки нет, умываться нечем… А он… после школы… Знаю я, как ты после-то школы мне помогаешь.

Ну, в доме всё вставало на круги своя. День начинался.

29

Тишку но очень-то волновали все эти рассусолипания о границе. На лосиных копытах он переходить её не собирался. Орлиные крылья к рукам подвязывать тоже не ладился. Этого ещё не хватало, чтобы свои пограничники подстрелили его. Уж ладно бы там какие-нибудь фашистские, а то свои… Убьют ни за что ни про что – обидно же будет ему…

Но Тишка давно усвоил, что из всякого правила имеются исключения. Ну, не пропускают без документов через границу, это верно… Но у него же язык есть, объяснит часовому, зачем ему надо в Чили проехать, – пропустит. Пограничники тоже люди. Что? Во время войны правил не было? Разве разрешалось детей в армию брать? Не разрешалось. А сыны полков были. Ещё и награждались за подвиги. Так что правила правилами, а исключения есть исключения. Тишка к любому часовому подкатится, зубы заговорит. Уж на что мамка бывает рассержена – кажись бы, и не подступиться. Славка в такие минуты прячется от неё, а Тишка, наоборот, на шее виснет, в щёки целует; и своего добьётся, развеселит. Поцелуйчики не помогут, так за дровами сбегает, воды принесёт. Не-е-ет, к любому человеку подход можно найти.

Однажды мать встала к зеркалу, смотрит на себя и вздыхает.

Тишка зашёл с одного боку, с другого – видит, мать седые волосинки вытаскивает.

– Ой, Тишка, я ведь на глазах старею.

Тишка прижался к ней:

– Нет, мама, нет… Ты у нас мисс Советского Союза.

– Кто? Кто?

А Тишку уже не собьёшь:

– Мисс Советского Союза!

– Какая я мисс… – вздохнула она.

– Нет, правда. Ты миссее всех.

Мать захохотала, сграбастала Тишку в охапку и потом весь день ходила весёлая.

Так что и строгости границы Тишку не беспокоили, напрасно отец разорялся о них.

Тишку удручало совсем другое: у него в голове было пусто, как в бочке из-под солярки. Не вызревало никакого решения. С утра он склонялся к мысли, что надо самому ехать в Чили, а к обеду вдруг отрезвлялся: нет, впустую время ухлопает испанского языка не знает, местности тоже, людей для связи не подобрал, явочных квартир не нашёл, а это же верный провал… Но часа через два, через три снова засвербит у него в мозгу: ну и что, языка не знаю, зато напильники и пилки могу провезти, зато тюремные решётки могу перерезать, замки распилить. А испанский язык Корвалан знает, и местность ему знакомая, и друзей-товарищей у него полстраны. Тишкина забота – Корвалана из крепости высвободить, а уж всё остальное есть кому сделать и без него… Только уверится Тишка в этом, как новая мысль лезет в голову: а не лучше ли для начала связаться с чилийцами, что поселились в других странах Латинской Америки? Они и явочными адресами обеспечат и необходимыми сведениями снабдят. Через них начинать надёжнее… Только решится Тишка на это, как вспомнит о посылке, которая – по всем расчётам – должна быть Корваланом уже получена. Вот Тишка гадает сидит на кофейной гуще, а Корвалан в это время, может, уже и кандалы с себя снял, через окошко – с выпиленными прутьями решёток! – выбрался на волю и ползёт – разутый, раздетый – по колючему снегу, раздирая в кровь колени и локти. «Да по какому снегу? – осаживал свою фантазию Тишка. – Там же сейчас разгар лета. Надо же, миленький, географию знать…»

Вот это верно, соглашался Тишка с собственными укорами: и географию надо знать, и сухарей насушить не мешает, и вообще приготовиться к дальней дороге. Мало ли что бывает… Посылку перехватят охранники, а обстоятельства так сложатся, что надо будет, не задерживаясь ни на минуту, лететь к Корвалану на выручку. Эх, с Серёгой бы обо всём посоветоваться, но Серёга чего-то уж очень кисло относится к Тишкиной затее: денег, говорит, нет на железнодорожные билеты, через границу не проскользнуть, испанского языка не знаем, местность не изучили… Уж лучше бы честно признался, да, мол, боюсь – от мамкина подола не оторваться. Отговорками можно любое дело загубить. С Серёгой советоваться – только душу травить. Придётся, видно, действовать одному. Вот подковать себя в географии, наверно, и в самом деле не помешает. Кто спорит, конечно, надо иметь представление о местности – где какая гора, где ущелье, где речная долина. Это на практике пригодится. Незаметно ли к крепости «Трес аламос» пройти, укрыться ли от погони придётся, знание местности всегда выручит.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Семьдесят две тысячи чилийских детей остались сиротами – их родители погибли от фашистской пули или умерли от пыток.

Хунта жестоко мстит всем, кто поддерживал правительство Сальвадора Альенде. Она мстит даже детям.

Вот несколько имён из огромного списка арестованных хунтой пионеров:

Эрнестина Агилера, тринадцати лет, арестована вместе с родителями. После пребывания в концлагере Техас Вердес сошла с ума.

Нестер Эрнандес заключён в тюрьму города Вальпараисо.

Альберто Гонсалес Медина – в тюрьме города Сан-Фелипе.

Хуан Барраса Сепульведа и другие пионеры содержатся в лагере Чекабуко в пустыне Атакама.

Освальдо Пуссио отправлен с отцом на остров Досон, а затем в тюрьму Ритоке.

Луис Хаке Фуэнтес подвергся зверским пыткам в тюрьме города Арика. Ему ампутировали руки и ноги.

Но жестокость не сломила борцов. Ни на минуту не затихает борьба.

Как злой кошмар, преследуют фашистских генералов надписи на стенах домов: «Долой хунту!», «Хунта – это голод!» Надписи сделаны детской рукой. Их пишут чилийские пионеры. Эти же слова можно увидеть на спинках сидений в автобусах. Их оттискивают с помощью резиновых клише: быстро и незаметно для вражеского глаза.

В различных частях Сантьяго и других городов появились листовки, которые призывают народ к сопротивлению. Листовки помогают разбрасывать ребята. Чилийский комсомол издаёт подпольную газету «Либерасьон»…»

Из газет.

30

Без Серёги Дресвянина Тишка обойтись всё же не мог. Люська, конечно, решительный человек, но девчонка. Да с ней сейчас о чём ни заговори, она всё на стихи сведёт. Хорошо, что Люська в прошлый раз перебила его, и Тишка не обмолвился о посылке. А то бы, смотришь, она его и в стихи вставила, теперь бы выкручивайся, доказывай всем, что не хотел этого.

Кроме Серёги, у Тишки, к сожалению, советчиков не было. Да, признаться, Тишка и не оставил надежд на своего дружка – всё ж таки парень он мягкий, уступчивый, и вполне может случиться такое, что склонится на Тишкино предложение. У него ж за Корвалана тоже душа болит. Даже вырезки из газет начал делать о Чили. Вот придёт к выводу, что без Серёжки с Тишкой дело с освобождением Корвалана не сдвинется с мёртвой точки, и запоёт по-другому. Серёжке всегда надо время, чтобы опомниться, чтобы принять решение.

Тишка, покрутившись на развилке, повернул под гору, по тропке-прямушке спустился с обрывистого берега на лёд. Лёд опять был неузнаваемо новым: он прогнулся опрокинутым наизнанку цыганским шатром, а у берегов оскалил вымазанные землёй надломы. Вода в проруби осела и, всплескиваясь, не задевала даже о лёд. В океан убежала, решил Тишка и опять вспомнил Люськин стишок: «Мне бы только переплыть океан…» Да-а, мне бы только переплыть океан…

Он застал Серёгу за книжками. Бабушка Ульяна гремела на кухне ухватами.

Услышав стук двери, она выглянула из-за занавески, отделявшей кухню от общей половины.

– Ну, что сокол? – спросила она, держа на весу мокрые руки, – Ты ведь как-то обещался коров учиться доить. Чего на ферму не ходишь?

Тишка уже привык к её повадкам и потому на подковырки не обратил никакого внимания.

– У меня и дома работы хватает, – отмахнулся он.

– Единоличником растёшь, Тишка. Нехорошо. – Она убралась за занавеску, а Тишка сразу же взял быка за рога.

– Ну, чего надумал? – спросил он шёпотом.

– Да я же тебе говорил, – покраснел Серёга. – Не доехать же…

– Серёжка, боится тот, кто ничего не делает…

– Разве в боязни дело? – Серёжка вытащил из-под клеёнки, разостланной на столе, газетную вырезку. – Вот, сегодня только что выстриг… Видишь, что написано? До Ла-Паса лететь самолётом двенадцать часов…

Название для Тишки ни о чём не говорило.

– Это что? Город в Чили такой?

– Да не в Чили, а в Боливии… Но Чили сразу за Боливией…

– Вот и хорошо, – обрадовался Тишка. – Всего двенадцать часов. А я думал, неделю на дорогу придётся потратить.

– Ти-и-ишка, – упавшим голосом прошептал Серёга. – Да это же самолётом, а билет на самолёт знаешь как дорого стоит…

– Люська в Шарью летала, говорит, три рубля.

То в Шарью, она же рядом совсем, а туда и трёх коров продашь, так на вырученные деньги билетов не купишь…

– Ну да? – не поверил Тишка и тоже взгрустнул. Но не прошло и минуты, как он загорелся снова. – Неужели лётчика не уговорим? Ты, Серёжка, не знаешь, как я уговаривать умею. Даже у Славки конфетки выпрашиваю. А лётчик же уговористей.

Бабушка Ульяна откинула занавеску:

– Вы о чём это, секретчики, шепчетесь?

Пришлось уходить на улицу.

Они по натоптанной коровами тропке пробрались к бане и сели на щелястый порог. На солнцепёке было тепло и тихо. Ветер, вывёртываясь из-за угла, шевелил вытаявшие будылья крапивы, но порога не достигал, улетал к ельнику. Мелкий ельничек начинался прямо у бани, а взнявшись на взлобок, перерастал в лес. Две – в необхват – ели даже выскочили из леса и прижались к изгороди, означившей приусадебный участок Дресвяниных. Снег под ними был усыпан желтеющей хвоей и шишками.