Текст книги "Остров Разочарования (иллюстрации И. Малюкова)"

Автор книги: Лазарь Лагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

Мне, конечно, было неудобно сразу после таких слов отстать от их недружелюбной компании, и я еще некоторое время с ними походил, и мне пришлось выслушать довольно оживленный обмен мнениями между Егорычевым и Смитом, который невозмутимо смотрел прямо сквозь меня, словно меня не существовало в природе. Этот кочегаришка спросил, а как же учиться детям кочегара, на какие средства им жить во время учения и из каких денег платить за учение. Егорычев что-то такое начал разъяснять ему про государственные стипендии, мне стало скучно, и я ушел, потому что о том, что в Советской России любой парень или девушка могут учиться с помощью государства, в Штатах не напечатает ни строчки ни одна уважающая себя солидная газета и на такой информации не заработаешь и ломаного цента. Я тихонечко отошел в сторонку.

Конечно, хотелось поскорее рассказать старикашке, что наш Егорычев, насколько я понимаю, занимается самой настоящей большевистской агитацией. И хотелось пожаловаться ему на то, что мне, по существу, брошено в лицо обвинение в том, что я нарочно подслушиваю чужие разговоры, чтобы держать в курсе своего патрона, и что порядочные люди не позволяют себе таких обвинений, даже если это правда. Я присел на травку, а вскорости из пещеры выскочил гусак, подбежал к старикашке и стал ему жаловаться. Они посудачили минут пять, а потом гусак, как ни в чем не бывало, сказал Егорычеву, что вот сейчас, когда он встал, пожалуйста, ловите себе по радио любую сводку, хоть на малайском языке. Он явно шел на примирение. Егорычев что-то буркнул в ответ и отправился со Смитом в пещеру. Но сколько он ни вертел вариометр, ничего, кроме треска, шорохов, свиста и разных, но только не русских передач, не поймал. Очевидно, все же слишком далека от нас его Россия и придется ему на время пребывания на острове примириться со сводками на английском, или испанском, или немецком языках. Если ему угодно, может слушать хоть на арабском…

…Только кончился спор о том, чей должен быть остров, как нагрянули гости. Незваные, навязчивые, бесцеремонные. На сей раз без звукового оформления, но, как и вчера, с бабами и младенцами. Бабы, завидев нас, завизжали и спрятались за своих кавалеров. Вслед за своими мамашами подняли несусветный писк младенцы. Оказывается, это экскурсия, пикник с познавательными целями. Только человек пять из Нового Вифлеема. Эти на положении гидов, экскурсоводов. Так нам объяснил, весело скаля зубы, вездесущий Гамлет Браун. Он, видите ли, прибыл специально для того, чтобы извиниться, что из его деревни присутствуют лишь несколько человек. (Ему казалось, что они нам делают больно.) Дело в том, что он и его соседи-погорельцы собрались построить себе новые жилища взамен сгоревших и все взрослые мужчины деревни ему помогают, а он их за это будет вечером угощать. Сказал, улыбнулся и исчез. А остальные, оказывается, не наши вчерашние знакомые (они все на одно лицо), а экскурсанты, любознательные туристы из других деревень. Они пришли поглазеть на Чудо Двадцатого Века, Настоящих Белых Джентльменов. Чистота Расы Гарантируется. Осмотр Ежедневно в Любое Время. Наиболее Назойливым Туристам Выдаются Бесплатные Ценные Сувениры.

Узнав, что среди них нет Яго и компании, старикашка немедленно послал меня вниз договориться насчет завтрашней тайной встречи. Полония не оказалось дома. Мистер Полоний изволил отбыть на несколько суток в деревню Эльсинор, нанести визит родственникам своей первой жены. Остальные собирались сегодня же почтить нас своим присутствием. Эти гиены рассчитывали на подарки. И сколько я их ни отговаривал, они все же увязались за мной. Гамлет и остальные его односельчане смотрели нам вслед с недоумением, но мне на их недоумение было в высокой степени наплевать. Когда человек делает свой бизнес, ему не следует интересоваться, какие чувства он вызывает у посторонних.

Старикашка и гусак встретили банду Фрумэна, как принцев крови. А когда стали раздавать галантерею и гвозди, Гильденстерн, Розенкранц и Яго снова получили впятеро больше, чем любой из остальных. Мне старикашка и гусак объяснили, что так надо и чтобы я не совал свой нос, куда мне не полагается. Как будто эти дрянные вещички только им и принадлежат. Если уж говорить начистоту, то распоряжаться ими могут по праву только два человека: Егорычев и Смит. Но я этого, конечно, не сказал. Я так только подумал. Но подумал с очень большой злостью. А дикарям объяснения давал гусак. Он им сказал, что и Розенкранц, и Гильденстерн, и Яго, и отсутствующий здесь в настоящую минуту Полоний – люди, особо отмеченные богом, что и он и остальные прибывшие с ним белые джентльмены могут в любой момент клятвенно подтвердить. Гусак еще сказал, что он, конечно, никак не собирается давить на чье-либо мнение, но что он нисколько не удивился бы, а, наоборот, всячески приветствовал бы, если бы этим четырем достойным джентльменам воздавались самые высокие почести. Он оглянулся (могу поклясться, для того, чтобы убедиться, что Егорычева нет поблизости) и сказал, что за каждый волос, который упадет с головы этой четверки, островитяне будут отвечать головой. На туземцев это произвело очень сильное впечатление. Они сказали, что примут во внимание это предостережение и постараются сделать из него надлежащие выводы.

Только мы избавились от этой экскурсии, пообедали и отдохнули, как гусак впился в Смита. Он его отвел на самый дальний угол лужайки, как раз туда, где третьего дня словили Кумахера, когда он делал утреннюю зарядку, и там они просидели часа два, не менее, и он все говорил, говорил, говорил, жужжал, как жук, все уговаривал кочегара. А кочегар, тот все больше отмалчивался или отвечал коротко: «да», «нет», «подумаю», «посмотрим». Кончилось тем, что, как и вчера в то же время, стал собираться дождь и они вернулись в пещеру оба сердитые, недовольные. Не договорились. Я понимаю, что с точки зрения наших, то есть старикашкиных и моих, интересов надо было, чтобы Смит дал себя уговорить Цератоду, но приятно, что гусак сел в калошу.

А тому со зла показалось, что Егорычев при виде его улыбнулся. Гусак и поступил, как полагается гусаку. Он приблизился к Егорычеву и зашипел:

– Я не советую вам, сэр, придавать серьезное значение нашей случайной размолвке со Смитом. Я не советую вам, сэр, вообще придавать особое значение отдельным его словам и поступкам. Вы плохо знаете английских рабочих, сэр! А знание английских рабочих – моя профессия, мой кусок хлеба. Английский рабочий может поспорить со своим профсоюзным лидером, даже поругаться с ним, но он никогда, слышите, никогда, не разойдется со своими руководителями, если спор не будет касаться заработной платы или вопросов охраны труда и рабочего страхования! Да и в этих вопросах… – он запнулся, напыжился, его лицо налилось кровью, и он кинул быстрый взгляд на Смита. – Словом, зарубите это у себя на носу, сэр!

Егорычев перестал улыбаться, отложил в сторону записную книжку, в которую он что-то записывал очень экономным мелким почерком, спокойно глянул сначала на гусака, потом перевел глаза на Смита. Смит повалился на койку и делал вид, будто не слушает этого разговора.

Егорычев говорит:

– Неужели, мистер Цератод, вы и ваши коллеги всегда так цинично говорите о рабочих?

– Это не ваше дело, сэр! – визжит гусак.

– Конечно, не мое, – по-прежнему спокойно отвечает Егорычев. – Это дело членов вашего профсоюза… В данном случае – Смита…

Если бы мне сказали, что из обоих джентльменов, только что обменявшихся словами, один – дурак, я бы сразу понял, что это про гусака.

А Смит лежал на своей койке с закрытыми глазами, будто ничего не слышал.

…Снова Егорычев и Смит о чем-то толковали. Чуть свободная минута, они берут друг дружку под руку и гуляют и разговаривают; разговаривают к великому огорчению гусака. Но теперь мне уже неудобно присоединяться к их компании, потому что они каждый раз начинают так ехидно улыбаться, что я бы с наслаждением надавал каждому из них затрещин, если бы они не были такими здоровяками и если бы старикашка строго-настрого не запретил мне до поры до времени обострять отношения с Егорычевым. Но иногда мне удается издали поймать обрывочки фраз. Только что Егорычев рассказывал про санатории и дома отдыха, в которых отдыхают в его возлюбленной России рабочие, крестьяне и служащие. А тот развесил уши. А Егорычев стал так восхвалять роскошный дворец, в котором на берегу Черного моря отдыхают шахтеры, как будто он за рекламу получал с этого санатория определенный процент. А Смит, вместо того чтобы дать отпор агитации этого большевика, сказал, что в Англии ничего подобного нет. Как будто только и дела в Англии и Америке и в других цивилизованных странах, что строить дворцы для отдыха и лечения рабочих или клерков.

Вечером Егорычев привел обоих эсэсовцев слушать радио, чтобы Фремденгут узнал о втором фронте. Кумахер прикинулся, будто он впервые услышал о боях в Нормандии; Фремденгут сделал вид, будто он уже давно об этом знает.

Что-то «мне говорит, что Егорычев близок к истине. Похоже, что у Фремденгута и впрямь есть какое-то важное секретное задание. И еще похоже, что он рассчитывает на симпатию и поддержку моего старикашки. Они с ним обменялись очень приветливыми улыбками. С человеком, с которым приветлив и благожелателен старикашка, и я должен быть вежлив и благожелателен. Когда взгляд Фремденгута случайно упал на меня, я рискнул ему улыбнуться, и это понравилось старикашке. Бизнес есть бизнес… Только теперь мне еще неприятней стало встречаться со взглядом Егорычева. Он меня начинает самым серьезным образом злить, этот улыбающийся большевик! Чего он ко мне пристал со своим взглядом? Молчит и только время от времени бросает на меня удивительно неприятный взгляд. Какое он имеет право так на меня смотреть? Сколько тысяч в год может он мне предложить взамен тех пятидесяти тысяч, которые мне, в конечном счете, сулит благоволение старикашки? Вам еще нужно, молодой человек из русских степей, самому приобрести мало-мальски приличный жизненный опыт, а уж потом учить жизни своих сверстников!

…Старикашка не удержался. Во время обеда он учтиво осведомился, уверен ли мистер Егорычев, что он поступает правильно, ведя с малокультурным и политически незрелым кочегаром Смитом собеседования, которые легко можно было бы расценить как коммунистическую пропаганду? (Смит, конечно, отсутствовал. Он дежурил у спуска.) Старикашка внимательно посмотрел на Егорычева, предполагая, что он после этих слов сгорит от стыда. Но он глубоко ошибся. Егорычев как ни в чем не бывало, спокойно выслушал старикашку и сказал:

– Нет, я никак не могу расценить свои собеседования со Смитом как коммунистическую пропаганду. Он меня расспрашивает, а я ему рассказываю о том, как живут, работают, отдыхают Двести миллионов моих сограждан, как они воюют против фашизма и во имя чего рискуют жизнью. Кстати, больше всего мне приходится при этом рассказывать о моих родных и знакомых. Я считаю, что в такого рода беседах, имеющих чисто информационный характер, нет и не может быть ничего предосудительного. Не вижу, что против них можно возразить. Со своей стороны, я ни в какой мере не возражаю против того, чтобы мистер Фламмери в тех же информационных целях хоть сутки напролет рассказывал мистеру Смиту о том, как живут, работают и отдыхают простые люди Соединенных Штатов.

И уже совсем ничего не имеет мистер Егорычев против того, чтобы мистер Фламмери с наибольшими подробностями сообщил мистеру Смиту о том, как живут, работают, отдыхают и сражаются с фашизмом его, мистера Фламмери, родные и знакомые. – Старикашка только воскликнул:

– О-о-о!

Я его никогда не видел таким возмущенным.

Гусак пожал плечами. Он полностью разделял чувства старикашки и мои.

На этом обмен мнениями по вопросу о коммунистической пропаганде словно ножом отрезало.

Нет, в самом деле, этот советский офицеришка, дикарь и правнук раба, меня не на шутку злит! Кажется, я его начинаю ненавидеть! Я обращаю свой взор в сторону старикашки. Он смотрит на меня добрыми и мягкими отеческими глазами. Он моя опора, моральная и материальная. Этот никогда не будет меня укорять за то, что я пишу не совсем то, что думаю и что не совсем соответствует плохо понятной действительности. Этот понимает, что такое бизнес, и что такое деловой человек, и какова роль и место в бизнесе того, что большевистские агитаторы называют совестью. Я хотел бы, чтобы мне раз и навсегда показали ее и сказали, что она такое, эта совесть. Она неощутима на ощупь, она не имеет запаха и цвета, ее нельзя внести в качестве вклада в самый завалящий банк, под нее не дадут тебе и галлона бензина, когда ты будешь трюхать в старом фордовском драндулете в поисках работы. А я не хочу просто работы, я хочу карьеры, я хочу, чтобы не обо мне говорили снисходительно: «Это сын старого Хирама Мообса, того самого, который застрелился», а об отце моем говорили: «Это отец нашего Джона Бойнтона Мообса, который, говорят, тоже занимался газетным бизнесом. Ходят слухи, этот ловкач Джон выгоняет из своей чернильницы сотню тысяч долларов в год».

«Париж стоит мессы!» – так сказал совсем по другому случаю не помню какой по счету король Генрих – не то английский, не то немецкий, не то еще какой-то. И, право же, этот Генрих был совсем не дурак…

Я смотрю на Егорычева со спокойной и на сей раз непоколебимой ненавистью и презрением. Слава богу, я совершенноготов к тому, чтобы легко и без дурацких переживаний писать ту книгу, которую мне нужно написать, книгу, которая желательна и мне, и мистеру Фламмери, и его компаньонам, и мистеру Не Знаю Как Его 3овут, тому самому, который обязательно издаст ее, и тиражом не в один и даже не в пять тысяч, а в сто, двести, пятьсот тысяч, в миллионэкземпляров. Я чувствую небывалую легкость в душе. Рубинштейн перейден! Мне все ясно. Мне весело. Моя рука жаждет ручки с удобным пером и чернил. Пусть только этот чистюля Егорычев, передав свою радиограмму, ляжет спать, и я сяду писать. Я все еще не привык писать мою «Робинзонаду с большевиком», когда этот большевик бодрствует и может на меня ненароком посмотреть. Мне все еще кажется, что он сразу поймет, что я пишу книгу, в которой не все соответствует его примитивным, дикарским представлениям об истине… Хоть бы он умер, этот Егорычев! Но без него нам, пожалуй, никогда не выбраться с этого распроклятого острова… Боже мой, еще никогда в жизни мне не приходилось так много думать!»

XI

По причинам, которые станут известны читателю ниже, в нашем распоряжении всего несколько разрозненных страничек рукописи «Робинзонады с большевиком». Судя по частым помаркам, небрежности. письма и торопливой незавершенности стиля, это лишь первый черновик, когда автор, оставляя напоследок работу над красотой слога и законченностью каждой фразы, спешит запечатлеть на бумаге только основные мысли, решающие факты и события, положенные в основу его произведения.

Нет сомнения, что в окончательной, так называемой беловой рукописи эти строки звучали бы и более сжато и более уверенно, а поскольку они были рассчитаны на избалованного сенсациями американского читателя, то и еще более развязно.

Первый листок:

«…а также общность языка и родины сразу создали между нами и туземцами самые сердечные отношения. Было что-то в высшей степени трогательное, когда прелестный чернокожий карапузик вскарабкивался к тебе на колени и звенящим голоском упрашивал, чтобы «добрый дядя белый джентльмен» рассказал ему хоть что-нибудь «о нашей милой старой родине». Так здесь, на острове, называют наши Штаты.

Егорычева это чертовски злило. Не смея открыто выступить против гуманности и цивилизации, он решил сорвать свою злость на том, что попытался поссорить нас с туземцами, раздавая трофейный меновой фонд среди своих любимчиков и всячески обделяя тех, кто не имел счастья угодить этому молодому и малокультурному демагогу. (Что-то получается не очень кругло: весь остров, кроме четырех проходимцев, любимчики! Поразмыслить, как написать тоже самое, но не так грубо.) Но вековая любовь туземного населения к своей «милой старой родине» помогла нашему маленькому, но дружному отряду западной цивилизации дать дос…»

Второй листок:

«…зависело от старейшин деревень. В первый же день к нам на Священную лужайку пришла с пением псалмов и барабанным боем вся деревня Новый Вифлеем. Ее привели ее моральные вожди, любимцы Нового Вифлеема Розенкранц, Гильденстерн, Яго и Полоний. С первой же минуты нашей встречи они привязались к нам всей душой. Особенным уважением они инстинктивно прониклись к мистеру Роберту Фламмери, в котором они чтили не только выдающегося бизнесмена и бесстрашного и образованного офицера, но и прямого потомка одного из своих возможных далеких владельцев. Нужно было видеть полный величия и благородства жест, с которым Яго отклонил какие бы то ни было подарки с нашей стороны. «В какой стороне расположена наша добрая, старая родина?» – спросил он взволнованным голосом. Я ему указал на северо-запад. Дальше происходит что-то невообразимо волнующее: Яго и три остальных олдермена, а за ними и все наши гости, как по команде, опускаются на колени, обратившись лицами на северо-запад, и Яго срывающимся голосом запевает псалом двадцать первый, а за ним и все остальные туземцы и все мы, белые, конечно, кроме безбожника Егорычева, подхватываем: «Господи! Твоею силой веселится царь, и о спасении твоем сколь велика его радость! Ты исполнил ему желание сердца его и молитвы уст его не отринул». При последних словах благообразный старец не сдержал чувств, охвативших его, и разрыдался. Вслед за ним разры…»

Третий листок:

«Мистер Фламмери с твердостью и убежденностью истинного бизнесмена не дает себя запугать. Он говорит: «Мне нужно только одно – знать, что мы все сделали для счастья и благоденствия населения острова Разочарования. Это единственный дивиденд, которого я добивался, добиваюсь и буду добиваться, хотя бы мне при этом грозили пули ста тысяч большевиков и десяти миллионов коммунистов, а для этого требуется, чтобы в моих руках был контрольный пакет доверия в руководстве удовлетворением насущнейших нужд острова. И я на этом настаиваю прежде всего как христианин».

Егорычев выступает со смехотворными возражениями с точки зрения своих коммунистических доктрин. Обсуждение по его вине завершается безобразной сценой, которую удается прекратить только благодаря исключительному такту и терпимости мистера Фламмери…»

Четвертый листок:

«…ная любовь прелестной дикарки. Но человек, у которого в Буффало невеста, не имеет права вое…»

Пятый листок:

«…но мистер Роберт Д. Фламмери наваливается на дверь, не считаясь со смертельной опасностью. Немецкий майор отпускает дверь и встречает мистера Фламмери автоматной очередью. Происходит форменное сражение, в котором посильное участие принимает и Егорычев. Наконец майор ранен. Оружие выпадает из его рук. Он говорит слабеющим голосом: «Сдаюсь своему храброму противнику. Моя фамилия барон фон Фремденгут». Фламмери вздрагивает: «Барон Фремденгут из Кельна?» – «Да, из Кельна. А вы кто такой?» – «Я капитан Роберт Фламмери из Филадельфии!» – «Боже мой! – радостно восклицает барон. – Какая встреча!.. Я думал, такие встречи бывают только в кинема…»

XII

«Капитан санитарной службы Роберт Д. Фламмери и

Майор Эрнест Цератод, с одной стороны, и

Туземное население острова Разочарования в лице его представителей Гильденстерна Блэка, Розенкранца Хигоата и Яго Фрумэна, с другой стороны,

при секретаре Джоне Бойнтоне Мообсе

заключили настоящее соглашение в нижеследующем:

1. Туземное население острова Разочарования добровольно, с полным уважением, доверием и признательностью поручает, а Роберт Д. Фламмери и Эрнест Цератод, движимые неизменным и вечным своим расположением к населению острова Разочарования, принимают на себя общее руководство культурным, хозяйственным, моральным, религиозным и военным прогрессом острова Разочарования.

Примечание первое. Подробности, если таковые потребуются, будут предметом специального протокола, хранимого вместе с настоящим договором.

Примечание второе. Высокие Договаривающиеся Стороны считают своим священным долгом заявить перед лицом всего мира, что к этому договору в любое время и на равных с остальными Высокими Договаривающимися Сторонами условиях может присоединиться и капитан-лейтенант Константин Егорычев или любое другое лицо, специально им на то уполномоченное.

Примечание третье. Представители Населения острова Разочарования с глубоким сожалением принимают к сведению сообщение господ Фламмери и Цератода о том, что капитан-лейтенант Константин Егорычев отказался возложить на себя свою долю ответственности за руководство культурным, моральным и т. д… прогрессом острова Разочарования…

Страшно закоптила «летучая мышь», и Джон Бойнтон Мообс, секретарствовавший при заключении договора, прервал чтение (он читал его весьма торжественно, стоя) и чертыхаясь полез на табуретку воевать с непокорной горелкой.

Заседание происходило при закрытых дверях, чтобы Егорычев и Смит, вернувшись, не захватили, упаси боже, его авторов врасплох.

«Представители туземного населения» чувствовали себя не в своей тарелке. Они сидели на койках, с которых из брезгливости было снято не только белье, но и матрацы. На коленях у каждого из них пестрели вороха лент и прочей галантерейной дряни.

Кое-как справившись с горелкой, Мообс вернулся к чтению.

За время этого вынужденного перерыва Фламмери пришло в голову, что для пущей торжественности не вредно было бы, чтобы чернокожие представители Высокой Договаривающейся Стороны выслушали договор стоя.

Мообс поднял их на ноги жестом дирижера, приглашающего оркестр встать в ответ на рукоплескания слушателей. Они покорно встали. Подарки посыпались из их рук, и они бросились их поднимать, стараясь прихватить кое-что из того, что уронил сосед. Дело чуть не дошло до драки, и Мообсу пришлось на них прикрикнуть, чтобы они вели себя в соответствии с важностью церемонии, в которой они удостоились участвовать.

– Продолжайте, Мообс, – сказал Фламмери, – и поторапливайтесь. Они могут вернуться каждую минуту.

– Бьюсь об заклад, сэр, что они задержатся. Они, верно, снова будут искать несуществующий клад.

В том-то и дело, что Фламмери теперь уже совсем не был уверен, что клад этот не существует на самом деле. Но он, конечно, не высказал своих сомнений.

Мообс угадал. В то самое время, когда он полез воевать с коптившей «летучей мышью», Егорычев и Смит, возвращаясь из Нового Вифлеема, забрели в лес, росший сразу по ту сторону ручья, отделяющего Северный мыс со Священной пещерой от остальной части острова. Метрах в двадцати друг от друга они медленно подвигались фронтом наверх по направлению к вершине горы, называемой Священной воронкой. Они раздвигали каждый кустик, то и дело тыкали палками в землю, искали, где она порыхлее.

– А знаете, Смит, что мне напоминает эта Священная воронка? – сказал Егорычев. – Очень большой кратер давно потухшего вулкана.

– Она вся заросла травой. На ней большие деревья, – заметил кочегар, полагая, что он этим опровергает догадку Егорычева.

– Везувий до гибели Помпеи тоже весь порос травой. В его кратере даже расположились лагерем восставшие спартаковцы. А потом в один прекрасный день – бац-бах-та-ра-рах, извержение!

Смит усмехнулся:

– Но на сегодня-то мы с вами обеспечены от такого ужаса?

– Дружище, – в тон ему отвечал Егорычев, – можете быть совершено спокойны. Полнейшая гарантия!..

– Фу, гора с плеч! – Они оба засмеялись. – Значит, можно продолжать ковыряться в земле?

– Сколько угодно, старина… Продолжаем ковыряться…

Они определили себе урок на сегодня и принялись выполнять его с величайшей тщательностью.

А тем временем наверху, в пещере, Джон Бойнтон Мообс победил своевольную горелку «летучей мыши», слез с табуретки и с прежней торжественностью продолжал чтение текста договора…

2. Высокие Договаривающиеся Стороны торжественно заявляют, что независимость острова Разочарования является предметом особой и постоянной заботы Высоких Договаривающихся Сторон, а также необходимым условием для мира и цивилизации и тем самым обязываются защищать вышеупомянутую независимость всеми средствами, имеющимися в их распоряжении.

3. Высокие Договаривающиеся Стороны отдают себе отчет в тяжелой ответственности, которую они возлагают на свои плечи, и уповают на помощь Небесного Провидения, как на постоянно действующий и безотказный фактор контроля над правильным, чистосердечным и бескорыстным выполнением этого договора всеми тремя Высокими Договаривающимися, Сторонами.

4. Предполагается, что это соглашение будет временным и немедленно потеряет силу, лишь только господа Фламмери и Цератод или лица, специально ими на то уполномоченные, придут к заключению, что туземное население острова Разочарования достигло того минимального уровня культуры, моральной устойчивости, благосостояния и политической зрелости, которые необходимы для предоставления ему самостоятельности.

5. Соглашение это вступает в силу тотчас же по подписании представителями Высоких Договаривающихся Сторон.

Подписи:

Роберт Д. Фламмери

Эрнест Цератод

От лица коренного населения острова Разочарования:

Гильденстерн Блэк,

Розенкранц Хигоат

и Яго Фрумэн,

коим, вследствие их неграмотности, текст настоящего соглашения трижды и с расстановкой прочитан вслух, поставили оттиски больших пальцев своих правых рук.

Джон Бойнтон Мообс, секретарь

На острове Разочарования. Июня девятого дня, в лето от рождества всемилостивейшего Иисуса Христа, господа нашего, одна тысяча девятьсот сорок четвертое».

Фламмери расписался размашисто и не без подчеркнутой небрежности: еще за два года до войны он участвовал в подписании картельного договора с «И. Г. Фарбениндустри», который по значению своему не уступал любому договору между двумя солидными суверенными державами, а по прочности и воздействию на жизнь и судьбы многих миллионов людей значительно его превосходил.

Цератод вывел свою подпись твердо, четко и страшно аккуратно. Как-никак это была первая его подпись под документом международного характера.

Затем он капнул на клочок бумаги чернил, размазал их другой бумажкой, взял оробевших представителей другой Высокой Договаривающейся Стороны за правые руки, обмакнул их большие пальцы в размазанные чернила, и три оттиска пальцев тремя большими фиолетовыми узорчатыми пятнами украсили соглашение, окончательно скрепив его обязательность для всех жителей острова.

Как это ни покажется странным для постороннего человека, но не содержание соглашения, а именно процедура взятия оттиска пальцев привела всех троих островитян в состояние, близкое к обморочному. Их посеревшие лица выражали крайнюю степень испуга, а ноги столь очевидно отказались им служить, что представители первой Высокой Договаривающейся Стороны поспешили усадить их и раскупорить коньяк.

Все пятеро участников соглашения при секретаре Джоне Бойнтоне Мообсе отдали дань мужественному напитку. У Фламмери это был первый из многих подписанных им в разное время и с разными лицами договор, который не нужно было скрывать от военного министерства и государственного департамента: картельные соглашения, как правило, граничили с государственной изменой и хранились в глубочайшей тайне. Мистер Фламмери имел все основания рассчитывать на славу выдающегося героя и особое благоприятствование при получении заказов.

Эрнест Цератод, помимо патриотического подъема, испытываемого им от присоединения к Британской империи новой несамоуправляющейся территории, предвкушал впечатление, которое произведет в будущем году на избирателей история о мужественном майоре Эрнесте Цератоде, который не только не пал духом в исключительных условиях кораблекрушения и бедствий на диком острове, но и сумел округлить колониальные владения Соединенного Королевства, не затратив ни единого пенса из средств налогоплательщиков.

Мообсу и островитянам, не обремененным особыми переживаниями, достаточно было самого процесса поглощения коньяка.

Через четверть часа туземцы, не привыкшие к спиртным напиткам столь упоительной крепости, пришли в чрезвычайно веселое настроение, и их выпроводили домой, щедро одарив пуговицами, английскими булавками и самыми крупными из имеющихся в наличии гвоздей.

Приметив умильные взгляды, которые старший из островитян, Яго Фрумэн, бросал на висевшую на гвоздике старую рабочую куртку покойного Альбериха Сморке, Фламмери позволил себе широкий жест. Он подарил ему эту куртку. Яго Фрумэн ошалел от восторга. Розенкранц и Гильденстерн не смогли, да и не захотели скрыть живейшее чувство зависти, которое они при этом трогательном событии испытали. Пришлось и им сделать дополнительные подарки. Мообс порылся в ящике с грязным бельем и вручил им по застиранной голубой трикотажной сорочке. Все трое сразу облачились в свои обновки, что доставило высокое эстетическое наслаждение как самим островитянам, так и их изрядно нагрузившимся партнерам по договору.

Не будь Фламмери и Цератод при секретаре Джоне Бойнтоне Мообсе порядком навеселе, они бы, возможно, заметили, что левая пола куртки как-то странно топорщилась на Яго. Правда, он воспользовался боковым внутренним карманом, чтобы схоронить в нем все остальные дары. Но топорщилась куртка, конечно, не от этой мелочи, а от забавного, приятно поблескивавшего предмета, который Яго, усаженный на койку Егорычева, ненароком нащупал под подушкой. Как известно, ничто так не толкает морально неустойчивого человека на путь стяжательства и преступлений, как внезапно свалившееся на голову богатство. Яго, получившему за то, что он выслушал какую-то скучную и непонятную бумагу и поставил на ней оттиск своего пальца, целое богатство, не терпелось приумножить его за счет этой загадочной, но бесспорно обольстительной вещицы, и он проделал это с ловкостью, вполне приличной для человека, впервые вступившего на тернистый путь цивилизации.

Но, как часто случается с теми, кто впервые вступает на этот путь, Яго вскоре перепугался. Ему показалось несомненным, что пропажа обнаружится и тогда могущественные и щедрые белые джентльмены могут серьезно на него рассердиться. Мысль, что он из-за содеянного под пьяную руку может лишиться их милостей и покровительства и снова впасть в ничтожество, привела Яго к выводу, что чем скорее он избавится от украденного предмета, тем будет лучше.

У него хватило рассудительности не показывать товарищам охватившего его беспокойства. Уже по возвращении в Новый Вифлеем он пожаловался на головную боль и собрался проветриться, подышать свежим морским воздухом. Так как никто в деревне, включая и Розенкранца, Гильденстерна и Полония, не питал к нему добрых чувств, то Яго Фрумэну, несмотря на его хмельное состояние и довольно бурное море, позволили прокатиться на лодке.