Текст книги "Поиск-81: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Леонид Юзефович

Соавторы: Алексей Домнин,Владимир Соколовский,Евгений Филенко,Анатолий Королев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– Я скоро, Маша!

Снова вскочил в пролетку и погнал лошадей под угор, в сторону завода Лесснера. Погони не было. Проехав несколько кварталов, он остановил лошадей в пустынном проулке у железнодорожной насыпи. Огляделся – никого. В ближайших двух дворах огороды заросли лебедой, окна в домах заколочены. Рысин осмотрел пролетку – не обронил ли чего. Взгляд упал на дырку от пули. Из темной, потрескавшейся кожи сиденья торчал клок ватина. Спрыгнув на землю, он достал складной нож, вспорол сиденье и поковырял лезвием внутри. Вытащил светлую, недеформированную пулю, сунул в карман. Затем взбежал на насыпь, прошел шагов двести по шпалам, чтобы не оставлять следов, и, сделав петлю, двинулся к дому.

Вернувшись, Рысин заволок ящики в дровяник, взял гвоздодер-бантик и осторожно поддел верхние рейки самого большого ящика. Гвозди отошли с протяжным скрипом. Сверху лежала тонкая неровная плита известняка, какими хорошие хозяева выкладывают обыкновенно дорожки в огородах. Рысин отшвырнул ее в сторону – плита разлетелась на куски. Под ней обнаружился всякий мусор – деревянные обрезки, стружка, ветошь. Раскидав все это по дровянику, он вскрыл другой ящик, третий – то же самое. В четвертом вместе с разным хламом лежал ржавый четверорогий якорек и обломок багетовой рамы.

Чертыхнувшись, он запустил якорьком в стену. Два рога мягко впились в доски, якорек прилип к стене.

26

Рысин прошагал в комнаты, лег на незастланную постель лицом в подушку. Вошла жена, спросила:

– Чаю хочешь?

Рысин помотал головой.

– Почка болит? – встревожилась жена.

– Нет, – в подушку проговорил Рысин. – Не болит.

Она присела у него в ногах, попробовала стащить сапог. Не смогла и оставила так.

– А я вчера на рынке была. Бог знает, что делается! Неделю назад галоши по сто двадцать рублей торговали. Я и не покупала. Откуда у нас такие деньги! Все говорят, в закупсбыте дешевше. Да только где они там, галоши-то? А вчера прихожу, смотрю – галоши уже по сорок рублей. И соль подешевела. И хлеб… С чего бы?

– А с того, – сказал Рысин, – что красные скоро город возьмут.

– Ну вот, – расстроилась жена. – А ты и денег не успел получить. Работал, работал, бегал чего-то по ночам, а денег не получишь… Жить-то как будем?

– Маша, – тихо попросил Рысин, – уйди, пожалуйста. Мне подумать надо.

Она обиделась:

– Вот и всегда так! Не посоветуешься, не расскажешь ничего. Держишь, ровно прислугу!

– Ну что-ты, Маша, – Рысин погладил жену по руке. – Перестань…

– А я тебе подарок на рынке купила, – сказала она.

Рысин металлическим голосом отрубил:

– Галоши мне не нужны!

– Галоши потом купим, лето на дворе… Ты посмотри, посмотри, что я тебе купила!

Рысин нехотя оторвал голову от подушки – жена держала в руке бронзовый футлярчик, выгнутый наподобие чертежного лекала.

– Что это?

Улыбаясь, она ноготком вывернула из футлярчика большую лупу в бронзовом же ободке, на ножке, а с другого конца – вторую, поменьше. Похвалилась:

– Тридцать рублей просили, а я за восемнадцать сторговалась! Старая-то твоя сломалась…

– Кто ж ее сломал? – удивился Рысин.

– Я и сломала третьего дня…

Рысин ткнул пальцем в белую бязь наволочки – на подушке образовалась ямка. В эту ямку он поместил пулю, извлеченную из сиденья пролетки. Рядом положил другую, ту, которой был убит Свечников.

Пули были совершенно одинаковы.

Рысин навел на них лупу. Они дрогнули, поплыли, растекаясь в стекле, потом замерли, и он вспомнил: «Убивает не пуля, убивает предназначение».

Первая пуля была предназначена ему, Рысину.

– Так мне собираться, что ли? – робко спросила жена.

Он не понял:

– Куда еще?

– Тебе лучше знать. Говорят, у красных впереди мадьяры идут. Режут кого ни попало. Видишь, что пишут, – она взяла газету «Освобождение России», которую аккуратно покупала раз в неделю, по пятницам, когда в ней печатался «Календарь птицевода», прочитала: – «Мадьярские части учиняют над пленными и мирным населением небывалые жестокости. Как сообщают красные перебежчики, в Глазове четырнадцать горожан, в том числе директор реального училища и преподаватели, а также пленные офицеры были распилены на куски двуручными пилами под пение «Интернационала»…

– Чепуха все это. – Рысин встал. – Никуда мы не поедем!

Переодевшись в штатское, он взял справочную книгу «Губернский город Пермь и окрестности», нашел в конце ее адрес зубного техника Лунцева и выписал его в книжечку.

Жена подошла сзади, положила руки ему на плечи:

– Я тебя спросить хочу… Обещайся только, что честно скажешь! А не захочешь, вовсе ничего не говори!

– Ну? – Рысин повернулся к ней.

– Ты сегодня ночью где был? Поди, у бабы какой?

– Выдумаешь тоже, – он погладил ее по волосам, поцеловал в пробор. – Ты, Маша, не думай, чего нет… Не выдумывай. Понятно?

– Понятно, – она всхлипнула.

– Вот и не думай ничего, – он еще раз ее поцеловал. – А за подарок спасибо!

Лунцев был дома. Он провел Рысина в гостиную, поинтересовался:

– Вы по объявлению или по рекомендации?

– Я из военной комендатуры, – сказал Рысин. – Вот мои документы.

Лунцев заволновался, но документы смотреть не стал – видно, побоялся оскорбить визитера недоверием. Замахал руками:

– Если вы по поводу Трофимова, то я тут совершенно ни при чем! Стечение обстоятельств! Откуда мне было знать, что его разыскивают?

– Я по другому делу… Вчера вечером к вам заходила Лиза Федорова?

– Алексея Васильевича дочка?

– Она самая.

– Нет, не заходила.

– Вы уверены? Может быть, стоит расспросить прислугу?

– Как вам будет угодно, – Лунцев обиделся. – Ксенька!

Рысин остановил его:

– Не нужно… Прошу прощения.

Выйдя на залитую солнцем улицу, он направился в сторону университета. Минут через десять присел в холодке на лавочку и достал записную книжку с надписью «Царьград». Пристроив ее на колене, написал вверху, страницы: «Якубов». Остальных действующих лиц обозначил начальными буквами их фамилий, а Лизу Федорову – двумя буквами: «Л. Ф.». Все буквы он расположил полукругом, на некотором расстоянии друг от друга. Затем, используя стрелки и условные значки, которые тут же придумал, стал строить схему. Прямоугольник в ней символизировал музейные экспонаты. Большой кружок – коллекцию Желоховцева. Кружок поменьше – блюдо шахиншаха Пероза, которое Костя видел у доктора Федорова во время приезда Колчака… Надо было все-таки расспросить Федорова об этом сегодня ночью. Но Костя не дал – теперь, мол, все равно, дело прошлое, и не нужно сразу выкладывать козыри. «У Желоховцева спрошу», – решил Рысин, рисуя три маленьких кругляшка рядом с буквами «Л. Ф.». Кругляшки обозначали монеты, полученные Федоровым от дочери.

Стрелки пересекались – сплошные и пунктирные, означающие меньшую вероятность. Значки и даты событий ложились на страницу связующими звеньями, и вскоре схема стала напоминать чертеж подъездных путей крупного железнодорожного узла.

Рысин отстранился, посмотрел на нее с видимым удовольствием.

В его рисунке была та логика обстоятельств, которую все время затемняли всякие мелочи. Машинистка Ниночка со своим «ремингтоном», летящий над городом тополиный пух, гудки уходящих на восток эшелонов и орудийный гул на западе, платок с двойной каймою на плечах у Лизы, синяя – почему именно синяя? – тетрадь Свечникова – весь этот невнятный и вместе с тем странно значительный язык жизни уступил место ясному, строгому коду геометрических фигур, цифр и стрелок.

Особенно много стрелок – сплошных и пунктирных – сходилось к человеку, которого Рысин обозначил на схеме буквой «икс».

27

Рысин нашел Желоховцева возле главного университетского подъезда, где тот вяло распоряжался погрузкой книг на подводы. Погрузка книг – дело нехитрое, особых указаний не требующее, и видно было, что Желоховцев занялся им от тоски. Заняться-то занялся, но и отдаться этому делу всей душой тоже не может – томится.

Они прошли в замусоренный вестибюль, по которому сновали студенты и служащие с пачками бумаг, связками книг, ящиками, кулями и физическими приборами. Лазарет уже эвакуировали. Сквозь раскрытую дверь виднелась груда грязного белья на полу, голые продавленные койки. На плакате с похожим на Али-Бабу большевиком пририсована была под носом у казака аккуратная фига.

Швейцар стоял у окна, приставив к глазу подзорную трубу.

– Едете? – спросил Рысин.

Вопрос был пустой, и Желоховцев надменно поднял брови:

– Эвакуация университета решена давно. Вчера вечером ректор сделал окончательные распоряжения.

– И куда же?

– Пока в Томск.

Рысин отметил это «пока».

Они сели в старинные кресла с шишечками, сиротливо стоявшие у стены и, как видно, тоже приготовленные к отправке.

– А как же коллекция?

– Мои научные интересы ею не ограничиваются, – все так же надменно проговорил Желоховцев. – А у вас есть сообщить мне что-то новое?

Рысин вспылил:

– Вы так об этом спрашиваете, как будто я – главное заинтересованное лицо!

Сказал и понял, что так оно и есть, наверное. Слишком многое слилось для него в этом деле, которое уже и делом-то перестало быть, стало жизнью, судьбой. Он взялся распутывать клубок, у которого много концов. У всех, кто запутал его, была своя ниточка, свой интерес. У Желоховцева – наука, тема. У Сережи Свечникова – любовь к учителю. У Якубова – корысть. У Леры – Костя. У Кости – идея. У «икса», несомненно, тоже какой-то интерес был, хотя и неизвестно какой. Один он, Рысин, не имел в этом клубке ни ниточки своей, ни выгоды – какие уж там выгоды! Он только справедливости хотел, ничего больше.

– Я не верю, что вы отыщете коллекцию, – сказал Желоховцев. – Я не хочу знать, кто убил Сережу, этим его не воскресишь… Я уезжаю!

Рысин помолчал.

В этом неустойчивом дурацком мире он, бывший частный сыщик с ничтожной практикой, недоучка и неудачник, а ныне и вовсе непонятно кто – то ли прапорщик из военной комендатуры, то ли красный агент, – представлял собой правосудие. Не убогое правосудие Тышкевича, а настоящее, то, каким во все времена хотят видеть правосудие честные люди. И он имел на это право, потому что не думал ни о чем, кроме справедливости. Он был потерпевшим, следователем, прокурором и адвокатом в одном лице. Присяжные заседатели кричали в нем на разные голоса… Он и приговор вынесет, если нужно, и это теперь не будет самосудом. Вот только кто приведет этот приговор в исполнение?

– Вы уезжаете, потому что подчиняетесь приказу ректора, или по внутреннему убеждению? – спросил Рысин.

– Я слишком прочно связан с университетом. Без него я ничто… Да и красные как сила не внушают мне особого доверия. Хотя, должен признать, среди них попадаются и порядочные люди.

– Например, Трофимов.

– Например, он, – Желоховцев вызывающе поглядел на собеседника. – Я лично не знаю ни одной партии, которая бы на все сто процентов состояла из подлецов. Или, напротив, альтруистов… Из этого ровным счетом ничего не следует.

– Григорий Анемподистович, сегодня в перестрелке Костя ранен и, по-видимому, арестован.

– Я тут ни при чем, – быстро проговорил Желоховцев. – Что ему грозит?

– Самое худшее… Но вы можете помочь.

«Я не могу его бросить, – подумал Рысин, словно оправдываясь перед самим собой. – Я не хочу его бросать!» Он с ужасом осознал вдруг, что и у него появилась в этом деле своя выгода.

– Каким образом? – напрягся Желоховцев.

– А когда вы должны уехать? – Рысин ответил вопросом на вопрос.

– Завтра вечером.

– Тогда у нас еще есть время.

– Простите, но какое вам дело до Кости Трофимова? – Желоховцев только сейчас уразумел всю несуразность этого диалога. – Я не скрываю своего сочувствия к нему, он мой бывший ученик. Но вам-то что, расстреляют его или нет?

– Не ищите в моем предложении какого-то подвоха, я не собираюсь вас провоцировать. Военная комендатура этим не занимается. Я лично – тоже… Вам ничего не грозит, понимаете? – Рысин говорил коряво, долго подыскивал нужные слова. – Я столкнулся с ним во время поисков коллекции, о подробностях поговорим после. Его идеи меня не интересуют, но он безусловно честный человек. И мне хотелось бы помочь ему… Я никуда не хочу уезжать…

– Не продолжайте, – оборвал его Желоховцев. – Все и так ясно. Хотите к приходу красных заработать себе политический капиталец?

– Ничего вам не ясно! – Рысин ударил кулаком по подлокотнику и тут же осекся. – Даю вам честное слово, это не потому. Обстоятельства сложились так, что он может плохо обо мне подумать. Решить, будто я предал его. А я этого не хочу… Кроме того, наши цели во многом совпадают… Понимаете?

– Неужели вы тоже намерены передать мою коллекцию большевикам?

– Ни в коем случае. Мои деловые отношения с вами не дают мне на это права!

Желоховцев усмехнулся:

– Весьма признателен.

– Боюсь, вы меня не совсем правильно поняли, – сказал Рысин. – Вы мой клиент. Это накладывает на меня определенные обязательства. Но по справедливости я бы отдал коллекцию Трофимову. Для него она не просто тема очередной научной работы.

– Очередной! – Желоховцев прикрыл глаза. – Вы ничего не поняли, молодой человек! Чехов, помнится, говорил, что человеческая жизнь всего лишь сюжет для небольшого рассказа. В этом смысле коллекция – тема для научной работы. Но чтобы иметь право так сказать, нужно быть Чеховым или на худой конец Желоховцевым… И вообще! Вы ведете разговор так, будто блюдо шахиншаха Пероза лежит у вас за пазухой…

– Кстати, – спохватился Рысин. – В январе, во время встречи Колчака у кафедрального собора, ему поднесли хлеб-соль на этом блюде. Как оно туда попало?

– Понятия не имею… Якубов, правда, просил меня дать блюдо для этой церемонии, но я отказал ему.

– Значит, Якубов обошелся без вашего разрешения. Как видно, он знал код замка и позднее мог сообщить его Свечникову. С января вы не меняли замок?

Желоховцев покачал головой.

– Может быть, все-таки коллекцию похитил сам Якубов?

– Я понимаю, – Рысин потер ладонью щеку. – Вам не хочется считать себя причиной смерти Сережи. Но не буду успокаивать вас понапрасну. Почерк, которым написан его дневник, это почерк левши с характерным левым наклоном.

Рысин вспомнил иллюстрацию к «Настольной книге криминалиста» Трегубова – скелет сидит за столом и пишет. Иллюстрация должна была показать, как меняется почерк в зависимости от параметров тела, а со скелетом это нагляднее выходило.

– Возможно, – сказал Желоховцев.

То, что он не замечал за самым верным своим учеником такой явной особенности, можно было объяснить и рассеянностью, и равнодушием. Рысин хотел сказать об этом прямо, но в последний момент передумал, смолчал. Разговор и без того кренился в нужную сторону. Желоховцев сам должен был понять, что, если он откажет Рысину, вина за гибель Кости тоже ляжет на него.

И он это понял. Спросил:

– Что я должен сделать?

– Пойти со мной к помощнику военного коменданта города капитану Калугину, выслушать нашу беседу и подтвердить известные вам факты. Только и всего.

– К Калугину? – переспросил Желоховцев.

– Да… Вы с ним знакомы?

– Помните, при первой встрече я говорил вам, что коллекцией интересовался майор Финчкок из британской миссии? – Рысин кивнул. – Так вот, Калугин сопровождал его… Очень интеллигентный человек.

– Кто? Калугин?

– Ну да. Впрочем, майор Финчкок тоже.

– И отлично, – Рысин поднялся, протянул Желоховцеву руку. – Жду вас в восемь часов вечера в ресторане Миллера.

– Почему там? – удивился Желоховцев.

– Наш разговор лучше вести во внеслужебной обстановке. А Калугин снимает у Миллера номер.

Забыв, что он не в форме, Рысин с неуклюжей щеголеватостью запасника поднес ладонь к надбровью, вышел. После сапог ноги в ботинках казались невесомыми, идти было легко, весело, и он вспомнил, что не в форме.

28

Весь день Лера не выходила из музея. Накануне они условились с Андреем об очередной встрече у Миллера в половине восьмого, но она решила никуда не ходить, дождаться Костю. С того самого момента, как она услышала выстрелы, ее не оставляло чувство свершившегося несчастья. Она всячески успокаивала себя, пыталась читать, потом взялась прибирать комнаты – ничто не помогало. День длился бесконечно, как в детстве, и было вместе с тем мучительное, до тошноты, ощущение стремительно уходящего времени, в котором она могла что-то сделать и не сделала.

Ближе к вечеру явилась мысль: «Лизочек! Вот у кого можно обо всем разузнать…»

Лера сбегала в соседнюю лавку, купила хлеба, колбасы, бутылку оранжада. Затем заставила Федорова поклясться здоровьем дочери, что не сделает попытки убежать, велела ему на всякий случай отойти в дальний угол чуланчика и, прислушиваясь к его шагам, на секунду отворила дверь, поставила еду на пол у порога и вновь задвинула засов.

Федоров честно выполнил обещанное.

– Сейчас иду к вам домой, – сказала Лера. – Все передам, как вы просили.

– Буду очень обязан, голубушка, – вполне миролюбиво отозвался Федоров…

Лизочек сидела на софе с книжкой в руках. Возле нее, лежала коробка папирос «Аспер».

– Ты-ы? – протянула она, когда горничная ввела Леру в комнату. – Вот это сюрпри-из!

– Я на минутку, – смутилась Лера. – Алексей Васильевич просил меня…

– Да ты садись, – вместо закладки Лизочек заложила книжку длинной шпилькой с изображением попугая на конце. – Ведь сто лет не видались!

Она убрала папиросы, освобождая место рядом с собой.

Лера села, пристроила сумочку на коленях.

– Алексей Васильевич просил передать, чтобы ты не беспокоилась, – ей было стыдно врать, но она успокаивала себя тем, что в точности исполняет поручение Федорова. – Его срочно командировали на вскрытие в Верхние Муллы. Он обещал вернуться завтра утром. Дело спешное, и не было времени тебя предупредить. Меня он встретил по дороге, а я закрутилась вчера, забыла… Извини!

Все это Лера выпалила единым духом и замерла в растерянности – надо же так бестолково повести разговор!

– Спасибо, – Лизочек равнодушно кивнула. – Бедный папа! Он всегда чересчур серьезно относился к своим служебным обязанностям. В нынешние времена это особенно смешно… Я думаю, он и в ваши музейные дела мешался со страстью старого неудачника.

– Нет, – искренне возразила Лера. – Алексей Васильевич бывал нам очень полезен.

Ей стало обидно за Федорова.

– Ну ладно, ладно… Расскажи лучше, как живешь. Замуж не вышла? – Лизочек засмеялась, картинно откинув голову.. – Обычный разговор двух бывших гимназисток после разлуки, да? Я видела тебя вчера у Миллера с каким-то мужчиной. Лицо такое, – она свела к переносью выщипанные брови, покачала растопыренными пальцами под подбородком вверх и вниз. – Мне такие нравятся. Одет, правда, неважно, без легкости. Но сейчас трудно штатскому хорошо одеться… А помнишь Верку Лебедеву? Она еще Пушкина на словесности декламировала: «И мальчики кровавые в зубах!» – Обе засмеялись. – Я думала, она за генерала замуж выйдет. У нее фигура была – Даная. Ты ее голую видела когда-нибудь?

– Нет, – сказала Лера.

– А вышла за Калмыкова, лавочника. Можешь себе представить?

В лавке у Калмыкова Лера полчаса назад покупала еду для Федорова.

– А Наташу Корниенко помнишь? – Лизочек достала папиросу, закурила. Сладковатый дым пошел по комнате. – Знаю, что вредно для горла, но не могу удержаться… Нет, нам надо непременно всем встретиться. Это просто преступление, что мы растеряли друг друга. Столько есть чего вспомнить! – Она сняла со стола большое серебряное блюдце, стряхнула в него пепел. – Впрочем, какие сейчас встречи… Ты когда едешь?

– Еще не знаю.

– Поторопись, голубушка. Говорят, билет до Омска в классном вагоне стоит уже шесть тысяч. – Лизочек поставила блюдце на софу между собой и Лерой.

Лера отодвинулась, чтобы невзначай не опрокинуть его, и вдруг отчетливо увидела под сероватым налетом пепла изображение лежащего Сэнмурв-Паскуджа – собачья голова, птичье туловище, рыбий хвост.

Деланно-равнодушным голосом спросила:

– Что за стрельба тут у вас была сегодня утром?

– Красного разведчика арестовали. – Сложив губы трубочкой, Лизочек выдохнула дым. – Один в офицерской форме был, тот ускакал. А другого взяли…

Лера резко встала, прижала сумочку к груди.

– Ты уже? – огорчилась Лизочек. – Только разговорились! – Лера неподвижно стояла посередине комнаты. – А помнишь, как мы Скальковского читали, «О женщинах»? Ты просто ненавидела этого Скальковского. Да и я тоже. Как же он писал? «Мужчина состоит из души, тела и паспорта, женщина – из платья, тела и паспорта»… Смешные мы были. – Она обхватила ладонью лоб. – Боже мой, что с нами сделалось!

В углу, за дверью, лежали какие-то предметы, накрытые одеялом. Рядом стояли два тюка. В одном из них, под натянутой мешковиной, Лера угадала знакомые очертания малахитового канделябра.

Теперь ее это ничуть не занимало.

– Не уходи еще! – попросила Лизочек.

Лера ушла, не ответив. Теперь оставалась одна надежда – Андрей. Больше ей не на кого было надеяться.

29

В общей камере, куда после предварительного допроса привели Костю, сидело человек тридцать – в большинстве пленные красноармейцы. Они освободили ему место в углу, на досках, подложили под голову ком тряпья. Никто ни о чем его не расспрашивал, и он был рад этому – не то что говорить, думать не хотелось. В голове было пусто, звонко. Раненое плечо горело, и знобкий жар от него разливался по всему телу.

Часа через три рядом присел мужик, начал рассказывать:

– Я сам-от из Драчева. Драчево наша деревня, от Троицы четыре версты. Неделю назад заявились к нам казаки. Ну, понятно, стали все хватать – живность, одежу какую ни на есть. Реквизиция, одним словом. Но без квитанций уже, так. У одного Ефима Кошурникова нисколь не взяли, потому как у его царский портрет на стенке висел. А бабы и раззвонили по деревне. Кой-кто в сундуки полез портреты доставать. Моя-то чистое колоколо. Ее не переслушаешь. Ноет и ноет: люди, дескать, вешают, добро спасают. Уговорила, одним словом. Казаки в одну избу заходют – портрет. В другую – опять портрет. Поудивлялись поначалу, пропустили избы две-три. А как до моей дошли, осерчали. Ты зачем, говорит, падла, вчетверо сложенного государя на божницу вешаешь? И давай нагайками обхаживать. Ну, я не утерпел, шоркнул одному. Меня сперва к коменданту в Троицу отвели. По дороге испинали всего. Уж кровью харкаю. А здесь отошел. Сижу вот. И чо к чему? Вы-то хотя за дело сидите, а я за чо? За дурость бабью!

– Сиди, сиди, – сказал один из пленных. – Посидишь – поумнеешь. Царя-то зачем в сундуке держал?

– Попить бы, – попросил Костя мужика.

Тот не двинулся с места.

– Слышь, пить просит, – проговорил бородатый красноармеец. – У тебя, поди, запасец имеется.

– У него всегда в наличии, – поддержал еще кто-то.

Мужик, ворча, поднялся. Отлил из котелка воды в кружку.

– Больше лей! – выругался красноармеец. – Раненый ведь!

Мужик огрызнулся:

– Обыскал Влас по нраву квас!

Костя начал пить, поскрежетывая зубами о край кружки.

– Эге, да ты горишь весь, – мужик тронул его за лоб. – Тиф, может? Эй, гляньте-ка… Сыпняк ведь у него!

– Какой сыпняк! – отмахнулся бородатый. – От раны горит.

– А я говорю, сыпняк. Вон и пятна на морде. Позаражает всех к…

– Да пущай лежит, – откликнулся кто-то. – Чего тебя мозолит? Одно, кончат всех через день-два… Пущай с народом побудет!

– Тебя, может, и кончат, – выкрикнул мужик, – а меня-то за чо?

Он подскочил к двери, забарабанил в нее ладонями, как заяц по пеньку, – быстро-быстро. Объяснил вошедшему надзирателю:

– Тифозный тут у нас. Прибрать бы, куда положено…

– Да пущай лежит! – раздались голоса. – Не мешает никому!

– Дело-то к концу идет, чего там!

Последняя реплика все и решила.

– Шабаш, думаете? – Надзиратель набычил шею. – Не-ет, рано распелись! Тифозный – значит, в барак, как положено… Давай, бери его!

Никто не пошевелился.

– Ну? – надзиратель схватился за кобуру.

Двое пленных помоложе подошли к Косте, помогли встать. Он не сопротивлялся. Лишь тихо застонал, зацепив дверной косяк раненым плечом.

30

Перед входом в ресторанный зал на стене висело зеркало. Оно понравилось Рысину еще накануне. Это зеркало заметно сплющивало и раздвигало вширь его длинную нескладную фигуру. Такие зеркала попадались нечасто, и Рысин любил в них смотреться – они придавали ему уверенности. Перед зеркалом он замедлил шаг, повернулся к нему всем корпусом, поправив ремень, который все время оттягивала вниз кобура с револьвером..

Рысин задержался у кадки с латанией, обозревая залу, и здесь к нему подошла Лера. Едва она успела рассказать о своем визите к Лизе Федоровой, как появился Желоховцев. Он был в строгой черной тройке, с тростью, придававшей его движениям некую торжественную величавость. Сухо кивнув ему, Лера вернулась за свой столик, где ее ждал узколицый мужчина лет тридцати с цветком львиного зева в петлице.

– Выпить хотите? – спросил Рысин у Желоховцева.

Тот покачал головой.

– А я, пожалуй, выпью, – Рысин остановил пробегавшего мимо официанта. – Мне бы рюмку водки, любезный!

– Не положено, – официант отстранился. – Садитесь за столик и делайте заказ…

Рысин сунул ему серебряную царскую полтину:

– Кстати, капитан Калугин в каком нумере проживает?

– В четвертом.

– Он у себя?

– Вроде как пришел, не выходил больше.

Через минуту явилась рюмка водки. Рысин с наслаждением выпил ее под осуждающим взглядом Желоховцева и кивком пригласил его следовать за собой.

На лестнице было темно, лишь наверху, там, где кончался третий пролет, тускло горела лампа. Металлический наконечник трости Желоховцева клацал по каменным ступеням, и этот открытый, не таящийся звук успокаивал. Желоховцев шел сзади. Откинув портьеру, Рысин первым ступил в коридор и ощутил, как в животе, в самом неожиданном месте возникла вдруг, напряженно и ритмично подрагивая, тонкая ниточка пульса. В остальном все было нормально. Теперь он знал все, что хотел знать, – беседа с Лерой расставила последние точки. Подаренный ею на счастье чугунный ягненок лежал в кармане галифе. Он и взял его с собой на счастье. Расследование кончено, начинается игра, и ему, как всякому игроку, нужна незыбкая удача!

Рысин резко остановился, придержал Желоховцева, который едва не налетел на него.

– Григорий Анемподистович! Все, что я буду говорить, принимайте как должное. Ничему не удивляйтесь и задавайте поменьше вопросов.

– Позвольте? – вскинулся было Желоховцев.

Но Рысин уже стучал в дверь четвертого нумера. Откликнулся мужской баритон:

– Открыто!

Рысин вошел первым:

– Прапорщик Рысин, помощник военного коменданта Слудского района.

– Профессор Желоховцев, – представился Желоховцев. – Хотя, впрочем, мы знакомы…

Калугин в расстегнутом френче сидел за столом и что-то писал. Его портупея с большой желтой кобурой, из которой торчала рукоять кольта, висела на крюке у входа.

– Чем обязан? – Он обернулся, не вставая.

И сразу глаза его сузились, пальцы стиснули спинку стула.

– Это вы!?

Он отшвырнул стул, метнулся к двери.

Рысин выхватил револьвер:

– Сядьте, Калугин! Оружие вам ни к чему. Свое я тоже сейчас уберу. У нас разговор сугубо деловой, свидетели не требуются. – Он вынул из кобуры кольт Калугина, покачал на ладони. – Отличная вещь… И именная, к тому же! Это для меня приятная неожиданность…

Желоховцев опирался на трость левой рукой, а правую держал в кармане пиджака. Калугин истолковал эту позу по-своему. Покосившись на него, он вернулся к столу, поднял стул. Сел, закинув ногу на ногу.

– В следственной практике Североамериканских штатов, – медленно заговорил Рысин, – применялся такой эксперимент. Брали оружие подозреваемого в убийстве и из него стреляли в мешок, набитый шерстью или хлопком. Пуля, как вы понимаете, при этом не деформировалась. Затем пулю сравнивали с той, которая была извлечена из тела жертвы…

Калугин усмехнулся:

– Зачем вы мне это рассказываете?

– Полоски, оставляемые на пулях нарезами ствола, позволяют сделать определенные выводы. Но есть и более простые случаи. Например ваш. Это когда канал ствола имеет какой-то дефект, который метит пулю. Ваш кольт, скажем, – Рысин опять покачал его на ладони, – оставляет на ней характерную канавку. Ее хорошо видно под небольшим увеличением. Я располагаю двумя образцами. Первый извлек доктор Федоров из тела убитого студента Сергея Свечникова. – Он помедлил, взглянул на Калугина. – Второй образец по счастливой случайности застрял не во мне, а в сиденье извозчичьей пролетки… И еще! В точности такую же канавку мы можем при желании обнаружить на той пуле, которой сегодня утром был убит Михаил Якубов…

– Боже мой! – Желоховцев прислонился к стене.

Калугин, не обращая на него внимания, поощряюще кивнул:

– Продолжайте, продолжайте, прапорщик! Все это чрезвычайно любопытно.

– Я, пожалуй, вернусь к самому началу, – все так же размеренно проговорил Рысин. – Эта история требует последовательного изложения…

– Завязка, однако, весьма интригующая. Чувствуется, что в гимназии вы усердно читали детективные романы… Не пробовали себя в этом жанре?

– Помолчите, вы! – срывающимся голосом крикнул Желоховцев.

– За все детали я не ручаюсь, – сказал Рысин, – но основная линия выглядит приблизительно так. Якубов числился вашим агентом. Более того, предполагалось, что после прихода красных он останется в городе. С какой целью, вам лучше знать. Меня это не интересует, я не из ЧК…

– Вы меня очень утешили, – Калугин иронически кивнул.

Рысин спокойно продолжал:

– Однако политические симпатии Якубова, который еще в прошлом году состоял членом подпольного «студенческого союза», были в городе слишком хорошо известны. Рассчитывать на доверие большевиков он не мог. Вы это прекрасно понимали. И потому сразу согласились на его предложение реквизировать кое-какие художественные ценности. Тем самым он получал возможность реабилитировать себя и предстать перед новой властью не с пустыми руками. Восточное серебро Якубов добыл, сыграв на привязанности Свечникова к Григорию Анемподистовичу, – кивок в сторону Желоховцева. – А для ограбления музея вы помогли ему устроить небольшой маскарад. Впрочем, ваш агент отлично разбирался в военной обстановке. Он не собирался ни оставаться в городе, ни отдавать похищенные сокровища большевиками. Да и вы, осматривая с майором Финчкоком сасанидские раритеты, быстро оценили все значение коллекции. Чего стоит, например, одно блюдо шахиншаха Пероза!

– Финчкок предлагал за него шестьсот фунтов, – вставил Желоховцев.

– Вот видите! – Цепь логических построений становилась все весомее, уже позвякивала слегка. – Что же касается музейных экспонатов, тут вам пришлось целиком положиться на авторитет Якубова. И он не обманул ваших ожиданий, отобрав действительно самые ценные вещи… Я не знаю, в какой момент зародилась у вас мысль присвоить их, это неважно. Как бы то ни было, вы настояли на том, чтобы перевезти все к Лизе Федоровой. У вас с ней роман, и вы собираетесь увезти ее с собой на восток…