Текст книги "Остров Разочарования (иллюстрации И. Малюкова)"

Автор книги: Лазарь Лагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

И он, продолжая правой рукой натужно крутить рукоятку, левой протянул Егорычеву гибкую стальную дужку с наушниками.

Заслышав жужжание генератора, проснулись «старшие англосаксы».

– Уже готово? – удивился Фламмери.

– Как будто, – сказал Егорычев. – Сейчас послушаем, что нового на свете,

– А передатчик? – спросил Фламмери. – Прежде всего нужна связаться с Филадельфией…

– Почему с Филадельфией? Мои родные проживают в Ливерпуле, – раздраженно возразил ему Цератод.

– А мои в Лондоне, – сказал Смит.

Снова Мообс хотел было, но не решился предъявить и свои претензии по этому вопросу.

– Вы знакомы с азбукой Морзе? – спросил капитан-лейтенант Егорычев у капитана Фламмери.

– Конечно, нет. Но ее должен знать Мообс.

– С чего вы это взяли, сэр? – отозвался Мообс. – Я совершенно штатский человек.

– А вы, господин майор? – обратился Егорычев к Цератоду. Цератод промолчал.

– Итак, никто из нас не знает английской азбуки Морзе, – подытожил Егорычев.

– Мы попросим господина Кумахера, – сказал Фламмери.

– Фельдфебель Кумахер владеет только немецкой азбукой Морзе. Не так ли?

– Так точно, господин капитан-лейтенант, – отвечал фельдфебель, сменяя руку. Его наклоненное лицо было красно от напряжения, жилы на уставшей руке вздулись и напоминали разветвленные линии рек на географических картах. Вертеть ручку генератора было основательным физическим трудом, от которого господин фельдфебель за время службы в войсках СС успел отвыкнуть. – Может быть, вы разрешите мне, господин капитан-лейтенант, впредь до решения вопроса прекратить вертеть эту проклятую ручку?

– Нет, зачем же! Сейчас мы постараемся узнать, что делается на свете. А о том, как, с кем и когда нам связаться по радио, я предлагаю потолковать потом, в отсутствие фельдфебеля Кумахера.

Никто не возразил. Егорычев не без волнения взялся за вариометр. Светящаяся стрелка медленно справа налево поползла по желто-красной светящейся шкале, и в полутемную пещеру окутанного тропическим мраком и ливнем островка, затерявшегося в безграничной водной пустыне, хлынули сквозь неказистые железные кругляшки наушников приглушенные шумы потрясающей воображение всемирной радио-толчеи. Еле ощутимый поворот вариометра, ничтожная доля деления на шкале, и уши приемника улавливали волны, которые всего лишь за сотые, а то и тысячные доли секунды родились из звуков, произнесенных, пропетых, сыгранных в тысячах километров от острова Разочарования. Какими ничтожными казались в сравнении с этими еле заметными делениями радио-шкалы самые экономные, самые уплотненные масштабы географических карт! Что значило условное, только на бумаге существующее сравнение – сто, двести, пятьсот километров в одном сантиметре – в сопоставлении с реальным пробегом по тысячекилометровым пространствам, совершаемым при помощи передвижения стрелки рации на крошечную долю шкалы!

Сопровождаемые треском электрических разрядов уходившей грозы, возникали и мгновенно исчезали навсегда голоса неизвестных людей, певших на испанском и португальском языках о любви к прекрасной синьоре, о ревности? свиданиях, серенадах и горьких разлуках, – голоса дикторов, что-то быстро читавших по-испански, португальски, арабски; снова пение; бурные каскады разухабистых джазов, нежные до приторности переливы салонных оркестров, какие-то непонятные диалоги между мужчиной и женщиной, между двумя женщинами. Бренчала гитара, аккомпанирующая сладчайшему тенору, неведомая колоратура заливалась на немыслимо высоких нотах. Совсем близко, словно играли тут же рядом со сгрудившимися у рации шестью человеками, прозвучала задумчивая и благородная «Ориенталия» Альбениса.

В последний раз Егорычев слушал ее в тридцать девятом году в Москве, во время каникул, в новеньком зале имени Чайковского. Он очень любил Альбениса, но сейчас было не до музыки. Егорычев продолжал медленно поворачивать черный пластмассовый штурвальчик вариометра.

И вдруг немецкая речь. Сытый баритон. Конец фразы: «…образом, исход этой бесспорно большой и бесспорно крайне рискованной операции еще очень далек от ясности».

– Германия! – горячо прошептал Кумахер и принялся с возросшей энергией крутить ручку генератора.

Остальные еще ближе придвинулись к лежавшим на рации наушникам, которые по необходимости с грехом пополам заменяли собой репродуктор.

– Ну что ж, – сказал Егорычев, – если остальные не возражают, давайте послушаем для начала Германию.

Но не успели все, кроме Кумахера, который, конечно, был не в счет, согласиться с предложением Егорычева, как оказалось, что это совсем не Германия. После коротенького перерыва в несколько секунд тот же сытый баритон продолжал:

– «Говорит Рио-де-Жанейро. Мы передавали военный обзор нашего постоянного военно-политического обозревателя господина доктора-инженера Гуго Шмальца о событиях в Нормандии. Сейчас слушайте наш немецкий мужской квартет в составе…»

Сначала до сознания даже не дошло значение слов «события в Нормандии». Егорычев, никем не остановленный, машинально продолжал свои поиски в эфире.

– События в Нормандии, – задумчиво проговорил он, встретился взглядом с Цератодом, и в ту же секунду оба они, озаренные одной и той же мыслью, воскликнули: «В Нормандии!» Цератод в сильном волнении схватил за плечо невозмутимого Фламмери, которому, очевидно, так же как и его веснушчатому молодому соотечественнику, это географическое название ничего не говорило.

– Вы понимаете, Фламмери: события в Нормандии! Это ведь на берегу Ламанша!..

– Уж не думаете ли вы, – усмехнулся Фламмери, – что это… Он не успел закончить своей фразы, как Цератод перебил его:

– Ну да. Почему это не может быть вторым фронтом?

– А почему это должен быть именно второй фронт? «События» – это слишком общее понятие. Под это понятие прекрасно подойдет… э-э-э… и восстание, и усмирение какой-нибудь партизанской банды, и из ряда вон выходящее наводнение…

– Партизанской банды! И вам не стыдно, капитан Фламмери, так называть героев антифашистской борьбы? – вспылил Егорычев. – Честное слово, если бы…

– Мистер Фламмери не привык затруднять себя выбором выражений, – примирительно промолвил Цератод, полагавший, что сейчас не время ссориться с Егорычевым. – Мистер Фламмери, я уверен, хотел сказать совсем другое, более достойное этих благородных и мужественных людей.

– Я только выражаю свое скромное мнение, – хладнокровно заметил Фламмери, не обращая внимания на предостерегающие жесты Цератода. – Я полагаю, что я и здесь, на острове, имею право пользоваться всей полнотой свобод, которые мне обеспечивает конституция Соединенных Штатов, в том числе и свободой мысли и слова… Я весьма сожалею, что мистер Егорычев, как типичный недемократ, не привык уважать чужие мнения, даже если они в корне противоречат его личным. Я сказал то, что я хотел сказать.

Смит не счел нужным скрывать свое осуждение выходки Фламмери, и ему было приятно, что Цератод так решительно (Смиту казалось, что достаточно решительно) и в то же время так корректно вступился за честь партизан, к которым наш кочегар питал самые теплые чувства.

Что до Мообса, то он в одинаковой степени презирал и англичан, и французов, и вообще все нации, кроме американской. Ему была по душе вызывающая самостоятельность суждений Фламмери. Он заранее и полностью присоединялся к любому его высказыванию.

Было не до споров, тем более явно бесплодных. Надо было поймать подробности о «событиях в Нормандии». Сердито насупившись, от чего его и без того моложавое лицо стало совсем мальчишеским, и пробормотав себе под нос несколько русских фраз, которые, будь они поняты мистером Фламмери и его верным Мообсом, вряд ли содействовали бы улучшению обстановки, Егорычев продолжал осторожно поворачивать вариометр. По московскому времени сейчас было около двух часов дня, по гринвичскому около пяти – самое не-‹ удобное время для ловли в эфире военных сводок.

Но вот из наушников сквозь, казалось, непроходимую чащу певших и говоривших на десятках разных языков мужских, женских и детских голосов, клочьев музыкальных фраз в оркестровом исполнении, разноголосого попискивания радиотелеграфа и выматывающего душу треска электрических разрядов пробился, наконец, в пещеру бесстрастный голос английского диктора: «…нут утра танковые войска прорвали в Нормандии немецкую линию обороны в районе Байе и заняли этот город. Плацдарм англо-американских войск в этом районе расширился до шестидесяти километров».

Опасаясь, как бы вдруг кто-нибудь не заговорил, Егорычев приложил палец к губам. Но и без его предостерегающего жеста в пещере сразу установилась такая тишина, что слышно стало, как у самого выхода звонко и мерно падали с листвы тяжелые капли в лужицу, образовавшуюся сразу за выходной дверью. Дождь, видимо, уже кончился.

После небольшой паузы последовала сводка военных действий на итальянском фронте, за нею утомительно подробное жизнеописание Монтгомери. В нем были интересны, пожалуй, лиши первые слова: «Передаем биографию одного из выдающихся британских полководцев, руководителя войск, высадившихся на севере Франции в ночь на шестое июня». Судя по пространному началу, биография эта должна была занять внимание радиослушателей минут на десять, не менее.

– Ищем дальше? – спросил Егорычев, удивляясь тому, как в конечном счете хладнокровно он воспринял сообщение, которое не на шутку взволновало бы его в сорок втором и даже сорок третьем году.

– Попробуем, – согласился Цератод.

Вскоре они наткнулись на немецкую передачу о «бескорыстном геройстве немецких войск, защищающих пядь за пядью румынскую Землю от вторжения красных полчищ, несмотря на преступное и гибельное безразличие румынских войск».

Было приятно слышать в этих обтекаемых реляциях подтверждение серьезных неудач Гитлера на советском фронте.

Затем тот же диктор обратил внимание своих слушателей на вред паники, которую распространяют враги райха и фюрера насчет положения на западе. Что, собственно, происходит в Нормандии, он, впрочем, так и не сказал, ограничившись указанием, что только наивные дети и безнадежные трусы могут придавать серьезное значение тому, что на нормандский берег воровски, под прикрытием ночи (в этих обстоятельствах, судя по укоризненной и даже презрительной интонации диктора, усматривалось нечто глубоко непорядочное, несерьезное и обреченное на неудачу) высадилось некоторое количество англо-американских войск. Их ждет второй Дюнкерк, обещал диктор и быстренько, почти без передышки перешел от этого щекотливого вопроса к объявлениям.

Немецкие объявления никого, кроме разве Кумахера, не интересовали. И снова стрелка медленно поползла справа налево по шкале.

Между тем, как это ни странно, пятое по счету объявление имело самое непосредственное отношение к острову Разочарования. Оно передавалось в эфир трижды – седьмого, восьмого и девятого июня, каждый раз пятым по порядку и ежедневно в другой редакции.

Нет нужды приводить все три варианта. Восьмого июня оно выглядело так:

Нам еще придется вернуться в одной из следующих глав к этому внешне очень будничному объявлению. Нет сомнения, что если бы и Егорычев и остальные пятеро, слушавших в пещере немецкую передачу, и прослушали это объявление, они не обратили бы на него ни малейшего внимания. Между тем оно несло в себе признание того, что германское военное командование считало положение в Нормандии значительно более серьезным, нежели оно расценивалось присяжными радиокомментаторами Геббельса.

Егорычеву страшно хотелось поймать советскую передачу, но все его попытки закончились неудачей. Время было неподходящим. Убедившись в тщете своих усилий, он решил перенести поиски на утро.

– Может быть, достаточно? – спросил он.

– Давайте снова поищем Англию, – сказал Цератод.

– Вам не кажется, сэр, что двое американских граждан имеют законное право послушать американскую станцию? – сварливо осведомился Фламмери, и Джон Бойнтон Мообс горячо поддержал его:

– Вот именно!

Но первой попалась английская станция. Передавали статью о необходимости строжайшей экономии угля и электроэнергии. Ее решили не слушать и одну за другой поймали две американские передачи, В обеих были первые, еще скупые сообщения о боях в Нормандии.

VI

Потрясенного услышанным известием и порядком уставшего Кумахера отправили в арестантское помещение, заперли за ним дверь и по-прежнему завесили ее.

– Итак, второй фронт открыт! – торжественно провозгласил Цератод, протирая очки и глядя на своих коллег выпуклыми близорукими глазками. – Поздравляю вас, джентльмены! Примите мои особенные поздравления, мистер Егорычев. Как видите, соединенные англо-американские силы не щадят своих жизней, чтобы помочь доблестным советским союзникам!

Он неторопливо водрузил толстые золотые очки на мясистый нос, учтиво улыбнулся и пожал руку Егорычеву. Впервые со времени гибели «Айрон буля» Егорычев почувствовал в своей ладони пухлую, сыроватую и очень гладкую руку Цератода и не испытал при этом никакого удовольствия. Он уже достаточно знал Цератода, чтобы понимать истинную цену его рукопожатия.

– Спасибо, господин майор, – сказал Егорычев.

Фламмери не спешил с поздравлениями. Он решил произнести речь. Он сказал:

– Друзья мои! Вспомним в эту торжественную минуту начальные строки сто пятого псалма Давидова: «Славьте господа; призывайте имя его; возвещайте в народах дела его; пойте ему», ибо только слепой не увидит в интересующем и волнующем нас великом военном событии исполнение англо-американским командованием одного из священнейших и благороднейших заветов господа нашего: «Люби ближнего, как самого себя!»

Он окинул слушателей благочестивым взглядом, остановился на миг на Егорычеве, увидел в его глазах насмешливые огоньки, нисколько этим не смутился и продолжал:

– Надеюсь, я никогда не буду повинен в неподобающей гордости, но да позволено будет мне с гордостью заявить, что не было минуты, когда я усомнился бы в том, что наше вторжение в Европу произойдет… лишь только господь призовет нас к этому в сердцах наших!..

Трудно было предположить, чтобы кто-нибудь мог принять всерьез его слова, меньше всего это мог предположить он сам, и все же не было силы, которая бы удержала его от того, чтобы он их произнес. – А теперь, – продолжал как ни в чем не бывало мистер Фламмери, – не пора ли нам перейти от явлений общечеловеческого значения к тому, что касается лично нас. Я имею в виду, не пора ли нам подумать о том, чтобы связаться с Америкой, – он увидел нетерпеливый жест Цератода и добавил, – или с Англией, в данном случае это все равно, и сообщить, что мы живы и чтобы за нами прислали судно или самолет?

– Этот вопрос совсем не так прост, как я вчера предполагал, – " сказал Егорычев. – Никто из нас не знает английской азбуки Морзе. Но даже если бы и знали, это нисколько не облегчило бы в данное время, я подчеркиваю, что именно в данное время, наше положение. Надеюсь, никто уже не сомневается, что эсэсовцы высажены сюда с каким-то весьма серьезным заданием. Любая наша радиограмма неминуемо будет принята не только союзными нейтральными радиостанциями, но и немецкими…

– То же самое говорил вчера я, – прервал его с ехидной улыбочкой Цератод. – Вы мне тогда возразили, если мне не изменяет память, что немцам сейчас, по вашему мнению, не до нашего острова, что немцам, опять-таки, по вашему мнению, достаточно забот на советском фронте. Тем непонятней ваше заявление сегодня, когда к тому же открыт и активно действует второй фронт.

– Нет, – сказал Егорычев, – вам не изменяет память, мистер Цератод. Я должен признать, что не все вчера принял во внимание. Конечно, немцы никак уж не в состоянии прислать сюда новую экспедицию из самой Германии или, скажем, из Алхесираса. Но мы не имеем права забывать, что у них более чем достаточная шпионская сеть в западном полушарии. Я имею в виду Южную Америку.

– Иногда мне кажется, что меня, как какого-нибудь мальчишку, пытаются втащить за ручку в кино на дурацкую картину со шпионами, – пробурчал Фламмери. – И я хотел бы заявить вам, сэр, что я уже давно вышел из того нежного и доверчивого возраста, когда повсюду мерещатся шпионы и пираты!

– Поэтому, – продолжал Егорычев, – по меньшей мере не исключено, что эти гитлеровские шпионы или сами запеленгуют нас, или получат от запеленговавшего нас немецкого командования указание срочно проверить, что это за союзнические силы вдруг обнаружились на острове Разочарования. А так как здешний эсэсовский гарнизон имел какие-то сверхважные задания, то ими будут приняты все меры, чтобы прибыть сюда раньше союзных кораблей или самолетов, и тогда, понятно, нам придется весьма туго…

Цератод недовольно хмыкнул, словно благоприятная для радиосвязи обстановка зависела от Егорычева.

– Остается единственная возможность связи с внешним миром: воспользоваться русской азбукой Морзе.

– Вам угодно шутить, мистер Егорычев? – вспылил Фламмери.

– Нет, не угодно, – спокойно отвечал Егорычев.

– С таким же успехом можно было бы воспользоваться и персидской или тибетской!

– Не совсем так, господин капитан, со значительно меньшим, но все же с большей безопасностью, нежели английской. Южноамериканским немцам вряд ли придет в голову, что перед ними радиограмма на русском языке. Скорее всего, они ее примут за очень хитро зашифрованную английскую, испанскую, португальскую, арабскую, французскую, итальянскую – словом, за какую угодно, но только не русскую. И пусть они ее расшифровывают сколько душе угодно. Зато, если ее примет любая советская радиостанция, дело будет в верных руках.

– Не кажется ли вам, сэр, что отсюда до ближайшей советской рации страшно далеко? – с прежним ехидством осведомился Цератод.

– Кажется. Но что поделаешь? В крайнем случае, я возлагаю надежды на британскую и американскую разведки. У них есть вполне достаточный опыт в пользовании русской азбукой Морзе.

Намек Егорычева был принят и проглочен с самым каменным выражением лица.

– Ну что ж, – вздохнул после довольно продолжительного раздумья капитан Фламмери, – очень может быть, что мистер Егорычев не совсем не прав. В таком случае я предлагаю совместно разработать текст. Лично я полагаю, что… В чем дело, Мообс? – брезгливо протянул он. – Не хватайтесь, прошу вас, за мое плечо. Терпеть не могу такого панибратства!

– Вы слышите, джентльмены? – тревожно проговорил Мообс, делая большие глаза.

Где-то совсем недалеко слышался возбужденный гомон нескольких мужских голосов.

Схватив автоматы, все выскочили на лужайку. Впереди, проклиная себя за позорную беспечность, – он должен был, несмотря на дождь, позаботиться об охране подступов, – бежал Егорычев с электрическим фонариком в руке.

Но фонарь оказался излишним. На чистом небе, усыпанном звездами незнакомых созвездий, сияла ущербная луна, похожая на голубоватую ладью с высокими бортами и острым носом и кормой. Это был непривычный северянам лежащий месяц южного полушария. Ближе к зениту просторно раскинулось великолепное созвездие Южного Креста. Светлая свежая ночь царила над островом. Но на тропинке, ведшей на лужайку, было темно. – И оттуда, снизу, из темноты доносились чьи-то крики и тяжелое дыхание. Слышалось шлепанье босых ног по мокрой земле. Несколько человек спеша подымались на площадку. Они были уже совсем близко, за последним поворотом.

– Кто там? – крикнул Егорычев и снова засветил фонарик. – Кто идет?

– Идут друзья! – ответил из мрака задыхающийся знакомый голос. – Идут люди из Нового Вифлеема!

– Какого дьявола вы претесь в такую позднюю пору? – спросил Мообс и щелкнул для острастки затвором автомата.

– Мы идем, чтобы пресечь несправедливость и воровство!

– Успеете это сделать утром! – крикнул Фламмери в темноту. – Убирайтесь с господом, пока мы вас не перестреляли, как куропаток!

Но островитяне уже были на лужайке, Их было человек десять. У четверых руки были связаны за спиной. Остальными, составлявшими их конвой, руководил наш неутомимый и деловитый старый Знакомец Гамлет Браун.

– Добрый вечер, милорды! – приветствовал он белых.

– Добрый вечер. Вы всегда ходите в гости по ночам? – строго спросил его Егорычев. – В такую позднюю пору люди должны спать.

– Нет, сэр, – учтиво отвечал Гамлет, – обычно мы ходим в гости днем. Но когда наших уважаемых белых гостей обкрадывают, мы не можем ждать, пока за краем земли проснется солнце… Мы весьма скорбим, сэр, мы весьма скорбим… Наша добрая утренняя встреча омрачена недобрым делом! Вот! Смотрите!..

Голос Гамлета дрожал от негодования. Он окинул уничтожающим взглядом связанных односельчан. Те попытались было что-то сказать в свое оправдание, но замолчали под этим ледяным взглядом. Гамлет бережно развернул аккуратный пакетик из бананового листа, который он до этого держал крепко зажатым в правой руке, и предъявил удивленным белым четыре заурядные английские булавки, блеснувшие на нежном лунном свете, как четыре крохотные молнии.

– Это презренные люди, – указал Гамлет на связанную четверку, в которой без труда можно было узнать отщепенцев, обласканных сегодня утром Цератодом и Фламмери. – Это трижды презренные трусы и негодяи! – с силой повторил он. – Они уже давно составляют позор нашего великого и благородного племени. Вспомните, прошу вас, джентльмены, слова Гамлета, принца датского – акт второй, сцена вторая: «Что и говорить, если даже такое божество, как солнце, плодит червей, лаская лучами падаль». И вот сегодня эти черви не удовольствовались прекрасными подарками, которые они незаслуженно получили наравне со всеми добрыми жителями Нового Вифлеема. Они похитили у вас эти превосходные блестящие вещицы. Мы пришли сюда, чтобы вернуть вам эти вещицы и чтобы вы сами назначили ворам наказание, которое полагается по вашим законам за такое преступление.

Широким жестом он указал на обрыв, с которого был утром сброшен в океан ефрейтор Альберих Сморке.

При этих словах, смысл которых было трудно не понять, связанные островитяне взвыли от ужаса. Один из них в отчаянии крикнул:

– Милорды! Разве вы сами не…

– Молчать! – цыкнул на них Гамлет. – Как вы смеете раскрывать рты в присутствии тех, кого вы так позорно обманули!

И он замолк, ожидая, что скажут белые. Слово было за ними. Их обокрали люди, которых они и так одарили бесценными подарками, и им принадлежало решающее слово.

– Слушай, ты, как тебя там… – рассмеялся Фламмери.

– Меня зовут Гамлет, сэр, Гамлет Браун, с вашего разрешения.

– Разрешаю. Так вот, мистер Гамлет Браун, извольте вернуть этим парням булавки и хорошенечко перед ними извиниться.

– Вернуть?! Извиниться?! За что, сэр? За то, что они вас обокрали?..

– За то, что вы их ограбили.

– Мы отобрали, чтобы вернуть вам, сэр.

– Я никого не просил возвращать мне то, что я подарил этим людям.

– Вы?.. Вы?..

– Да, я, я! – сердито подтвердил Фламмери.

– Но этого никак не может быть, сэр! Тут какая-то ошибка! – воскликнул пораженный Гамлет Браун. – Дарить дополнительные подарки тем, кто не заслуживает даже шелухи банана! Где же тут справедливость, сэр?..

– Справедливость там, где я того желаю. Понятно? И заруби себе на своем толстом носу, что, когда белый приказывает черному, черный не спорит, а выполняет приказание. Понятно?

– Прошу прощения, сэр, не понятно.

– Ты что, сюда пришел паясничать?! – взревел Фламмери и замахнулся на Гамлета автоматом (мы пользуемся случаем отметить, что впервые за войну капитан Роберт Фламмери пускал в ход оружие). – Выполняй приказание и убирайся с господом ко всем чертям!

Чувствуя, что Фламмери может натворить непоправимое, вмешался Егорычев:

– Поймите, Гамлет, этот джентльмен подарил, подарилим эти несчастные булавки. Они не украли. Им нужно вернуть булавки. Это их булавки.

– Но этого не может быть, сэр! – снова воскликнул Гамлет в величайшем недоумении, и остальные его товарищи возмущенно зашумели. – Тут что-то получилось не так! Эти люди никак не заслужили дополнительных подарков. Это в высшей степени непонятно и несправедливо!

– Предоставьте мне знать, сэр, что такое справедливо и что такое несправедливо! – гаркнул Фламмери. – Мообс!

Фламмери что-то шепнул Мообсу на ухо. Мообс метнулся в пещеру и спустя несколько секунд вернулся с ворохом лент.

– Разделите между ними эту дрянь, – сказал Фламмери. Отщепенцам Нового Вифлеема развязали руки, и Мообс добросовестно распределил между ними ленты.

Если бы сейчас, среди ночи, вдруг засветило солнце, если бы океан и небосвод вдруг поменялись местами, если бы злополучные булавки превратились в змей и с шипеньем уползли в кусты, это не так огорошило бы островитян, как то, что самых презренных и недостойных жителей Нового Вифлеема дважды, неизвестно за что и вопреки всем представлениям о чести и справедливости, выделили из всех их односельчан. Впрочем, и лучшие из лучших пользовались на острове Разочарования одинаковыми правами и благами, наравне с их остальными соплеменниками.

– И не подумайте только отбирать у них мои подарки! – угрожающе промолвил Фламмери. – Раз они получили подарки, значит так надо! Понятно?

– Нет, не понятно, сэр, – честно отвечали островитяне, далекие от дипломатии. – Но нам очень хотелось бы понять.

– Мозги у вас имеются?

– Имеются, сэр.

– Сомневаюсь. Но если они у вас действительно в наличии, то потрудитесь напрячь их. Теперь слушайте: вы ошибаетесь в этих людях. Они несравнимо лучше, чем вы о них говорили. Они несравнимо лучше самого лучшего из вас. Это говорю вам я, белый человек, пришедший на ваш остров, чтобы научить вас истинной вере Христовой, научить добру и смирению, без которых нет царства небесного. Как сказано царем Давидом, книга первая, псалом тридцать четвертый: «Придите, дети, послушайте меня: я вас научу страху господню…» Ну как, теперь понятно?

– Нет, сэр, все еще непонятно, – доверчиво отвечали островитяне, подавленные ссылкой на Книгу псалмов. – Еще непонятно, но мы будем очень стараться, чтобы понять.

– Ну и убирайтесь и вознесите благодарение господу за то, что он вовремя удержал мою руку.

Негры гуськом потянулись в обратный путь. Шлепанье их босых пяток быстро удалялось во мраке тропинки, покуда окончательно не растворилось в мирной тишине ночи.

– Поразительно! – промолвил Егорычев. – Делать подарки черт знает кому назло порядочным островитянам!

– Мои чувства могут быть понятны только верующим христианам, сэр!.. Милость к падшим, сэр! – с чувством ответил ему Фламмери.

– Милость к падшим! – фыркнул Егорычев. – Скажите лучше – заигрывание с подонками здешнего населения.

– Хорошо, – сказал Фламмери. – Считайте это моим капризом. Цератод, осторожно промолчавший всю эту сцену, ограничился при последних словах американца улыбочкой, которую и Фламмери и Егорычев могли одинаково воспринять как одобрение их точки зрения.

– Вы знаете, как их зовут, этих четырех молодчиков? – зевая прервал наступившее молчание Мообс. – Ах да, я уже вам рассказывал… Кстати, мистер Фламмери, эти герои кино просили передать вам, что они обязаны вам жизнью и никогда этого не забудут.

Смит молчал. Ему не нравилось то, что сделал Фламмери, и было неясно, как к этому отнесся его земляк и коллега по профсоюзу транспортников и неквалифицированных рабочих.

Ночь была великолепна, но время близилось к двенадцати и надо было ложиться спать, а перед этим сговориться насчет текста радиограммы, которую Егорычев должен был передать сегодня ночью на русском языке.

Они вернулись в пещеру. После свежего воздуха ударило в ноздри острым запахом керосиновой лампы.

В обсуждении – раньше всего было продумано наиболее безопасное и удобное время передачи – приняли участие все пятеро спасшихся с «Айрон буля». Потом Сэмюэль Смит пошел на вахту – охранять подступы к лужайке.

Принято было предложение Егорычева – передавать радиограмму ровно в двадцать четыре ноль ноль. В Москве в это время пять утра.

Сложнее оказалось с текстом. Фламмери и Цератод, при полной, конечно, поддержке Мообса, настаивали сначала, чтобы в радиограмме было ясно сказано: капитан Роберт Фламмери из Филадельфии, майор Эрнест Цератод из Ливерпуля, капитан-лейтенант Константин Егорычев из Москвы, Джон Бойнтон Мообс из Буффало и кочегар Сэмюэль Смит, спасшиеся с британского военного транспорта «Айрон буль», находятся примерно в таком-то районе южной Атлантики, о чем просят сообщить их родным (о командовании вопрос даже не возникал) и ждут присылки за ними корабля или самолета.

Егорычев был против. Он считал, что радиограмму такого содержания послать следует, но не сразу, а дней через пять, так как она все же будет сравнительно доступна расшифрованию. А надо для начала посылать такую радиограмму, которая могла бы быть по-настоящему понята только в Советском Союзе. После пяти-шести дней, в течение которых советским командованием будут приняты надлежащие меры, быть может через союзное командование, можно будет послать и вторую радиограмму с тем содержанием, которое было предложено Цератодом и Фламмери с Мообсом. Если в ней даже, паче чаяния, и разберутся немцы, то все же у союзного командования будет почти неделя форы. К тому же за это время немцы успеют еще поглубже завязнуть на фронте и им станет еще сложнее принять какие-либо меры в отношении острова Разочарования. Хочется поскорее дать о себе знать родным? Безусловно. Ему тоже: и родным и командованию. Но лучше же, право, потерпеть лишних пять – шесть дней и дождаться своих, нежели на пять дней раньше столкнуться носом к носу с гитлеровскими молодчиками.

Какой он предлагает текст? Ему пришел в голову припев из песни его родного батальона морской пехоты. Вместе с подробной подписью Егорычева он, бесспорно, наведет советское военно-морское командование на верный след.

С Егорычевым согласились, но не без некоторого раздражения. И не столько огорчало, что не прошел их текст (Егорычеву удалось убедить их в своей правоте), сколько то, что уже в который раз приходилось принимать его предложение. Хорошо еще, что при этом не присутствовал Смит.

От огорчения Фламмери и Цератод завалились спать. Мообс остался бодрствовать, чтобы вертеть рукоятку генератора, а Егорычев присел за дощатый, крытый клеенкой столик, чтобы записать заранее текст, и очень хорошо сделал. В ходе записи выяснилось, что он от волнения позабыл несколько знаков. Пока он их вспоминал, пока записал и вторично проверил написанное, часы барона Фремденгута, висевшие над столиком на тонкой золотой браслетке, показали без двух минут полночь.

– Давайте крутите, Мообс! – сказал Егорычев, уселся поудобней перед передатчиком и взялся большим и указательным пальцами правой руки за телеграфный ключ.

Ровно в двадцать четыре ноль ноль он начал передавать свою радиограмму. На часах радиостанций, исчислявших время по гринвичскому поясу, стрелки показывали Четыре часа две минуты утра: часы барона Фремденгута отставали на две минуты.