Текст книги "Остров Разочарования (иллюстрации И. Малюкова)"

Автор книги: Лазарь Лагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

VIII

Старинная головоломка: ехал мужик, а с ним волк, коза и капуста. Надо им через реку переправляться, а с собою в лодку можно взять только или волка, или козу, или капусту. Как же мужику умудриться, чтобы не оставлять наедине ни волка с козой, ни козу с капустой?

А вот другая, самая современная задача: в силу стечения военных обстоятельств на одном острове оказались два англичанина, два американца, советский моряк и три эсэсовца, из которых один – матерый гитлеровец – ранен, но легко, другой, хоть и прикидывается образцовым военнопленным, безусловно укусит при первой представившейся возможности, третий, кстати сказать, недурно вооруженный, где-то пропадает и с минуты на минуту может нагрянуть. Советскому моряку надлежит в обстановке неприязни со стороны трех из его четырех спутников (ладно, не неприязни, а досадного непонимания) накормить всю перечисленную выше ораву и себя в том числе, тщательно обыскать пещеру, разведать обстановку на острове, принять меры для поимки оставшегося на воле эсэсовца и закончить допрос пленных с таким расчетом, чтобы:

а) ни в коем случае не оставлять майора эсэсовца с глазу на глаз с его фельдфебелем без присмотра упомянутого советского моряка или англичанина-кочегара, дабы не дать им договориться;

б) ни в коем случае не оставлять этих эсэсовцев с американцами без собственного присмотра (Смит, к сожалению, для них не авторитетен), дабы не дать им столковаться в ущерб общему делу союзников, и

в) даже в его, упомянутого советского моряка, присутствии ни в коем случае не допускать посторонних разговоров его союзников с пленными, по меньшей мере до завершения допроса.

Первую головоломку – с козой, волком и капустой – можно было решать и не решать. Вторую решать было необходимо в самом срочном порядке.

А тут еще Фламмери вносит предложение, чтобы майор фон Фремденгут был приглашен к завтраку.

Основание: «Наши фирмы больше полувека находятся в самых тесных деловых связях. Мне будет в высшей степени неудобно встретиться с мистером Фремденгутом после войны, если мы его сейчас не пригласим к нашему столу».

Егорычев говорит:

– Возражаю. Пока что у нас война. Он только что взят в плен с оружием, из которого он в нас стрелял.

Фламмери:

– Не надо забывать, что он офицер и из очень приличной фамилии. Мы должны соблюдать правила вежливости.

Егорычев:

– Не надо забывать, что он эсэсовец.

Фламмери:

– Мы не на митинге, сэр!

Егорычев:

– Но и не на бирже!

Тогда Фламмери вдруг вспоминает, что он военнослужащий. Он апеллирует к Цератоду:

– Сэр, я обращаюсь к вам, как к старшему среди нас, офицеров союзных войск. Ваше слово решающее.

«Ну, – подумал Егорычев, – кажется, заваривается нешуточная дискуссия. Будь что будет, но уступать в таком вопросе ни в коем случае нельзя».

Однако до сражения дело не дошло. Цератод сказал, что он считает «несвоевременным» завтрак с майором Фремденгутом. Оппортунист оппортунистом и остается. «Несвоевременным» – значит, мистеру Фламмери дается понять, что может наступить такой момент, когда его предложение окажется «своевременным». А с другой стороны, мистер Егорычев, конечно, не будет придираться к тонкостям формулировок: «несвоевременным» – значит, предложение мистера Фламмери пока что по боку. А там еще когда оно будет «своевременным»!

Фламмери обиделся, надулся, а у Егорычева точно гора с плеч свалилась.

Завтрак прошел очень быстро и в полном молчании.

Потом Егорычев сменил Смита, чтобы дать и ему возможность подкрепиться.

«Хороший парень! – подумал Егорычев, провожая Смита глазами. – Без него я бы пропал с этими высокопарными трусами. Но полно, трусами ли? Что-то я, поразмыслив, помаленьку прихожу к убеждению, что дело здесь не в трусости. Для них троих это не война не на живот, а на смерть с коричневой чумой, с угрозой свободе всего человечества, а самая обыкновенная война. Более крупная, более кровавая, с более внушительными ставками, с более головокружительными перспективами выигрыша и проигрыша, но и только. Ради обыкновенной войны за передел или сохранение сфер влияния и колоний действительно нет расчета рисковать головой без самой крайней необходимости. Зато там, где дело будет идти об их личной судьбе, личном благополучии, непосредственной угрозе их жизням и жизням близких им людей, они будут защищаться яростно и до последнего издыхания. Уже не говоря об угрозе революции в США и Англии. Тут и Цератод и Фламмери будут кидаться в самый огонь. Смит – совсем другое дело. Он настоящий антифашист. И боец он хороший, храбрый, дисциплинированный. Фламмери, хоть и потрясает его своим богатством, влиять на него не сможет. Но Цератод для него «свой человек», профсоюзный деятель, член одного с ним союза. Недаром же Смита лет двадцать муштровали всяческие цератоды. Что ж, объявляется негласная война за храбрую и честную пролетарскую душу кочегара Сэмюэля Смита!»

Часы показывали десять минут девятого, когда Смит снова сменил Егорычева в пещере. Кумахеру Егорычев приказал посидеть там же, рядышком с майором, но ни в коем случае не обмениваться с ним ни единым словом. Смиту он дал автомат Фремденгута, а сам с автоматами Шварца и Кумахера вышел к остальным своим спутникам.

– Джентльмены, – сказал он, – предварительный и самый беглый допрос обоих эсэсовцев подтвердил мои догадки. Нет никаких сомнений, что если на остров прибудут дополнительные контингенты неприятельских войск, мы будем немедленно уничтожены, прежде всего в интересах полнейшего соблюдения военной тайны. Это,

конечно, никак не значит, что нас не попытаются прикончить и наличные эсэсовцы, если только к тому представится хоть малейшая возможность. И уверяю вас, мистер Фламмери, уж они-то не посчитаются с тем, что ваши фирмы больше полувека поддерживают теснейшие деловые связи по части торговли взрывчатыми веществами. Я пока еще очень немного знаю. Для того чтобы узнать больше, мне требуется ваше обещание, что вы впредь до моей санкции не будете вступать с пленными ни в какие переговоры. Поверьте моему слову, я нисколько не преувеличиваю.

Его слова, кажется, произвели впечатление.

– С минуты на минуту, – продолжал он, – может вернуться четвертый эсэсовец. Он ушел вниз за провизией и водой. Он вооружен. Ясно, что на свободе его нельзя оставлять. Его нужно как можно скорее поймать. Поймать его можно только, если захватить врасплох.

IX

Лужайка, ставшая местом описанных выше событий, завершала собой северную часть острова, охватившего зеленым полукольцом просторную и глубокую бухту бирюзовой синевы. Его берега, покрытые светло-серым гравием до наиболее высокой линии прилива, дальше почти сразу переходили в гористый, обильно поросший лесом амфитеатр, напоминая гигантскую полуразбитую миску, из которой чудом не выплескивалась вода. Оба рога этого растянувшегося километров на пятнадцать каменистого полумесяца обрывались высокими и крутыми мысами.

Сама по себе площадка Северного мыса была невелика – не более трех-четырех тысяч квадратных метров. Если бы не покрывавшая ее густая трава, пестревшая диковинными и очень пышными цветами, и если бы не обрамлявшие ее кустарники и деревья неизвестных Егорычеву пород, он сказал бы, что она напоминает ему площадку на балаклавской скале перед знаменитой генуэзской башней, на которой ему пришлось повоевать ранней весной памятного тысяча девятьсот сорок второго года. Только та площадка была больше вытянута в длину и значительно менее уютна, возможно потому, что на нее ежедневно падало в среднем двести – триста фашистских снарядов и мин. Здесь же царила блаженная тишина, не нарушаемая, а как бы еще более подчеркиваемая пением птиц и домовитым треском цикад.

В Балаклаве, как и во всем Севастопольском укрепленном районе, птиц весной тысяча девятьсот сорок второго года не было. Их разогнала война.

С точки зрения безопасности площадка, на юго-восточной окраине которой залегли в засаде Егорычев и Мообс, удовлетворяла самым придирчивым требованиям. С юга, запада и северо-востока ее ограничивали отвесные обрывы, с севера – крутая скала с единственной известной уже нам расселиной, через которую открывался весьма сомнительный доступ на площадку, да и то с внешней стороны острова, с моря. Дорога к ней из расселины в значительной своей части просматривалась сверху. Достаточно было одного человека с автоматом, чтобы накрепко запереть этот проход. Собственно, не требовалось никакого оружия. Стоило только вовремя столкнуть несколько камней в расселину, и они сами, со все возрастающей скоростью и силой, покатятся вниз, давя и сметая все на своем пути.

Егорычеву стало даже несколько не по себе при мысли, что случилось бы с ним и его спутниками, если бы Кумахер на секунду отвлекся от своей зарядки и прислушался к движению по расселине. Камней под рукой у него было более чем довольно для того, чтобы от всех пятерых осталось только мокрое место.

Только с юго-восточной стороны лужайки убегала вниз по сравнительно неширокой перемычке узкая и извилистая тропинка, петлявшая среди залитой солнцем густой тропической чащи, пока где-то далеко внизу, сразу за речонкой, походившей издали на металлический браслет для часов, окончательно не пропадала среди деревьев.

По ней и должно было ждать возвращавшегося ефрейтора Сморке. Сомнительно, чтобы туда, в долину, донеслись негромкие звуки пистолетной стрельбы в полузакрытой пещере. Вряд ли он мог слышать и предсмертный вопль своего коллеги Шварца, который и падал-то к тому же не в сторону долины, а с внешнего, обращенного в океан обрыва.

Скорей бы уж он возвращался, этот последний представитель разгромленного эсэсовского гарнизона!

Теперь, когда так удачно и относительно легко были обезврежены первые три эсэсовца Егорычев не сомневался, что и с четвертым все обойдется вполне благополучно.

Не спугнуть бы его только раньше времени. Нужно будет, пожалуй, пропустить его вперед и взять в клещи.

Егорычев быстро переполз тропинку, чтобы – поделиться с Мообсом дополнительными соображениями.

– Мообс, – шепнул он американцу, лежавшему на животе, – Мообс!

Ответа не было.

Егорычев подполз поближе и услышал мерное посапывание, перемежавшееся легким храпом.

Мообс спал!

Спору нет, после нескольких суток скитаний на плоту, после последней, весьма неудобно проведенной ночи и недавнего сытного завтрака очень опасно было неподвижно улечься на мягкой травке в тени, пусть даже и с автоматом в руках. Это было понятно, но непростительно.

Егорычеву пришлось сделать над собой усилие, чтобы не стукнуть американца прикладом в спину. Мообс мог еще, чего доброго, спросонок заорать на всю округу. Кроме того, вообще не стоило обострять отношения с этим парнем, и так уже плясавшим под дудку мистера Фламмери.

Он тихо дотронулся до плеча спавшего репортера, тот словно в насмешку захрапел во все тяжкие.

Тогда Егорычев сильно дернул его за руку.

– Что такое?.. В чем дело?.. Где я?.. – забормотал Мообс, встрепенувшись. – Ах, это вы, Егорычев?.. Вы меня дьявольски напугали… Вы его поймали?..

И смех и грех! Эти люди никак всерьез решили, что за его спиной можно спокойно вздремнуть даже во время боевой операции. Оно, конечно, лестно, да не очень удобно.

– Слушайте, Мообс, – сказал он, стараясь сохранить самую дружескую интонацию, – я сам устал до невозможности, но подумайте хоть на минутку, что получится, если мы с вами проспим этого прохвоста.

– А какой шикарный сон мне только что приснился! – бормотал между тем Мообс, зевая и потягиваясь. – Ну ладно, ладно! – сказал он, увидев, что Егорычев приготовился не на шутку рассердиться. – Я поступил, как свинья… Вы мне хотели что-то сказать?

– Я хотел бы сказать, что на фронте вам за сон на посту пришлось бы в лучшем случае прогуляться в штрафной батальон. Но сейчас некогда воспитывать из вас солдата.

– И бесполезно, – с готовностью добавил репортер, продолжая щуриться, зевать и потягиваться.

– Не будем сейчас об этом спорить. Важно не упустить вашего эсэсовца. Давайте сделаем так. Я поднимусь несколько выше. Вы его пропустите вперед. Когда он будет выше вас шагов на пять, выскакивайте на дорожку и кричите: «Хенде хох!» Он кинется вперед, а за поворотом я его встречу… Только, ради бога, не спите! Знаете что, лучше вам, пожалуй, присесть.

– Зачем? – горячо возразил Мообс. – Лежа я буду Менее заметен… А то нечаянно вспугнешь его…

Прошло еще двадцать томительных минут. Солнце било Егорычеву в глаза, пригревало, размаривало. Стрекотание цикад убаюкивало, вгоняло в сон. Егорычев несколько раз поймал себя на том, что его глаза начинали слипаться. В таких самых крайних случаях Егорычев, чтобы развлечься, принимался за расчесывание своей бородки. Этот процесс еще не успел стать для него привычным делом и поэтому даже забавлял его. Тем более, что после перерыва в несколько дней его по-юношески курчавящуюся бородку не так уж легко было расчесывать, приходилось и подергать расческой. Те, кто, подобно Егорычеву, отпускал себе на фронте бороду, могут подтвердить, что уход за нею иногда связан и с неприятными ощущениями, которые прекрасно разгоняют сон.

Егорычев уже извлек на свет божий расческу, когда за поворотом, пониже того места, где залег Мообс, послышались мягкие, почти неразличимые шаги. Кто-то, тяжело дыша, подымался по крутой тропинке.

Сейчас Сморке (Егорычев не сомневался, что это именно он) появится из-за поворота. Чего там ждет Мообс? Почему он молчит? Неужели снова заснул?

Выработанный Егорычевым план летел к черту. Клещи не получались. Надо было немедленно принимать новое решение.

С тылу Сморке никто дороги не преграждал. Но пропускать его вперед и отрезать ему путь к отступлению было в высшей степени рискованно. Чего доброго, прорвется вооруженный на лужайку и пристрелит Цератода и Фламмери, прежде чем они очухаются. Смит, услышав так близко от пещеры стрельбу, может растеряться, на него, конечно, сразу накинутся оба пленных. Тогда все пиши пропало.

Что же там случилось с Мообсом?

Но было уж не до Мообса. Вот сквозь редкий кустарник показались чьи-то ноги. Но это не ноги Сморке. Это босые, черные ноги. Еще одна пара черных босых ног. Сейчас показались к владельцы Этих ног – два идущих гуськом, один от другого метрах в трех, голых негра в серовато-белых плотных трусах. Они держат на плечах концы бамбуковой жерди. На жерди висят несколько гроздей бананов, шесть кокосовых орехов, два больших алюминиевых бидона, очевидно с водой, и белоснежная, с шелковистой шерстью козья тушка. А вот и сапоги ефрейтора Сморке. Сразу за вторым негром устало шагает невысокий черноволосый эсэсовец с тоненькими, вытянутыми в струнку над самой губой, франтоватыми усиками. Китель его расстегнут. Из-под кителя виднеется сорочка с серыми подтеками пота. Автомат висит у него на шее. Он ковыряется в своих очень белых и ровных, скорее всего искусственных зубах и между делом лениво подстегивает негра тоненьким бамбуковым прутиком. При каждом ударе по спине негра проходит волна, как у загнанной лошади. Тощее и смуглое лицо ефрейтора, украшенное изящными золотыми очками самого модного фасона, выражает скуку. Ясно, что он ничего не подозревает.

Прошла еще минута тягостного ожидания. Мообс по-прежнему не подавал никаких признаков жизни. Ефрейтор был уже не более как в пяти шагах. Его лицо было покрыто мелкими бисеринками пота, поблескивавшими на солнце, но ему, очевидно, было лень вытереть их. Ему теперь стало лень даже возиться с прутиком. Он швырнул его в кусты и чуть не попал в Егорычева. Теперь ефрейтор обе руки держал на автомате, холодно поблескивавшем вороненой сталью. Сморке опирался на него, как на перила.

– Хальт! – закричал Егорычев не своим голосом, прорываясь сквозь кусты на тропинку. – Хенде хох!..

– А-а-а-а! – пронзительно заверещал эсэсовец и пулей кинулся назад, вниз по тропинке. Руки он с перепугу по-прежнему продолжал держать на висевшем автомате, как на перилах.

– Стреляю!.. Стой!.. – кричал уже по-русски Егорычев и, так как ефрейтор и не думал останавливаться, выпустил ему вслед длинную очередь.

В это время и снизу, оттуда, где находился Мообс, тоже раздалось «хенде хох!», и Егорычев наконец увидел репортера. Тот возник из кустов, как игрушечный чертик из коробочки, но, несмотря на то что осатаневший от неожиданности ефрейтор уже не мог остановиться и бежал, грузно топая сапогами, прямо на него, почему-то не стрелял. Вместо того чтобы использовать автомат по его прямому назначению, Мообс схватил его за ствол и замахнулся им, как дубиной. Теперь уже Егорычеву нельзя было стрелять: ничего не стоило вместо эсэсовца попасть в Мообса. Американец, невольно отшатнувшийся от мчавшегося на него Сморке, попытался ударить его прикладом, не тот по-заячьи метнулся в сторону и скрылся за поворотом.

– Стреляйте!.. Стреляйте же в него!.. – крикнул, не помня себя от возмущения, Егорычев, но репортер только махнул обескуражено рукой.

Проклиная на чем свет стоит и этого проклятого эсэсовца, и всю гитлеровскую банду, и эту несчастную мямлю, и эту идиотскую тропинку, которая, знай себе, вьется, что твой штопор, Егорычев кинулся догонять немца. Но было уже поздно. Топот ефрейторских сапог становился все менее слышен, а вскоре и вовсе затих.

Так ли далеко успел убежать ефрейтор Сморке, или, придя в себя, залег на обочине тропинки, решив из дичи превратиться в охотника, Егорычев уяснить себе не мог. Во всяком случае, продолжать погоню было не только бессмысленно, но и опасно.

Ефрейтор Сморке был упущен, и трудно было преувеличить неприятные последствия, которые могли от этого произойти.

С каким удовольствием отдубасил бы Егорычев этого веснушчатого растяпу, который имеет еще наглость сердито смотреть на него, по-прежнему продолжая держать автомат за ствол, словно веник!

– Вы понимаете, что вы наделали? Почему вы не стреляли? Проспали?..

– Он не взводился, – раздраженно отвечал Мообс. – Сколько я ни пытался взвести его, он не взводился. Я пробовал нажимать на курок – он не стрелял. Вы мне подсунули негодный автомат…

– Вы шутите! – опешил Егорычев. – А ну, давайте его сюда. Он разрядил автомат, быстро проверил спусковой механизм.

– Абсолютно исправный автомат.

– Из него нельзя было выжать ни единого выстрела.

– Конечно… а как же иначе? Раз он оставался на предохранителе…

Мообс разинул рот, потом побагровел от смущения.

– Фу, какая нелепость! Вы должны извинить меня, Егорычев… Я здорово волновался… Можно сказать, первый бой – и такой позор!

Егорычев кинул быстрый взгляд на подавленного своим ничтожеством репортера.

– А чего вы там промешкали в кустах? Почему вы не крикнули ему «хенде хох!» тогда, когда полагалось?

– Я решил, что будет лучше, если я раньше выстрелю в воздух…

– Ну?..

– А потом, смотрю, автомат не стреляет, а этот немец уже бежит обратно.

– Ну? – лицо Егорычева мало-помалу расплывалось в широкой улыбке.

– Я и выбежал ему навстречу… Я собирался стукнуть его прикладом, а он…

И Мообс удрученно махнул рукой.

– Слушайте, Мообс, – сказал ему тогда Егорычев не без уважения. – Эсэсовца мы упустили, и это, конечно, чрезвычайно грустно. Но ведь вы действительно впервые в жизни участвуете в боевой операции. У меня это как-то вылетело из памяти… Знаете, старина, выскочить на вооруженного противника, имея в руках заведомо не стреляющий автомат, – для этого требуется мужество… Из вас мог бы получиться настоящий солдат… если бы вы этого захотели.

Он пожал руку растерявшемуся репортеру.

– Поздравляю с боевым крещением!

Мообс исподлобья посмотрел на Егорычева: не шутит ли этот непонятный русский? Нет, по всей видимости, Егорычев говорил вполне серьезно. Тогда Мообс повеселел и из состояния крайнего самоунижения стремительно перешел в состояние столь же крайнего самодовольства.

– А ведь верно, для начала не так уж плохо?

– Пошли обратно, – сказал Егорычев.

– Пошли, – бодро отозвался репортер.

За поворотом они наткнулись на негров, о которых совсем было забыли в переполохе. Бросив свою кладь, негры лежали ничком, уткнувшись в траву и зажав уши пальцами. Они все еще не могли прийти в себя от выстрелов и с ужасом ждали продолжения стрельбы.

– А ну, вставай, ребятки! – благожелательно промолвил Егорычев по-русски, рассудив, что к ним можно с одинаковым успехом обращаться на любом из европейских языков.

Негры оставались недвижимы и безгласны.

Егорычев присел на корточки и похлопал одного из них по плечу.

– Вставай, вставай, браток! Нечего трусить…

Негр продолжал молчать, стараясь еще глубже спрятать лицо в траве.

Мообс брезгливо смотрел на островитян.

– Вы не умеете обращаться с цветными, – заметил он Егорычеву тоном более опытного и решительного человека. – Посмотрите, как они у меня сейчас заговорят.

И он размахнулся, чтобы пнуть ногой ближайшего негра.

Лицо Мообса, еще только что добродушное и полумальчишеское, теперь было жестоким, злым и гадливым.

Но Егорычев изо всей силы стукнул Мообса по ноге.

– Вы что, с ума сошли?!

Репортер охнул от боли и насупился, как мальчишка, которому не дали ответить урок в тот единственный раз. когда он его знал на пятерку.

– Ну, чего же ты, парень? – еще ласковей обратился Егорычев к негру по-русски. – Вставай!.. Никто тебя не укусит…

– Милорд! – неожиданно ответствовал негр по-английски, все еще не решаясь оторваться от земли и глянуть на говорившего с ним. – О сэр, не извергайте на нас смертоносного огня из вашего мушкета!

– Ого, – поразился Егорычев, – да ты разговариваешь по-английски почище меня! Как тебя зовут, дружище?

– Меня зовут Гамлет, сэр, – отвечал негр, все еще не решаясь подняться.

– Его зовут Гамлет, милорд, – подтвердил второй негр, тоже не меняя своего положения.

– А ну, вставай, Гамлет, принц датский! – весело промолвил Егорычев и попытался приподнять его.

Подбодренные дружелюбной интонацией этих слов, негры наконец подняли свои головы. Oни увидели улыбающееся лицо Егорычева, и их физиономии, с которых еще не успело сойти выражение простодушного испуга, вдруг выразили поистине священный ужас, тотчас же сменившийся радостью, восторгом, блаженством, экстазом.

Они вскочили на ноги, словно их подбросила какая-то невидимая пружина, и с торжествующими криками: «Белый с желтой бородой! О, белый с желтой бородой!», стремглав бросились вниз по тропинке.