Текст книги "Поиск-81: Приключения. Фантастика"
Автор книги: Леонид Юзефович
Соавторы: Алексей Домнин,Владимир Соколовский,Евгений Филенко,Анатолий Королев
Жанры:
Прочие приключения
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Калугин выпрямился:
– Попрошу не поминать всуе имя этой женщины!
– Хорошо, – согласился Рысин. – Якубов не посмел отказаться, о чем впоследствии пожалел. Но я опять забежал вперед. Еще до того, как все было перевезено к Лизе… пардон, на Вознесенскую, встал вопрос о том, что делать со Свечниковым. Этот мальчик написал письмо Григорию Анемподистовичу, в котором, наивно шантажируя своего учителя пропавшей коллекцией, призывал его остаться в городе. Такой план еще до похищения коллекции Свечникову подсказал Якубов. Самому ему рисковать не хотелось. Он же дал Свечникову несколько практических советов с целью замести следы. Тот принял их к исполнению без особых размышлений. Затем Свечников написал письмо и принес показать его Якубову, как своему единомышленнику. Якубов начал юлить, изворачиваться. Заподозрив неладное, Свечников решил забрать у него коллекцию…
– Но почему он сразу не оставил ее у себя? – спросил Желоховцев.
– Точно не знаю. Думаю, он не очень-то доверял своим квартирным хозяевам… Не зная, что предпринять, Якубов пригласил к себе Свечникова, – Рысин повернулся к Калугину, – и вас. Вы, очевидно, пришли в штатском…
– Сцены с переодеванием вам особенно удаются, – заметил Калугин.
– …но с оружием. Кем вы представились, опять же не знаю. Но уговорить Свечникова не удалось. Напротив, после этого разговора он окончательно решил во всем признаться Григорию Анемподистовичу. Выручить коллекцию иными путями было уже невозможно… Тогда вы попросту устранили Свечникова. Инициатива несомненно принадлежала вам. Якубов бы на это не пошел. Скорее всего, вы поставили его в известность уже пост фактум.
– Я все-таки верил, что мой ученик не способен на убийство! – Желоховцев благодарно взглянул на Рысина.
Тот не отрывал взгляда от Калугина.
– Провожая Свечникова, вы поздно вечером у железнодорожной насыпи выстрелили ему в спину. Пуля попала в сердце, и он упал лицом вперед. Его лоб был испачкан землей. Но когда тело обнаружили, оно было перевернуто на спину. Следовательно, вы доставали что-то из нагрудного кармана. Что именно, догадаться нетрудно… То самое письмо!
– Я же говорил, что оно есть! – воскликнул Желоховцев. – Его просто не могло не быть!
– Один вопрос, прапорщик, – сказал Калугин. – Кому вы служите?
– Я помощник Слудского коменданта по уголовным делам.
– Бывший, – поправил Калугин.
– Это неважно… Занимаясь расследованием убийства Свечникова, я исполняю, мои прямые служебные обязанности.
– Помощь большевикам тоже входит в ваши обязанности?
– Если правосудие находится в преступных руках, – величаво произнес Рысин, – то да! Посудите сами. Тышкевич запретил мне арестовать Якубова, поскольку знал, что тот является вашим человеком. Хотя нужно отдать должное моему начальнику: ему это было неприятно.
– Вы поставили на красных, прапорщик, – сказал Калугин, – и еще пожалеете об этом!
– Я продолжаю, – вытерев взмокший лоб, Рысин сдвинул фуражку на затылок. – Якубов, понимая, что тянуть дольше некуда, решил тайком увезти похищенные вещи на восток. Вчера вечером он известил Лизу, прикинув, что до утра она с вами не увидится. И обманулся. Лиза отправилась не к Лунцеву искать отца, как сказала Якубову, а к вам. Вы не захотели вступать с ним в объяснения. Еще бы! Тут неизбежно всплывали ваши собственные планы, отнюдь не бескорыстные. Тогда вы довольно удачно придумали этот трюк с ящиками. Все прошло бы гладко, не появись на Вознесенской улице случайный патруль. Мы с Трофимовым вам ничуть не мешали. Пожалуй, вы даже готовы были закрыть глаза на появление под самым вашим носом красного разведчика. Но патруль, стрельба – это другое дело! Какое-то дознание, какие-то ненужные разговоры! И вы решили избавиться от всех свидетелей разом. Тем более, что убийство Якубова вполне можно было приписать мне или Трофимову. Напали, дескать, с невыясненными намерениями…
Помолчав, Калугин поднял голову:
– Ваша версия напоминает астрономическую систему Птоломея. Стройна, красива, объясняет все видимые явления, но неверна по существу. Сами подумайте, зачем мне при моем служебном положении все эти хитроумные уловки, о которых вы говорили? Как помощник коменданта города я просто мог изъять ценности из университета и музея. В условиях прифронтового города мои полномочия достаточно велики!
– Догадываюсь, – сказал Рысин. – Но ваше возражение лишь подтверждает правильность моей версии.
– Каким образом? – удивился Калугин.
– Сейчас объясню… Если бы мысль о присвоении ценностей родилась у вас первого, вы именно так и поступили бы. Но первым об этом подумал Якубов. А вы поначалу клюнули на его приманку. Слишком опасно было бы реквизировать коллекцию и экспонаты вашей властью. Такая акция могла обрасти слухами, которые неизбежно потянулись бы за Якубовым, захоти он и в самом деле предстать перед красными с этими вещами. Это вы сообразили. Потом ваши планы переменились, но было уже поздно. В дело оказались втянуты Якубов и Свечников… Вот, собственно, и вся история!
– Весьма занимательно, – резюмировал Калугин. – И что же, по-вашему, я собирался делать дальше?
– Вот уж не знаю! Но подозреваю, что ваши замыслы возникли не без влияния майора Финчкока.
– Та-ак. А что вы скажете на такой вариант продолжения этой истории? Я зову на помощь. Стрелять, как я сейчас понимаю, вы не станете…
– Не стану, – подтвердил Рысин.
– Из соседних нумеров сбегаются офицеры. Я говорю им, что вы – красный шпион. Это не так уж далеко от истины. Вас отводят в тюрьму, где устраивают очную ставку с Трофимовым, а затем предъявляют на предмет опознания начальнику утреннего патруля. После чего по обвинению в измене… Эпилог предоставляю вашему пылкому воображению!
– Но я пойду к вашему начальству и все расскажу! – сказал Желоховцев.
Калугин поворотился к нему:
– Ваша сегодняшняя миссия, профессор, мне не совсем ясна. Но в случае с Трофимовым вы вели себя не лучшим образом. Ведь он был у вас? Так что поезжайте-ка в Томск вместе с вашими коллегами. И чем скорее, тем лучше!
– Ваш вариант, Калугин, – чтобы скрыть волнение, Рысин говорил подчеркнуто громко, – не учитывает двух обстоятельств. Во-первых, я в форме и сумею привлечь внимание собравшихся кратким изложением только что сказанного. Во-вторых, вы не сможете избавиться от меня немедленно. Придется исполнять разные формальности. Скрыть факт моего ареста от поручика Тышкевича вы тоже не сможете. А он по-своему человек честный. Те доказательства, которыми я теперь располагаю, не снимут вины с меня, но убедят его и в вашей вине. Кроме того, обе пули, дневник Свечникова с записью о похищении коллекции, – при этих словах Рысин многозначительно посмотрел на Желоховцева, – а также протокол осмотра кабинета Григория Анемподистовича и медицинское заключение, написанное доктором Федоровым, хранятся у вполне лояльного человека. В случае моего ареста они будут вместе с моей запиской представлены вашему прямому начальнику, полковнику Николаеву. Копии тоже пойдут в дело. Будет обследована и пуля, сидящая в горле Михаила Якубова… Так что, если вы сейчас позовете на помощь, можете считать свою карьеру законченной. Это в лучшем случае! – Рысин невольно коснулся рукой кармана, где лежали все перечисленные доказательства.
Калугин рассмеялся:
– Тышкевич – мой старый приятель. А доктор Федоров напишет такое заключение, какое мне будет нужно. Он прекрасно осведомлен о моих отношениях с его дочерью и рассчитывает на брак.
– Не буду разрушать ваших иллюзий. – Рысин вновь обрел уверенность. – Но в ближайшее время ваш возможный тесть ничего написать не сможет. Он заперт в чулане. А вот где находится этот чулан, вы не знаете и не узнаете. Трофимову это тоже неизвестно… Кстати, пока мы с вами здесь разговариваем, туда же везут и Лизу.
Это уж был блеф чистейшей воды.
Но Калугин поверил.
– Подлецы-ы! – проговорил он, стиснув зубы и по-бабьи растягивая последний слог. – Ах, какие подлецы-ы!
В этом его восклицании было что-то истерическое, фальшивое. Рысину почудилось даже, что Калугин не столько возмущен и опечален последним его сообщением, сколько пользуется поводом выплеснуть накопившуюся за время разговора бессильную злость.
– Все вещи, находившиеся в Лизиной комнате, отправлены в тот же чулан, – Рысин с наслаждением нанес завершающий удар. – А дабы вы окончательно мне поверили, добавлю: в один из тюков я лично засунул небольшое серебряное блюдо с изображением собако-птицы. Лиза использовала его в качестве пепельницы…
– Блюдо с Сэнмурв-Паскуджем! – Желоховцев жалобно сморщился. – Это же ценнейший экземпляр!
– Хорошо, – Калугин снова взял себя в руки. – Допустим на минуту, что все вами рассказанное – правда. Тогда зачем вы пришли ко мне? Отчего не представили материалы по начальству или сразу полковнику Николаеву?
– Мне нужен Трофимов, – сказал Рысин.
– Ага! В таком случае с этого и следовало начать. Роль неподкупного стража законности вам не к лицу, прапорщик!
– Вы согласны?
– А что я получу взамен? – Калугин с нарочитым равнодушием заправил вылезшее наружу ушко сапога.
– Все вещественные доказательства, исключая дневник Свечникова, и наше молчание.
– Вот теперь я до конца убедился, что вы продались большевикам! – отчеканил Калугин. – Долг службы и чувство справедливости предписывают вам открыть дело. Так? А вы вместо этого спасаете красного шпиона. Отлично, прапорщик! Браво! Только зачем разыгрывать из себя этакого Дон-Кихота? Ведь вы отпускаете на свободу убийцу, не так ли? – Он вскочил со стула. – А как же законность, порядок? Священная кара, наконец! Вы предлагаете мне сделку? Хорошо. Так это и назовем. Давайте говорить начистоту. Да, я хотел сбыть коллекции союзникам. Да, мне нужны деньги. Моя мать сидит в Омске без всяких средств. У обеих моих сестер мужья убиты за Россию. Они бедствуют. А у меня нет ничего. Понимаете, ничего! Вот что я получил за службу! – Он схватил шашку, рванул с нее боевой темляк. – Якубов! Свечников! Эта дрянь отсиживалась в тылу, когда я умирал в Мазурских болотах. А вы, прапорщик? Что посулили вам Трофимов и его друзья? Какие золотые горы?
– Замолчите! – Рысин почувствовал, как у него холодеют кончики пальцев.
– Вы меня презираете? Зря. У вас нет для этого ровно никаких оснований. Это проклятое время уравняло нас всех, прапорщик…
Дрожащими пальцами Рысин загнал патрон в патронник, вскинул кольт.
Желоховцев бросился к нему, схватил за руку:
– Успокойтесь! Не нужно…
Калугин отшатнулся к столу. Красные пятна выступили у него на щеках.
Рысин медленно опустил кольт. Рука сделалась ватной, мерзкие иголочки сеялись у плеча. Указательный палец отодвинулся от спускового крючка, лег на скобу. Сквозь заволокший комнату туман проступили очертания предметов – стол, окно, белая полоса рубахи под расстегнутым френчем Калугина.
Пришла мысль: «А ведь в чем-то он и прав… Я не должен отпускать его!»
– Григорий Анемподистович, – шепотом попросил Рысин, боясь, что голос не будет ему повиноваться, – возьмите оружие и покараульте господина Калугина, пока я не вернусь… Пойду кликну извозчика.
Желоховцев принял кольт.
– Вот сюда палец, – сказал Рысин. – Предохранитель снят.
Желоховцев кивнул. Лицо у него сделалось отрешенно истовым, рукоять мертво легла в большую желтоватую ладонь. Рысин почувствовал: он выстрелит без всяких колебаний при малейшей попытке Калугина что-либо предпринять.
Видно было, что Калугин это тоже почувствовал.
– Мне нужно письмо Сережи Свечникова, – сказал Желоховцев. – То, которое вы у него забрали. Обещаю не использовать его против вас! Оно сохранилось?
Калугин кивнул. Спросил у Рысина:
– Когда я увижу Лизу?
– Если все пройдет хорошо, завтра вечером. После отъезда Григория Анемподистовича. Она же отдаст вам обещанные доказательства.
– А кольт?
– Его я оставлю себе на память.
Спустившись в ресторан, Рысин велел швейцару позвать извозчика, а сам направился к столику, где сидела Лера.
– Знакомьтесь, – она кивнула на своего спутника. – Андрей Николаевич… Прапорщик Рысин.
– Вижу, что прапорщик, – сказал Андрей.
31
Стук подков далеко разносился по ночным улицам.
– Вам придется подождать меня здесь, – проговорил Калугин, когда пролетка остановилась у тюремной ограды. – Я постараюсь не задержаться.
Он сказал что-то часовому у входа, толкнул дверцу в воротах и исчез.
Рысин остался сидеть в пролетке.
Логика обстоятельств была на его стороне. Пока Калугин думает, будто Лиза взята заложницей, он бессилен что-либо сделать. Можно быть совершенно спокойным, и умом Рысин понимал это. Но неподвижная, словно впечатанная в стену, фигура часового, белый круг луны, истаивающей на ущербе, как брошенный в горячую воду сахар, неестественно четкий очерк тюремной кровли и странный контраст стоящей над городом тишины с далеким гулом канонады – все это непонятно почему приобретало значительность, тревожило. Внизу ветер совсем не чувствовался, а на вершинах лип порывами шелестела листва. И от этой, в обычное время не замечаемой раздвоенности пространства тоже рождалось ощущение грозящей опасности, близости иной жизни, неподвластной его расчетам.
Поежившись, Рысин вылез из пролетки, прислонился к дереву.
Лера, Андрей и Желоховцев уехали на другом извозчике за полчаса до того, как Рысин с Калугиным покинули номера Миллера. Договорились вывезти вещи на квартиру к Андрею, а Лизу не трогать. Даже в том случае, если Калугин из тюрьмы отправится прямо к ней, все будет уже кончено. Костя исчезнет. Желоховцев передаст свое серебро в университет, под охрану. Сам по себе он Калугину не нужен, и за судьбу его можно не опасаться. Лера вообще вне подозрений, к Федоровым она заходить не станет… Впрочем, кое-что Лиза может заподозрить после встречи с Калугиным. Значит, Лере придется пересидеть несколько дней у Андрея. Только и всего.
Потом Рысин подумал о себе: что ему-то делать? Может, сегодня же ночью забрать жену и податься к тетке на Висим? Он в форме, с документами. Заставы ему не помеха… Извозчик? Ведь Калугин его запомнит, разумеется… Но извозчика можно сменить, это пустяки…
«Значит, так. Сейчас, от тюрьмы, вместе с Костей домой. Отпустить извозчика, забрать Машу – и все втроем на Висим…»
Ему показалось, что поблизости кто-то есть. Оглянулся – никого. Посмотрел на часового – тот все так же неподвижно стоял у будки. Извозчик, нахохлившись, дремал на козлах. Рысин хотел пойти взглянуть, нет ли кого за кустами акации – шорох вроде оттуда послышался, но сдержал себя, не пошел.
Калугин не появлялся.
Начиная волноваться, Рысин поднес к глазам руку с часами и успокоился: прошло всего три минуты.
Он ждал, что вот-вот придет к нему то чувство спокойствия и расслабленности, какое испытывает человек после трудной, хорошо сделанной работы. Рысин подумал об этом еще в пролетке, по дороге к тюрьме. Но желанное чувство не приходило. И дело было не только в том, что Костя Трофимов оставался пока за тюремными воротами. Дело было в другом. Калугин прав: преступление останется безнаказанным… Вспомнилось наблюдение Путилина: преступники не седеют. Он, Рысин, пожалел Костю и Леру, не довел дело до конца, как предписывали ему долг и совесть, и Калугин будет иметь возможность мирно поседеть. Можно, конечно, успокаивать себя тем, что, если бы он даже передал материалы расследования полковнику Николаеву, все равно ничего не изменилось бы. В беспристрастие нынешних властей не очень-то верилось. Ну, положим, разжалуют Калугина или переведут в армию. А то и вовсе отделается легкой епитимьей… Но, как бы то ни было, он-то сам, Рысин, должен был все-таки попытаться открыть дело. Он мог попробовать и Костю при этом выручить, но уже на свой страх и риск, это его личное право. Надо было открыть дело! А он впутал свои личные привязанности в такие вещи, где о личном и речи идти не может.
Он представил на своем месте Путилина, Ивана Дмитриевича. И понял, что перед ним такой вопрос просто не мог встать. Путилин всегда был над делом, а он сам влез в него по уши. Но что еще ему оставалось делать? Путилин всегда был только охотником. Он же стал охотником, егерем и дичью одновременно.
Рысин вынул чугунного ягненка – подарок Леры, поставил его на ладонь. Ягненок уперся в нее всеми четырьмя копытцами на ножках-растопырках. Его мордочка выражала недоумение и любопытство. Рысин смотрел на ягненка и думал о том, что так и не увидел блюдо шахиншаха Пероза. Да и не увидит, наверное, никогда. Завтра вечером оно отправится с Желоховцевым в Томск. Он представлял его большим, ослепительно светлым и в то же время похожим на немецкую серебряную сухарницу, которую принесла в приданое Маша, – единственную ценную вещь в их доме. Потом Рысин подумал о жене, о мадьярах. Вспомнился виденный в детстве цирковой аттракцион – человека распиливали в гробу, а он вставал оттуда живой и кланялся.
Дверца в воротах отворилась со скрипом. Мелькнул кусок беленой стены и заслонился темным.
– Прапорщик! – позвал Калугин, выбираясь к будке. – Где вы?
Рысин шагнул вперед.
Калугин наклонился к часовому, потом силуэт его странно изломился – локти выпятились в стороны, плечи приподнялись, и узкая стальная полоса, укорачиваясь, блеснула между ними.
«Маша!» – успел подумать Рысин, налетая грудью на острое и твердое.
Полыхнуло огнем – ярко, до самого неба.
Подаренный на счастье чугунный ягненок спрыгнул в траву, подбежал к лицу Рысина и ткнулся холодным носом ему в подбородок.
32
В Кунгуре поезд простоял несколько часов.
На вокзале творилось бог знает что – говорили, будто билеты на восток идут уже по двенадцати тысяч. Пьяные солдаты врывались в классные вагоны, сбрасывали пассажиров с площадок. Двое студентов из вагона, в котором ехал Желоховцев, встали с револьверами в тамбуре и закрыли двери.
Франциска Андреевна даже к окну не подходила. Сидела, сжавшись, в уголке и все спрашивала:
– Что же это делается-то, Гришенька?
Часа через два страсти поутихли, и Желоховцев вышел на перрон.
В стороне, у заколоченных ларьков, стояла, дожидаясь погрузки, артиллерийская батарея. На хоботе крайнего орудия висело дамское белье из разбитых лавок – бюстгальтеры, чулки, панталоны, кружевные рубашки. Вокруг толпились бабы, шла торговля.
Высокий офицер в форме карательных войск подошел к Желоховцеву:
– Я поручик Тышкевич… Что ваши тарелки, профессор? Так и не нашлись?
– Нашлись, – сказал Желоховцев.
– Да ну? – удивился Тышкевич. – А Рысин ведь сбежал, подлец. С красными остался…
Круто повернувшись, Желоховцев пошел к своему вагону.
Что он мог рассказать этому поручику?
Что он вообще мог кому-то рассказать про ту ночь, когда они сидели с Лерой в темной комнате и перед ними на голой столешнице мирно и покойно блестело блюдо шахиншаха Пероза!
В тот вечер от Федоровых поехали на квартиру к Андрею: Желоховцев, Лера и один из парней, дежуривших у входа в ресторан. В музей ехать побоялись: мало ли что! Самого Андрея с ними не было – он помог вынести тюки и, отдав Лере ключ, пошел к тюрьме. Хотел перехватить Костю и Рысина по дороге и увести к себе.
Еще в пролетке Желоховцев нащупал сквозь мешковину блюдо шахиншаха Пероза, и сам, пыхтя, тащил этот тюк, когда Лера из осторожности отпустила извозчика, не доезжая до места.
Свет не зажигали. Желоховцев то клал блюдо на стол, поглядывая на него как бы со стороны, то опять брал в руки, оглаживал и объяснял Лере, что круглый ободок на донце, кольцевая ножка, стерся не сам по себе, а был спилен. Таким путем древние обитатели Приуралья стремились придать блюду большее сходство с ликом лунного светила, которому поклонялись. Он говорил долго, сбивчиво, как студент на семинарии, и все не мог заставить себя оторвать руку от блюда. Гладил его ладонью и пальцами, проводил ногтем по впадинам чеканки, проверяя оттенки звука. Лера слушала равнодушно, то и дело вставала, подходила к окну. За окном висела настоящая луна – белесая, низкая.
Все последующее вспоминалось тяжело, обрывками. Далекие выстрелы – вначале один, потом еще два, потом еще и еще. Пальцы Леры, судорожно мнущие занавеску. Застывший на пороге Андрей – рукав у пиджака оторван, нелепо торчит рука в белой сорочке. Чудом уцелевший в петлице цветок львиного зева.
Андрей наблюдал за Рысиным, укрывшись в кустах акации, и выстрелил секундой позже Калугина.
«Но как же? – крикнул Желоховцев. – Почему он стрелял? Ведь он думал, что Лиза у нас!»
«На кой черт она ему, ваша Лиза! – Андрей стянул пиджак, бросил на пол. – Только обуза лишняя… Я его, гада, второй пулей достал!»
Лера плакала, навалившись грудью на стол.
Желоховцев положил рядом с ней блюдо шахиншаха Пероза, шагнул к двери. Никто его не задержал. Блюдо шахиншаха Пероза и блюдо с Сэнмурв-Паскуджем, и все остальное, что еще совсем недавно казалось чуть ли не самым важным в жизни, теперь виделось пустяком, малостью. И эту малость Желоховцев оставил там, за дверью, потому что так хотели мертвые – Сережа Свечников, Костя, да и Рысин тоже, и больше он уже ничего не мог для них сделать.
«Токвиль, страница сто восемьдесят восемь…»
«Поймите меня правильно», – эту фразу Сережа в своем письме повторил четыре раза.
Письмо лежало в кармане, дневник – в саквояже.
«Непременно прочесть записки этого Путилина…»
Вдалеке взвыл паровоз, и Желоховцев прибавил шагу – Франциска Андреевна уже махала ему из вагонного окна.
33
Двадцать девятого июня белые спустили в Каму и подожгли керосин из десятков цистерн, стоявших на берегу, в районе железнодорожной станции Левшино. Оставляя за собой мертвую пелену пепла, огонь по течению двинулся вниз, к Перми. Горели, разваливаясь, лодки у берега. Гигантскими свечами пылали дебаркадеры. Чалки обугливались, расползались. Пароходы и баржи неуклюже разворачивались, огонь обтекал их борта, чернил ватеры, потом двумя-тремя языками взбегал к палубным надстройкам. На мгновение огненными гирляндами провисали канаты, веревки, и баржи, медленно проседая, плыли вниз, к мосту.
Дым стелился над рекой. У воды он был густой, черный, вверху – серый.
У реки, на путях железной дороги суетились солдаты, поджигая составы, которым не хватало паровозов. Горели вагоны с зерном, хлопком, обмундированием. Английские френчи с рубчатыми нагрудными карманами, желтые ремни, башмаки с металлическими заклепками вокруг дырочек шнуровки – все это тлело, ползло, дымилось, превращалось в зловонную слипшуюся массу. Под ветром взлетали над городом невесомые черные хлопья. Покружив, опускались на крыши домов, на воду, на улицы.
В это же время части 29-й дивизии 3-й армии Восточного фронта вышли с северо-запада к Каме.
Перед ними расстилалась огненная река. С треском бежали по воде длинные желто-красные языки. Клубы дыма окутывали левый, подветренный берег, откуда редко, с навесом, била случайная батарея. Вода кипела, шла пузырями, потом становилась матовой. Черную вонючую пену выносило на плесы.
Командир полка Гилев поднес к глазам бинокль и увидел чайку. Бинокль чуть подрагивал, и чайка металась в окулярах, как подстреленная, – вверх, вниз, опять вверх и вбок. Неподвижно распластанные крылья, настороженный блеск маленького глаза.
Больше Гилев ничего не увидел.
После полудня подвезли орудия. Снаряды с воем перелетали через реку, и их разрывы не были видны в сплошной завесе дыма. Вскоре белая батарея замолчала, огонь ушел вниз, и началась переправа. На мертвой реке затемнели лодки, шитики, плоты.
Утром тридцатого числа завязались бои на окраинах.
Утром тридцатого числа Костя очнулся на нарах тифозного барака в тюремном дворе и убедился, что никакого тифа у него нет и не было. Жар спал. Слабость была во всем теле, тяжесть – рукой, кажется, не пошевелишь, и плечо ныло. Но жар спал, голова была ясной. Даже есть хотелось – он ничего не ел уже трое суток. Воды и той не было. Сторожа и персонал исчезли позавчера. Умерших никто не выносил. Рядом с Костей лежал мертвый матрос в распоротой нагайками тельняшке. Тускло-зеленая муха ползла по его руке, чуть пониже сгиба, где выколото было: «Верный». Костя хотел согнать муху, но в эту минуту со двора грянул залп, и она сама улетела. Через несколько минут еще залп. «Расстреливают», – догадался Костя. Он слез на пол, подполз к маленькому окошку, на три четверти забитому фанерой, и осторожно выглянул наружу. Человек пять солдат в черных погонах бежали к соседнему бараку, где помещались раненые. Солдаты скрылись в дверях, и сразу послышались отдельные выстрелы – раненых добивали.
В их бараке стояла тишина.
Трое солдат подошли к окошку, и Костя сполз на пол, чтобы его не видно было с улицы.
– Вишь, как разит! – выругался один. – Вы как хотите, а я в эту помойку носу не суну… Лучше от пули подохнуть, чем от этой заразы…
– Может, из дверей хотя постреляем, – предложил другой. – Или пожжем.
– Да покойники одни, кого стрелять, – вступил еще голос. – Гранату кинуть, и готово!
– Жалко гранату… Может, пожжем?
– Чем жечь станешь, дура? Керосину-то нет!
Тишина. Потом опять разговор:
– Гэ-один оставь. Лимонку давай!
– Может, пожжем, а?
– Да пошел ты к …!
– Ленту, сперва ленту срывай… Дай-ка сюда!
– Чиркай теперь!
– Отвяжись, сам знаю…
Фосфор зашипел, и Костя, не видя, увидел, как бежит огонек к капсюлю по внутреннему шнуру.
– Давай-ай!
Звякнув, рассыпалось стекло. Граната влетела в окно, сея белые искры, и разорвалась у другой стены, под нарами.
Взметнулись вверх доски, тряпье. Беленый потолок обрызгало красным, посекло осколками.
– А-а-а! – закричали в углу.
Костя лежал ничком, чувствуя на губах вкус извести. Едкий дым полз по бараку. Потом дым разошелся. Несколько выстрелов хлестнули сквозь фанеру на окне, послышались удаляющиеся шаги, и тогда Костя явственно различил тот звук, которого он ждал со дня на день, с минуты на минуту, – отдаленный треск ружейной перестрелки.
34
Из белой пены кружев на подзеркальнике поднимались два ракушечных грота. Они казались Косте такими же нереальными, как цветы на окнах, как чистые простыни и подушки, на каких он с детства не спал, – большие, легкие, в ситцевых наволочках с торчащими уголками.
Лера, напевая, возилась на кухне. «Красота нередко к пагубе ведет…», – разобрал Костя. На столике возле кровати лежала трубка с изображением Сэнмурв-Паскуджа. Он повертел ее в руках, позвал:
– Лера!
Она пришла, опустилась на колени, у изголовья, подперев кулачками подбородок.
– Помнишь у меня в музее икру австралийской жабы? Из-под нее весь спирт выпили.
– Кто? – удивился Костя.
– Вот уж не знаю. Солдаты, наверное. Тут такое творилось! – она помотала головой. – И о чем я говорю, дура… До сих пор не могу поверить, что ты здесь, у меня!
– Я и сам не очень-то верю, – сказал Костя.
Она взяла у него трубку:
– Рысина жаль…
– Он тебя в тот вечер, у Миллера, ни о чем не просил?
– Нет вроде.
– Ну, может, жене что передать? – настаивал Костя.
– Он же не думал, что погибнет. У него все было рассчитано… Мы только о деле говорили. А когда прощались, он велел у Федорова одну вещь спросить…
– Какую? – насторожился Костя.
– Кто ему передал блюдо Пероза во время встречи Колчака… Я и спросила, когда его выпускала.
– И что он?
– Сказал, будто сунул ему кто-то из свитских блюдо с хлебом-солью, а после он его Якубову передал… Вот и все.
За окном раздались звуки военного оркестра.
О всех будущих победах гремели трубы, радовались сегодняшней медные тарелки, и глухо бил барабан, вспоминая мертвых.
– Вот и все, – повторил Костя.
Стеклянный шар с блюдом шахиншаха Пероза внутри медленно поворачивался на серебряном шнуре. Шахиншах натягивал невидимую тетиву лука. Под липами тюремного сада стоял чугунный ягненок, задрав к небу влажную от росы мордочку. Мимо него, мягко ступая по булыжнику разбитыми сапогами, проходил полк Гилева. Впереди, с обнаженной шашкой в руке, шел командир. На его бритой голове криво сидела выгоревшая фуражка, красный рубец стягивал кожу на щеке.
«…А его метелка от огня спасет».