Текст книги "Поиск-81: Приключения. Фантастика"
Автор книги: Леонид Юзефович
Соавторы: Алексей Домнин,Владимир Соколовский,Евгений Филенко,Анатолий Королев
Жанры:
Прочие приключения
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
– Что стоят наши лозунги, – без всякой логики отвечал Федоров, продолжая, по-видимому, нить собственных размышлений. – Мы провозглашаем: вперед, к Учредительному собранию! А на всякий случай держим в запасе вот это, – он кивнул на портрет Николая.
– Близ царя – близ смерти, – сказал Рысин.
– Что-что? – не понял Федоров.
– Ничего… Поговорка есть такая.
Они вышли в вестибюль.
Навстречу спускался со второго этажа Желоховцев. Он шел медленно, сутулясь, и рука его не скользила по перилам, а передвигалась по ним рывками, отставая от движения тела.
«Уже знает», – догадался Рысин.
– У меня к вам один вопрос, профессор!
Желоховцев со скрипом передвинул по перилам руку, остановился. Рысин механически отметил: «Ладонь потная, потому и скрипит…»
– Опять вы? – удивился Желоховцев.
– Я понимаю ваше состояние. Но мне необходимо выяснить одну подробность… Скажите, Трофимов – левша?
– Не помню…
– Среди ваших сотрудников или студентов есть левша?
Не отвечая, Желоховцев двинулся к подвалу.
Рысин догнал его, тронул за плечо:
– Поверьте, это очень важно!
Желоховцев обернулся и тихо, с какой-то странной ритмичностью, словно произносимые им слова были цитатой из латинского классика, проговорил:
– А подите вы к черту, молодой человек!
10
Что-то будет?
Стучит, заходится в штабе генерала Зеневича юзовский аппарат. Ползет, скручиваясь, лента, ложится на пол рождественским серпантином.
Полуприкрыв глаза, слушает генерал бесстрастный голос телеграфиста. Начальник штаба стоит у настенной карты с карандашом в руке. От бессонницы посерели лица, красными ободками обведены припухшие веки. Все ближе и ближе к городу клубится на карте месиво кривых стрелок, треугольничков с флажками, зубчатых полуколесиков, обозначающих занятые рубежи.
Поблескивает на столе банка английских консервированных макарон. Хлеб лежит на тарелке, а рядом оплывает, желтеет по краям шмат сала.
Генерал Зеневич слушает сводку и вдруг кричит вошедшему адъютанту:
– Вы забываетесь!
Адъютант смотрит на корпусного командира, лоб его собирается морщинами.
– Это штаб корпуса! – кричит генерал. – А вы входите сюда, не потрудившись обтереть ног, как в конюшню!
Адъютант круто разворачивается на каблуках, и в эту минуту на сорок девятой версте от города – направление северо-запад – случайный осколок задевает телеграфный провод. Со звенящим шорохом скользит по траве проволока, распадается мир, и в штабе генерала Зеневича умолкает юзовский аппарат.
Через несколько минут двое вестовых мчатся верхами от штаба к железнодорожной станции. Редкие прохожие смотрят, как разбрызгивают кони просыхающие лужи на мостовой, и душа замирает от бешеного их галопа.
Куда? Зачем?
Была жизнь как жизнь, а теперь неизвестно что. Еще висят на заборах приказы, шагают патрули, барышни в бело-зеленых шарфиках стучат на своих «ремингтонах», а майор Финчкок, как новый Честерфилд, пишет письмо сыну о том, каким должен быть настоящий мужчина.
Но уже ползут от госпиталей к вокзалу санитарные фуры, ночами постреливают на улицах, и хозяева с пяти часов вечера закладывают железными штырями оконные ставни – не власть, не безвластье.
Генерал Зеневич подходит к окну. Курчавое азиатское облако плывет над городом.
Тишина.
11
После встречи с Якубовым Костя остерегался появляться в университете и решил зайти к Желоховцеву домой. Около двух Григорий Анемподистович всегда приходил домой обедать. У него был больной желудок, и ел он только то, что готовила Франциска Андреевна. Готовила она лихо, не жалея соли, перца и уксуса, однако ее воспитанник утверждал, будто в домашних условиях все эти специи для него совершенно безвредны.
Все эти дни Костя прожил у Андрея – они были знакомы давно, еще по январскому подполью. К его теперешним заботам Андрей относился без особого сочувствия, как к делу нестоящему, хотя и помогал, чем мог. Впрочем, и на Сортировке музейные экспонаты не обнаружились – словно в воду канули. Оставалось сидеть и ждать известий из управы. По словам Леры, Федоров что-то там такое пытался предпринять.
По Монастырской Костя дошел до Соборной площади. Площадь круто обрывалась к Каме, шпиль колокольни слегка клонился в сторону берега, относимый течением облаков, и, глядя на него, Костя припомнил одну загадочную подробность, о которой он забыл спросить у Желоховцева при последнем разговоре.
В феврале, вскоре после падения города, он стоял в толпе – здесь же, перед кафедральным собором. Ждали Колчака, который уже прибыл в Пермь и должен был приехать на торжественный молебен. Ждали долго. По площади перекатывался дробный стук – согреваясь, били каблуком о каблук, топтались на месте. Перед толпой расхаживали солдаты из дивизии генерала Пепеляева, под их сапогами пронзительно скрипел утоптанный снег. От паперти двумя неравными крыльями тянулись ряды духовенства, собранного сюда со всей Перми. Духовенство стояло в светлых пасхальных ризах. Отдельно темнела группа представителей власти: городской голова Ширяев, председатель губернской земской управы Дьяков, главный военный комендант полковник Николаев – в прошлом уездный воинский начальник, как говорили, и еще человек десять рангом поменее, среди которых Костя заметил ректора университета, профессора Култашева.
Костя, старательно пряча лицо в воротник шинели, все время поглядывал назад, на Кунгурскую, откуда должен был появиться верховный правитель. Рука сжимала в кармане холодеющий браунинг. Металл холодел, пальцы стыли, и уже не было того ощущения мертвой слитности руки и рукоятки, при котором и целиться-то почти не нужно – пуля сама найдет цель.
Ни Андрею, ни кому-либо другому Костя ничего не сказал о своем намерении убить Колчака. Зачем? Начали бы отговаривать – эсеровские методы и прочая… Но, честно говоря, дело не только было в этом. Хотя накануне он написал прощальные письма – родителям в Соликамск, Лере и Желоховцеву, но оставил себе маленькую лазейку, решив стрелять лишь в том случае, если наверняка. Не для самооправдания стрелять, а для дела. Но тут возникло и сомнение – действительно ли он не выстрелит потому, что невозможно, или желание жить убедит его в такой невозможности?
Отчасти и поэтому он никому ничего не сказал.
Никто его не посылал, он шел сам и оставлял за собой право трезво взвесить все шансы, не боясь ничьего осуждения, кроме своего собственного.
Внезапно шум на площади смолк, замерли пепеляевские солдаты, сразу четко отделившись от толпы, и в наступившей тишине ясно стал различим хряск многих копыт, бьющих в плотную снежную корку на мостовой. Из-под горы на полном скаку вынеслись четыре казака в черных папахах, за ними – коляска, запряженная парой рысаков. В коляске сидели двое: один бородатый, другой длинноголовый, с бритым лицом. В нем Костя по портретам узнал генерала Гайду. Вокруг, тщательно выдерживая дистанцию, скакали казаки конвойного полуэскадрона. Возле собора те из них, что были впереди и с боков, оттянулись назад, резко осадили коней, взбив белую пыль. Поматывая заиндевелыми мордами, заржали лошади. Толпа расступилась. Грянуло «ура», кое-кто бросил вверх шапки. Верховный правитель вышел из коляски прямо на ковровую дорожку, расстеленную от паперти. Он был высок, прям, осанист, его большое неподвижное лицо почти не раскраснелось от мороза и быстрой езды, лишь усы и верх бородки обметало инеем.
Костя все время старался держаться в стороне, но теперь неожиданно для себя очутился в самой гуще толпы. Он начал протискиваться вперед, уже не думая о том, что его могут узнать, но далеко пробиться не удалось – задвинули, затерли. Колчак уже всходил на паперть. Навстречу ему из соборных врат почти выбежал епископ Борис. Такое было ощущение, будто он ждал у самого порога и тщательно рассчитал время, чтобы встретить адмирала точно на середине паперти. Они обнялись, расцеловались, и лишь потом Колчак склонил голову под благословение. Тут же по боковым ступеням вспорхнула девочка в меховой шубке. Закрасневшись, подала икону. «От церковно-приходских советов губернии!» – возгласил епископ. «Святой Георгий, не иначе», – сказали рядом с Костей. Колчак поцеловал икону, высоко поднял ее над толпой – и верно, это был Георгий, топчущий змия. Раздалось несколько возгласов: «На Москву! На Москву!»
Подарок расценили как намек на герб белокаменной столицы.
Костю теснили со всех сторон, он едва мог пошевелиться. Чтобы выстрелить, нужно было долго тащить вверх руку с браунингом. Да и расстояние выходило приличное – саженей двадцать. «Нет, стрелять невозможно», – со стыдным чувством облегчения подумал он, продолжая следить за церемонией на паперти… От городской управы поднесли каравай на серебряном блюде. Колчак приложился к нему губами, передал Гайде. Тот еще передал кому-то из свитских офицеров, и в этот момент передние прорвали оцепление. Толпа рванулась к собору. Прежде звонили лишь верхние, мелкие колокола, а сейчас разом ударили средние и нижние. От густого, сотрясающего воздух звона по крыше архиерейского дома медленно пополз снежный пласт. Сорвался вниз. Кто-то закричал, и с этим криком, звоном, беспорядочным движением человеческих тел вокруг Костя ощутил в душе небывалую легкость. Это была легкость преодоленного сомнения, упоительная пустота, какую после, на фронте, он испытывал во время атаки. Он уже понимал, что его вынесет к самым ступеням. Рука с браунингом напряглась, одеревенела. И тут взгляд его задержался на одном из офицеров, стоявших за спиной у Гайды. Офицер держал блюдо с караваем. Блюдо, видимо, мешало ему, он не знал, что с ним делать, и держал его на отлете, неловко вытянув руки. Каравай покоился на расшитом полотенце, а из-под полотенца виднелись обрамлявшие края блюда фигурные фестоны.
Ошибиться Костя не мог – это было блюдо шахиншаха Пероза!
От неожиданности он замер, и в этот момент его сильно толкнули сзади. Костя упал на одно колено, всеми силами стараясь не надавить на спусковой крючок, а когда сумел подняться, широкая спина верховного правителя уже исчезла в распахнутых вратах. Навстречу ему в таинственных глубинах собора взлетели голоса певчих. Вслед за Колчаком двинулась свита, затем городские власти. Каравай куда-то пропал, а блюдо шахиншаха Пероза оказалось в руках у невысокого толстого человечка с брыластыми щеками, в котором Костя, присмотревшись, узнал доктора Федорова – члена управы и страстного нумизмата…
Желоховцева дома не оказалось. До его прихода Франциска Андреевна усадила Костю пить чай с сухариками. Пока пыхтел самовар и настаивалась в чайничке «хербата», он взял с этажерки книгу французского историка Токвиля «Старый порядок и революция». Полистал рассеянно. Токвилем когда-то увлекался Сережа Свечников – цитировал к месту и не к месту, проводил сомнительные аналогии с нынешними событиями… Над столом звенели мухи, одна подобралась к блюдечку с вареньем. Костя приготовился шлепнуть ее сложенной газетой, но Франциска Андреевна удержала его за руку:
– Ты, Костенька, мух не обижай. Они твари полезные.
– Чем же полезные? – удивился Костя.
– А тем, что спасителю нашему на кресте пригодились… Как ему руки-ноги пригвоздили, хотели еще гвоздь в сердце вбить. А муха ему на грудь села. Кат видит: чернеется что-то на груди. Гвоздь, думает. Да так и не стал сердце прибивать. Вот муха, выходит, и пожалела спасителя…
– Чепуха! – Костя отложил газету.
– Ты, Костенька, через эту революцию нервный стал, – надулась Франциска Андреевна, – не понимаешь ничего. И Григорий Анемподистович таков же. Как у него коллекцию украли, сам не свой ходит. Чуть что – в крик. Не понимает, что здоровье дороже всего.
– Какую коллекцию?
– Ну, блюда разные серебряные, монетки. Он у меня еще уксус выпрашивал – чистить их… Не напасешься уксусу!
Все было напрасно – и ночной лес под Глазовом, и мокрые скользкие крыши вагонов, и шаги патрулей – мимо, мимо! – когда сердце бултыхается у горла, а рука сама тянется к карману с оружием.
«Он же меня подозревает!» – вдруг догадался Костя.
– Григорий Анемподистович куда-то обращался?
– Ходил вроде в комендатуру.
«Ага, значит, все-таки заявил… Интересно, сказал ли обо мне? А если сказал, то все сообщил, что знает, или нет?»
Франциска Андреевна вздохнула:
– Видно, и обедать сегодня не придет. Совсем о своем желудке не думает!
Отказавшись от чая, Костя попросил у нее бумагу и карандаш. Написал:
«Григорий Анемподистович, нам необходимо встретиться. Догадываюсь, что мне не удалось избежать Ваших подозрений. Но они напрасны, даю слово. В ближайшее время зайду к Вам домой. К. Т.».
Нужно было идти – Лера уже ждала его у Андрея с известиями от Федорова.
Он сложил листок, и в памяти всплыло вычитанное где-то наблюдение: письмо, написанное карандашом, подобно разговору вполголоса.
Едва Костя вышел на улицу, его окликнули:
– Трофим-ов!
Он обернулся, успев заметить впереди, в полуквартале, двоих солдат. Солдаты были одни, без офицера, и, следовательно, опасности не представляли.
– Наше вам с бахромочкой! – Костю нагонял зубной техник Лунцев, обладатель лучшей в городе нумизматической коллекции.
Года полтора назад Костя с Желоховцевым пытались приобрести у него для университета несколько персидских монет, но Лунцев заломил такую цену, что от покупки пришлось отказаться.
– Давненько не видались, давненько! – Он с чувством пожал Косте руку. – Говорили, будто ты в большевизме подался. Болтовня? Ну, не отвечай, не отвечай. Мне, знаешь, все едино!
– Да я к своим уезжал, – сказал Костя. – В Соликамск.
– А удачно ты мне попался! Мне как раз консультация требуется. – Лунцев достал маленький бумажный пакетик, развернул и поднес на ладони Косте. – Глянь, какой образчик!
Костя взял монету.
Это была серебряная драхма шахиншаха Балаша с небольшим отломом – экземпляр редчайший. На аверсе – погрудье шахиншаха с исходящим из его левого плеча языком огня, на реверсе – голова Ахурамазды в пламени жертвенника. Серебро чистое, без патины, на отломе – мелкозернистое, тусклое. Дырка для подвески залита позеленевшей медью.
Костя сразу узнал эту драхму по дырке и характерному отлому. Спросил, напрягшись:
– Откуда она у вас?
Лунцев расплылся:
– Что, хороша?
– Я спрашиваю, откуда у вас эта монета?
– Только что у Федорова выменял на два краковских свободных полузлотых. Он же у нас с приветом, польские монеты особо собирает. Мать у него полька была, что ли, из ссыльных…
Лунцев внезапно замолчал, уставившись на кого-то за спиной у Кости.
Костя не успел обернуться, как его крепко обхватили сзади. Ощутилось на затылке теплое дыхание. Из-за плеча вынырнул солдат в черных погонах, оттолкнул Лунцева и наставил на Костю винтовку.
– Я его сразу засек – сказал тот, что стоял за спиной. – Смотрю, сходствует!
– Не болтай, – отвечал второй. – Окликнули, вот и признал… Давай-ка пощупай его.
Лунцев торопливо рвал из-за пазухи удостоверение:
– Граждане солдаты, я заговорил с ним совершенно случайно! Я зубной техник, меня все знают. Вот мой адрес. Прием ежедневно, по воскресеньям и всем праздникам, кроме двунадесятых. Милости прошу…
Не обращая на него внимания, солдат щелкнул затвором:
– Руки подыми!
Костя поднял рук, зажав в правом кулаке драхму шахиншаха Балаша.
– Чего кулаки-то собрал? – Дуло царапнуло тужурку, вновь отодвинулось.
Костя еще выше приподнял руки, развел пальцы. Монета скользнула в рукав, прокатилась под рубахой и щекочущим холодком замерла на боку у гашника.
Второй солдат отпустил его, зашел спереди. Лицо подвижное, улыбчивое – этакий краснорядец. Он быстро, сноровисто охлопал Костю по груди, потом по животу, по бедрам. Нащупав в заднем кармане браунинг, не стал сразу его вытаскивать, а обернулся и подмигнул товарищу:
– Нашлась игрушка!
Лунцев бросился к нему:
– Прошу вас, поищите хорошенько. Где-то на нем моя монетка!
Краснорядец выпрямился, угрожающе выкатил глаза:
– С большевичками, гнида, знакомствуешь?
Костя мгновенно оглядел улицу – пусто. Откачнувшись, он незаметно перенес тяжесть тела на правую ногу и, когда солдат вновь повернулся к нему, ударил его в переносицу страшным крученым ударом, на лету выворачивая кулак пальцами вниз. Это был самурайский прием «дзуки», которому обучил Костю военспец их полка, бывший подполковник Гербель, проведший два года в японском плену.
Краснорядец мотнул головой, как болванчик, и беззвучно повалился на своего напарника. Тот резко повел винтовку в сторону. Палец, лежавший на спусковом крючке, дернулся, грянул выстрел. Лунцев пригнулся, зажимая руками затылок, – ему опалило волосы над ухом. Костя с разбегу прыгнул на забор, упираясь в доски одной ступней, подтянулся и мешком рухнул в палисадник Желоховцева. Рядом с ним брызнули из забора щепки, пуля звонко ударила в висевший на столбе медный умывальник. Костя выхватил браунинг и, не стреляя, бросился в глубь двора. Он еще успел заметить выскочившую на крыльцо Франциску Андреевну, а потом уже ничего не видел, кроме изгородей, калиток, сараев и огородов, за которыми открывалось пыльное полотно соседней улицы.
12
Студент, ходивший на квартиру убитого, вернулся и сообщил, что хозяина дома нет, а хозяйка идти отказывается: у нее будто бы печь топится и ребятишек не на кого оставить.
– Совсем народ распустили, – возмутился швейцар. – Послать сейчас троих человек и силой привесть!
– Не надо, – сказал Рысин.
Он спросил адрес, еще раз напомнил Федорову про пулю и пошел домой. Пообедав и повздорив с женой, которая непременно сегодня хотела его затащить на именины к своей троюродной сестре, Рысин вывел из сарая немецкий велосипед марки «Дукс» и покатил на квартиру Свечникова. По дороге он слегка рассеялся, представляя, какое было бы лицо у поручика Тышкевича, увидь он своего помощника разъезжающим на велосипеде.
Свечников снимал комнату в доме владельца керосиновой лавки, неподалеку от завода Лесснера, на горе. Лавка помещалась тут же, в кирпичном полуэтаже. Сейчас она была закрыта. За железным ставнем торчал лист фанеры с надписью «керосину нет». Во дворе Рысина встретила женщина лет сорока в английском френче с обгорелым низом. Узнав, откуда он, спросила:
– Кто его убил-то? Неужто по пьяному делу? Он ведь смирный был студент, некурящий. Мы курящих на квартиру не пущаем, керосин внизу.
Рысин попросил показать жилецкую. Хозяйка неохотно провела его наверх, взяла с притолоки ключ и отомкнула дверь:
– Вот тут и жил. Мы дорого не берем. Двадцать рублей, и живи не крестись. Только курить нельзя, сами понимаете.
Рысин через порог оглядел комнату. Обычное жилье бедного студента: койка, стол, полка с книгами, умывальник в углу. Он подошел к полке, вытащил одну книжку: Толстой и Кондаков, «Русские древности», часть III. Другую: «Инвентарный каталог мусульманских монет» Маркова.
На стене кнопками приколоты бумажки с изречениями: «Большая часть людей употребляет лучшую половину жизни на то, чтобы сделать худшую еще печальнее». «Идите вперед, уверенность придет к вам позже. Д’Аламбер». Когда-то сам Рысин при помощи таких вот бумажек пытался запомнить немецкие слова.
– Девок не водил, нет, – сказала хозяйка. – Чисто жил. По полдня за столом просиживал – читает, пишет чего-то в тетрадочках.
– К нему приходил кто-то? – Рысин поглядел на стол.
– Никто не бывал.
– А стол всегда так стоял?
– Да он, как въехал, передвинул. Видите? – хозяйка показала на отметины ножек в углу.
Рысин сел за стол с той стороны, где находился стул. Сообразил: при письме свет падает с правой стороны, и написанное остается в тени от ладони. При прежнем расположении стола стул стоял с другой стороны. Это уже было кое-что! Имело смысл передвигать стол для того, чтобы сидеть за ним с кем-то вдвоем. В противном случае человек, который много пишет, не стал бы этого делать.
– Ваш постоялец был левша?
– Вот не скажу, – огорчилась хозяйка. – Не примечала, леворукий, нет ли…
– Когда он ушел вчера из дому?
– Часу в шестом. Аккурат мы лавку закрывали.
– До этого были случаи, когда он не ночевал дома?
– Позапрошлую ночь не ночевал. Под утро только пришел. Мы еще спали, слышим – ключ в замке вертит. У нас на всех дверях замки французские! – Она отметила это с явной гордостью. – У него своего ключа не было, а в тот раз попросил, как пошел…
Рысин уже не слушал ее.
Итак, можно было считать, что похититель серебряной коллекции обнаружен. Он лежал в университетском подвале, возле портрета последнего российского самодержца. Однако мысль эта, хотя и явилась следствием логического подхода к обстоятельствам, не принесла желанного удовлетворения. И дело было не только в том, что пока не нашлось никаких следов самой коллекции. Лишь теперь, после того, как он увидел эту комнату с приколотыми к стене изречениями, Рысин почувствовал, что для него гораздо важнее отыскать убийцу Свечникова.
Если при этом обнаружится и коллекция – хорошо, нет – тоже ладно.
Он потянул на себя ящик стола. Там лежали карандаши, чистая бумага, конверты. Отдельно – тетрадь в синем клеенчатом переплете. Рысин раскрыл ее на первой странице, прочел:
«12 января 1917 г. Сегодня мне исполнилось восемнадцать лет. Решено! Буду вести дневник, «дневные записки», как говорили в прошлом столетии… Вот, написал эту фразу и уже солгал. Написал ее так, словно не для себя пишу, а для кого-то, кто будет читать мои заметки. Помянул зачем-то о прошлом столетии. Нет, нужно писать честно и, самое главное, вовсе не думать о стиле. Иначе легко сбиться в ложь, в многозначительность. Только мысли, только наблюдения!»
Рысин полистал дневник, отметил мелькнувшую несколько раз фамилию Желоховцева и сунул тетрадь за пазуху, решив внимательно прочитать ее дома.
– А имущество его? – поинтересовалась хозяйка.
– Имущество остается родителям. Они должны приехать из Кунгура. Я составлю опись, и, если что пропадет, ответите по закону.
– Одеяло мое, – торопливо сказала хозяйка. – Его не пишите… И чайник тоже мой.
Рысин еще раз тщательно осмотрел комнату, простукал стены и подоконник. Потом составил опись, занявшую полстранички, и дал подписать ее хозяйке. Спросил:
– Позавчера утром он домой ничего не приносил? Никаких коробок?
– Ничего не было… Я еще в сени выходила смотреть. Пьяный, думала, или с девкой…
Рысин спустился вниз, вывел на улицу велосипед.
Всю жизнь он был неудачником. В двадцать девять лет такие вещи вслух еще не говорят, но думают о них уже вполне откровенно. Что он делал все эти годы? Какой только чепухой не занимался… Изучал труды Бертильона об идентификации преступников, а после шел собирать сведения о клиентах дома госпожи Чирковой в Разгуляе. Или выяснял в ярмарочное время подлинную стоимость деловых попоек в ресторанах – приказчики и младшие компаньоны часто представляли фирмам фальшивые счета. Такие дела вел он из рук вон плохо, потому что неинтересно было. Порой сам оставался в убытке, и тогда приходилось выслушивать вечерами долгие наставления жены. Теперь с этим было покончено. Навсегда! Он, Рысин, вел настоящее дело, о каком мечталось когда-то, а потом и мечтаться перестало…
«Но зачем все-таки Свечников похитил коллекцию?»
Навстречу, в сторону вокзала, проехала фура с ранеными. Лошадью правил бородатый казак в папахе и шинели, накинутой прямо поверх белья. Рядом сидела сестра милосердия в грязном куколе. Лицо у нее было молодое, белое, а руки желтые, как у старухи. «От йода», – отметил Рысин и пожалел сестру.
Еще через квартал попалась подвода, груженная всяким домашним скарбом. Над корзинами и узлами, как мачта, торчала старинная лампа на длинной бронзовой ноге. Мальчик в матроске с кошкой на коленях сидел под лампой. Рядом шел немолодой мужчина, в котором Рысин узнал известного в городе адвоката Лончковского. Когда-то он следил за ним по поручению мадам Лончковской, подозревавшей мужа в нарушении супружеской верности. Это дело логического подхода не требовало, потому Рысин вел его кое-как и никаких результатов не добился. Адвокат так ловко применял правила конспирации, словно был не кадетом, а эсером-боевиком… Где-то теперь адвокатская пассия? Где мадам Лончковская с ее истериками и мигренью? Все смешалось, перепуталось. Город пустел на глазах, и уже никому здесь ни до чего не было дела.
Вдали, за последними домами Покровской улицы, вознесся паровозный гудок: составы шли на Екатеринбург и дальше на восток, к колчаковской столице.
Рысин сильнее надавил на педали и вновь подумал о том, что, когда в город войдут красные, ему очень может не поздоровиться. Все-таки в комендатуре служил, пусть и недолго. Иди потом, доказывай, будто применял логический подход, а не плеть с проволокой… И угораздило же его влипнуть в эту мобилизацию! Надо было вовремя послушать жену, отсидеться у тетки на Висиме. Не поздно, разумеется, исчезнуть и прямо сейчас, сегодня. Никто и искать его не станет в этой суматохе!
Но в глубине души Рысин уже знал, что никуда-то он не исчезнет до тех пор, пока не найдет убийцу Свечникова. А времени оставалось мало – после прихода красных ничего уже не сделать, поздно будет.
Он поправил синюю тетрадь за пазухой. Вспомнил: «Идите вперед, уверенность придет к вам позже!»
Шины успокаивающе шуршали по пыльной обочине, и неожиданно для себя Рысин решил, что на этот раз он послушает жену, пойдет с ней на именины. Он пойдет с ней на эти именины – будь они неладны! – напьется там и все забудет. А уже завтра будет читать дневник, думать и что-нибудь обязательно придумает.
13
Лера сидела у Андрея.
– Ничего нового, – выпалила она, едва Костя показался в дверях. – Про того подпоручика в управе понятия не имеют. Но считают почему-то, что экспонаты уже в Екатеринбурге. И советуют мне немедленно туда выезжать… А Федоров пошел в Слудскую комендатуру. Может, что-нибудь и выяснит.
– Пока мы тут возились, коллекция Желоховцева тоже пропала. – Костя устало и расслабленно опустился на кушетку.
– Откуда знаешь? – спросил Андрей.
– Няня его сказала.
– Франциска Андреевна, – обрадовалась Лера. – Как она?
В другое время Косте был бы приятен этот интерес – Франциска Андреевна составляла часть их с Лерой прошлого. Но сейчас не до того было.
– Я почти уверен, – зло проговорил он, – что твои экспонаты и коллекция Желоховцева находятся в одних руках. И этот Федоров вызывает у меня сильные подозрения. Уж слишком он старается! Вот, – драхма шахиншаха Балаша легла на стол. – Это монета Григория Анемподистовича. Совершенно случайно я взял ее у человека, которому она досталась от Федорова… Ты знаешь его адрес?
– По Вознесенской четвертый дом от тюремного сада, – сказала Лера. – На левой стороне. Но он обещал завтра после обеда прийти в музей.
– Ты бы, Константин, осторожнее по городу разгуливал, – вмешался Андрей. – Твои приметы розданы патрулям на вокзале.
– Уже знаю. Меня только что пытались арестовать.
– Ты хоть усы сбрей!
– Много чести будет. – Костя взглянул на Леру: как она воспримет это заявление.
– Дурак, – сказала Лера. – Видали такого дурака?
Теперь сбривать усы вовсе было невозможно, хотя еще полчаса назад, петляя по улицам, он думал об этом.
– Кто тебя мог выдать? – спросил Андрей.
– Или Желоховцев – он заявил в комендатуру о похищении коллекции, или Якубов.
– Это еще кто такой?
– Студент. Мы учились вместе. Два дня назад я видел его в ресторане Миллера. Он был там с каким-то капитаном… Да, фамилия этого капитана – Калугин. Во всяком случае, так его назвал мой сосед по столику.
– Ага, капитан Калугин из городской комендатуры. – Андрей внезапно повернулся к Лере. – Пока суть да дело, у меня к вам просьба!
Лера поправила волосы:
– Слушаю.
Она всегда поправляла волосы, когда к ней обращались.
– Буду говорить начистоту… Калугин готовит людей, которые останутся в городе после ухода белых. Мне поручено их выявить. В эти дни они получают последние инструкции. По нашим сведениям – откуда они у меня, вам, думаю, безразлично, – будущие агенты не появляются в комендатуре. Все встречи проходят у Миллера, где Калугин снимает номер. Или в самом номере, или в ресторане.
Костя забеспокоился:
– При чем тут Лера?
– Сейчас объясню. Наши ребята будут слишком выделяться среди тамошней публики. А одному мне идти не хотелось бы.
– Вы отводите мне роль ресторанной дивы, – догадалась Лера.
– По вечерам над ресторанами весенний воздух дик и глух. Не поднимая глаз, Костя крутил на столе монету. – Все это чепуха! У Миллера живут десятки людей. Для того, чтобы узнать, куда идет тот или иной посетитель, тебе нужно поставить топчан перед дверью этого Калугина.
Андрей улыбнулся:
– У Миллера снимают номера почти исключительно офицеры. Из штатских только редактор «Освобождения России» Мурашов, профессор Богаевский и еще два-три человека. Всех их я знаю в лицо. Они люди семейные, и в номера к ним никто не ходит. А у офицеров практически нет знакомств среди населения. Их навещают только девицы…
– Твое знание жизни просто удивительно, – сказал Костя.
– Вход в номера с улицы достаточно легко взять под контроль, – спокойно продолжал Андрей. – Но сложность в том, что есть и другой вход, через ресторан.
Костя ладонью придавил монету:
– А все-таки где гарантия, что посетитель направляется именно к Калугину? Не к Богаевскому, не к Мурашову!
– Гарантии, естественно, нет. Проверять придется каждого. Я поставлю у входа своих ребят и буду сообщать им обо всех подозреваемых. А они проследят адреса, после выяснят фамилии, ну и так далее. Громоздко, я понимаю. Но больше делать нечего. Проверить всех посетителей ресторана мы не можем.
– Но нельзя же там сидеть с утра и до вечера! – усомнился Костя.
– Зачем? Утром Калугин уходит и возвращается часам к семи. Достаточно прийти около этого времени. А для наблюдения за входом с улицы мы сняли комнату в доме напротив.
– Но Якубов с Калугиным были у Миллера в шесть часов!
– Хорошо, отодвинем этот срок еще на час. – Теперь Андрей обращался только к Лере: – Буду ждать вас сегодня в начале восьмого. Сам я приду раньше и выберу столик.
Лера задумалась:
– У меня, пожалуй, платья подходящего нет…
– А то зеленое, с рюшами? – напомнил Костя.
Хотя вся эта затея ему и не нравилась, он считал своим долгом быть беспристрастным.
– Понимаешь, – сказала Лера, когда он вышел проводить ее до ворот, – ты, главное, не нервничай. Мне кажется, нужно притвориться перед кем-то – перед судьбой, что ли, или перед богом, будто мои экспонаты тебя уже не занимают. Другое начать делать. И тогда что-нибудь непременно обнаружится. Само собой. Как у тебя с этой монетой… Я путаюсь, да?
– Все понятно. Но ты все-таки дай мне ключ от музея. Завтра подожду там Федорова.
Лера порылась в сумочке, достала ключ:
– Открывать вправо, на два оборота.
Костя хотел взять ключ, но она не сразу его отпустила, и их пальцы на мгновение соприкоснулись. Ключ был теплый, а пальцы у Леры совсем холодные – словно после умывания.