355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Леонид Юзефович » Поиск-81: Приключения. Фантастика » Текст книги (страница 3)
Поиск-81: Приключения. Фантастика
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 14:38

Текст книги "Поиск-81: Приключения. Фантастика"


Автор книги: Леонид Юзефович


Соавторы: Алексей Домнин,Владимир Соколовский,Евгений Филенко,Анатолий Королев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Омеля очнулся ночью. Ему привиделось, что он в жаркой бане и в полушубке в ней ней сидеть нестерпимо. Он стал сбрасывать полушубок и очнулся от боли.

Перемигивались низкие звезды. Омеля не мог понять, где он. Вспомнил Савку. И подумал: «Замерзаю».

На глаза наваливалась дремота и хотелось шевелиться. Свинцовая тяжесть была в затылке, ныли нога и бок. Он с трудом поднялся, побрел к городищу.

Ему казалось, что идет он очень долго. Где-то лаяли собаки, шумели люди. Омеля поднял голову. На взгорье маячила зубчатая стена частокола.

…Югры торжествовали победу.

К костру перед домом князька привели белого коня и подвесили ремнями на четырех столбах. Стали тыкать его ножами и пили хлеставшую фонтанами теплую кровь. Конь отчаянно бился и стонал почти по-человечьи. Подали и Савке глубокую чашу. Он с омерзением отстранил чашу и вдруг увидел, что она серебряная, с чеканной фигурой птицы. Он взял чашу и выпил кровь.

– Ты друг, – хлопал его по плечу князек. – Что желаешь, бери. Югра дружбу платит.

Савка показал на чашу.

Князек покачал головой.

– Шкурки бери. Светлый металл – нет. Светлый металл – Торума, смотрящего за людьми.

Он показал на небо.

Савка подумал: «У них вроде нашего: есть в церкви казна, да не твоя. Поцелуешь позолоту на иконе – и облизнешься».

Князек велел привести Якова и Ждана. Их и еще девять лучших мужей новгородских держали в плену в тесной каморе.

Князек не хотел больше крови. Он отпустит новгородцев. Они должны рассказать в своей земле, что югры сильны и не будут платить дань.

Руки Якова были перекручены узкими острыми ремнями. Вокруг щетинились югорские копья.

– Войско ушло. И ты иди, – сказал князек Якову. – И этот пусть уходит, – указал он на Ждана.

– Мне некуда идти, – ответил Рыжий. Он еле стоял, держась за плечо Якова. Яков взглянул исподлобья на князька и увидел рядом с ним Савку. Тот был в югорской одежде с монетами на груди. Яков рванулся, в грудь ему уперлись копья. Савка попятился.

– Кровь наша на тебе, Савка, – тихо сказал Яков.

– Это друг, – обнял Савку князек.

– Не отпускай Якова, – в отчаянии зашипел ему Савка. – Он соберет новое войско и вернется.

Князек отмахнулся: воевать – доля черных людей, а именитые мужи должны уважать друг друга. Пусть уходит Яков.

– Я сделал для тебя добро, – задергал Савка князька за рукав. – Теперь ты сделай для меня. Убей Якова.

Шаманка Тайша сощурилась и захохотала.

– Последнюю волю исполни – покажи золотого бога, – попросил Яков.

Князек подумал и кивнул.

Яков, сын кривого Прокши, был убит. В дальней пещере у ног золотой бабы с монетами вместо глаз. Остальные девять пленников и Рыжий были отпущены.

Савка заторопился в дорогу. Князек его не удерживал.

Прошел в городище слух: какой-то огромный русский бродит ночью вокруг жилищ, губит людей и собак, не дает проходу никому. И будто ростом он выше кедра, а глаза у него, как два костра. Югры накрепко закрывались на ночь и даже собак держали в домах. Кое-кто нашептывал, что от Савки пришла такая напасть.

Но князек не хотел слушать наветы. Савка принес ему победу, он проводит Савку с почестью. По его наказу несли ему югры меха: куньи, соболиные, рысьи, беличьи. Валили и валили к ногам Савки. Тот жадно хватал их, шкурки мягко скользили меж пальцев – темные, пятнистые, дымчатые.

Ночью он не спал. В доме темно. В углу кто-то шелестел и двигался. Савка в ужасе прижался к стене.

– Кто здесь, кто?

– Предатель, – прошептал кто-то из угла.

– Прочь! – завопил Савка.

Распахнул дверь и отскочил к стене. К нему полз на четвереньках окровавленный человек. Лунный свет упал ему на лицо, и Савка узнал рыжего Ждана. Савка метнул в него нож и помчался по дороге. Ему казалось, что Рыжий гонится за ним.

Савка выбежал за ворота и отпрянул назад. Перед ним стоял Омеля. Стало тихо-тихо. Омеля вдруг начал расти, расплываться. Ледяная рука схватила Савкино сердце и сжимала сильней и сильней. Он отчаянно закричал и рухнул. Омеля не склонился над Савкиным телом. Он плюнул и пошел прочь.

Было тихо. Темнела зубчатая стена частокола…

Спутаны на земле дороги. Протопали их люди. Пути племен и народов ищи по могильникам, именам рек и погостов. И по легендам. Мертвые первыми обживают новые земли. За ними идут живые.

…А великий город на Волхове жил широко и крикливо, изредка вспоминая ушедших в далекие земли ратников. «Не было от них вести всю зиму, ни о живых, ни о мертвых, и печалился князь, и владыка, и весь Новгород». Так записал потом, рассказывая о походе, новгородский летописец.

Весна пришла сухая и жаркая, даже ночи не приносили прохлады. И в такую ночь приснился Малуше голос Якова. Он был далек и невнятен, не поняла она слов. Будто сказал он что-то про золотого чужеземного бога и сгинул в черной пропасти.

Пробудилась она – кровавый свет трепетал в распахнутых оконцах. В доме с криком бегали челядинцы – пожар!

«В лето 1194 зажегся пожар в Новгороде, загорелся Савкин двор на Ярышовой улице, и был пожар зол, сгорело церквей десять и много домов добрых. На другой день загорелись Чегловы улки, сгорело домов десять. И потом более случилось, на той же неделе в пятницу, в торг, загорелось от Хревковой улицы до ручья на Неревском конце и сгорело семь церквей и велико домов. И оттуда встало зло: по всякому дню загоралось неведомо как в шести местах и более, не смели люди жить в домах и по полю жили… И тогда пришел остаток живых из Югры…» – рассказывает летописец.

Восемьдесят ратников остались живы тогда у югорского городища. Многие из них погибли по пути к дому. Изможденные и опухшие, добрались они до Новгорода в те дни, когда великий город постигла великая беда. И не было с ними ни серебра, ни других югорских сокровищ.

Были призваны ратники на посадников двор. Затеяли там ссору меж собою, обвиняя друг друга, схватились за ножи и мечи. «И убили Сбышку Волосовца, и Ногочевидца Завиду, и Моислава Поповича сами путники. А другие кунами откупились».

Так окончился трагический этот поход.

Леонид Юзефович
ЧУГУННЫЙ ЯГНЕНОК
Повесть

1

Июнь выдался холодный, ветер порывами налетал с Камы, и бело-зеленый флаг сибирского правительства картинно полоскался над крыльцом Слудской районной комендатуры.

Возле крыльца сидел на корточках унтер-офицер и бестолково лупил куском, кирпича по водосточной трубе, пытаясь выправить ее смятое жерло. Его левую руку перетягивала повыше локтя несвежая повязка – тоже бело-зеленая.

«Дежурный», – догадался Рысин.

Он подошел ближе и громко спросил, где можно найти коменданта, поручика Тышкевича.

Унтер перестал бить по трубе и раздумчиво, с ног до головы оглядел посетителя. Перед ним стоял явный запасник – слишком большая фуражка нависла над впалыми щеками, нелепо болталась на журавлиной фигуре кургузая необмятая шинель.

– Слева последняя дверь, – хотя на плечах посетителя топорщились офицерские погоны, унтер не только не козырнул, но даже не счел нужным встать.

Впрочем, Рысин не придал этому нарушению субординации ровно никакого значения.

Через минуту он предупредительно постучал по отворенной двери с табличкой «Военный комендант», вошел в комнату и представился:

– Прапорщик Рысин… Направлен к вам в качестве помощника по уголовным делам.

– Знаю, знаю. – Тышкевич вздохнул: «Ну и послал бог помощничка! Видать, по сусекам поскребли…» Откинулся на спинку стула. – Сколько вам лет?

– Двадцать девять, – сказал Рысин.

– Давно служите?

– Третий день. Мобилизован городской комендатурой.

– А звание откуда?

– В шестнадцатом году прошел курсы. Но при повторном освидетельствовании в армию взят не был… Плоскостопие у меня.

– Вообще-то чем занимался? – Тышкевич решил, что можно перейти на «ты». В одностороннем, разумеется, порядке.

– Частный сыщик я, – сказал Рысин. – На юридическом учился в Казани, но не кончил…

– В полиции, что ли, служил?

– От полиции я разрешение имел. А занимался частной практикой. Всякие торговые секретные дела, также и супружеские… Потому меня к вам и направили.

– Та-ак, – ошарашенно протянул Тышкевич. – В гимназии, поди, Пинкертона почитывали? – он опять перешел на «вы».

Рысин оживился.

– Вот все говорят: Пинкертон, Пинкертон! А что Пинкертон? В реальной жизни грош цена всем его хитростям. Я, к примеру, Путилина Ивана Дмитриевича очень почитаю. Слыхали о таком? – Тышкевич покачал головой. – Начальник всей петербургской сыскной полиции. Из крепостных крестьян родом, заметьте! Любопытнейшие записки оставил… Вот, скажем, убили австрийского военного атташе. Дома убили, в постели. Скандал, естественно, всеевропейский. В Вене дипломатическую ноту изготовили. Сам великий князь вызывает Путилина к себе и дает ему три дня сроку для отыскания преступников. Представляете?

– Еще бы, – сказал Тышкевич. – Сам великий князь… Не шуточки! – Губы его кривила сдерживаемая усмешка. – Да вы садитесь!

– Ну так вот. – Рысин присел на диванчике у двери. – Путилин внимательно осмотрел спальню и заметил, что в схватке преступники стремились перевернуть свою жертву ногами к подушке. Только это заметил и все понял. Подумайте, подумайте! Такие примеры логику укрепляют. А сейчас я вам нарочно ничего не скажу.

– Я подумаю, – Тышкевич встал из-за стола, намереваясь произвести впечатление ростом и комплекцией. Погоны с черной окантовкой карательных войск лежали на его плечах, как влитые. – А вам, прапорщик, необходимо сменить шинель. В таком виде вы роняете авторитет власти у населения.

– Хорошо, – равнодушно кивнул Рысин.

Он надеялся, что к осени война кончится, а пока можно было походить и без шинели – все-таки июнь на дворе.

2

Григорий Анемподистович Желоховцев с самого утра испытывал все нараставшее чувство раздражения. Раздражала эта погода, этот город, эти пустые университетские коридоры. Бесцельно покружив по кабинету, он достал из несессера длинную иглу на костяной рукояти, рядом поставил скляночку с уксусом. Смачивая в уксусе тряпочку и орудуя иглой, начал счищать чернь, густо заволокшую куфические письмена на арабской серебряной монете. Сейчас он мог заниматься работой лишь самой простой, не требующей никаких усилий разума.

Но и она подвигалась плохо.

Желоховцев понюхал скляночку и хмыкнул: уксус был разбавлен до такой степени, что почти не издавал запаха. Доискаться до причин этого было нетрудно. Утром Франциска Андреевна, няня Желоховцева и единственный верный человек в его одинокой жизни, сама сунула ему скляночку в карман пиджака. Франциска Андреевна была родом из-под Полоцка, чай называла «хербатой», а рюмку – «келышком». Она привыкла экономить на мелочах и уксус для науки жалела.

Ругать ее было совершенно бесполезно.

Экстраординарный профессор Пермского университета Григорий Анемподистович Желоховцев читал на историко-филологическом факультете лекции по Древнему Востоку и вел археологический семинарий. Весной и летом 1919 года на лекциях присутствовало от трех до девяти человек, а в семинарии занимались двое. Но за последнюю неделю факультет вовсе обезлюдел. Впрочем, так обстояли дела на всех факультетах, и этот факт волей-неволей приходилось связывать с исходом боев под Глазовом. Не случайно во вчерашней приватной беседе ректор намекнул на возможность весьма скорой эвакуации, университета в Томск.

С небрежностью, за которую он сурово выговорил бы любому студенту, Желоховцев щелчком припечатал монету к столу. Профессор Николай Иванович Веселовский с висевшей на стене фотографии осуждающе смотрел не то на скляночку с уксусом, не то на своего ученика. Ученику шел уже пятый десяток. Он думал и говорил быстро, ходил легко, но в последнее время начал заметно полнеть, возможно, из-за трудностей с продовольствием, заставлявших налегать в основном на каши, и эта полнота скрадывала напряженную сутуловатость его фигуры.

Оглаживая седеющую бородку, Желоховцев с грустью подумал о том, что сборник «Памяти Николая Ивановича Веселовского ученики, друзья и почитатели» выйдет в свет без его статьи. А уж он-то имел право участвовать в этом сборнике больше, чем кто-либо другой. Статья была написана еще зимой, но отослать ее в Питер не было ни малейшей возможности – армии верховного правителя стремительно откатывались от Волги на восток.

Внезапно дверная ручка поползла вниз, дверь отворилась с тем надсадным скрипом, который теперь издавали все университетские двери, – масло швейцары использовали для других целей. На пороге стоял коротко стриженный молодой человек в студенческой тужурке.

– Трофимов! – Желоховцев радостно воззрился на вошедшего. – Какими судьбами, Костя? Мне говорили, будто вы ушли к красным!

С умилением, которого он никак не ожидал в себе после всего виденного за последние месяцы, Костя оглядывал знакомую обстановку профессорского кабинета. Книги в шкафу и на полках стояли в том же порядке. Отдельно светлели тома «Известий императорского археологического общества», густая бахрома закладок поднималась над их верхними обрезами. В застекленной витрине лежали черепки, бронзовые пронизки и подвески, пряслица, наконечники, сложенные пирамидкой удильные кольца.

– Дайте-ка на вас посмотреть, – несколько театральным движением Желоховцев сжал его плечи, легонько подтолкнул к креслу. – Слава богу! Если не считать усов, все тот же Костя Трофимов… А я вас, между прочим, на днях вспоминал. – Он схватил с полки картонную папку. – Узнаете?

Костя взял папку, раскрыл наугад: «…из 27 монет Аликинского клада 8 являются обрезками дирхемов. Они, как можно предположить, использовались в качестве платежных единиц, меньших, чем целые монеты…» Это была его студенческая работа, посвященная находкам восточного серебра в Приуралье. Как же давно он писал ее – вечность прошла!

– Франциска Андреевна здорова? – Костя отложил папку.

– Ворчит, – улыбнулся Желоховцев. – Боюсь ее больше, чем ректора и коменданта вместе взятых.

– А как наши? Что с семинарием?

– Только Якубов со Свечниковым и ходят. Такие времена… Счастлив, конечно, «кого призвали всеблагие, как собеседника на пир». Но я, знаете, даже на университетских банкетах сиживал неохотно. Предпочитаю чаек в домашней обстановке… А где вас носило с февраля? Правда, что вы уходили к красным?

– Правда, – спокойно сказал Костя.

Желоховцев страдальчески поморщился:

– Зачем вы мне это говорите?

– Убежден в вашей порядочности…

– Что ж, я вам не судья, нет… Понимаю, Колчак не та фигура, которая может импонировать молодежи. Но в России испокон веку правители пользовались громадной властью против отдельных людей и никакой – против установлений и обычаев. – Желоховцев отвернулся к окну, за которым дозревали на тополях желтые от паровозного дыма гроздья пуха, провел пальцем по грязному стеклу. – Вам что-то нужно от меня? Думаю, вы явились ко мне не только для того, чтобы справиться о здоровье Франциски Андреевны?

– Я хотел бы взглянуть на серебряную коллекцию. На блюдо шахиншаха Пероза, в частности…

Желоховцев молча прошел в угол кабинета, где стоял железный ящик с облупившимся орлом на крышке. Лет семьдесят назад, примерно во времена Крымской войны, в этом ящике хранились денежные суммы какого-то уланского полка. Створы его стягивал висячий наборный замок, изделие гораздо более поздней эпохи. Установив на вращающихся валиках кодовое слово, Желоховцев снял замок, откинул крышку и достал из ящика обыкновенную шляпную картонку с ярлыком магазина «Парижский шик». Поставил ее на стол, сделав приглашающий жест, а сам вернулся к окну, словно хотел оставить Костю наедине с шахиншахом Перозом.

Крылатый шлем шахиншаха поблескивал из-под сероватой корпии, в которой утопало блюдо. Шахиншах натягивал невидимую тетиву лука. На его груди лежал апезак – круглая бляха с лентами, знак царского достоинства династии Сасанидов. Костя отгреб корпию, и сбоку открылась чудовищная птица с маленькой, плоской, как у змеи, головой и кривым клювом. Высоко воздев крылья, она несла в когтях женщину. Женщина висела в воздухе, слегка изогнувшись и запрокинув лицо, как акробатка на трапеции. Ее широкие шаровары слабо относило назад, и чувствовалось, что птица летит со своей добычей медленно, тяжело взмахивая зубчатыми крыльями. Такие же крылья украшали шлем шахиншаха. Птица была сама по себе, шахиншах – тоже как бы сам по себе, но их столкновение не казалось случайным, они что-то знали друг про друга необыкновенно важное, тайное, и в этом был смысл всего рисунка.

Ослепительно белое в центре, блюдо чуть темнело во впадинах чеканки и у обрамлявших края фестонов. Этот перепад оттенков серебра, выявляющий фактуру металла, всегда почему-то волновал Костю.

В вятском госпитале, куда он попал после ранения, в бреду, глядя на электрическую лампочку, которая то приближалась к самому его лицу, то странно уменьшалась, удалялась, словно кто-то с чердака подтягивал ее на шнуре, он понял вдруг, как нужно будет после победы разместить коллекцию Желоховцева. Ей не место было в железном ящике, в шляпных картонках, набитых ватой. Ее должны были видеть все. Лампочка, зыбко подрагивая, опускалась все ниже, и в ее отвратительно желтом свете он отчетливо увидел небольшую комнату. Комната заполнена была людьми – красноармейцами, студентами, рабочими, а с потолка ее свисали прозрачные стеклянные шары. Вроде елочных, только гораздо больше. В самом большом лежало блюдо шахиншаха Пероза.

После, выздоравливая, Костя развлекался тем, что додумывал свою идею. Комната представала перед ним в мельчайших подробностях – обтянутые черным сукном стены, витые, выкрашенные серебряной краской шнуры, ковер на полу, приглушающий шаги и голоса. Он придумал особые фонари с подвижными щитками, чтобы высвечивать нужную деталь, а также скрытые в стенах лебедки: подкрутив ручку, можно было установить шар на определенной высоте, в зависимости от роста…

Костя поднял голову.

– Григорий Анемподистович, вам известно о взятии Глазова?

– Странные, однако, мысли вызывает у вас созерцание сасанидских сокровищ! – Желоховцев дернул бровями. – Разумеется, известно.

– Поверьте слову очевидца, это полный разгром! Контрнаступление белых невозможно. Сплошного фронта на нашем участке нет, и бои идут лишь вдоль железнодорожной линии. К концу июня город будет взят!

– У историков есть поговорка: врет, как очевидец.

– Всегда восхищался вашим остроумием, – сказал Костя. – Но сейчас я пришел сюда не за этим.

– Тогда за чем же?

– Хочу знать, что вы намерены делать в случае эвакуации университета на восток.

– Пожалуйста, это не секрет. Уеду сам и постараюсь вывезти все, до последнего черепка… Если смогу, конечно.

– Но вы не имеете права увозить коллекцию!

– А вы, Костя, не имеете права говорить мне о моих правах.

Над плечом Желоховцева висела растянутая между двумя палочками тибетская картинка на шелке: всадник в тускло-золотых одеждах летел по небу на пряничном тупомордом скакуне.

– Каково бы ни было мое личное отношение к Колчаку, он единственный человек, способный поддержать цивилизацию в нашей Евразии. – Желоховцев задумчиво ткнул пальцем картинку раз, другой, стремясь придать палочкам строго горизонтальное положение. Наконец это ему удалось. – А ваши порывы бессмысленны. Знаете, у Хемницера есть такая басня. Захотела собака перегрызть свою привязь. Целый день грызла и перегрызла. А хозяин возьми да привяжи ее обгрызенной половинкой… Вот и вся выгода.

– Я не читал Хемницера, – сказал Костя.

– И очень жаль. Узость интересов еще может быть простительна в моем возрасте, но никак не в вашем.

– Да что вы знаете о нас, ежедневно припадая к этому вот источнику, – Костя схватил со стола последний номер «Освобождения России». – Послушайте, что они пишут… Вот… «Как сообщает корреспондент агентства Рейтер из Владивостока, Москва умерла совершенно. По городу тянутся сплошные вереницы гробов. Самоубийства на почве голода и отчаяния – обычное явление. На улицах Москвы вдоль путей трамвая выставлена специальная стража для препятствования многим желающим покончить счеты с жизнью под трамвайными колесами…» Неужели этому можно верить?

Желоховцев покачал головой:

– Не знаю… Но в любом случае все это не относится к теме нашего разговора. Кое-что, к сожалению, мне пришлось испытать на собственном опыте. В восемнадцатом году… Бесцеремонное вмешательство в дела университетского самоуправления. Раз. Бесконечные митинги и собрания, отвлекающие студентов от занятий. Два. Засилье недоучек. Три. Приказ читать лекции солдатне, которая дымила мне махоркой прямо в лицо. Четыре… Ну и так далее!

– Вы не имеете права вывозить серебряную коллекцию, – повторил Костя. – Она не принадлежит лично вам!

– Совершенно верно. Она принадлежит университету, и я не собираюсь обсуждать с вами ее судьбу. – Желоховцев вновь отвернулся к окну. – А теперь уходите. Рад был вас повидать.

– Кланяйтесь Франциске Андреевне, – сказал Костя.

– Непременно.

– Надеюсь, мы еще увидимся, – Костя шагнул к двери.

У двери, на выступе книжной полки лежал замок – дужка отдельно, валики на оси тоже отдельно. Буквы на внешней стороне валиков образовывали слово «зеро».

3

Около полудня в научно-промышленный музей явился рассыльный из городской управы с предписанием начать подготовку к эвакуации наиболее ценных экспонатов. Директор не появлялся в музее уже с неделю – говорили, будто он выехал в Омск, – и бумагу с прыгающими машинописными строчками приняла Лера. До этого она еще надеялась, что все каким-то образом обойдется, что про них забудут; и теперь, глядя на подпись городского головы Ширяева, занимавшую чуть ли не треть листа, испытала мгновенное чувство безысходности.

– Дура ты, – сказала она своему отражению в застекленном стенде с фотографиями губернских заводов. – Дура стриженая… И чего надеялась?

Лера служила смотрительницей музея с осени шестнадцатого года. Она помнила наизусть паспорта половины экспонатов и с одинаковой нежностью относилась к вещам совершенно несоизмеримой ценности. Вещам было тесно в кирпичном двухэтажном доме на Соликамской улице. Здесь хранились бронзовые отливки и фарфор фабрики Кузнецова, старинные ядра и заспиртованные стерляди в банках, французские гобелены времен Людовика XVI и рудничные фонари. На стенах висели картины. В шкафах и витринах лежали кости ископаемых животных, монеты, стояли шкатулки, вазы, фигурки Каслинского и Кусинского заводов – весь тот пестрый набор, который никак не ложился в единое русло правильной экспозиции и в самой пестроте которого было обаяние, отсутствовавшее во многих, несравненно более богатых собраниях.

Лера обошла пустые комнаты, отомкнула витрины. Смахнула рукавом пыль с чугунной статуи Геркулеса, разрушающего пещеру ветров. За последние полгода в музей заходили разве что члены управы по долгу службы, студенты и скучающие офицеры, которые уже в первой комнате начинали интересоваться больше самой смотрительницей, нежели ее экспонатами.

В восемнадцатом году все было по-другому. Устраивались лекции, собиралось общество фотографов и общество любителей истории края. Десятками бывали красноармейцы. Они, правда, зачастую разглядывали багетовые рамы с большим любопытством, чем сами картины, и подолгу простаивали перед резными китайскими шарами из кости, не обращая внимания на этюды Репина и Коровина. Но такую несерьезность Лера им охотно прощала. Да и шары, честно говоря, были довольно занятны – она и сама не могла понять, как их ухитрились вырезать один в другом… А с Советской властью у нее лишь однажды вышло столкновение, когда районный комиссар приказал освободить одну комнату для выставки революционного плаката. Он облюбовал комнату, где по стенам висели гобелены и костюмы северных народов. Лера воспротивилась, но гобелены пришлось все-таки снять. А костюмы северных народов отстоял Костя Трофимов, упирая на тяжелую судьбу этих народов в условиях царизма.

Эвакуироваться Лера решительно никуда не собиралась. Но и мысль о том, что экспонаты отправят без нее, тоже была невыносима – все растащат или растеряют в этой неразберихе. Кое-что можно было, конечно, припрятать, но самые ценные вещи все равно не скрыть, в управе имеются копии каталогов.

Лера щелкнула ногтем по склянке, в которой плавали серые полупрозрачные катышки – икра австралийской гигантской жабы, бог весть как попавшая на Соликамскую улицу. С этим, естественно, никто возиться не станет, не до жаб сейчас, хотя бы и австралийских. Другое дело художественная коллекция с ее раритетами. Их-то проверят в первую голову.

Лера провозилась в музее до вечера. Унесла в чулан вещи понезаметнее, закидала всяким хламом. Когда же совсем собралась уходить, к крыльцу, погромыхивая наваленными ящиками, подъехала подвода. Рядом шагали двое солдат и офицер.

Подняв голову, офицер заметил в окне Леру и козырнул. Затем что-то сказал солдатам. Они сняли один пустой ящик и двинулись к ступеням.

Лера обмерла: «Неужели так скоро?»

– Здравствуйте, барышня, – офицер по-хозяйски, без стука вошел в комнату.

Вслед за ним протиснулись солдаты, замерли с ящиком в руках.

– Вы получили предписание из управы? – спросил офицер.

Лера кивнула.

На погонах офицера было по две маленьких звездочки – подпоручик. Лицо его показалось знакомым – где-то она раньше его видела.

– Отчаиваться не нужно. – Он показал солдатам, куда поставить ящик. – Это временные трудности. Английская пехота уже высаживается во Владивостоке… Где отобранные экспонаты?

– Я ничего не успела сделать, – сказала Лера.

– Что ж, мы займемся этим сами.

Подпоручик достал из ящика груду пустых мешков, бросил на пол. Его взгляд равнодушно скользнул по бубну вогульского шамана, по разложенным в витрине наконечником стрел и остановился на малахитовом канделябре начала прошлого столетия.

– Шедевр, не правда ли? – Он взял его в руки, провел пальцем по серебряной инкрустации у основания.

Минут через десять Лера убедилась, что подпоручик отыскивает самые ценные экспонаты с безошибочным чутьем владельца антикварной лавки. В ящиках, бережно обернутые мешками, исчезли две севрские вазы, палестинский этюд Поленова, полотна неизвестных голландцев, каждое из которых подпоручик собственноручно укутывал сорванными с окон занавесками.

Был он невысок, изящен. Но его фигуру портил слишком широкий френч, собиравшийся под ремнем неряшливыми складками. Копий музейных каталогов у него не было. «Наверное, после проверят», – решила Лера, заметив, что подпоручик записывает в книжечке отобранные экспонаты.

Вначале она безучастно стояла в стороне и на вопросы отвечала через один – гордо и невразумительно. Потом попробовала вмешаться. Отговаривала брать одно, советовала взять другое, но в итоге добилась лишь того, что подпоручик начал посматривать на нее с явным подозрением.

Наконец ящики и мешки вынесли, уложили на подводу. Прощаясь, подпоручик щелкнул каблуками, вдавил подбородок в ямку между ключицами.

– А как же я? – чуть не плача, спросила Лера. – Я не могу бросить все это на произвол судьбы!

– Во избежание паники, – объяснил поручик, – подлежащие эвакуации ценности заранее свозят на станцию. Но отправят их лишь в случае реальной опасности. Послезавтра справьтесь о них в управе. Там же получите сопроводительные бумаги.

Он вышел.

В тишине июньского вечера подвода прогрохотала по Соликамской, свернула на Покровку.

4

В центре стола сукно было истертое, серое, по краям – густо-зеленое.

Белый лист бумаги лежал на столе.

– Итак, если я вас правильно понял, профессор, – Рысин положил карандаш рядом с листом, строго параллельно боковому обрезу, – вы обнаружили исчезновение коллекции сегодня. Но не можете сказать, когда именно она пропала, поскольку вчера в университете не появлялись…

– Вы меня правильно поняли, – подтвердил Желоховцев, все больше раздражаясь. – Я уже говорил вам об этом два раза!

Было странно, что он еще может ходить, говорить, возмущаться…

– Вы сообщили поручику Тышкевичу о составе коллекции? – спросил Рысин.

– Нет. Он сразу же послал меня к вам.

– Тогда попрошу…

– Сасанидское блюдо шахиншаха Пероза, – начал перечислять Желоховцев. – Блюдо с Сэнмурв-Паскуджем…

– С кем, с кем?

– Это мифическое чудовище древних персов. Олицетворение трех стихий – земли, неба и воды. Впрочем, долго объяснять… Еще три серебряных блюда. Самое позднее датируется первой половиной восьмого века.

– До Рождества Христова?

– Увы, – Желоховцев еле сдержался. – После… Византийская чаша со львами и несколько десятков восточных монет. Повторяю, все вещи серебряные!

– Откуда они у вас? – поинтересовался Рысин.

– Монеты частью найдены при раскопках, частью приобретены по деревням у коллекционеров. Блюда и чаша куплены моей экспедицией по стоимости серебра у находчиков в деревнях Казанка, Аликино и в селе Большие Евтята. Крестьяне не знали их подлинной стоимости. В отдельных случаях они даже не могли распознать серебро. Блюдо с Сэнмурв-Паскуджем, например, использовалось в качестве покрышки для горшков.

– На чьи средства делались приобретения?

– В основном, на университетские. Но с добавлением моих личных… Нельзя ли ближе к делу?

– Какова приблизительная стоимость коллекции? – Рысин будто не слышал последнего замечания.

– Перед войной она стоила бы тысяч десять-двенадцать. Но теперь, насколько мне известно, цены на такие вещи в Европе значительно возросли. Даже здесь, на месте, майор Финчкок из британской миссии предлагал мне шестьсот фунтов за одно лишь блюдо шахиншаха Пероза… Видите ли, находки сасанидской посуды за пределами Приуралья – факт исключительный.

– Простите, майор Финчкок предлагал эти деньги вам лично или университету?

– Университету в моем лице, – сказал Желоховцев.

– Так, – Рысин взял карандаш, нарисовал на бумаге непонятный кругляшок. – В котором часу вы обнаружили пропажу?

– Около полудня… Дверь была заперта, окно разбито.

– У кого кроме вас имелся ключ от кабинета? – Рысин задавал вопросы, не отрывая глаз от стола.

– Я же вам ясно сказал! – вспылил Желоховцев. – Окно было разбито! Понимаете?

– Отвечайте на мои вопросы, – вежливо попросил Рысин. – У кого еще был ключ от кабинета?

– Только у меня, – Желоховцев поджал губы. – Это мой кабинет.

– Кто знал о коллекции?

– Многие… В восемнадцатом году я успел напечатать о ней статью в «Известиях археологического общества».

Рысин улыбнулся:

– Труды по археологии читают разве что одесские жулики. Слышали о скифской тиаре царя Сайтоферна, которую изготовил и продал в Лувр ювелир Рухомовский из Одессы? Вот он бы, пожалуй, заинтересовался вашей статьей…

– Кто вам дал право сомневаться в моей честности! – Желоховцев пристукнул по столу ребром ладони. – Все предметы коллекции подлинные! Мой научный авторитет – достаточная тому гарантия!

– Я не о том. – Рядом с кругляшком Рысин нарисовал квадратик. – Вопрос стоит таким образом: нужно ли искать похитителя среди ваших коллег и студентов или среди лиц посторонних? У вас есть какие-то подозрения?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю