Текст книги "Остров Разочарования (иллюстрации И. Малюкова)"

Автор книги: Лазарь Лагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

«Один – ноль в пользу старикашки!» – отметил про себя Джонни Мообс.

– Не беспокойтесь, друзья, – сказал Егорычев островитянам. – Я знаю истинную цену вашей молитвы не меньше мистера Фламмери. У меня имеются средства в тысячи тысяч раз посильнее молитв, чтобы помочь вам выяснить, кто виновен в гибели Яго…

Средства посильнее молитв! Островитяне посмотрели на Егорычева с нескрываемым интересом.

Фламмери решил молча проглотить преподнесенную Егорычевым горькую пилюлю. Он цыкнул на Мообса:

– Не размазывать! Делаем вид, будто все в порядке. У нас еще все впереди!

«Счет один – один, – подвел про себя итог Джонни Мообс. – Ведет Егорычев».

Преподобный отец Джемс поправил сползшие на самые кисти кожаные браслеты, откашлялся и снова призвал свою паству:

– Повторяйте за мной! Пресвятый боже!..

– Пресвятый боже!.. – хором повторили все, кроме Егорычева.

– Помоги нам найти.

– Помоги нам найти…

– Розенкранц Хигоат! – крикнул Фламмери, когда с молитвой было покончено. – Где ты, Розенкранц?

– Я здесь! – нехотя откликнулся молодой отщепенец. А он-то надеялся, что о нем в переполохе забыли!

Мообс выдернул его из толпы, как морковку из грядки.

– Возьми головешку и хорошенько раздуй ее! – приказал ему Фламмери.

Розенкранц раздул головешку. Весело потрескивая, заиграло желтое пламя, осветив его широкое лицо. Оно выражало угодливость пополам со страхом перед томившей его неизвестностью.

– А теперь я хотел бы узнать, – сказал Фламмери, – кто из вас, люди Нового Вифлеема и люди Доброй Надежды, возьмется зажечь этой головешкой воду, хотя бы здесь, у самого берега?

Островитяне молчали.

– Значит, никто не может? Гамлет Браун, почему бы тебе не поджечь море?

Гамлет молча пожал плечами.

– А вы, преподобный отец Джемс?

– Разве может вода гореть? – рассудительно отвечал колдун. – Вода вскипает и сразу превращается в мокрый дым.

– Смотрите же, как Розенкранц по моей воле сотворит сейчас чудо! Я только окроплю море священной водой!

Фламмери вынул из кармана бутылку, губами извлек из нее пробку и, присев на корточки, сделал раскупоренной бутылкой несколько крестообразных движений по-над самой водой, чуть слышно плескавшейся у его ног.

Вечерний бриз унес в океан острый запах спирта.

– Во имя отца и сына и святого духа! – провозгласил Фламмери с дрожью в голосе (он и в самом деле волновался). – Раб божий Розенкранц Хигоат, спеши совершить чудо!

У Розенкранца от ужаса ноги приросли к земле. Он что-то нечленораздельно промычал и попытался укрыться в толпе.

– Поторопите этого идиота! – пробормотал Фламмери Мообсу, и тот, схватив оробевшего чудотворца за локоть, поволок его к берегу и пригнул над водой.

– Зажигай, брат мой! – прорычал Розенкранцу Мообс, от души потешавшийся своей ролью церемониймейстера в этой комедии, и с силой ткнул его в затылок.

Розенкранц дрожащей рукой приблизил головешку к черной воде.

Островитяне ахнули. Чудо совершилось. Вода у берега загорелась нежным голубоватым пламенем.

– Потуши море! – диким голосом крикнул преподобный Джемс. – Не оставляй нас без рыбы!..

Но чудотворец лежал, зарывшись лицом в сырую гальку. Мообс поднял его на ноги и новым пинком привел в чувство.

– Тебя просят погасить море, – проворковал Фламмери, вперив в лицо Розенкранца свои ледяные глазки цвета жидкого какао с молоком. – Скажи, друг мой: «Море, погасни!»

– Море, погасни! – пролепетал Розенкранц обморочным голосом.

И снова пал ниц насмерть перепуганный сотворенным им чудом Розенкранц Хигоат.

Пламя погасло. Если бы он запоздал со своим приказом секунды на две, оно бы погасло само по себе.

– Встань, Розенкранц! – сказал Фламмери. – Встань, и пусть люди, которые тебя унижали, признают, что они заблуждались, что ты выдающийся, самим богом отмеченный человек.

– Прости– нас, Розенкранц! – обратился к Хигоату преподобный отец Джемс. – Мы не понимали, что ты выдающийся, самим богом отмеченный человек.

– Желательно вам, чтобы и Гильденстерн совершил такое же чудо? – спросил Фламмери.

– Прости нас, Гильденстерн! – обратился отец Джемс к Гильденстерну. – Мы не понимали, что ты тоже самим богом отмеченный человек!

– Не сомневаетесь ли вы, что такие же чудеса может сотворить и отсутствующий Полоний?

– Мы попросим у него прощения, лишь только он вернется в Новый Вифлеем, – обещал преподобный отец.

– О покойном Яго Фрумэне уж и говорить не приходится, – заключил мистер Фламмери. – Из всех их четверых он был наиболее любезен сердцу вседержителя.

Островитяне с интересом посмотрели на бездыханное тело в плотно облегавшем старом эсэсовском кителе.

Пока несколько человек, взявшись за плечи и ноги, подняли его, чтобы отнести в деревню, преподобный отец Джемс успел на ходу посоветоваться со старейшинами.

– Остановитесь, люди Нового Вифлеема! – сказал он, закончив летучее совещание. – Знайте, что постановлено снять с Розенкранца и остальных троих достойных мужей позорные имена, которые они столь незаслуженно носили по нашей вине. Пусть знают люди Нового Вифлеема, пусть знает все человечество, что нет больше Розенкранца Хигоата, а есть Отелло Хигоат, нет Гильденстерна Блэка, а есть Горацио Блэк, нет Полония Литлтэйбла, а есть Ромео Литлтэйбл и нет покойного Яго Фрумэна, а есть и будет вечно жить в наших сердцах блаженный облик сэра Фальстафа Фрумэна!.. Послезавтра, в воскресенье, во время представления мы сообщим всему человечеству о новых именах наших четырех самых достойных односельчан.

– Вы оговорились, преподобный отец, – мягко поправил мистер Фламмери колдуна Нового Вифлеема. – Послезавтра не воскресенье. Послезавтра будет понедельник, а воскресенье – завтра. Сегодня суббота, преподобный отец!

Преподобный Джемс недоуменно глянул на Фламмери. Лицо американца было торжественно и печально.

– Не может быть, сэр! – сказал колдун. – Это вы, верно, шутите?

– Нет, дорогой мой друг! – ответил Фламмери с редкой задушевностью. – Белые никогда не шутят, когда речь идет о святом воскресном дне. Воскресенье. будет именно завтра, а не послезавтра. Сегодня – суббота.

– Не может быть! – пробормотал преподобный отец Джемс, чувствуя, что почва уходит у него из-под ног.

– Спросите кого угодно, – сказал Фламмери. – Хотя бы мистера Егорычева.

– Ради бога, сэр! – бросился отец Джемс к Егорычеву. – Успокойте меня! Скажите, что почтенный белый джентльмен оговорился, пошутил, ошибся!

– Нет, дорогой отец Джемс, на этот раз над вами не пошутили, – сказал Егорычев. – Сегодня в самом деле суббота. Но почему это вас так расстраивает? Какое это имеет значение? Отложите представление до будущего воскресенья, если у вас не хватит времени подготовить его к завтрашнему дню.

– Какое это имеет значение?! – вскричал отец Джемс в величайшем отчаянии. – Если это так, как вы говорите, то я, люди Нового Вифлеема, все человечество всю жизнь нарушали заповедь господню о воскресном дне! Вместо того чтобы воздавать всевышнему хвалу в этот богом избранный день, мы всю свою жизнь оскверняли его суетными мирскими делами! О, горе Новому Вифлеему! О, горе, горе всему человечеству!..

IV

– Зайдешь ко мне завтра пораньше, Отелло! – приказал мистер Фламмери бывшему Розенкранцу, который показался ему наиболее сметливым из оставшихся в живых троих отщепенцев, теперь уже бывших отщепенцев. – И захвати с собою Ромео и Горацио…

Сумрачные жители Нового Вифлеема, все еще не пришедшие в себя после переживаний истекшего дня, вышли проводить гостей за околицу. Учтивые, благожелательные, гостеприимные и щедрые островитяне все же были довольны, что белые джентльмены, за несколько часов так усложнившие их жизнь, оставляют их наконец в покое.

Из деревни доносился надрывный плач вдовы и матери сэра Фальстафа Фрумэна. Громоздкое, страшное тело их мужа и сына лежало теперь на циновках перед самым порогом его дома. Завтра в полдень должно было начаться дополнительное следствие. Правда, Фламмери обещал отцу Джемсу провести всю ночь в молитвах и постараться выведать у господа или его ангелов, кто виновен в смерти бедняги Фрумэна. Тогда, бог даст, можно будет обойтись и без этого муторного дополнительного следствия.

Гамлет Браун, проникшийся еще в первый день их знакомства уважением и симпатией к молодому желтобородому джентльмену, видел, что тот, в отличие от остальных трех белых, не в духе. Он догадывался, что это связано с событиями последних часов, но с какими именно и* почему, сообразить не мог. С прирожденной выдержкой человека, умеющего ценить собственное и чужое достоинство, он не решался заговорить с Егорычевым, но старался все время быть поблизости. Может быть, тот сам захочет с ним потолковать.

Егорычев ничего не мог предпринять во время всей этой шарлатанской истории. Как было объяснить ошеломленным, привыкшим верить в любую чертовщину туземцам, что горела не вода, а спирт, выплеснутый мистером Фламмери, когда он раскупоренной бутылкой крестил воду?

Если это не чудо, то извольте тут же повторить это удивительное явление природы, достопочтенный Фома Неверующий. Потребовать у мистера Фламмери для этой цели его бутылку со спиртом? Но можно не сомневаться, что этот богобоязненный джентльмен найдет вполне убедительный предлог для того, чтобы не выполнить это требование. В крайнем случае, он попросту опрокинет в свою луженую глотку содержимое бутылки, и вся недолга.

И потом, разве само по себе не чудо – вода, которая способна гореть?

Нет, сразу, не подготовившись, выступить с разоблачением жульнической проделки мистера Фламмери значило только запутаться и дать лишние козыри в его руки.

Настроение Егорычева несколько улучшилось, когда отец Джемс сообщил о переименовании банды Розенкранца. Трудно было, конечно, придумать более смешное и несуразное, чем дать заведомым прохвостам и ничтожествам благородные имена Отелло, Ромео и Горацио. Но еще смешнее было посмертное переименование Яго в сэра Фальстафа. Очевидно, на острове Разочарования этот прощелыга, чревоугодник и нечистый на руку бабник был по каким-то неведомым причинам признан положительным шекспировским героем.

Но фарс с переименованиями не мог надолго отвлечь Егорычева от сознания, что его отношения С группой Фламмери вступили в решающую и, по существу, уже решенную фазу. Дело быстро шло к окончательному разрыву. Его мог предотвратить только переход Егорычева в фарватер политики Фламмери – Цератода. Стать участником закабаления острова! Это было так же невозможно, как переход Роберта Д. Фламмери на сторону коммунизма.

Судя по высказываниям Фламмери и Цератода, они не собирались выходить в океан на самодельном плоту, даже если бы и пришлось надолго задержаться на острове Разочарования. Проще всего было Егорычеву вместе со Смитом отправиться на плоту вдвоем, предоставив остальной тройке дожидаться более безопасных средств сообщения. Можно было бы не торопиться и наилучшим образом оборудовать плот, снабдить его парусом, обеспечить простейшим рулевым приспособлением, взять с собой достаточный запас питьевой воды и продуктов. Егорычев не расставался с карманным компасом, который он нашел в пещере. Когда они спасались с «Айрон буля», им очень пригодился бы компас.

Но было две причины, по которым Егорычев не мог себе пока позволить покинуть остров. Еще не была выяснена боевая задача Эсэсовского гарнизона. А за ней угадывалась какая-то очень важная военная тайна. Будь она связана только с островом, Фремденгут не стал бы так за нее цепляться, особенно после того, как он узнал о втором фронте. Не менее значительна была и другая причина. Егорычев сознавал, какая угроза нависла над местным населением.

Усталые и разобщенные возвращались из Нового Вифлеема обитатели Священной пещеры.

Белых сопровождали трое островитян. Двое несли на бамбуковой жерди связки бананов, кокосов и рыбы утреннего улова. Третий в правой руке держал факел, в левой – горшок с похлебкой и большим куском мяса – порцию Смита, который, как было известно старейшинам Нового Вифлеема, оставался в пещере и не смог поэтому участвовать в пиршестве.

Гамлет Браун выдержал характер. Он дождался, пока сам Егорычев подозвал его, и услышал нечто такое, что в четвертый раз за этот богатый переживаниями день заставило его сердце забиться сильнее, а в разум его внесло еще большее смятение.

– Ты пока что ничего никому не говори, – сказал ему Егорычев. (Разговор шел вполголоса.) – Но я постараюсь сделать так, чтобы завтра все, кто угодно, могли при моей помощи зажечь воду.

Гамлет тихо ахнул:

– О, вы тоже можете делать людей чудотворцами, сэр!

Он был доволен, что молодой желтобородый так же властен над стихиями, как и поразивший его воображение, но чем-то неприятный белоголовый джентльмен.

– Нет, – сказал Егорычев, – никто не может делать людей чудотворцами.

– Кроме белоголового старого джентльмена? – разочарованно проговорил Гамлет.

– И белоголовый тоже не может… Я постараюсь завтра показать и объяснить, что Розенкранц – у него язык не поворачивался назвать этого проходимца его новым именем, – что Розенкранц никакого чуда сегодня не совершал.

– Как же это не чудо, если… – начал было Гамлет, но Егорычев мягко перебил его:

– Сейчас время позднее, не для споров. Возвращайся домой. А завтра мы встретимся и потолкуем. Договорились?

– Договорились, – нехотя ответил Гамлет, огорчённый, что приходится уходить без ясности в таком насущном вопросе.

– Значит, без моего разрешения никому ни слова.

– Я не заслужил, чтобы мне это дважды говорили!

– Ну, извини, друг, я не хотел тебя обидеть.

– Спокойной ночи, сэр!

– Спокойной ночи, Гамлет!

И Браун вернулся в Новый Вифлеем.

Дальнейшие события развернулись даже быстрее, чем это предполагал Егорычев.

Фламмери, посоветовавшись на ходу с Цератодом, решил дать Егорычеву решающий бой еще до возвращения на Северный мыс: во всех отношениях целесообразней было обойтись без Смита. К тому же далеко не исключено, что Фламмери не хотел осквернять суетными дрязгами воскресный день и предпочел осквернить ими день субботний.

Еще до брода через речку, отделявшую Северный мыс от остальной громады острова, Фламмери и Цератод несколько замедлили шаги, чтобы поравняться с Егорычевым, который задумчиво шагал позади, замыкая шествие.

Фламмери сразу взял быка за рога.

– Дорогой Егорычев, – сказал он, – мы посоветовались с мистером Цератодом и решили не рисковать вторичной прогулкой на плоту. Но, конечно, мы далеки от того, чтобы навязывать наше решение вам… и Смиту, если бы он вдруг пожелал к вам присоединиться… По первому же требованию мы вам беспрекословно выделим вашу долю трофеев…

Восемь дней дипломатической практики приучили Егорычева к сугубо осторожному отношению к каждому слову. Стоило ему заявить, что он согласен уехать, как он давал Фламмери и компании формальное основание для лишения его права голоса при определении последующей судьбы острова.

Поэтому Егорычев ответил, что он еще пока не думал о том, чтобы оставить остров, тем более в одиночку или вдвоем. Это создало бы серьезные трудности и для тех, кто решился бы в столь малом числе отправляться в такой изнурительный и долгий путь, и для тех, кто рискнул бы втроем остаться на острове, имея на руках двух пленных.

Мистер Цератод поспешил успокоить мистера Егорычева, чтобы он не утруждал себя заботой об остающихся, потому что они привыкли во всем полагаться на собственные силы.

– И на господа бога, – уточнил мистер Фламмери. – Что же касается пленных, то пора принять насчет них окончательное решение.

– Вот это золотые слова! – сказал Егорычев. – Эти два эсэсовца связывают нас по рукам и ногам. Мы могли оттягивать решение вопроса, пока рассчитывали, что вскоре за нами прибудет судно или самолет. Но сейчас, когда будущее наше покрыто густым туманом…

– …самым правильным было бы выпустить их под честное слово, – подсказал Фламмери с таким видом, будто он не сомневался, что именно это и собирался предлагать капитан-лейтенант Егорычев.

– Самым правильным было бы их судить, – спокойно поправил его Егорычев. – Нас здесь три офицера союзных войск, и мы вправе и обязаны составить военный трибунал для того, чтобы судить двух военных преступников, каковыми являются наши пленные.

– За то, что они эсэсовцы? – ехидно осведомился мистер Фламмери. – Это еще не основание.

– За то, что они совершили военные преступления, сотой части которых было бы достаточно, чтобы вздернуть их на виселицу.

– Голая декларация! – фыркнул Фламмери. – Без доказательств не стоит и ломаного цента!

– Есть доказательства, – сказал Егорычев.

– Против Кумахера? Этот индюк признается вам в чем угодно, даже в том, чего никогда не было.

– Против Фремденгута.

– Его признания? Это не доказательство.

– Вам прекрасно известно, мистер Фламмери, что Фремденгут отказался от показаний. Вам не менее хорошо известно, почему он счел возможным отказаться. Но что вы скажете насчет такого отрывочка из его служебной характеристики? Он настолько интересен, что я его запомнил наизусть.

И Егорычев на память прочитал известную уже нам выписку из личного дела майора войск СС барона Вальтера фон Фремденгута о том, что упомянутый майор во время ответственных операций во Франции, Норвегии, Польше и на юге Советского Союза показал себя безгранично преданным фюреру офицером войск СС, проявив примерную твердость, распорядительность и беспощадность как в борьбе против партизан, так и в «массовых очистительных акциях» в Варшаве, Керчи и Киеве. С февраля по июль 1943 года капитан фон Фремденгут после ранения на Советском фронте с должной выдержкой и пониманием государственных задач выполнял роль особо-уполномоченного рейхефюрера СС доктора Гиммлера при коменданте концентрационного лагеря Майданек.

– Вы понимаете, что это значит – массовая очистительная акция, Майданек? – спросил Егорычев.

Они уже поднимались по тропинке. Высоко наверху желтел огонек. Это Сэмюэль Смит распахнул двери пещеры, чтобы легче было дышать.

– Я понимаю, что в устном виде это ничего не значит, – сказал Цератод.

– Она у меня имеется в письменном виде! – хлопнул себя Егорычев по внутреннему карману расстегнутого кителя. – Заверенная выписка из его служебной характеристики.

– Боюсь, что это не документ для суда, – с крайним сожалением заметил майор Цератод. – Никто не признает правомерным наш суд на основании какой-то выписки. Да ведь она, очевидно, написана по-немецки?

– По-немецки. Но мы с вами легко в ней разберемся.

– Нет, – сокрушенно покачал головой майор Цератод, – того, что мы сами разберемся, недостаточно для работы такой серьезной инстанции, как военный трибунал. Тут без официального переводчика никак не обойтись.

– Но где же мы тут можем достать официального переводчика? – сказал Егорычев, с трудом сдерживаясь, чтобы не наговорить грубостей. – Вы отлично знаете, что на острове Разочарования нет людей такой специальности!

– Вот это-то я и имею в виду! – вздохнул Цератод. – А без переводчика мы не имеем никакого права…

– А если бы даже этот документ и был должным образом переведен, – поддержал капитан Фламмери майора Цератода, – то о чем бы он, собственно, свидетельствовал? Что майор Фремденгут исправный и дисциплинированный эсэсовский офицер? Мы должны с вами быть настолько нелицеприятны, чтобы уважать даже неприятельского исправного офицера. Что гитлеровцы жестко, по-военному поступали с людьми, которые в военное время мешали нормальной работе их военных тылов, или с людьми, которых они вынуждены были в силу военных обстоятельств изолировать в концентрационных лагерях?

– Партизаны «мешали» захватчикам на своей родной земле! – вспылил Егорычев, но тут же немалым напряжением воли снова взял себя в руки. – И вы не хуже меня знаете, кого по каким причинам и на каких основаниях гитлеровцы сажали в концлагери и какие там царили зверские порядки!

– Ну, тут-то вы, дорогой Егорычев, совсем не правы! Нельзя же быть таким пристрастным! Порядок должен поддерживаться на фронте и в тылу. Он должен поддерживаться в равной степени и в детском саду, и в концентрационном лагере, и в балетной школе. В Англии – английский порядок, в России – русский, в Америке – американский, а в Германии, само собою разумеется, немецкий. Это логично. Против этого можно спорить, только потеряв способность мыслить беспристрастно.

Майор Цератод сказал:

– Вот именно, – и стал вытирать пот, обильно струившийся по его лицу. Он был рад, что теряет так много жидкости. Он рассчитывал потерять на этом подъеме не меньше двухсот, а то и все триста граммов.

– Я не могу, не хочу и не имею права мыслить беспристрастно, когда речь идет о варварах, ворвавшихся на мою родину и уничтоживших миллионы невинных советских людей! – сказал Егорычев.

– Ну вот, видите сами! – развел руками Фламмери, словно слова Егорычева подтверждали правильность его линии. – Вы сами видите, что нет никаких законных оснований судить этих людей, имевших несчастье попасть к нам в плен, потому что, я позволю себе вам заметить, нет большего несчастья для воина, чем попасть в плен к неприятелю. Это я вам говорю, как военный и как христианин.

– Это могли бы в тысячу раз более обоснованно сказать наши советские люди, имевшие несчастье попасть в гитлеровские лапы!

– Ну вот, видите! – мягко сказал Фламмери, благосклонно дав Егорычеву высказаться. – Но я не имею права скрывать от вас, мой добрый друг, что ваше в высшей степени драматическое выступление заставило меня серьезно призадуматься.

Цератод от неожиданности даже остановился.

– Не будем задерживаться, дорогой мистер Цератод, – задушевно промолвил Фламмери, беря майора под руку. – Мы уже совсем недалеко. Я хотел сказать нашему дорогому другу мистеру Егорычеву, что страстность, с которой он говорил о предметах, Требующих холодного разума, заставила меня призадуматься. И знаете, к какому выводу я пришел, мистер Цератод? Я понял, что нам следует самым решительным образом предупредить нашего молодого и впечатлительного друга Егорычева, что всякие его самовольные меры в отношении наших общих пленных мы будем вынуждены расценивать, как незаконный и недружелюбный акт, направленный против нас лично.

– Совершенно верно, – согласился Цератод. – Я считаю ваше заявление, сэр, в высшей степени гуманным и справедливым и полностью к нему присоединяюсь.

– Мы еще не слышали мнение Смита… и Мообса, – сказал Егорычев.

– Не барахтайтесь зря, старина! – обернулся тогда к говорившим Мообс, который, хотя и шел впереди, прекрасно все слышал. – На вашем месте я бы переменил пластинку. Эта песенка вам не еде-: лает сбора…

– Остается, конечно, Смит, – нелицеприятно заметил Фламмери, – но даже если он и присоединится к вашей темпераментной, но аморальной (да, друг мой, я не боюсь употребить это жесткое слово!), аморальной точке зрения, то все равно у вас будут только два голоса из пяти. Надеюсь, что большинство остается большинством? Это священная основа демократии. Не так ли, дорогой Егорычев?

Егорычев промолчал.

Но Фламмери не хотел отказать себе в удовольствии вывести из себя Егорычева, обычно раздражавшего его своей сдержанностью:

– Я был бы рад выслушать ваше суждение по поводу значения демократического большинства, мой славный друг!

– Я был бы рад, если бы вы смогли выслушать суждение американских и английских солдат по существу нашего спора, – сказал Егорычев. – Я уже не говорю о советских солдатах.

Тут пришло время рассердиться благодушничавшему Фламмери:

– Солдату не нужно знать, за что он воюет и чем плохи его враги! И мы не жалеем усилий, чтобы добиться этого, сэр! Когда солдат слишком много знает, это мешает заключению мирного договора, сэр! Наши солдаты обучаются доверять своему командованию. Остальное командование берет на себя!

Так как Егорычев снова не счел нужным ответить ему, Фламмери ввел в игру свой последний козырь.

– Давайте, – сказал он, уже не стараясь казаться добрым и веселым, – договоримся начистоту. Мне кажется, что мистер Егорычев не понимает самого важного. С того момента, как стало ясно, что нет или почти нет никаких надежд на скорое возвращение на родину, – с того момента, как выяснилось, что мы скорее всего обречены на долгое, если не пожизненное, пребывание на этом проклятом острове, мы уже не англичане, не немцы, не американцы и не русские. Мы – граждане нового государства, которое носит не очень веселое, но вполне точное наименование – остров Разочарования. Это новое государство с новым гражданством. Демократическое государство, как это ни» неприятно может быть вам, воспитанному на коммунистических доктринах. Прежние договоры, которые связывали наши страны, автоматически аннулируются для нас, потому что мы уже граждане другого государства. Надеюсь, я говорю достаточно ясно? Мистеру Егорычеву предоставляется право или стать первым эмигрантом из нашего нового государства, или стать лояльным и законопослушным его гражданином, уважающим волю большинства, как бы неприятно ему это ни было.

– Территория этого государства – Северный мыс? – улыбнулся Егорычев, хотя ему было совсем не весело.

– С вашего разрешения, весь остров Разочарования со всеми его населенными пунктами, лесами, недрами, угодьями, малыми и большими водоемами.

– Я думаю, что до моего разрешения должно быть на это разрешение населения острова.

– Я вам забыл сказать, мистер Егорычев, что в нашем новом государстве вы, к сожалению, всего лишь рядовой и не совсем благонадежный гражданин. Вопросы высокой политики будут решать представители большинства, сэр!

– Уже были выборы?

– Они будут, если вам угодно, сегодня же, по нашем возвращении. Только не подумайте предпринимать против нас какие-нибудь необдуманные шаги. Нами поручено верным людям еще сегодня вечером выехать в открытый океан и бросить три бутылки с записками. В этих записках мы отметим, что опасаемся агрессивных поступков со стороны советского моряка капитан-лейтенанта Егорычева Константина (надеюсь, я не перепутал ваше имя?) и в случае, если с нами что-нибудь случится, просим винить в этом именно капитан-лейтенанта Константина Егорычева.

– Вы меня спасли от преступления, сэр! Я чуть было не собрался сегодня же ночью вас зарезать. Ваша мудрая предусмотрительность спасла мою совесть и ваши жизни, – иронически отозвался Егорычев.

Мообс хрюкнул от удовольствия. О, этот Егорычев за словом в карман не полезет! Мообс испытывал сложное и неприглядное чувство лакея, которому было приятно, что кто-то поставил в смешное положение его хозяина, и неприятно, что в сравнении с этим человеком еще наглядней его лакейское существо.

Пока островитяне складывали на траву свои дары, Смит отозвал Егорычева в сторону для важного сообщения.

Они удалились внутрь пещеры, провожаемые насмешливыми взглядами Фламмери и его сподвижников.

– Вы понимаете, сэр, – прошептал кочегар на ухо Егорычеву. – Я хотел воспользоваться свободным временем, чтобы разобраться в нашем арсенале и не остаться на бобах, если они, – он кивнул в сторону, откуда доносился жизнерадостный голос Фламмери, чувствовавшего себя победителем, – вдруг захотят оставить нас безоружными. И представьте себе: пропали оба ящика с патронами….

– …и единственный ящик с запалами для гранат? – подсказал Егорычев. – Это никак не должно вас беспокоить, старина! Пусть это беспокоит людей, для которых безразлично, какой флаг развевается над их головой! Пусть их огорчает, что они не смогут в наше отсутствие вызвать сюда гитлеровские подлодки из-за нехватки в рации одной детальки. Я ее на всякий случай отпаял и содержу в полной сохранности. Так что и это пусть вас не беспокоит. И знаете еще что? Сейчас-то у вас уже нет ни малейших оснований величать меня сэром, мистером и так далее!

– Ох, и парень же вы, товарищ Егорычев! – развеселился Смит и хлопнул его по плечу.

– Если хотите видеть меня живым и здоровым, дружище, хлопайте меня почаще, но не с такой силой! – сказал Егорычев. – Товарищей надо беречь.

– Есть беречь, товарищ Егорычев! – ответил кочегар, с наслаждением повторяя доброе, уважительное и гордое советское слово «товарищ»…