Текст книги "Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы"

Автор книги: Леэло Тунгал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Утро на улице Юлазе

Рано утром позвонили в дверной звонок. Жителей улицы Юлазе это не испугало, для них резкий звук дверного звонка был таким же обычным, как стук в дверь. И в Нымме в большинстве домов были дверные звонки, однако тётя Маали хваталась двумя руками за то место, где у неё было сердце, всякий раз, когда кто-то чужой, стоя на крыльце, нажимал кнопку звонка. Правда, такое там случалось совсем редко, потому что тамошние соседи обычно беседовали между собой, стоя по обе стороны невысоких оград участков, а друзья и родственники, приходя в гости, ограничивались стуком в дверь. Свои люди могли и не стучать, а просто приоткрыть дверь и крикнуть: «Эй, есть тут кто-нибудь?» или «Тэре! Можно войти?», а своим были всегда рады.

Тётя Маали не могла забыть тот день, когда люди в военной форме так позвонили, что в доме будто гром разразился. Потому что они пришли искать дядю Эйно, которого тата привел к тёте Маали и дяде Копли, чтобы спрятать. Тётя Маали рассказывала, как солдаты заломили руки дяди Эйно за спину и втолкнули в чёрную машину, а их эстонский начальник угрожал вернуться и отправить в Сибирь тётю Маали и дядю Копли тоже, потому что не поверил, что дядя Эйно случайно оказался у них в гостях. Ведь гостей в погреб не пускают, а дядю схватили именно в погребе между бочками с квашеной капустой и солёными огурцами. Дядя Эйно был младшим братом таты, и во время игр в индейцев ему давали роль колдуна племени. Он был гораздо младше других, и когда он был совсем малышом, у него случился перелом лодыжки, и врач неправильно соединил сломанную кость. И поэтому Эйно стал хромать, а когда играли в военную игру, не поспевал за другими. Зато он здорово рисовал и вообще был толковый – накопил денег, чтобы поехать учиться в университете в Тарту, но тут началась война… Теперь на стене, над кроватью тёти Лийлии и дяди Оття висел рисунок дяди Эйно. На рисунке баянист стоит среди трёх улыбающихся девушек у зеркально-ясного озера на фоне зелёного леса. Эта картинка изображала не нашу семью и не лагерь для заключённых в Мордовии, куда угодил дядя Эйно, – рисовать лагерь для заключённых было запрещено. Но тётя Анне узнала на почте, что в лагерь можно посылать новые журналы, и вот дядя Эйно в свободное время срисовывал с фотографий, напечатанных в журнале «Пильт я Сына». Только в журнале они были черно-белыми, а дяде Эйно разрешали пользоваться цветными карандашами. Иногда он по памяти рисовал дубовую рощу в Сауэ, пейзажи с речкой Йыгисоо и тетеревов, токующих на лесной поляне. А иногда у него появлялось желание нарисовать эстонских людей – не мужчин в ватниках, у которых кожа лица огрубела от мороза и грустные глаза, а девушек в праздничной народной одежде и юношей-музыкантов. Тётя Лийлиа думала, что, наверное, он пытался представить себя веселящимся среди них.

У дяди-парня, как я называла Эйно, не было настоящей невесты, только та Макеева, которую тётя Анне теперь боялась как чёрта. Я Макееву близко не видела, но тётя утверждала, что она очень красивая и хитрая, как лисица. То, что дядю-парня посадили в тюрьму, вероятно, не было делом её рук – десять лет тюрьмы Эйно получил за то, что, работая в волостной конторе, выдал паспорта какому-то Виллу Таммерику и ещё двум друзьям детства, которые вместо того, чтобы пойти на войну, стали «лесными братьями». Но когда Эйно посадили, Макеева начала приходить к тёте Анне и просила то одежду, то деньги, говорила, что у неё есть возможность передать это всё Эйно, и тётя бросилась к маме с папой и принесла от них всю лучшую одежду младшего брата, купила на все деньги, что у нее были, шоколада и сыра, дядя Эйно так любил сыр и шоколад, а Лийлиа и Отть от себя сунули сотню рублей в карман праздничных брюк Эйно… Прошло довольно много времени, пока тётя Анне узнала, что дядя Эйно и во сне не видел ни шоколада, ни сыра, а связанную бабушкой жилетку с оленями на груди видели у Макеевой сохнущей на бельевой верёвке, как и дядины серые брюки от костюма и коричнево-жёлтую полосатую шёлковую пижаму.

И когда тётя Анне, встретив Макееву, стало яростно у неё допытываться обо всём этом, дядина бывшая невеста сделала медово-сладкое лицо и угрожала сослать тётю в Сибирь со всеми родственниками. С тех пор её больше не интересовали ни одежда, ни продукты, а только деньги – каждый раз вроде бы для дяди Эйно, но она больше не просила с сочувственным тоном, а буквально с само собой разумеющейся требовательностью.

То, что у тёти Анне при виде Макеевой издалека случался понос, меня смешило, но на самом деле я сама, даже когда называли эту фамилию, испытывала страшную тревогу, почти так, как когда произносили имя Варрика, который увёз маму…

Конечно, взрослые говорили обо всех этих арестах и энкавэдэшниках только тогда, когда думали, что я не слышу. Но никто не прогонял меня из комнаты, когда тёти и дяди вели разговоры, а я где-то в сторонке сама тихонько читала книжку. И уши ребёнку никто не затыкал! Ведь даже шапку «лётческий шлем» мне не купили, а ею наверняка могли бы немного приглушить разговоры не для моих ушей.

И в самом деле, всё, о чем говорилось в книжке, было гораздо важнее, красивее и праздничнее, чем разговоры взрослых. Например, читаешь, как девочка просит: «Возьми меня, лётчик, с собою, в полёт над Советской страной» и говорит, что не будет бояться летать, потому что уже летала во сне, а сама навостришь уши и слушаешь, что в каком-то магазине продавали сахар, который был весь в комках и вонял кошачьей мочой, что уксус дают только по одной маленькой бутылочке на человека, что иголок для швейных машинок и резинок нигде не достать, что какую-то актрису посадили на десять лет за то, что во время празднования премьеры она повернула портрет Сталина лицом к стене, чтобы он не подслушивал, о чём говорят театральные деятели. Тётя Лийлиа тревожилась, как Хельмес, у которой «такие тонкие косточки», выдержит в лагере, а дядя Отть где-то слыхал, что в каждом учреждении и вообще всюду, где работают, есть два человека, которые обо всем доносят энкавэдэ.

Всё это казалось таким пустяком по сравнению с красивыми цветными картинками. На одной такой картинке белый кораблик плывёт по голубой Москве-реке мимо Кремля! А под картинкой так красиво сказано:

 
Отсюда, с заоблачной дали,
Хочу закричать на весь свет:
«Да здравствует вождь наш, Сталин,
Отец наших славных побед!»
 

И сразу становится понятно, что приветствующий Сталина лётчик никогда не чувствует запаха кошачьей мочи, которой пахнет сахар в сахарнице, и ему нет дела до резинок для трусиков и до энкавэдэшников!

Эта чужая женщина, которая утром позвонила в дверь тёти Лийлии и которую тётя зазвала в свою крохотную кухню, умела шептать так тихо, что до меня долетало только «шу-шу-шу», но ни единого слова я разобрать не могла. Пока я вылезала из своей постели, устроенной из двух сдвинутых вместе кресел, дверь квартиры за пришедшей женщиной успела захлопнуться.

Хотя тётя Лийлиа и уверяла, что ранняя гостья была «Ах, просто одна соседка», но я догадалась, что она приходила за моей Кинда-Линдой, чтобы отнести своему «лесному брату». Из этой резиновой перчатки дядя Отть ещё вечером осторожно выпустил воздух, а красная ленточка теперь валялась на столе. Конечно, было бы интересно увидеть эту женщину, но еще интереснее было бы, по-моему, встретиться с самим «лесным братом».

Допытываться у взрослых о «лесных братьях» вообще не стоило, они на это всегда отвечали только «Ах, оставь эти разговоры!» или «Ты не так услышала. Мы говорили о лесовиках!».

Дядя Отть уже ушёл на работу, потому что он был кондитер, а рабочий день у кондитеров начинался гораздо раньше, чем у парикмахеров, и мне с тётей Лийлией было приятно пить кофе вдвоём. Правда, мне она налила просто полную кружку молока, но «ради компании» плеснула в него туда чуть-чуть горячего кофе. Из остатков булки «мягкой, как кошачий животик», она приготовила приятную штуку под названием «бедные рыцари», и блюдо с таким названием невозможно было не попробовать. Это были слегка поджаренные горячие ломтики булки, окруженные сладким омлетом.

– Да, и мама говорит, что готовить я умею, – сказала тётя Лийлиа, когда я похвалила еду. – Мы с Оттем думали открыть свою маленькую кондитерскую, уже и место присмотрели, и деньги собрали, но тут произошла смена власти, и все наши накопленные с таким трудом кроны пропали в банке, как корова слизала!

– Разве у вас рублей не было?

– Рублей? – Тётя сделала большие глаза. – Рублей у нас тогда вообще не было, рубли тогда были только в России, Эстония тогда была свободной страной, и нашими деньгами были кроны и центы… Теперь подумать, так было даже и хорошо, что мы не успели открыть своё заведение… Мама говорит каждый раз, когда случается что-то плохое, что нет худа без добра, что неизвестно, может, для чего-то это и хорошо. Так что если бы у нас с Оттем была тогда своя кондитерская, нас бы тоже сослали… Ах, деньги приходят и уходят… – Тётя махнула рукой. – Начнём теперь потихоньку собираться на работу.

Парикмахерская, где работала тётя Лийлиа, была гораздо меньше той, что на Ратушной площади, и в ней я не могла торчать целый день, но поскольку у тёти Анне продолжался отпуск, она должна была прийти за мной на улицу Вооримехе. И Анне, нахмурив брови, уже ждала нас в начале улицы у газетного киоска.

– Где вы пропадали? – спросила она, даже не поздоровавшись, и сунула свои наручные часы тёте Лийлии под нос. – Уже пять минут девятого! И что за причёску ты сделала ребёнку – мы не в Америке! У ребёнка прическа, как у какой-нибудь Ширли Темпль!

– Слушай, могла бы ты иногда не привередничать! – ответила тётя Лийлиа старшей сестре. – Чем плоха эта причёска? И торопиться тебе некуда, у тебя отпуск!

Но тут оказалось, что заведующая парикмахерской Палоотсаке приходила к тёте Анне домой и просила её выйти на работу, чтобы заменить работавшую в той же кабине, что и Анне, Тыруке, которая заболела.

– И как раз сегодня у неё живая очередь – ну что ты скажешь! – придётся выйти, – пожаловалась тётя Анне, схватив меня за руку. – Постарайся потерпеть хоть один день, делать нечего!

– Ребёнок и без того нервничает, – сказала тётя Лийлиа, покачав головой. – Всю ночь металась, сбрасывала одеяло и звала маму.

Я что-то не помнила, чтобы металась и звала маму. Я вообще не помнила, чтобы что-то во сне видела…

– А что я могу поделать, куда я её дену? Везти в Руйла невозможно, у Феликса там ремонт, и уборка сена, и всякое разное! – пожаловалась тётя Анне. – И вечно всё на мои плечи!

Ремонт и уборка сена! Без меня!

– Хочу домой! – не смогла я сдержаться, чтобы не раскапризничаться. – Хочу в Руйла!

До чего обидно, когда о тебе говорят «Куда я её дену?».

– Наверняка скоро будешь дома, – пообещала тётя Лийлиа.

– Не переживай, тата тебя не бросит!

Мало ли что говорится… Взрослым-то что, они идут или едут, куда хотят, и делают, что им нравится, а ребёнок должен подчиняться тому, что за него решают, где ему быть и что делать.

– Пойдём! – сказала тётя Анне и потянула меня за руку.

Сказка в парикмахерской

В комнате отдыха, на дне одёжного шкафа была небольшая подушечка, сидя на которой я раньше коротала время на крылечке парикмахерской. Но после того как в один прекрасный день, когда я там сидела, свалилась часть вывески парикмахерской и вокруг меня всё оказалось усыпанным осколками стекла и какими-то металлическими закорючками, тётя Анне больше не разрешала мне сидеть на улице перед дверью! Моя подруга, маникюрша Грибочек, пыталась помочь мне уговорить тётю Анне, чтобы та отменила свое решение, мол, «молния дважды в одно место не ударяет!», но Анне осталась неумолимой.

– Не могу позволить себе такой риск. Я должна вернуть ребёнка живым и здоровым, а не каким-то инвалидом! – заявила тётя.

Грибочек развела руками и сказала:

– Ну тогда приходи ко мне, если тебе станет совсем скучно.

В парикмахерской на Ратушной площади почти все парикмахерши называли друг друга по прозвищам, и при этом почему-то использовали только ласкательные прозвища. Не Гриб, а Грибочек, не Энно, а Энночка, маленького росточка голубоглазую уборщицу с морщинистым лицом называли Птичкой. По именам называли только красивую, с прищуренными глазами Ольгу да тётю Анне. Но её почему-то называли Аннушкой. Двух крупных и полных тётенек Сибуль и Ристлаан, это были их фамилии, звали тоже по прозвищам, но не ласкательным, хотя обе были женщинами разговорчивыми и ходили от своего рабочего стола в помещение, где мыли головы, и обратно, забавно шаркая, словно хотели рассмешить других.

Я просеменила следом за тётей Анне из её кабины к головомойке, потом, чтобы занять время, почитала называвшийся «прейскурантом» список цен, висевший позади кассирши, попыталась двумя шагами и одним прыжком спуститься по ступенькам из комнаты отдыха, два раза сходила в уборную и трижды приходила поговорить с Грибочком. По-настоящему Грибочек была тётя Вальве, и она делала не только маникюр, но и то, что женщины называли «накрасить глаза» – красила брови и ресницы, обложенные ватой ресницы делали тётенек, сидевших с закрытыми глазами, похожими на тетеревов. Но, к сожалению, ни одна из них не давала сделать свои ресницы тетеревино-красными. Грибочек обращалась с этими тётеньками как волшебница, используя баночки с вазелином, кисточки, бритву и разные инструменты. Но когда она снимала ватные обкладки, брови клиенток выглядели красивыми дугами, такими, как в кино у Белоснежки.

Никто из парикмахерш не прогонял меня из своей кабины, но смелее всего я чувствовала себя возле рабочего стола тёти Анне в последней кабине. День живой очереди был у каждой парикмахерши раз в неделю, и, похоже, им это не очень нравилось. Разумеется, они в другие дни не мёртвых обслуживали, о нет, они тогда делали завивки, стригли и красили волосы таким тётенькам, которых они давно знали, чьи имена были в их парикмахерских тетрадях, куда они записывали точное время, когда и кто из этих клиенток должен был прийти, и про таких тётя Анне говорила: «моя кунде» [10]10
  Кунде – клиент (с нем.).


[Закрыть]. А живая очередь означала, что любая женщина могла зайти прямо с улицы и сесть на стулья, стоявшие под вешалкой, и подождать, пока её пригласят в парикмахерское кресло. Кто приходил раньше всех, ту и обслуживали первой.

По-моему, женщины из живой очереди были гораздо интереснее, чем обычные «кунде», которые в кресле у тёти Анне были похожими одна на другую дамами, и причёски у них были одинаковые – обычно волосы зачёсывали назад, возле щёк прятали за уши и на лбу делали небольшой завиток, такая получёлка – у некоторых справа, у других слева. Этих «кунде» не называли по имени и не говорили им «вы», а тётя Анне говорила о них «она» или «её». Например, спрашивала: «А как поживают её дети?» или «Не пора ли ей сделать новый перманент?».

В живой очереди бывали иногда женщины с седыми волосами по пояс – правда, такие обычно говорили о том, чего хотят, по-русски, и это меня настораживало, но пока им делали причёску, они обычно помалкивали, и тогда было интересно наблюдать, как прямые седые волосы превращались в роскошные рыжие кудри. Бывали и молодые застенчивые девушки, которые приносили вырванные из журналов фотографии артисток, на которых они хотели бы походить. И без всякой жалости они велели срезать свои толстые косы. Из них потом Ристлаан делала интересные штучки, которые называли «шиньонами», их использовали, чтобы сделать дамам нарядные праздничные причёски. Однажды в кресле у тёти Анне даже мужчина сидел. И до чего я удивилась, когда услыхала, как этот широколицый «кунде» со спутанными волосами спросил сдавленным, словно из бочки, голосом: «А паровая завивка меньше портит волосы, чем электрическая?» Другие парикмахерши потом насмехались, что Аннушка завела себе постоянного «кунде» из «голубых», но тётя Анне их насмешек не поддержала, а пожала плечами и заметила:

– Ну, если человек уходит на рыбацкий промысел в море на полгода и хочет, чтобы его причёска была в порядке, что ему остаётся, если без завивки его волосы торчат в разные стороны? В мужской парикмахерской нет аппаратов для завивки.

По-моему, у человека с грубым голосом лицо вовсе не было голубым, а только, может, слегка лиловатым, да и то в самом начале, пока его волосы были цвета картофельных очисток и торчали слипшись, но когда он встал с кресла тёти Анне, лицо моряка порозовело, как у народных танцоров на конфетной коробке, а волосы стали кудрявыми и чёрными, как у Поля Робсона на фотографии в газете. Облако аромата, окутавшее его, казалось неземным – я знала, что запах этот называется «Эллада», и исходил он от одеколона в бутылочке с наклейкой, на которой было красивое женское лицо. К этой бутылочке тётя Анне прикрепила пульверизатор с оранжевым резиновым мячиком. Стоило сжать его, и – бах! – из пульверизатора летели брызги, вся кабина начинала благоухать, как конфетный магазин посреди цветущего сада. Конечно, этого моряка ожидает богатый улов, когда он, пахнущий вот так «Элладой», забросит сети в море!

Живая очередь в этот день полностью оправдывала своё название: когда одна клиентка только готовилась встать с кресла, следующая уже топталась за спиной тёти Анне, так что у тёти между деланием причёсок не было даже маленького перерыва, чтобы выпить чашечку хорошего кофе. Но Грибочек была на сей раз со мной особенно мила, она сняла ваткой, смоченной ацетоном, светло-розовый лак с ногтей на моих мизинцах и накрасила их бордовым. Тон этого лака был необычайно красив – как лепестки пионов, росших в Руйла перед нашим домом! Дуя на ногти, как это делали дамы, я поспешила к кабинке тёти Анне.

– Когда вырасту, подарю тебе платье такого цвета, – сказала я ей, показывая свои ногти неземной красоты.

– Угу, – сказала тётя тупо, даже не взглянув в мою сторону, продолжая вынимать металлические бигуди из волос клиентки.

– Знаешь, мне звонили из Народного дома, дедушка велел сказать, что бабушка тяжело заболела. Нам с Лийлией надо ехать вечером в деревню, а куда мне тебя девать, ума не приложу.

– Я тоже поеду в Йыгисоо, – попросила я, умоляюще глядя на тётю.

– И речи быть не может. Больная старуха в доме – и ты туда же. Как думаешь, возьмёт тебя тётя Маали к себе на пару дней? Она к тебе неплохо относилась?

– Не относилась, она была хорошей. Только я хочу домой к маме и тате… к тате!

У меня к горлу подступили слёзы, и я глянула в зеркало: не стану ли я выглядеть, заплакав, слишком плохим ребёнком?

И тут явилось в зеркале сказочное видение! Я увидела молодую бледнолицую женщину – такую красивую, что у меня дыхание перехватило! Молочно-белая кожа – даже щёки не розовые, как у красавиц на картинках в книжках, а цвета топлёного молока, но именно это и делало красоту дамы особенно неземной… Большие тёмные глаза, маленький узкий нос, тёмные брови, изогнутые красивой дугой, розовые губы, а на маленьких мочках ушей болтались окаймлённые золотом драгоценные красные камушки в форме капли… Она посмотрела из зеркала прямо на меня и улыбнулась так радостно и нежно, словно мы были давно знакомы. Выражение её лица было смелое и свободное, но в этом не было ни малейшего оттенка королевской заносчивости и высокомерия. Её волосы были ещё частично накручены на бигуди, которые всех клиенток тёти Анне делали одинаковыми яйцеголовыми, но красоту этой женщины они не уменьшили ни на волосок.

Ой, до чего же мне захотелось увидеть, какой станет эта сказочная дама, когда тётя расчешет ей волосы!

Я стояла и смотрела в зеркало, забыв обо всём на свете. Исчезла горечь, вызванная словами тёти Анне «куда мне тебя девать» и тревога за бабушку, и даже постоянно щемящая тоска по маме, тате и дому сделалась не такой тяжёлой и непереносимой. Если человек настолько красив, то возле него не может случиться ничего плохого и безобразного!

Для такой красавицы и было выдумано выражение «как картинка», потому что такую красоту можно увидеть только на картинках! Но принцессы на картинках смотрели со страниц книжек совершенно неподвижно, не моргая и не открывая рта, а сидевшая перед зеркалом тёти Анне красавица изучала меня сияющими глазами, она нежно улыбалась и вдруг обратилась ко мне… совершенно непонятными словами! Ох, как же быть! Она говорила… по-русски.

Я в испуге отпрянула – ведь такое невозможно! Неужели и впрямь русская? Столь красивое, милое, сказочное создание ну не могло высылать и сажать!

Но когда красавица опять ко мне обратилась, стало яснее ясного, что она говорит по-русски, сколь ни удручающе это звучало!

– Эта тётя сказала, что ты красивая девочка, и спросила, как тебя зовут, – перевела мне тётя Анне.

Если бы эта красавица на чистейшем эстонском сказала, что я уродливая, как жаба, и что я противный и гадкий ребёнок, всё это меня не испугало бы так, как то, что она говорила по-русски.

– Эта тётя – русская, – послышалось следующее пояснение тёти Анне.

«Русская» – пробормотала я совсем тихо. «Русская» – это звучало как бы мягче и безопаснее, чем «русский».

– Меня зовут Леэло, – произнесла я, набравшись храбрости, громко и ясно, как всегда учила меня мама. А тётю Анне, которая старательно расчёсывала пышные волосы русской, словно хотела после бигудей снова их распрямить, я попросила:

– Скажи ей, что она сама сказочно красивая, честное слово! Скажи, что она вовсе не похожа на русскую! И спроси, как её имя, ладно?

Русская выслушала, что сказала ей тётя Анне, и засмеялась. Переводя её ответ, тётя Анне и сама улыбалась:

– Она сказала, что такого комплимента ей никогда раньше не делали. А её имя Галина – Галина Павловна.

Слова «комплимент» я не знала, но догадалась, что это что-то хорошее. «Галина», – прошептала я себе под нос. Имя тоже чудесное! Галина! Я подумала, что такое имя можно бы дать моей целлулоидной кукле Кати, но только после того, как бабушка хорошенько починит её ступню, которую Плыкс по глупости пытался сгрызть. Нога Галины ни в коем случае не может быть разодранной.

А тётя Анне что-то говорила и говорила Галине, и улыбка на лице русской начала медленно гаснуть. Красавица посерьёзнела, потом погрустнела и наконец, когда она смогла что-то вымолвить, её тёмные глаза рассерженно сверкнули.

– Мадам Галине очень жаль, что твою маму забрали, она говорит, что некоторых её друзей и знакомых тоже посадили, – объяснила тётя Анне, увидев мой вопрошающий взгляд. – Все они были хорошие и талантливые.

– А вдруг они вместе с моей мамой? Вдруг там, в тюрьме, есть такое место, где только хорошие и талантливые люди?

Я не поняла, переводит ли тётя Анне русской моё мнение или говорит о чём-то другом, но разговор между ними шёл как по маслу, словно это была давняя «кунде», а не русская из живой очереди. Русская речь тёти Анне, выученная ещё в царской школе, была такой беглой, что я с трудом различала в потоке её речи отдельные слова.

– Что значит, «портной»? – спросила я, и тётя Анне перевела мне это слово.

Видимо, тётя Анне рассказывала русской, о той постыдной истории, когда она просила в швейной мастерской сделать из своего пальто, которое стало ей тесным, пальто для меня. Именно в тот момент, когда тётя-портниха поставила меня на табурет и начала возиться с лентой, которую назвали сантиметром, в дверь вошёл лысый мужчина в чёрном жилете, через руку у него было перекинуто мужское пальто, прошитое белыми нитками, и он что-то закричал на русском языке и очень громко. Я моментально соскочила с табурета на пол и спряталась, залезла под один низкий стол, откуда меня долго – ни уговорами, ни силой – не могли вытащить. Я обеими руками крепко держалась за ножку стола и не вылезла до тех пор, пока этот русский дядька не ушёл. С тех пор прошло много времени, и бежевое пальто тёти Анне давно у бабушки, которая его распарывает. И чего теперь про это вспоминать, особенно рассказывать красавице Галине?

– А ты не рассказала ей, что я там в штаны напустила?

– Не рассказала, не рассказала, – успокоила меня тётя Анне, усмехаясь.

Хорошо хоть так! Если бы Галина услыхала об этом постыдном моменте, то, встав с парикмахерского кресла, она вряд ли обняла бы меня так крепко. От неё шел таинственный запах – одновременно сладковатый и тревожащий, немного напоминающий запах маминой пудреницы, но в нём не было запаха цветов…

Я ни за что не хотела бы позволить Галине уйти из парикмахерской, но что я могла поделать, если не умела говорить на её языке! Надеясь хоть немного задержать Галину в парикмахерской, я попросила тётю Анне сказать ей, что Грибочек делает хороший маникюр и может покрасить брови, но, видимо, тётя не смогла повлиять на эту русскую.

Как и постоянные «кунде», Галина сунула что-то в карман тётиного халата, а мне протянула большущую конфету. Мило улыбнувшись, она что-то сказала по-русски и, постукивая каблучками, направилась к двери.

– Интеллигентная русская, кажется, артистка из Москвы, – сказала тётя Анне и принялась шваброй сметать в кучку на полу срезанные тёмные волосы. Тётя сказала, что на обертке подаренной мне конфеты картина знаменитого русского художника, и прочитала мне, что там было написано по-русски «Мишка косолапый» и, немного задумавшись, перевела это название на эстонский.

На картинке был ствол сломанного дерева и три медвежонка. Но который из них косолапый, я не поняла. И поделиться конфетой с тётей не согласилась, а решила, пусть останется вместе с марципаном в коробке, где были мои запасы на случай войны. Время от времени можно будет на неё посмотреть и понюхать. А то, может быть, я вскоре и не поверю, что сказочно красивая русская Галина действительно существует…