Текст книги "Барон Унгерн: Самодержец пустыни"

Автор книги: Леонид Юзефович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

2

В 1918—1919 годах в забайкальских газетах регулярно появляются корреспонденции из Монголии некоего М. Волосовича[4]4
  О нём известно только то, что до революции он входил в штат русского дипломатического агентства в Урге.


[Закрыть]. Корректируя Соловьёва реалиями последних лет, напоминая, что в Сибири теперь «японофильская ориентация господствует от Байкала до океана и возглавляется бурятом» (намёк на происхождение атамана а), Волосович даёт прогноз ближайшего будущего: «Восприняв германскую идею мирового владычества и сверхчеловечества, Япония при благодушном попустительстве белой расы сорганизует Китай, Монголию, бурят, русский Дальний Восток, Маньчжурию, Корею и т. д., а затем двинет их на Сибирь и Европу. Японофильствующий Восток упадёт к ногам Токио, как спелый плод. На Запад будут двинуты народы, роль коих – сложить свои головы пур л'оппарар де Жапань и своими трупами вымостить дорогу для триумфального шествия японцев. В авангарде пойдут буряты, затем монголы, за ними главная масса пушечного мяса – китайцы. Русские с Дальнего Востока будут убивать русских из Сибири, русские из Европы будут брошены на западных славян. Следом для романских и англосаксонских народов наступит очередь испытать все ужасы жёлтого нашествия. Начнутся смуты “сознательных рабочих”, европейцы будут выметены из Европы или обращены в рабов желтолицых».

На исходе Первой мировой войны и в разгар Гражданской трудно поверить, что после покорения азиатами Европы настанет долгий период процветания и религиозного синкретизма, как в своё почти идиллическое время думал Соловьёв. Если столь кошмарной оказалась война между народами одной расы, а ныне – внутри одного народа, столкновение «двух враждебных рас» не вызывает у Волосовича никаких иллюзий.

Установив причину глобальной опасности, он с лёгкостью находит и средство спасения, тоже, разумеется, единственное: Запад может быть спасён только Монголией, ибо она «сильна своей религией и готова объединиться духовно под главенством ургинского первосвященника». Монголы – «антагонисты японцев и китайцев», «страна их пространством великая, дух воинственный и независимый», но необходимо позаботиться о том, чтобы им выгоднее было заключить союз не с японцами, а с белой расой. В этом случае при покушении Японии на мировое господство, когда неисчислимая масса послушных Токио китайских войск двинется на север, «летучая» монгольская конница ворвётся в Китай и «учинит такую диверсию, что китайцам станет не до наступления». Затем, «пользуясь диверсией», англичане ударят из Индии и Тибета, русские – из Туркестана; Пекину придётся прекратить войну, Япония останется в одиночестве и вынуждена будет отказаться от своих претензий.

Соловьёвские всадники Апокалипсиса у Волосовича превратились в картонных солдатиков, которых он вдохновенно передвигает по карте из гимназического учебника. Итоговый вывод сформулирован с предельной простотой и краткостью: «Кто будет иметь преимущественное влияние в Монголии, будет иметь таковое же и в Центрально-Восточной Азии, а после – и на всём земном шаре».

В сущности, это перефразированный главный тезис знаменитого Меморандума Танаки, военного министра Японии. В том же 1919 году он провозгласил: «Чтобы завоевать Китай, мы должны завоевать Маньчжурию и Монголию. Чтобы завоевать весь мир, мы должны завоевать Китай».

Эти слова могли бы принадлежать Унгерну. Для него мировое зло воплощалось не в японцах, как для Волосовича, и цель «жёлтого потопа» он представлял себе иначе, нежели Танака, но все трое сходились в одном: путь к владычеству над миром проходит через Монголию. Волосович и Танака считали её не более чем пёрышком, способным склонить замершие в равновесии чаши весов на ту или иную сторону, однако Унгерн относился к ней по-другому. Мало изменившаяся со времён Чингисхана, Монголия представлялась ему островом в море буржуазной европейской культуры, под чьё развращающее влияние отчасти попали уже и сама Япония, и даже «недвижный» Китай.

Идеи Унгерна питались низведённым до уровня дежурной темы русской журналистики мифом о «жёлтой опасности», но с обратным знаком. «Существует не жёлтая опасность, а белая», – говорил он[5]5
  Понятие «белой опасности» (хакабату) было важнейшим элементом идеологии японского паназиатизма.


[Закрыть]. Страдающей стороной объявлялся Восток, призванный противостоять агрессору, чтобы в конце концов стать его благодетелем. Унгерн верил, что лишь азиатское вторжение принесёт Европе спасительное обновление, внутри её самой такой силы больше не существует. Недаром в его планах радикального переустройства мира важное место отводилось буддизму – религии, как считал Соловьёв, крайне опасной для христианской цивилизации, ибо, в отличие от исламской, «идея буддизма ещё не пережита человечеством».

Немало одиночек и до и после Унгерна искали точку духовной опоры на Востоке, но никто не пытался привязать её к местности с целью создать стратегический плацдарм для борьбы с социализмом и либерализмом. Учение Будды волновало многих русских и западных интеллигентов, но только Унгерн собирался нести его в Европу на острие монгольской сабли. При этом образцом для него оставалась рухнувшая Поднебесная империя, которую он мечтал возродить ради «спасения человечества».

Как буддист и проповедник паназиатизма Унгерн отпугивал белых эмигрантов, но он же сделался вдохновляющим примером тех успехов, каких может добиться в Азии европеец, разделяющий туземные идеалы. Вероятно, именно в этом качестве Унгерн в начале 60-х годов XX века заинтересовал ЦРУ США: в нём увидели тип Куртца, героя «Сердца тьмы» Джозефа Конрада, для которого роль вождя африканского племени была ещё и средством добычи слоновой кости для пославшей его в джунгли компании. Чтобы изучить опыт остзейского барона, ставшего монгольским ханом и едва ли не живым божеством, в ЦРУ составили библиографию посвящённых ему мемуаров, статей и доступных архивных документов на нескольких языках[6]6
  Этот список из 197 названий приведён в книге польского историка и журналиста Витольда Михаловского «Testament barona Ungema». Warszawa, 2000.


[Закрыть]. Однако вряд ли это кому-либо пригодилось на практике. Имитировать можно манипулятора, но не одержимого; роль, но не жизнь и судьбу. Растворенное в личности сознание собственной миссии тоже имитации не поддаётся.

При всём том идеология Унгерна проста, если не элементарна. В плену у красных этот сын доктора философии Лейпцигского университета и враг западной цивилизации, с солдатской категоричностью оперируя словами «должен» и «подлежит», сам вкратце высказал своё кредо: «Восток должен столкнуться с Западом. Культура белой расы, приведшая европейские народы к революции, сопровождавшаяся веками всеобщей нивелировки, упадком аристократии и прочая, подлежит распаду и замене жёлтой, восточной культурой, которая образовалась три тысячи лет назад и до сих пор сохраняется в неприкосновенности».

3

В 1920 году, когда Унгерн гонялся за партизанами по забайкальским сопкам, в баварском Байройте, городе Рихарда Вагнера, состоялась первая встреча Адольфа Гитлера с членами известного впоследствии «Общества Туле». Одним из них был Рудольф Гесс, ассистент кафедры геополитики в Мюнхенском университете, которую возглавлял Карл Хаусхофер, бывший немецкий военный атташе в Токио и будущий президент Германской академии наук. Его идеи оказали сильное влияние на молодого Гитлера.

Хаусхофер, в частности, выдвинул гипотезу о том, что прародиной ариев была Центральная Азия, район нынешней Гоби. Примерно три-четыре тысячелетия назад климат здесь изменился, цветущие долины превратились в пустыню, после чего арийские племена переселились частью в Индию, частью – на север Европы; следовательно, их прародину, легендарную страну Туле, традиционно отождествляемую с Исландией или Гренландией, нужно искать на Востоке. Подтверждением этой гипотезы служил буддийский миф о Шамбале – таинственной подземной стране мудрецов и праведников. Они рассматривались как носители эзотерической культуры народа, в древности обитавшего на территории современных Монголии, Тибета и Амдо. Как считалось, предание о Шамбале в фантастической форме отражает исход ариев, стоявших на более высокой цивилизационной ступени, чем те племена, что пришли им на смену и создали этот миф.

В 1930-х годах гипотеза Хаусхофера стала одной из официальных научных доктрин Третьего рейха. Центральная Азия с Монголией и Тибетом трактовалась как колыбель германцев, как потаённое мистическое сердце мира. Отсюда совсем близко и до Меморандума Танаки, и до Волосовина с его уверенностью в том, что хозяин Монголии обретёт власть над всей планетой, и до попытки Унгерна именно здесь начать строительство нового мира.

В этом пункте идеи Хаусхофера вошли в соприкосновение с иной традицией, восходящей к Елене Блаватской с её «Тайной доктриной». Ссылаясь на некие рукописи из гималайских монастырей, она утверждала, будто в Тибете находятся центры сакрального знания, сохранённого для человечества полубожественными старцами-махатмами. Немного позже француз Жозеф Сент-Ив д’Альвейдр локализовал место их обитания. С помощью телепатических посланий, которые, как он утверждал, присылал ему далай-лама, Сент-Ив подробно описал существующий под Гималаями священный город Агарту (Агарти, Агартхи), чьи обитатели тайно контролируют ход мировой истории через избранных ими народоводителей верхнего, наземного мира. Наконец в 1922 году, в Нью-Йорке, вышла книга Антония Фердинанда Оссендовского «Люди, звери и боги», имевшая колоссальный успех по обе стороны Атлантики. В Германии среди её читателей были Гесс, Хаусхофер и, возможно, сам Гитлер, а в Советской России – эзотерик Александр Варченко, небезуспешно убеждавший ОПТУ в возможности поставить могущество Шамбалы на службу мировой революции. Умалчивая о Сент-Иве как источнике своего вдохновения, Оссендовский оперировал исключительно личными впечатлениями, якобы вынесенными из встреч с монгольскими князьями и ламами, и одним этим вызывал доверие к себе. Его красочные рассказы о подземном «царстве Агарты» обеспечили новым кредитом поблекшие к тому времени фантазии французского мистика.

В Улясутае князь Чультун-бэйле, позже убитый по приказу Унгерна за мнимое сотрудничество с китайцами, будто бы поведал Оссендовскому следующее: «Уже более 60 тысяч лет как один святой с целым племенем исчез под землёй, чтобы никогда не появляться на её поверхности. Много людей с тех пор посетило это царство – Сакьямуни, Ундур-гэгэн, Паспа, хан Бабур и другие, но никто не знает, где оно лежит... Его владыка – царь вселенной, он знает все силы мира и может читать в душах людей и в огромной книге их судеб. Невидимо управляет он восемьюстами миллионов людей, живущих на поверхности земли».

Книга Оссендовского появилась через год после смерти Унгерна, но это не значит, что ему не известно было её содержание. Автора он знал лично и часами беседовал с ним в мае 1921 года, накануне похода из Монголии в Забайкалье. Поговаривали, что Оссендовский «подогревал» его мистицизм.

Пётр Врангель, белый генерал и командующий Русской армией, а в годы Первой мировой войны – полковой командир Унгерна, отмечал, что «острый проницательный ум» странно уживался в нём с «поразительно узким кругозором». Точность этой несколько высокомерной характеристики сочетается с её ограниченностью. Унгерн знал языки, много читал; в аттестации, составленной его сотенным командиром в 1913 году, говорится, что он выписывает несколько журналов и «проявляет интерес к литературе не только специальной, но и общей». Однако это была, видимо, совсем не та литература, на которой воспитывался Врангель.

Круг чтения Унгерна определить едва ли возможно, в своих письмах, приказах и на допросах в плену он ни разу не сослался на какого-то автора и не назвал ни одной книги, кроме Библии. По рассказам, барон отдавал предпочтение философии. С юности при нём будто бы всегда была какая-нибудь философская книга, которую он «для удобства чтения разрывал на отдельные листы» и в таком виде возил с собой, но «философией» для его соратников могло быть всё, что не беллетристика, включая сочинения оккультного и неомифологического толка.

История знает не столь уж редкий тип политика, чьё самоощущение Кромвель выразил известной формулой: «Стрела в колчане Божьем». В XX веке эти люди уже не удовлетворялись старыми, в рамках той или иной конфессии, представлениями о владельце этого колчана, избравшем их своим орудием. Унгерн являл собой именно такой психологический тип, а как следствие – окружал себя ламами-прорицателями, взятыми напрокат из монгольских монастырей, и то просил своего агента в Пекине обратиться к какому-то «гадальщику», характеризуя его словом «мой», то пользовался услугами одной из офицерских жён, умевшей хорошо гадать на картах. Его суеверие вытекало из безотчётного чувства, подсказывающего, что при той исторической роли, которая отведена ему Провидением, он не может не получать указаний свыше, нужны лишь посредники между ним и его незримыми водителями. Раздражавшие соратников барона «грязные ламы», «кривоногие пифии», «степные кудесники» должны были принимать и расшифровывать сигналы, поступающие от тех, кто привёл его в Монголию и вручил ему власть над этой страной.

В тибетской тантре путь к овладению тайными магическими силами начинается с власти над собственным телом, ибо оно как часть мироздания подчиняется единым для всего сущего законам; других инструментов у человека попросту нет. Приблизительно так же Унгерн хотел понять смысл собственной судьбы, чтобы через неё постичь явленный в нём самом вектор мировой истории. Всё это не формулировалось, не домысливалось до конца, тем более не проговаривалось прямо, но, видимо, существовало как субстрат его мировоззрения и давало ему ту энергию, какой отличались первые адепты кальвинизма с их верой в божественное предопределение. Латинское amor fati могло бы стать девизом Унгерна. В протоколах его допросов слово «судьба» всплывает регулярно, а в резюме одного из них отмечено: «Признал себя фаталистом и сильно верит в судьбу»[7]7
  Альбер Камю заметил, что религия Гитлера «совмещала в себе обоготворённую судьбу с божествами Валгаллы». Про Унгерна можно сказать то же самое, заменив последних фигурами буддийского пантеона.


[Закрыть].

Ламы говорили Оссендовскому, что когда-нибудь обитатели Агарты выйдут из земных недр. Этому будут предшествовать вселенская кровавая смута и разрушение основ жизни: «Отец восстанет на сына, брат на брата, мать на дочь. А затем – порок, преступление, растление тела и души. Семьи распадутся, вера и любовь исчезнут». Вся земля «будет опустошена, Бог отвернётся от неё, и над ней будут витать лишь смерть и ночь». Тогда «явится народ, доселе неизвестный»; он «вырвет сильною рукою плевелы безумия и порока, поведёт на борьбу со злом тех, кто останется ещё верен делу человечества, и этот народ начнёт новую жизнь на земле, очищенной смертью народов».

Ту же апокалиптическую картину современности Унгерн рисовал в письме князю Цэндэ-гуну: «Вы знаете, что в России теперь пошли брат на брата, сын на отца, все друг друга грабят, все голодают, все забыли Небо». Без труда вписывалось в реальность и предсказание о неведомом народе с «сильною рукою» – в нём Унгерн увидел кочевников Центральной Азии.

В 1919—1920 годах, наездами бывая в Харбине, он часто встречался там с неким Саратовским-Ржевским[8]8
  Кто он такой, мне установить не удалось.


[Закрыть], которого ценил за «светлый ум и благородное сердце», и доверял ему «свои сокровенные мысли». Суть их состояла в следующем. Примерно к исходу XIV века Запад достиг высшей точки расцвета, после чего начался период медленного, но неуклонного регресса. Культура пошла по «вредному пути»; она перестала «служить для счастья человека» и «из величины подсобной сделалась самодовлеющей». В эпоху, когда не было «умопомрачительной техники» и «чрезвычайного усугубления некоторых сторон познания», люди были более счастливы. Буржуазия эгоистична, под её властью западные нации быстро движутся к закату, и русская революция – начало конца всей Европы. Единственная сила, могущая повернуть вспять колесо истории – кочевники азиатских степей, прежде всего монголы. Сейчас, пусть «в иных формах», они находятся на той развилке общего для всех народов исторического пути, откуда Запад когда-то свернул к своей гибели. Монголам и всей жёлтой расе суждена великая задача – огнём и мечом стереть с лица земли разложившуюся европейскую цивилизацию от Тихого океана «до берегов Португалии», чтобы на обломках старого мира воссоздать прежнюю культуру по образу и подобию своей собственной.

«Мистицизм барона, – писал знавший его в Монголии колчаковский офицер и поэт Борис Волков, – убеждение в том, что Запад – англичане, французы, американцы – сгнил, что свет – с Востока, что он, Унгерн, встанет во главе диких народов и поведёт их на Европу. Вот всё, что можно выявить из бессвязных разговоров с ним ряда лиц».

За «мистицизмом» Унгерна стояла настолько расхожая, что её источником он считал Библию, мысль о скором конце одряхлевшей Европы, обречённой, как некогда Рим и Византия, быть разрушенной несущими свежую кровь новыми варварами. Владимир Соловьёв сформулировал неизменно повторяющуюся историческую схему, не многим отличную от варианта князя Чультун-бэйле: «Тогда поднялся от Востока народ безвестный и чужой...» Брюсов вопрошал: «Где вы, грядущие гунны, / Что тучей нависли над миром?..» Блок провидел «свирепого гунна», который будет «...в церковь гнать табун. / И мясо белых братьев жарить!», а Максимилиан Волошин в 1918 году, когда Унгерн принял командование монгольской конницей в отряде атамана а, надеялся, что «встающий на Востоке древний призрак монгольской угрозы» заставит Россию преодолеть внутреннюю распрю. Сам Унгерн тоже, надо полагать, не случайно подчёркивал тот сомнительный факт, что его род ведёт происхождение от гуннов.

Воплощением этих судьбоносных всадников стали для него монголы. Прозябающие на периферии мировой истории, не принимаемые в расчёт ни западными политиками, ни большевиками, они должны были принести в мир испепеляющий, очистительный огонь, но сами не могли осознать свою миссию. Во многом из того, о чём говорил и писал Унгерн, угадывается уверенность в том, что он послан судьбой в Монголию с целью пробудить дремлющие здесь могущественные силы. «Дать толчок» – одно из любимейших его выражений. Оно постоянно встречается в его письмах и протоколах допросов.

МАЯК НА ДАГО

1

Весной 1921 года, в разговоре с Оссендовским, Унгерн изложил ему своё родословие: «Семья баронов Унгерн-Штернбергов принадлежит роду, ведущему происхождение со времён Аттилы. В жилах моих предков течёт кровь гуннов, германцев и венгров. Один из Унгернов сражался вместе с Ричардом Львиное Сердце и был убит под стенами Иерусалима. Даже трагический Крестовый поход детей не обошёлся без нашего участия: в нём погиб Ральф Унгерн, мальчик одиннадцати лет. В XII веке, когда Орден меченосцев появился на восточном рубеже Германии, чтобы вести борьбу против язычников – славян, эстов, латышей, литовцев, – там находился и мой прямой предок, барон Гальза Унгерн-Штернберг. В битве при Грюнвальде пали двое из нашей семьи. Это был очень воинственный род рыцарей, склонных к мистике и аскетизму, с их жизнью связано немало легенд. Генрих Унгерн-Штернберг по прозвищу Топор был странствующим рыцарем, победителем турниров во Франции, Англии, Германии и Италии. Он погиб в Кадиксе, где нашёл достойного противника-испанца, разрубившего ему шлем вместе с головой. Барон Ральф Унгерн был пиратом, грозой кораблей в Балтийском море. Барон Пётр Унгерн, тоже рыцарь-пират, владелец замка на острове Даго, из своего разбойничьего гнезда господствовал над всей морской торговлей в Прибалтике. В начале XVIII века был известен Вильгельм Унгерн, занимавшийся алхимией и прозванный за это “братом Сатаны”. Морским разбойником был и мой дед: он собирал дань с английских купцов в Индийском океане. Английские власти долго не могли его схватить, а когда наконец поймали, то выдали русскому правительству, которое сослало его в Забайкалье».

Унгерн-Штернберги были внесены в дворянские матрикулы всех трёх прибалтийских губерний, и официальный родоначальник назван точно – Иоганн (Ганс, Гальза) фон Унгерн, живший, правда, не в XII, а в XIII веке. Другая ветвь рода, согласно фамильной легенде, происходила от двух братьев Унгар, или Унгариа, столетием раньше переселившихся в Прибалтику из Галиции. В них текла венгерская кровь, а отсюда недалеко уже и до воинов Аттилы – гунны традиционно, хотя без особых на то оснований, считались предками мадьяр.

Впоследствии Унгары превратились в Унгернов и, породнившись со Штернбергами, присоединили их родовое имя к своему. Баронский титул был пожалован им шведской королевой Кристиной Августой в 1653 году. Тогда же, видимо, они получили свой герб с лилиями, шестиконечными звёздами и девизом «Звезда их не знает заката». Между вассалом рижского архиепископа Иоганном фон Унгерном, женатым на дочери туземного князя Каупо, и Романом Фёдоровичем Унгерн-Штернбергом генеалогический словарь насчитывает 18 родовых колен. За семь столетий род разветвился, его представители расселились по всей Прибалтике, но наибольшее число поместий принадлежало им на севере Эстляндии, в Ревельском и Гапсальском уездах. Последний включал в себя часть материка и несколько островов, крупнейший из которых – Даго, по-эстонски Хийумаа. Во времена Ганзы и Ливонского ордена его скалистые берега служили пристанищем пиратов. Здесь этот промысел никогда не считался предосудительным.

По свидетельству современника, Унгерн «с явной охотой говаривал, что ощущает в душе голос пиратов-предков». Он упоминал о них даже в разговорах со случайными людьми, и в этой упорной апелляции к пращурам присутствует, кажется, не только гордость, но и потребность осмыслить аномалии собственной души. В контексте родовом, семейном, патология облагораживалась её фатальной неизбежностью.

Унгерн воспринимал фамильную историю как цепь, чьим последним звеном является он сам, но из этой цепи почему-то оказались выброшены два главнейших звена – отец и дед.

Морской разбойник, якобы грабивший английские корабли в Индии, приходился ему не дедом, а прапрадедом. Скорее всего, ошибся Оссендовский, хотя вовсе не исключено, что Унгерн сам укоротил своё родословие и сделал это сознательно. О ближайших предках по отцовской линии он вспоминать не любил – возможно, не только из-за плохих отношений с отцом, но ещё и потому, что оба были людьми сугубо мирных занятий. Дед до самой смерти занимался малопочтенным, с точки зрения внука, делом – управлял семейной суконной фабрикой в Кертеле на Даго, а отец, будучи доктором философии, жил в Петербурге и подвизался при Министерстве государственных имуществ. Для Унгерна они, видимо, были досадным буржуазным наростом на величественном древе рода, целиком состоящего из рыцарей, пиратов и мистиков[9]9
  Среди Унгерн-Штернбергов, давших России, Швеции и Германии немало военачальников, администраторов, дипломатов, учёных и людей искусства, были такие, о ком Унгерн предпочёл бы не вспоминать. Один из его родственников опустился до содержания пивоваренного завода и выпускал популярное в начале XX века пиво «Замок Феллин»; другой, будучи послом в Португалии, первым из русского дипломатического корпуса за границей признал советскую власть; третий, известный режиссёр, в 1919 году ставил спектакли в Еврейской театральной студии в Петрограде.


[Закрыть].

Непосредственно от прапрадеда, который, по его словам, в Индии стал буддистом, проще было перейти к самому себе. «Я, – рассказывал он Оссендовскому, – тоже морской офицер, однако Русско-японская война заставила меня бросить мою профессию и поступить в Забайкальское казачье войско».

Отчётливо видны три момента, сближающие его собственную жизнь с жизнью прапрадеда – море, буддизм и Забайкалье, куда тот был сослан. Окружённая преданиями, эта фигура наверняка волновала Унгерна в отрочестве, но ещё, может быть, сильнее – впоследствии, когда он начал замечать, а отчасти придумывать символическое сходство их судеб.

Реальный Отто Рейнгольд Людвиг Унгерн-Штернберг не был ни моряком, ни тем более пиратом и грозой Индийского океана. Все свои морские путешествия он совершил в качестве пассажира, хотя в юности добирался до Мадраса, где во время Семилетней войны его арестовали англичане – вероятно, просто как иностранца, которым дорога в Британскую Индию была категорически заказана.

Он родился в 1744 году в Лифляндии, после окончания Лейпцигского университета оказался в Варшаве, при дворе польского короля Станислава Понятовского, дослужился до камергера, затем переехал в Петербург, а в 1781 году купил у своего университетского товарища, графа Карла Магнуса Штенбока, имение Гогенхельм на острове Даго и прожил здесь до 1802 года, когда был судим и сослан в Тобольск, а не в Забайкалье, как говорил Унгерн. Там спустя десять лет он и умер.

В 1818 году литератор и путешественник Павел Свиньин в книге «Воспоминания на море» описал его преступление: «В продолжение десяти лет злодей сей в осенние бурные ночи переставлял маяки с одного места на другое, дабы корабли, обманувшись ложным светом, разбивались у берегов острова. Тогда он с шайкою своею нападал на них».

Двадцатью годами позже француз Астольф де Кюстин, проплывая на пароходе мимо Даго, услышал от спутника, а впоследствии изложил в своей книге «Россия в 1839 году» более романтичную версию этих событий. Барон Унгерн-Штернберг, блестящий аристократ, в расцвете сил покинул русский императорский двор и поселился в своих владениях на «диком» острове Даго, потому что «возненавидел весь род людской». Здесь этот мизантроп «начал выказывать необычайную страсть к науке». Чтобы ничто не отвлекало его от занятий, он пристроил к замку высокую башню, которую называл «библиотекой». На самой её вершине находился его кабинет – «застеклённый со всех сторон фонарь-бельведер». Только по ночам и только в этом уединённом месте барон «обретал покой, располагающий к размышлениям». В темноте стеклянный бельведер светился так ярко, что издали казался маяком и «вводил в заблуждение капитанов иностранных кораблей, нетвёрдо помнящих очертания грозных берегов Финского залива». Эта «зловещая башня, возведённая на скале посреди страшного моря, казалась неопытным судоводителям путеводной звездой», и «несчастные встречали смерть там, где надеялись найти защиту от бури». Спасшихся моряков убивали, уцелевший груз становился добычей барона. Это продолжалось до тех пор, пока негодяя не выдал гувернёр его сына, случайно ставший свидетелем одного из таких убийств. Барона-разбойника судили в Ревеле и сослали на вечное поселение в Сибирь.

Там, впрочем, он вёл жизнь, немногим отличавшуюся от его жизни на родине. В Тобольске у него был собственный дом, ссыльный преступник устраивал приёмы, которые посещал сам губернатор. В 1805 году на одном из них присутствовали члены посольства графа Головкина, проезжавшего через Тобольск в Китай. При этом, как отметил посольский секретарь Шубарт, все приглашённые отлично знали, что гостеприимный хозяин не только «направил много судов на скалы с помощью фальшивых сигналов маяка», но будто бы ещё и застрелил собственного сына.

Эта история стала европейской уголовной сенсацией, о владельце Гогенхельма писали как об одном из наиболее выдающихся преступников современности. «Сердце обливается кровью, человечество (чувство гуманности. – Л. Ю.) содрогается при воспоминании об ужасном злодеянии барона***, владельца острова Даго!» – восклицал Свиньин. Прошло, однако, совсем немного времени, и там, где раньше видели экзотическую уголовщину, стали усматривать трагедию мятежной души. Сделавшись настоящей находкой для романтиков, Отто Рейнгольд Людвиг Унгерн-Штернберг растворился в персонажах романов, драм и поэм, имевших подчас весьма отдалённое сходство с прототипом, как, например, герой байроновского «Корсара»[10]10
  Про барона-пирата де Кюстину рассказал граф Козловский. Он же, как считается, сообщил эту историю Байрону, с которым был знаком.


[Закрыть]. После него благородные разбойники расплодились и надолго вошли в моду, а их прародитель превратился в демонического бунтаря, преступающего божественные заповеди не из банальной алчности, но, как считал де Кюстин, «из чистой любви к злу, из бескорыстной тяги к разрушению».

Он же пишет: «Не веря ни во что и менее всего – в справедливость, барон полагал нравственный и общественный хаос единственным состоянием, достойным земного бытия человека, в гражданских же и политических добродетелях видел вредные химеры, противоречащие природе, но бессильные её укротить. Верша судьбами себе подобных, он намеревался, по его собственным словам, придти на помощь Провидению, распоряжающемуся жизнью и смертью людей»[11]11
  Именно в этом качестве он многократно упоминается Достоевским в черновиках к «Преступлению и наказанию» и «Подростку». В последнем намечалась сцена, где герой «разговаривает про Унгерн-Штернберга и рубит вдруг образа». Для героев Достоевского этот человек – «затаённое существо», обладающее скрытым от мира могуществом: «Жребий Унгерн-Штернберга лучше Наполеонова».


[Закрыть].

Иначе говоря, перед нами мрачный экспериментатор, который на доступном ему пространстве взялся вернуть мир к его изначальной сути, извращённой «вредными химерами» современной морали. Этот ключ к сердцу «кровавого» барона спустя столетие подойдёт и к его праправнуку. Фигура начальника Азиатской дивизии, «сумрачного бойца», как называл его харбинский литератор Альфред Хейдок, тоже будет окружена мифами и тоже станет знаком тех ещё смутных идейных веяний, которые, как всегда на переломе эпох, должны быть в ком-то воплощены, прежде чем будут сформулированы и высказаны.