Текст книги "Поиск-81: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Леонид Юзефович

Соавторы: Алексей Домнин,Владимир Соколовский,Евгений Филенко,Анатолий Королев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Когда едете?

«Если он следил за Якубовым, то заметил бы и меня. Или я бы его заметил. Значит, он пришел сюда не за Якубовым. Он пришел к Федорову или его дочери. Следовательно, ему известно что-то такое, чего я не знаю… По приметам точно он!»

– Еще не решили, – сказала барышня. – Смотря по обстоятельствам.

– Да, совсем забыл! Мы условились, что вещи я перевезу к себе. Завтра утром…

Барышня удивленно вскинула головку:

– Почему я ничего не знаю?

– Сам поражаюсь… Все решено еще вчера.

– Ты пришел сообщить мне об этом?

– Вовсе нет. Я был уверен, что ты знаешь… Мне хотелось поговорить с Алексеем Васильевичем.

– О чем? – Барышня задавала вопросы жестко, отрывисто.

– Думал узнать, не слышно ли чего нового об убийстве Сережи Свечникова. Как мне сказали в университете, твой отец освидетельствовал тело вместе со следователем из комендатуры.

Человек в студенческой фуражке убрал руку с водосточной трубы, придвинулся к окну. И Рысин ясно, на слух и на глаз, представил все, что сейчас произойдет. Шелест раздвигаемых листьев, хруст веток, одна рука хватается изнутри за верхнюю раму, в другой револьвер, согнутые ноги над подоконником, слетевшая фуражка…

Ничего, однако, не произошло.

И уже в следующее мгновение Рысин понял, почему: завтра утром этот человек будет здесь.

И еще угадалось: о смерти Свечникова он услышал сейчас впервые.

Рука опять легла на водосточную трубу.

– Завтра в восемь я буду у тебя, – сказал Якубов.

«И он тоже будет здесь завтра в восемь!»

– Выйдем вместе, – отозвалась барышня. – Может быть, папа у Лунцева засиделся.

– Кто это?

– Зубной техник. Тоже нумизмат.

– Тебя проводить к нему?

– Не стоит, здесь рядом… Разве что до угла.

Погасли окна, хлопнула дверь. Тонкий отзвук молоточка в звонке надолго повис над палисадником, мелькнул за оградой зеленый пиджак Якубова, жакетка его спутницы, и вскоре их приглушенные голоса смолкли в конце квартала. А еще через четверть часа Рысин, следуя за своим нечаянным соседом, заметил, что тот остановился перед входом в научно-промышленный музей и начал шарить по карманам – видимо, искал ключ.

– Трофимов! – тихо окликнул его Рысин, отделяясь от стены и выходя на середину улицы.

Теперь уж никаких сомнений не оставалось: это был именно он.

Трофимов отскочил, выхватил револьвер.

– Не стреляйте! – Рысин хотел было поднять руки, но в последний момент, устыдившись этой позы, просто широко развел их в стороны. – Мне нужно с вами поговорить!

Трофимов молчал. Браунинг светлел в его руке – теперь Рысин видел, что это браунинг. Его собственный револьвер оттопыривал карман галифе.

Напряжение не передавалось телу, лишь обостряло взгляд. Он видел бледное лицо Трофимова, съехавшую набок фуражку, которая так и не слетела на землю под окном федоровского особняка. У Трофимова был покатый лоб с сильно выпирающими надбровными дугами. По Лафатеру это свидетельствовало о преобладании логического мышления.

Тут Рысин удивился сам себе: надо же, о чем он думает под наведенным на него дулом браунинга!

Трофимов наморщил переносье – дуги еще отчетливее обрисовались.

У него самого таких дуг не было. У него был прямой отвесный лоб, над которым волосы торчали козырьком.

Трофимов медленно опустил руку с браунингом. Рысин подошел почти вплотную к нему. Руки он по-прежнему держал, отведя в стороны, словно борец, что при его комплекции выглядело комично.

– Кто вы такой? – спросил Трофимов.

Музейная дверь приотворилась, на крыльцо ступила девушка в зеленом платье. Трофимов, не спуская глаз с Рысина, шагнул к ней, левой рукой нашел ее руку.

«Везет мне сегодня на зеленое», – подумал Рысин.

Он опустил руки:

– Нам нужно поговорить!

– Прошу, – Трофимов указал дулом браунинга в темневший дверной проем.

20

Колонна растянулась по улицам. Вспыхивают здесь и там огоньки папирос, на мгновение освещают лица и гаснут. Кучками идут офицеры. Знамя в чехле, шашки в ножнах, наганы в кобурах. Молча идет колонна. Лишь новые французские сапоги с длинными голенищами стучат по булыжнику еще не отбитыми подковками – цонк, цонк!

Последний резерв, 12-й стрелковый полк корпуса генерала Зеневича движется из казарм на станцию.

За полком гремят две подводы, груженные связками казацких пик, – приказано доставить их на фронт.

Кому? Зачем?

Офицеры смотрят на окна – в окнах темно. Не отлетит занавеска, никто на махнет на прощанье, не осенит крестом. Хоть бы женский силуэт где мелькнул – шаль, наброшенная на плечи, мгновенный отсверк сережки! Темно в окнах, стекла чуть серебрятся. Лишь в типографии, где печатается «Освобождение России», виден свет. Редактор Мурашов вычитывает гранки: «Сегодня мы выбираем отцов города на новое четырехлетие…»

Цонк, цонк, цонк!

Выплывает – вначале темное, потом светло-темное – полотнище флага над кровлей вокзала. Флаг поистрепался на ветру, истончился. Тонкими лохмами посекся обрез, и, сливаясь с ними, летят по небу длинные хвостатые облака.

Солдаты неохотно разбирают с подвод пики, несут к эшелону. Кто-то тащит их волоком, и древки постукивают по лестничным ступеням – тенк, тенк. Удивительно тосклив этот звук, и худенький юнкер, вслушиваясь в него, морщится, как от зубной боли.

Командир полка вминает каблуком в перрон недокуренную папиросу, идет к голове эшелона. Он идет быстро – левая рука на отлете, полевая сумка мотается у бедра. За спиной у него остается темный молчаливый город, о котором он не думает.

Что ему этот город!

21

Утром, в начале седьмого, Костя разбудил Леру, спавшую на диванчике под сорванной с дальнего окна портьерой. Она причесалась, вскипятила на спиртовке кофе. Затем через заднюю дверь вывела его во двор.

Помолчали.

– Федорова не выпускай, – сказал Костя.

Он поцеловал ее в угол рта – неловко, по-гимназически, и, не оглядываясь, быстро пошел дворами в сторону Покровки. С Рысиным условились встретиться в половине восьмого на Вознесенской, у тюремного сада.

Когда-то сад этот предназначался для прогулок заключенных, но уже давно перешел в ведение городских властей. Как гласила местная легенда, разбили его по проекту самого Лобачевского – ни больше ни меньше. Липы высажены были будто таким образом, чтобы по крайней мере одному стражнику из четырех, поставленных по углам квадратного сада, любая точка внутри его не заслонялась деревьями. Хоть и в саду арестант гуляет, а не укрыться ему никуда… Правда, Лера утверждала, что, будучи гимназисткой, проверяла с подругами эту легенду и ничего у них не вышло. «Деревья-то сажали арестанты, – объяснила она. – Вот и насажали, как хотели. А Лобачевскому что? Ему идея важна».

На верхушках лип суетились, вспархивая, галки. Бабы у колонки позвякивали ведрами. Было светло, тихо, ясно. Поджидая Рысина, Костя остановился у забора, долго изучал рекламную афишку ресторана Миллера: судак аврор, жареные рябчики, стерлядь по-новгородски… Отсюда хорошо виден был дом Федорова с резным надымником на трубе. За надымником поднимались купола Вознесенской церкви. Синие жестяные звезды лежали на их тусклой позолоте.

Хотя они с Рысиным проговорили до четырех часов утра, определенного плана действий, в общем-то, не было. После рассказа Леры о встрече у Миллера ясно стало, что Якубов не придет, а приедет. Вероятно, музейные экспонаты тоже хранились в доме Федоровых. А в таком случае без лошади Якубову не обойтись – тут Рысин был прав.

Странный, однако, тип этот Рысин.

Костя и сейчас не до конца понимал, почему он пришел в музей один, без солдат, хотя и знал, с кем имеет дело. К тому же в форме пришел. Ненормальный он, что ли? Вполне мог схлопотать пулю еще до начала разговора… Но вместе с тем Костя чуть ли не с первой минуты почувствовал безотчетную симпатию к этому неуклюжему человеку, который, поднимаясь по лестнице под наведенным на него дулом браунинга, спокойно разглагольствовал о Лафатере. Строение черепа, Лафатер – надо же! Застрелить этого прапорщика после того, как он сам, один, пришел к музею, было невозможно. Отпустить ни с чем – тоже. Но напряжение долго держалось – не напряжение даже, пожалуй, а досадное ощущение какой-то неправильности, нелепости всего этого разговора в полутьме – света не зажигали, – в ночной тишине, нарушаемой далекими выстрелами и доносившимся из чулана храпом Федорова. Звук этот Рысин сразу отметил, вслушиваясь в него с некоторой тревогой, но ни о чем не спрашивал. Лере Костя еще на лестнице шепнул о пленном эскулапе, а Рысину объяснил позднее, когда разговор к этому подошел.

И уже потом, после того, как постепенно все обговорили, Костя спросил наконец: «Почему вы не пытались арестовать меня?» Рысин пожал плечами: «Это не входит в мои обязанности. Я занимаюсь исключительно уголовными делами. Выставляя засаду у дома Желоховцева, я только подчинялся приказу!» – «Тогда почему вы действуете в одиночку?» – «Комендант запретил мне применять к Якубову какие бы то ни было санкции». – «Вы нам сочувствуете?» – с надеждой спросил Костя. «Ни в коей мере, – последовал ответ. – Просто хочу довести дело, за которое взялся, до конца. Безразлично, с чьей помощью». – «Но на какую помощь с моей стороны вы рассчитывали?» – «Во-первых, благодаря вам, – Рысин церемонно кивнул Лере, – я существенно пополнил мои сведения. Во-вторых, я хочу доказать, что Свечникова убил Якубов. Боюсь, этого мне не удастся сделать, если я обращусь в комендатуру!» – «Ага, – сказал Костя. – Вы решили обезопасить меня, чтобы я не помешал вам завтра утром… То есть, уже сегодня…» – «Вот видите, – улыбнулся Рысин. – Лафатер кое-что понимал в людях. Вы действительно обладаете свойством логически подходить к обстоятельствам!» – «Но ведь в конечном счете наши цели различны!» – «Только отчасти. Я считаю, что коллекция должна быть возвращена Желоховцеву. Но музейные экспонаты – по совести, я бы оставил их хранительнице. Она имеет полное право распорядиться ими по своему усмотрению». Это уже было кое-что. «И еще, – Рысин помедлил. – Для меня найти убийцу Свечникова – дело чести. Я читал его дневник. Судя по некоторым записям, вы были с ним дружны. Он очень хорошо отзывался о вас. Для меня это много значит… Разве вы не хотите передать его убийцу в руки правосудия?» Костя усмехнулся: «Какое правосудие вы имеете в виду?» – «Правосудие всегда одно, – торжественно объявил Рысин. – Только законы разные…»

Разговор шел начистоту, только так и имело смысл его вести. Костя расхаживал по комнате, а его заряженный браунинг лежал на диванчике, в полуаршине от Рысина. Оба они забыли об этом браунинге. Рысин предлагал поехать на велосипеде за Якубовым, проследить, куда тот повезет поклажу, а после спокойно взять с поличным. Но Костя этот план сразу отверг: вдруг ящики тут же погрузят в эшелон и отправят на восток? Якубов будет с лошадью, так? Рысин соглашался: непременно извозчика возьмет или на подводе приедет. Значит, нужно подождать, пока все ящики и мешки будут погружены, а потом попытаться угнать лошадь вместе с грузом. И с Якубовым, если получится. На это Рысин возражал, говорил, что тогда не сможет возбудить против Якубова дело, так как сам будет скомпрометирован сотрудничеством с красными. Но Костю этот вариант как раз и устраивал – увезти и все. Там видно будет. Куда? Скажем, в музей. Или к Рысину домой. Разве нельзя? Еще неизвестно, насколько нынешнее правосудие окажется справедливо к Якубову. Ведь он – человек Калугина! Почему бы им самим с ним не разобраться?

«Самосуд? – ужаснулся Рысин. – На это я никогда не пойду!»

«Хорошо, – Костя пошел на уступки. – На худой конец можно будет инсценировать мой арест и побег. Это вас реабилитирует».

В конце концов Рысин сдался.

Затем они выработали соглашение в трех пунктах. По первому пункту музейные экспонаты возвращались Лере. По второму серебряная коллекция передавалась Желоховцеву. Тут Рысин стоял твердо. Судьба коллекции должна быть решена Желоховцевым с учетом пожеланий Кости и Сережи Свечникова. Дополнение к этому пункту давало Косте право оставить за собой в качестве вознаграждения любую вещь из коллекции. «Блюдо Пероза», – тогда же подумал он. Третий пункт гарантировал Рысину заступничество Кости после прихода красных. Это Костю окончательно успокоило – все-таки имелась во всем деле и для Рысина прямая выгода.

А Лера – та сразу прониклась к Рысину доверием. Она щедро подливала ему горячий кофе и даже подарила на счастье маленького чугунного ягненка каслинского литья…

Костя взглянул на часы – половина восьмого. Рысина все еще не было.

«А если вообще не придет?»

Поначалу, после всего услышанного под окнами федоровского особняка, он хотел обратиться за помощью к Андрею. Но думалось об этом без особого воодушевления – неизвестно, как тот отнесется к задуманному, даст ли лошадей. Вдруг сочтет, что риск не оправдан? Сам Андрей пытался помешать эвакуации паровозоремонтных мастерских и типографии. Судьба сасанидского серебра его мало беспокоила. Потому намерение Рысина участвовать в сегодняшней операции Костя принял хотя и с колебаниями, но не без радости. Его-то самого Якубов мог узнать еще издали. Конечно, второй пункт их с Рысиным джентльменского соглашения Костю не совсем устраивал. Но что делать? К тому же он не терял надежды уговорить Желоховцева. Ведь теперь в их разговоре незримо будет участвовать третий – Сережа Свечников.

Ночью, когда Лера уснула, Костя вспоминал Сережу.

Особенно дружны они никогда не были, сближала их общая любовь к Желоховцеву. Сам Григорий Анемподистович больше, пожалуй, выделял его, Костю. Но, если Якубова это откровенно злило, то Сережу, напротив, заставляло относиться к сопернику с уважением. Впрочем, в науке они стремились к разному и думали о разном. Несколько раз даже пытались выяснить отношения по этому поводу.

«Прости меня, Трофимов, – говорил Сережа, – но ты не историк. Ты антиквар! Вещи для тебя сами по себе интересны, без того, что за ними. Я твое научное будущее очень хорошо представляю. Еще один каталог. Еще одно, самое добросовестное, описание. Повезет – источник обнаружишь новый. Пишет какой-нибудь очередной Синдбад десятого века: славяне ростом высоки, свободолюбивы, женщины их статны, живут в домах из дерева, называемых «хиз-бах». По-нашему – «изба». Это ты в комментарии осветишь со всякими выкладками… Необыкновенно ценные сведения!» Костя защищался: «Без антикваров не было бы и историков». Но Сережа такие доводы вообще не брал в расчет: «Вот описываешь ты, скажем, сасанидское блюдо. Металл, размеры, вес, где найдено, конвой археологический и прочая. А я через это блюдо человека во времени понять хочу. И того, кто его чеканил, и кто ел с него, и кто в землю зарыл…» – «Как же ты это поймешь?» – Костя разговаривал с ним вежливо, как с маленьким. «Не знаю. Может быть, через себя самого». – «Но ты-то в другом времени живешь!» Сережа хмурился: «Это неважно. Для настоящего историка все времена на плоскости лежат, как для господа бога. Я, может, и не то пойму, что сначала хотел, но все равно больше, чем ты. Ты вот точно знаешь, чего ищешь, и в конце концов сам себя во всем убедишь. А знание всегда случайно. Оно и в науке через судьбу дается…» – «А Якубов? – спросил однажды Костя. – Как ты на него со своей колокольни смотришь? – «С Мишкой мы друзья, – объяснил Сережа. – Но он и вовсе никакой не историк. У тебя хоть вещь для науки, а у него наука для вещи!»

Костя понимал, что, наверное, оба они были по-своему правы. Но теперь Сережа был мертв, и его смерть, как утверждал Рысин, каким-то образом оказалась связанной с серебряной коллекцией. Следовательно, и с блюдом шахиншаха Пероза. Все связано в мире. Блюдо, чеканенное полторы тысячи лет назад в Персии, переходило из рук в руки, двигалось по вздыбленному гражданской войной российскому, городу. Вокруг него сплетались судьбы, лилась кровь, и передвижение полка Гилева по железнодорожной линии Глазов – Пермь причудливо отражалось на судьбе сасанидской серебряной тарелки. Это было невозможно еще несколько лет назад. Блюдо оставалось прежним. Шахиншах натягивал невидимую тетиву лука, птица несла в когтях женщину, и что-то они знали друг про друга такое, о чем мог догадываться только Сережа Свечников. Но уже виделось в этой чеканке нечто большее, чем прежде. Угадывались какие-то соответствия и в женщине, и в непрочеканенной тетиве, и в равнодушном ритме обрамлявших края блюда фестонов. То же самое происходило с китайскими шарами из кости, с кузнецовским фарфором и всеми прочими вещами. Они обрели судьбу и потому не должны были исчезнуть. В них было не только прошлое, но и настоящее, и будущее.

Все времена лежали в них, как на плоскости, потому что такое было время – революция!

Рысин появился без четверти восемь.

Костя еще издали приметил его журавлиную фигуру. Он был в форме, тщательно выбрит. Шею плотно облегал свежий подворотничок. Револьвер не оттягивал карман, сидел в кобуре.

– Я думаю, Якубов вооружен, – предупредил Костя.

– Надеюсь… Мне бы хотелось взглянуть на его оружие. – Рысин достал из бумажника револьверную пулю, положил на ладонь. – Этой пулей был убит Свечников.

Костя взял ее, покрутил в пальцах:

– Кольт?

– Точно. Тридцать второй калибр.

– Понятно, – кивнул Костя.

Рысин спрятал пулю, осторожно коснулся его плеча:

– Смотрите!

Вдалеке, на фоне низкой и белой церковной ограды показалась запряженная парой извозчичья пролетка.

22

В это утро, не вылезая из постели, Желоховцев протянул руку к стоявшей в изголовье кровати этажерке с книгами и взял томик Токвиля – «Старый порядок и революция». Когда-то они с Сережей говорили об этой книге. Потом разговор забылся, и лишь вчера, вновь пролистывая его дневник, Желоховцев о нем вспомнил.

Толчком послужила следующая запись:

«Токвиль, стр. 188. Беседа с Гр. Ан. о французской революции».

Запись была помечена 28-м февраля 1917 года.

Он открыл указанную страницу:

«Не думаю, чтобы истинная любовь к свободе когда-либо порождалась одним лишь зрелищем доставляемых ею материальных благ, потому что это зрелище нередко затемняется. Несомненно, что с течением времени свобода умеющим ее сохранить всегда дает довольство, благосостояние, а часто и богатство. Но бывают периоды, когда она временно нарушает пользование этими благами. Бывают и такие моменты, когда один деспотизм способен доставить мимолетное пользование ими. Люди, ценящие в свободе только эти блага, никогда не могли удержать ее надолго. Что во все времена так сильно привязывало к ней сердца некоторых людей, это ее непосредственные преимущества, ее собственные прелести, независимо от приносимых ею благодеяний. Кто ищет в свободе чего-либо другого, а не ее самой, тот создан для рабства…»

Последняя фраза была подчеркнута.

Что ж, если так, то он, Григорий Анемподистович Желоховцев, создан для рабства.

В этой цитате из Токвиля жил дух февральских дней, когда аналогии с великой французской революцией не смущали, а вдохновляли. Это было время Мирабо. Потом все смешалось, запуталось. Для него самого, для Сережи, для всех. Наступили иные времена – времена Марата и Робеспьера.

– Гришенька, вставай! – раздался из кухни властный голос Франциски Андреевны. – Каша простынет.

Желоховцев отложил книгу, сел в постели и вдруг услышал слабое дребезжанье оконного стекла. Он нашарил шлепанцы и подошел к окну. На улице было пустынно, ясно. Даже малейший ветерок не шевелил листву на деревьях, но верхнее треснутое стекло продолжало дребезжать все сильнее. Желоховцев прижал его ладонью, и тогда отчетливо стал различим на западе далекий неровный гул.

Он не знал, что еще полчаса назад к начальнику вокзальной охраны влетел телеграфист. В руках у него извивалась змейка телеграфной ленты. Точки и тире на ней извещали: ночью красный бронепоезд «Марат», вооруженный тяжелыми морскими орудиями, прорвался сквозь заградительные посты и ведет бой на расстоянии тридцати верст от города.

Орудия были сняты с миноносца «Верный», но этого в городе никто не знал – ни Желоховцев, ни начальник вокзальной охраны, ни сам телеграфист.

Да и какая им разница!

23

– Кажется, началось, – сказал Костя, прислушиваясь к далекому гулу канонады.

Рысин перебил его:

– Значит, так. Я пойду вперед и задержусь возле дома Федоровых. Вы остаетесь. Но на месте тоже не стойте, идите потихоньку вдоль заборов. Смотрите только, чтобы Якубов вас не узнал. Я думаю, ящики он будет выносить вместе с извозчиком. Когда кончат, подниму руку. Раньше не бегите. Лера тогда сколько ящиков насчитала?

– Три. И два мешка.

– Многовато для одной пролетки. Не мог, что ли, ломового нанять?

– Им виднее, – сказал Костя.

Рысин вновь тронул его за плечо:

– Очки не потеряешь?

Теперь можно было переходить на «ты».

Костя повернул голову – по волосам на затылке шла тесьма, привязанная к дужкам очков.

На всякий случай Рысин отстегнул металлическую пуговку на кобуре, только сегодня утром пришитую женой вместо сломанной застежки, и медленно пошел по улице. Пока шел, из ворот федоровского дома показались двое. Один в зеленом пиджаке, простоволосый. Другой бородатый, в картузе. Они вынесли ящик, поставили его в пролетку. Зеленый пиджак вновь исчез в воротах, а извозчик замешкался, пристраивая ящик. Рысин с болезненной отчетливостью видел все его движения. Вчерашнего спокойствия не было и в помине. Затем извозчик тоже ушел, и появилась Лиза Федорова. Лизочек, как называла ее Лера. Она погладила лошадь, сунула ей что-то в рот. «Сахар», – подумал Рысин. Сахар он не мог рассмотреть, видел лишь сложенные щепотью пальцы Лизы, но жест этот опять четко запечатлелся в мозгу.

Рысин пошел медленнее.

Вынесли второй ящик, поставили рядом с первым. Одна из лошадей всхрапнула, дернула обмотанные вокруг жердины вожжи.

Третий ящик не выносили долго – Рысин начал уже волноваться. Наконец принесли и ушли опять.

Федоров, которого они с Костей допрашивали сегодня ночью, клялся и божился, что ничего не знает и никаких ящиков у себя в доме не видел.

«Черт его знает, врет или правду говорит?»

Рысин остановился у пролетки:

– На восток?

Лиза наклонила голову, но ничего не ответила.

Вынесли четвертый ящик, навалили на сиденье. Рысин удивился: почему четыре? Сказал:

– Ничего не поделаешь… Пора.

Извозчик похлопал по ящику:

– Руки аж оттянуло! Прибавить бы надо против уговору…

Якубов настороженно покосился на Рысина, промолчал.

Гул на западе начал стихать.

– Славен Христос, – извозчик перекрестился. – Кажись, отогнали!

Рысин поднял руку вверх, повертел ладонью туда-сюда, словно определяя направление ветра:

– Ветер западный. Может, и в самом деле отогнали.

Якубов ушел во двор, крикнул оттуда:

– Лизочек, а где мешки?

– Все переложено в ящики, – сказала Лиза.

Рысин посмотрел в сторону тюремного сада – Костя был уже совсем близко.

Извозчик отвязал вожжи:

– Вон как нагрузились-то, барышня. Все сиденье, поди, дорогой обдерем… Прибавить бы надо против уговору!

– Лизочек, посуда тоже в ящиках? – Якубов помедлил у ворот.

– Разумеется…

Извозчик залез на козлы:

– Ну, поехали, что ль?

Якубов попробовал отодрать рейки верхнего ящика. Рейки не поддавались. Осторожно вытягивая револьвер, Рысин шагнул к нему:

– Ваше оружие!

Якубов оторопело уставился на него, потом перевел взгляд на револьвер, который Рысин прижимал к подреберью, и тут же овладел собой:

– Это недоразумение. Угодно взглянуть мои документы?

– Ваше оружие! – повторил Рысин.

Якубов оглянулся, увидел подбегавшего Костю, и разом его смуглое лицо сделалось матово-желтым. Пригибаясь, он метнулся к воротам. Судорожным движением рванул из кармана наган.

Костя успел схватить Якубова за запястье. Наган с гулким треском вихнулся в его руке, и в эту минуту в конце улицы показался патруль – двое солдат и офицер. Офицер что-то неразборчиво прокричал и побежал вперед. Костя вырвал у Якубова наган, прицелился.

– Зачем? – крикнул Рысин.

Но Костя уже нажал на спуск. Еще. Еще.

Солдаты сбросили с плеч винтовки. Передний припал на колено, прижался щекой к прикладу. Плоский фонтанчик пыли косо брызнул возле колес.

Рысин подтолкнул Якубова к пролетке:

– Лезьте! Живо!

Патрульные придвинулись к забору, выстрелили еще несколько раз. Одна из пуль расщепила верхушку штакетины. Извозчик, даже не пытаясь укрыться, оцепенело наблюдал происходящее. Лиза побежала к дому, и сразу распахнулось окно – то самое, под которым ночью Рысин сидел в кустах сирени, отлетела занавеска. Из комнаты хлестнул выстрел. Пуля с глухим чмокающим звуком впилась в кожаное сиденье пролетки – чопп! Извозчик, опомнившись наконец, заорал:

– А-а-а-а!

Лошади понесли.

Рысин бросился к пролетке, уцепился за верх. Его проволокло по земле, потом он подтянулся и, распластавшись на ящиках, вырвал у извозчика вожжи. Попытался остановить лошадей и не сумел.

Обернулся:

– Костя-а!

Из окна еще два раза сверкнуло. Костя схватился за плечо, а Якубов, не успев добежать до ворот, вдруг подломился, словно его ударили в поясницу, запрокинулся назад, прижимая руки к горлу. Зеленые обшлага окрасились темным.

24

Лера вернулась в музей, заперла дверь. В голове вертелся детский стишок: «Вот идет Петруша, славный трубочист. Личиком он черен, а душою чист. Нечего бояться его черноты, лучше опасаться большой красоты…» Она поднялась на второй этаж, постояла у окна. «Красота нередко к пагубе ведет, а его метелка от огня спасет!» Этот стишок у них с мамой был вроде пароля. Мама говорила, что его еще покойный отец любил распевать. Теперь только одна Лера во всем свете и помнила, наверное. Кому еще нужно помнить такую чепуху! А у них это был знак, семейный девиз – так вернее, пожалуй. Она его всегда будет помнить, этот стишок. И детям своим велит выучить, если будут дети.

У них с Костей тоже был тайный знак, хотя сам Костя и не догадывался об этом.

Лера раскрыла шкафчик, где лежали тома «Пермской летописи», подшивки журналов «Земская неделя» и «Фотограф-любитель», взяла с полки маленькую деревянную трубку с обломанным чубуком. Трубка вырезана была в виде птицы с вислоухой собачьей головой и чешуйчатым разведенным рыбьим хвостом. Когда-то ее случайно обнаружил Костя, роясь в музейном хламе. Он считал, что на трубке изображено божество древних персов, Сэнмурв-Паскудж, прообраз трех стихий – земли, неба и воды. Такое же изображение было на одном из блюд коллекции Желоховцева. И Костя хотел думать, что трубку эту вырезали уже здесь, на Урале, по изображениям на серебряной посуде, а не завезли с Востока. Это ему очень было важно. Он даже собирался отнести трубку опытному столяру, чтобы тот определил, из какого дерева она сделана – из местного или тамошнего, персидского.

Костя показывал трубку Желоховцеву и просил Леру передать ее в университетскую коллекцию. Собственно говоря, трубка эта никого, кроме Кости и Желоховцева, не интересовала и даже не значилась в музейных каталогах. Можно было без всяких хлопот, ни с кем не объясняясь, просто взять и подарить ее Косте. Но Лера не подарила. Она сразу для себя решила, что это и есть та самая вещь, которая будет напоминать ей о Косте. И слава богу, что не подарила! В феврале он исчез из города внезапно, ничего не оставив на память. А ей, как всякой женщине, нужен был какой-то залог. И Косте нужен не меньше, чем ей, хотя он и не знает об этом.

Может быть, потому он и вернулся, что трубку эту она ему не подарила, не поддалась искушению…

Лера потрогала подушечкой большого пальца остро обломанный чубук, положила трубку на место и вспомнила про Федорова. Ночью, когда она зашла в музей после ресторана, тот спал – еще не храпел и не слышал, как она открывала дверь. И хорошо, что не слышал. А то она вполне могла бы и выпустить его по дурости.

«Бедняга, – ей стало жаль Федорова. – Есть, наверное, хочет…»

Она стукнулась в дверь чуланчика:

– Алексей Васильевич, вы живы?

– Немедленно выпустите меня отсюда! – воззвал Федоров. – Сегодня состоятся выборы в городскую думу. Мне необходимо на них присутствовать!

– Зачем? – удивилась Лера. – Вы же сами говорили, что не собираетесь эвакуироваться.

– Странная у вас логика! – он сделал вид, будто не понимает ее. – В ваших же интересах отпустить меня.

– Не могу. Честное слово, не могу… Есть хотите?

– Хочу, – смягчился Федоров.

– Вы, миленький, до вечера потерпите, ладно? Вечером я принесу.

Федоров шумно вздохнул:

– По крайней мере скажите, что мне грозит!

– Ровным счетом ничего.

– Голубушка, – попросил Федоров. – Вы хоть дочь мою известите, что я жив пока. Она ведь с ума сходит! Не хотите говорить правду, скажите, будто меня срочно на вскрытие командировали… Вы Лизу знаете, пойдите к ней!

– Вечером схожу, – пообещала Лера.

Федоров опечалился:

– А до вечера мне тут сидеть?

Лера хотела честно сказать, что ему в чуланчике придется еще несколько дней просидеть, до прихода красных. Она уж совсем собралась с духом, чтобы это сказать, как вдруг услышала отдаленный звук выстрела. Потом еще и еще.

Стреляли где-то в районе Вознесенской церкви.

25

Лошади несли вперед, прямо на патруль. Извозчик, что-то невнятно бормоча, стал хвататься за вожжи. Рысин толкнул его локтем:

– Прыгай, мать твою! Убьют!

Извозчик покорно вывалился на обочину.

«Остановить лошадей, – мелькнула мысль. – Все объяснить!»

Но поздно, поздно.

Шарахнулся в сторону офицер. Снизу, навскидку, выстрелил два раза. Промахнулся. Передний солдатик медленно повел винтовку, и Рысин, понимая, что ничего уже не поправить, отрешенно подумал: «Куда я бегу? Зачем?» Боек клюнул капсюль, воспламенился пороховой заряд, пуля ввинтилась в нарезы ствола, но мгновением раньше пролетка подскочила на ухабе, Рысин даже выстрела не услышал. Теряя ногами днище, он завалился на ящики. Пуля чиркнула рядом, оставила на вожжах возле самых его рук рваную щербинку. Он выпрямился, посмотрел на ее черные края – жизнь распалась надвое. Не воздух, а само пространство обтекало его лицо. Надвинулась, выросла церковь, разваливаясь, словно гармоника, потом ушла вбок. Заборы приобрели объем, а дома и деревья стали плоскими, как театральные декорации. Изламываясь, они пролетали мимо с короткими легкими хлопками. Литые резиновые шины скользили в уличной пыли. «По следу найдут», – пожалел Рысин. Не целясь, он выстрелил назад, и с этим выстрелом прошлое ушло навсегда. Одним движением указательного пальца он оборвал все нити.

«Но кто же стрелял из окна?»

И еще – не мыслью даже, а пустотой в груди наплывало: «Ведь Костя-то решит, что я его предал!»

Через несколько минут пролетка запрыгала по булыжнику, и, хотя двигалась она теперь медленнее, Рысин вздохнул с облегчением – проследить отпечатки колес на булыжной мостовой было труднее…

Дома он затащил ящики в ограду, на ходу бросил жене: