Текст книги "Остров Разочарования (иллюстрации И. Малюкова)"

Автор книги: Лазарь Лагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Не следует только думать, что финансовое и политическое могущество банкирского дома «Джошуа Сквирс и сыновья» и после того, как он лишился рачительного руководства своего основателя, всегда развивалось по восходящей прямой. Уже в восьмидесятых годах восемнадцатого века в итоге бурного хозяйствования трех подряд поколений руководителей это была всего лишь одна из многих тысяч заурядных провинциальных банкирских контор, богатство которой состояло не столько в материальных ценностях, сколько в традициях. Только скопидомская изворотливость и осторожность второго отца этой фирмы – Урии Дональда Сквирса – удержали ее на поверхности в дни страшных кризисов тысяча восемьсот девятнадцатого и тысяча восемьсот тридцать седьмого годов. Былое величие вернула этому старинному банкирскому дому обильная военными заказами и покладистыми и высокопарными взяточниками гражданская война тысяча восемьсот шестьдесят первого – шестьдесят пятого годов. В это славное четырехлетие фирма «Сквирс и сыновья» положила немало усилий на алтарь свободы, беззаветно снабжая федеральную армию гнилым обмундированием и сеном, которое лошади все же могли есть, если они были не очень привередливы и очень голодны. Сразу после победы над южанами Сквирсы приняли совместно с гульдами, морганами и вандербильдами энергичное участие в том грандиозном разбое и расхищении государственных земель и средств, которое в официальной американской истории иначе не называется, как великой эпохой железнодорожного строительства. К тем же не так уж отдаленным временам относится и первая взятка, данная президентом банкирского дома «Джошуа Сквирс и сыновья» не какому-нибудь замухрышке приемщику обмундирования, а председателям разных комиссий конгресса Соединенных Штатов и даже вице-президенту республики. С тех лет Сквирсы твердо и навсегда встали в первые ряды признанных американских патриотов, ревнителей демократии, а с начала текущего века и борцов против «опасных заокеанских радикалов».

Но Пентикоста – мы будем называть мистера Джошуа его настоящей фамилией – продолжал терзать неугомонный бес стяжательства. Он совсем забросил свою богатую библиотеку, он не находил времени для того, чтобы насладиться чтением своих любимцев – Шекспира и Бена Джонсона – и обогатиться знаниями из новых научных книг, которые ему аккуратно доставляли из Англии и Голландии. Он держал в трепете и пренебрежении свою молодую и безропотную жену, которой бедные женщины завидовали, а богатые – сочувствовали. Даже с сыновьями – его гордостью и надеждой – он видался только ранним утром, за завтраком, да по воскресным и праздничным дням в церкви, построенной, кстати сказать, его попечением.

С некоторых пор Пентикоста серьезно огорчали дела на его обширнейших плантациях. И не то чтобы они приносили убыток или недостаточно значительную прибыль. Они давали прибыль, о которой другие плантаторы могли только мечтать. Но его смущала цена, по которой ему приходилось приобретать негров. Рыночная цена невольника казалась Пентикосту не по-божески высокой, но он ничего не мог поделать, потому что спрос на «черный товар» рос с каждым днем, а предложение было сравнительно ничтожно.

И вот Джошуа Пентикост как-то бессонной ночью подсчитал, что каждый негр будет обходиться ему по крайней мере в семь раз дешевле, если он будет их добывать не у работорговцев, а непосредственно в Африке.

Эта мысль не давала ему покоя, покуда он не снарядил два корабля из числа принадлежавших ему восьми и не отправился добывать себе негров для своих плантаций, так сказать, «из первых рук». Сам Пентикост пошел на «Пилигриме», с которым у него было связано столько воспоминаний.

Он без приключений достиг африканского берега, разгромил, не потеряв ни одного человека, восемь прибрежных деревень, уничтожил стариков, грудных детей и больных, на которых не было смысла тратить драгоценный тоннаж, и около восьмидесяти воинов, пытавшихся оказать сопротивление. Остальных же пленников, в количестве семисот с лишним человек, погрузили на корабли, и отплыли в обратный путь. По дороге шестьдесят восемь негров задохнулись в ужасающей духоте и смраде битком набитых трюмов, около ста человек умерло от разных болезней, и все же те, которые были живыми доставлены на плантации Джошуа Пентикоста, обошлись ему на круг в четырнадцать раз дешевле средней рыночной цены по которой продавался в Джошуаленде самый хворый негр.

Проследив за тем, чтобы его новые рабы были обращены в лоно христианской церкви, Джошуа Пентикост собрался в следующую экспедицию, теперь уже добывать негров на продажу.

На этот раз он снарядил в Африку не два, а пять кораблей, и снова сам отправился на «Пилигриме». Ему понравились такие поездки. Он приказал перенести из дому в свою каюту несколько сот отборных книг и большую часть пути проводил в глубоком кресле за чтением любимых авторов.

Именно к этим отдаленным временам восходит зарождение в Джошуаленде мощной железоделательной промышленности, которая и по наши дни является предметом особой гордости патриотов этого старинного штата. Работорговля, которую Пентикост поставил на широкую ногу, требовала не только развернутого и интенсивного судостроения. Возник все возраставший спрос на оковы, цепи, замки для цепей, ибо только должным образом закованный невольник занимал меньше места на корабле, не слонялся по нему без дела, не мог взбунтоваться или, чего доброго, броситься за борт, чтобы покончить с собой. Кандалы, цепи, замки и клейма стали и на плантациях не менее насущным инвентарем, чем бич надсмотрщика и утренняя и вечерняя молитвы. Они не были вечными, они ломались, ржавели, изнашивались, разбалтывались, выходили из строя и требовали замены. Бронзовый и новокаменный века царили тогда в Африке, и поистине страшен был переход десятков и сотен тысяч несчастных африканцев в век железный.

Пентикост раньше многих других сообразил, какие выгоды сулит эта новая отрасль промышленности, и он приобрел решающие паи во всех трех предприятиях, которые стали заниматься в Хэппитауне производством цепей.

Пентикосту сопутствовала удача: он привез из второго африканского рейса около трех с половиной тысяч невольников, выбросив акулам не больше восьмисот покойников. Это был вполне терпимый процент потерь, особенно если учесть, что значительная часть рабов была заготовлена Пентикостом у нескольких негритянских царьков за два ящика стеклянных бус, медную трубу и ржавую кавалерийскую саблю. Остальные невольники обошлись только в стоимость трех десятков ружейных залпов по непокорным деревням, после которых оставшиеся в живых негры вместе с их непрактичными царьками были с веревками на шее приведены на берег и рассованы по корабельным трюмам. Трюмы были теперь специально переоборудованы. Их разрезали на восемь этажей сплошные нары, на которых можно было сидеть, только согнувшись в три погибели, а лежать – вплотную один к другому. Зато количество мест на кораблях увеличилось без малого в пять' раз‹ Конечно, кое-что приходилось тратить в пути на питание невольников, но это были уже такие пустяки, на которые не стоило обращать внимания.

Выгодно распродав эту партию рабов, Пентикост, не медля, снова направился к африканскому берегу. Сахарные и табачные плантации предъявляли неограниченный спрос на негров, и было попросту грешно упускать из рук такую выгодную отрасль торговли. Теперь уже все восемь кораблей Пентикоста были переоборудованы для перевозки рабов. Пентикост видел себя в ближайшем будущем одним из богатейших граждан североамериканских колоний, и действительно богатство его росло день ото дня, как снежный ком. Но этого никак нельзя было сказать о богатствах его капитанов, их помощников и матросов, которые делили со своим хозяином только тяготы, но никак не прибыли изнурительных африканских походов.

Так получилось, что в то время, как Джошуа Пентикост в своей каюте наслаждался общением с Шекспиром, римскими и греческими классиками, на «Пилигриме» зрело недовольство.

Примерно на половине обратного пути разыгрался шторм, и «Пилигрим» потерял из виду остальные корабли. Команда усмотрела в Этом добрый знак и ближайшей ночью выбросила за борт капитана и нескольких неугодных ей матросов. Вслед за тем бунтовщики вор– вались в каюту Пентикоста и связали его раньше, нежели он спросонок успел разобраться, что произошло.

Помощник капитана, возглавлявший бунт, приказал положить корабль на курс, который предохранил бы его от встречи с остальными судами экспедиции. Надо было создать у них представление, что «Пилигрим» затонул. Конечно, проще всего было бы на всякий случай выбросить за борт и самого Пентикоста, но никто не мог решиться на убийство человека такой праведной жизни.

Девять суток рыскал «Пилигрим» по океану, удаляясь все дальше и южнее от обычных торговых путей в поисках подходящего места, где можно было бы без помех и свидетелей высадить пленного хозяина.

На десятые сутки с фок-мачты заметили небольшой гористый остров, не обозначенный на карте. В те далекие времена такие острова были частым явлением.

Все же, опасаясь наткнуться на обитаемую землю, «Пилигрим» остановился кабельтовых в восьми от берега, выслал разведку на шлюпке, а сам лег в дрейф.

Разведка добросовестно обследовала остров. На нем было много зелени, несколько пальмовых рощ, речушки с прохладной и вкусной водой. С юга и востока его окаймлял довольно высокий горный кряж, защищавший от холодных ветров, дувших с юга, и знойных сухих ветров, дувших из центральноафриканских пустынь.

В долине, образованной этим полукольцом, подходившим вплотную к берегу, судя по всему, царил ровный, нежаркий климат, росла густая и сочная трава, которой хватило бы на круглогодовой выпас сотен голов крупного рогатого скота. На внутренних склонах гор там и сям мелькали белыми ватными комочками никем не пуганные горные козы. Но нигде – ни на берегу, ни в долине, ни на горных склонах – не замечено было никаких признаков человека.,

Разведке так понравилось на острове, что снова возник вопрос: а не убить ли все-таки мистера Пентикоста? Ну, в самом деле, что за жизнь для такого просвещенного человека на необитаемом острове, вдали от общества и деятельности, к которой он так привык? Право же, уж лучше смерть. А остров хорошо было бы оставить за собой в качестве базы на тот случай, если бы, распродав негров, команда вдруг собрались заниматься морским разбоем.

Около суток жизнь Пентикоста висела на волоске, пока не взяла верх точка зрения тех, кто после продажи и корабля и негров хотел вернуться на родину и вести образ жизни, достойный богатого и уважаемого английского джентльмена.

Ранним утром двенадцатого марта тысяча шестьсот двадцать седьмого года Пентикоста разбудили, умыли, в последний раз побрили, накормили вкусным и питательным завтраком, который он, однако, проглотил без особого аппетита, и высадили на берег.

Занимавшаяся заря едва успела позолотить вершины гор. Весь остров еще был окутан сероватой предрассветной мглой. Было не холодно, но сыро. Поэтому связанного по рукам и ногам Пентикоста, из уважения к его возрасту и высокому общественному положению, не швырнули на гравий, а довольно бережно усадили на одну из девяти бочек, которые заспанные и злые с перепоя матросы выкатили из шлюпки на берег. В четырех бочках было продовольствие, в четырех порох, в одной ром. Вслед за этим вынесли на берег и положили около молчавшего Пентикоста два мушкета, два пистолета, несколько ножей, топор, пилу, два ящика гвоздей, кой-какую домашнюю утварь и вернулись на корабль за его библиотекой, которая уже была заблаговременно упакована. Благополучно выгрузив книги, матросы совершили еще один рейс на «Пилигрим» и возвратились с тридцатью четырьмя неграми и негритянками, состояние которых было настолько тяжелым, что не было никакой надежды довезти их живыми до порта назначения. Их вывели связанными одной веревкой, которая в данном случае, казалось, не столько удерживала их от побега или сопротивления, сколько от того, чтобы они не попадали от слабости в воду.

– Мы оставляем этих негров с вами в вашем полном распоряжении, сэр, – сказал помощник капитана Пентикосту. – Мы оставляем их для того, чтобы вам не пришлось скучать без общества и чтобы вы могли пользоваться услугами этих невольников так, как вы заслуживаете этого, сэр, принимая во внимание ваши высокие и разнообразные достоинства. Мы надеемся, сэр, что вы благосклонно оцените наше лояльное отношение к вашей глубокоуважаемой особе.

– Мерзавец! – процедил сквозь зубы Джошуа Пентикост.

Как деловой человек, он понимал, что никакие уговоры, упрашивания, обещания или угрозы не спасут его. Бунтовщики не хуже его знали, что стоило ему вернуться домой, и все его клятвенные обещания потеряли бы всякую цену, а они – головы. Поэтому Пентикост не тратил излишней энергии на разговоры. Что же касается слова «мерзавец», то оно вырвалось у него только потому, что он, как большинство лицемеров, не переваривал, когда лицемерие обращалось на него самого.

Но помощник капитана обиделся. Видно было, что, даже вопреки настроению большинства команды, он старался оставить о себе у Пентикоста по возможности выгодное воспоминание.

Он огорченно откашлялся и сказал:

– Очень возможно, сэр, что вам следовало бы еще раз подумать, прежде чем так категорически осудить вашего покорнейшего слугу. Конечно, я преступил бы границы истины, если бы попытался утверждать, что комбинация с кораблем и вами, сэр, разрешена к нашему обоюдному удовольствию. Но согласитесь, сэр, так почти не бывает в наши трудные дни. С другой стороны, вы не можете не согласиться, что ответственность, которую я несу перед моими коллегами, не позволяет мне достаточно глубоко принимать к сердцу большинство ваших законных или, во всяком случае, вполне понятных претензий. Увы, сэр, обстоятельства сплошь и рядом вынуждают нас поступать далеко не так, как нам бы хотелось. Но мы были бы счастливы, сэр, если бы вы оказали должное чудесной природе этого острова и согласились с нами, что если жизнь в раю наших прародителей Адама и Евы и была, возможно, в отдельных частностях более привлекательна, чем та, которая вам здесь предстоит, то, во всяком случае, не настолько, чтобы из-за этого могли возникнуть сколько-нибудь серьезные споры между такими деловыми людьми, как мы с вами. Мы молим бога, сэр, чтобы вам здесь жилось так хорошо, как мы вам, сэр, ото всей души желаем! Прощайте, сэр!

Искренне растроганный своей прекрасной речью, помощник капитана, мечтавший о парламентской карьере, вернулся на корабль и велел поднять якорь. Не прошло и часа, как мачты «Пилигрима» навсегда скрылись за горизонтом. А достопочтенный Джошуа Пентикост остался один с тремя десятками полумертвых негров на необитаемом острове, затерявшемся в пустынных просторах южной Атлантики, вдали от обычных торговых путей. Он понимал – и не ошибся в этом, – что ему никогда не выбраться с этого клочка земли, который он про себя уже успел назвать островом Разочарования, ибо все его надежды, все мечты его жизни превратились в прах и тлен, лишь только он узнал, что его высадят на берег в этих местах, забытых богом и людьми.

Пентикосту тогда еще не было полных пятидесяти двух лет. Он был по-прежнему здоров, жилист и полон сил. Он знал много способов, как зарабатывать большие деньги, но здесь, на острове Разочарования, деньги зарабатывать было негде и не к чему. Остаток своей жизни эсквайру Джошуа Пентикосту, врачу, магистру наук, мореходу, конквистадору, судье, миссионеру, банкиру, подделывателю векселей, судовладельцу, рабовладельцу и работорговцу, предстояло провести в обстановке, в которой деньги значили не больше, чем прибрежный песок.

I

Вечером 3 июня 1944 года британский конвой, шедший из Персидского залива в составе девятнадцати транспортов и пятнадцати эскортных кораблей, подвергся в Атлантическом океане нападению нескольких немецких подводных лодок. Атака была отбита ценою потери одного транспорта, носившего название «Айрон буль». Две торпеды очень точно врезались в его машинное отделение, он переломился пополам, как сухая щепка, и обе половинки ушли ко дну раньше, чем экипаж успел предпринять что-нибудь для своего спасения.

Что касается остальных кораблей, то им было не до спасения тех немногих «счастливцев», которых чудовищной силой сдвоенной взрывной волны забросило с палубы погибшего транспорта достаточно далеко от засосавшей его гигантской воронки. В это время поверхность океана, покрытого невысокими трехбалльными волнами, бороздили сразу в нескольких направлениях зловещие бурунчики новых залпов фашистских торпед. Капитаны транспортов были заняты уклонением от торпед, а эскортные корабли с лихорадочной поспешностью сбрасывали на подводные лодки длинные очереди глубинных бомб. От множества взрывов океан вздымался нежно розовевшей на закатном солнце смерчеподобной колоннадой из воды и пены, а мощные гидравлические удары, сотрясая корпуса транспортов и фрегатов, оглушали и топили тех немногих спасшихся с «Айрон буля», которые еще держались на воде.

Вскоре в двух Местах вспучились и лопнули огромные пузыри, затем всплыли на поверхность большие масляные пятна, а чуть спустя – обломки скамьи, кормовой флаг со свастикой и несколько матросских бескозырок с немецкими надписями.

В докладе, посланном командиром конвоя в Королевское британское адмиралтейство, было сообщено о потоплении двух вражеских подводных кораблей и гибели королевского военного транспорта «Айрон буль» со всем его экипажем и немногочисленными пассажирами.

Среди траурных извещений, разосланных в связи с этим соответствующим отделом адмиралтейства, пять заслуживают нашего особого внимания.

Два из них были направлены английским адресатам: одно в Ливерпуль, семье майора Эрнеста Цератода, бывшего секретаря местного отделения тред-юниона транспортников и неквалифицированных рабочих, второе – в Лондон, Ист-Энд, вдове Сэмюэля Смита, кочегара с «Айрон буля». Другие два извещения первым попутным самолетом перебросили через океан в Соединенные Штаты, в Филадельфию, штат Пенсильвания, семье капитана санитарной службы Роберта Фламмери, одного из отпрысков старинного и прославленного банкирского дома «Джошуа Сквирс и сыновья», и в Буффало, штат Нью-Йорк, матери военного корреспондента газеты «Буффало дейли войс» Джона Бойнтона Мообса.

Пятое траурное извещение было послано в Главный морской штаб Советского Союза, откуда его переотправили с выражением соболезнования в Москву на Малую Бронную улицу, семье капитан-лейтенанта Константина Егорычева. Спустя некоторое время оно вернулось в Главный штаб за ненахождением адресатов: отец Константина Егорычева, старший сержант Василий Кузьмич Егорычев, пал смертью храбрых при освобождении Севастополя, а младший брат, Сергей Васильевич, уже два месяца как воевал где-то на Первом Украинском фронте.

Будем справедливы: никаких оснований для того, чтобы сомневаться в гибели перечисленных выше двух американцев, двух англичан и советского военного моряка у офицера, составлявшего доклад в адмиралтейство, не могло быть. И. все же по счастливой случайности никто из них не погиб. Их спасло то, что в роковой для «Айрон буля» час они по разным причинам оказались на полуюте.

Мистер Цератод обязан был своим спасением в первую очередь морской болезни. В тот памятный вечер разгуливался шторм, и Эрнест Цератод, сорокатрехлетний рыжеватый невысокий толстяк, весь день терзавшийся мучительнейшими приступами мореной болезни, выполз наверх отдышаться на свежем воздухе. Он тяжело облокотился на отсыревшие, скользкие перила и с тоской взирал на не обещавшие ничего хорошего сизые тучи, кое-где по краям подцвеченные багровыми лучами заходящего солнца. Мистер Цератод снял фуражку, доверчиво подставил лысеющую голову ветру, но и это не принесло облегчения. От теплого, сырого ветра было ощущение, как от согревающего компресса.

В отдалении бесшумно шныряли почерневшие силуэтики эскортных кораблей, похожих на стайку шустрых и беззаботных нырков. Впереди и позади «Айрон буля», чуть заметно дымя, тяжело покачивались неповоротливые, пыхтящие туши транспортов. Они старательно соблюдали установленную инструкцией дистанцию, и казалось, что все они, и «Айрон буль» в том числе, стоят на месте, уныло и безнадежно переваливаясь в бортовой и килевой качке. В снастях с возраставшей силой гудел ветер. Все, все предвещало шторм и новые мучения исстрадавшемуся мистеру Цератоду. Поэтому его небритое (впервые за многие годы!) и позеленевшее лицо в золотых, очень толстых очках не выразило и тени улыбки, когда его окликнул мистер Фламмери – его сосед по кают-компании.

– Алло, мистер Цератод! – сострадательно приветствовал он бедного майора.

– Алло, мистер Фламмери! – промычал ему в ответ Цератод.

– Ну и погодка, сэр!

Цератод только безнадежно махнул рукой, и его тут же стало корежить в новом приступе.

– Постарайтесь не выпасть за борт, – посоветовал ему мистер Фламмери. – Вы слишком перегибаетесь через перила. И взовите к господу. Он нам защита и утешение во всех горестях и страданиях., Ужасная болезнь, Джонни!

Последняя фраза мистера Фламмери была обращена к его молодому спутнику Джону Бойнтону Мообсу.

На почтительном лице репортера не отразилось ни признака сочувствия Цератоду. Он весело крикнул:

– Алло, Цератод, ваши очки могут шлепнуться в воду! Цератод, не оборачиваясь, похлопал себя по боковому карману, давая понять, что у него там имеется запасная пара.

На этом Мообс почел свой долг милосердия выполненным и стал издевательски насвистывать «Царствуй, Британия, над морями!» Он не любил англичан и не находил нужным скрывать это.

Тут же неподалеку дышал свежим воздухом подвахтенный кочегар Сэмюэль Смит. Высунувшись по грудь и опершись о высокий комингс люка, ведущего в кубрик котельной команды, он стоял на невидимом с палубы трапе и лениво; перебрасывался словами с лысым крепышом-матросом в черном, лоснящемся от машинного масла комбинезоне.

Матрос кивнул на Цератода, маявшегося у поручней:

– Второй час отрабатывает у борта. Работяга! Смита огорчила непочтительность собеседника.

– Возьми глаза в руки! Да ты знаешь, кто это?

– Твой молочный брат? Гофмаршал королевского двора? Изобретатель радара?

– Чудак, это Цератод, мистер Эрнест Цератод!

– Тот самый Цератод?

– Ну да. Виднейший деятель нашего профсоюза. Пусть только завтра мы придем к власти – и он сразу министр… В крайнем случае, парламентский заместитель министра…

– Мы? – иронически переспросил лысый. – Кто это «мы»?

– Рабочая партия, вот кто!

– А я думал «мы» – это такие, как мы с тобой. А это – Цератод.

– И Цератод тоже, – запальчиво промолвил Смит. – А что? Заходил к нам в кубрик, разговаривал запросто. Свой парень.

– Вот ты бы с ним и поговорил насчет сверхурочных. Форменный ведь грабеж.

– Говорил. Он сказал, что пока консерваторы у власти, союз бессилен. Надо, чтобы все голосовали за лейбористов. Установится рабочее правительство, тогда все пойдет совсем по-иному, по-нашему.

– Слепой лошади что кивнуть, что подмигнуть – все едино, – сказал лысый матрос.

– Что вы за народ – коммунисты! Против капиталистов, а дай вам мистера Бевина, так вы бы и ему голову отгрызли… – рассердился кочегар.

– Вы еще наплачетесь с этим Бевином.

– Эй, парень, ты забываешь, что я член лейбористской партии!

– Ты, забываешь, что мистер Бевин и Цератод тоже члены твоей партии.

– Ты хотел бы, конечно… – начал с наивозможнейшей язвительностью кочегар, но лысый матрос перебил его:

– Я хотел бы, конечно, чтобы решали в вашей партии такие люди, как ты, а не Бевин или твой Цератод, вот что я хотел бы, дурья твоя голова.

– Ну да, – лукаво подмигнул Смит, – поссорить, значит, руководство партии и ее массы. Так, что ли? Не выйдет, дружочек!..

– Тьфу! – огорчился лысый матрос, совсем уже было собрался уйти, но, сделав несколько шагов, вернулся. – Да пойми же ты, человече, что совсем одно дело ты, рабочий, – ты понимаешь, ра-бо-чий! – и совсем другое дело эти правые деятели, которые…

В нескольких шагах от споривших моряков прогуливались по мокрой палубе известный уже нам Мообс и офицер советского военно-морского флота Константин Егорычев.

Тут следует отметить, что из пассажиров «Айрон буля» Мообс жаловал своими симпатиями только двух человек. Первым был, конечно, мистер Фламмери. Джону Бойнтону Мообсу кружило голову общество мистера Фламмери. Ему льстило и сулило всяческие блага по возвращении в Штаты неожиданное знакомство с одним из представителей могущественных «шестидесяти семейств», и на все время совместного пребывания на борту столь счастливо сведшего их «Айрон буля» он превратился в самого приятного, преданного и безропотного спутника мистера Фламмери.

А кроме мистера Фламмери, ему нравился молодой советский моряк, капитан-лейтенант Егорычев, направлявшийся вместе со своим начальником, капитаном второго ранга Коршуновым, в служебную командировку в один из восточных портов Соединенных Штатов. Это чувство было совершенно бескорыстно. Ему был по душе Этот немногословный, но веселый русский, со светлой юношеской бородкой, широкоплечий, всегда подтянутый, неплохо говоривший по-английски, правда, с дьявольски смешным акцентом. На его синем кителе поблескивали три ордена и две медали.

Сказать по совести, Егорычеву во время этой поездки было совсем не так весело, как казалось благодушному молодому американцу. В самом деле, три года мечтать о том, чтобы принять участие в штурме западного побережья Черного моря и быть вынужденным отправиться в заграничную командировку как раз тогда, когда на сухопутном фронте развернулись бои под Яссами, а черноморские корабли вот-вот двинутся громить с моря Антонеску и Цанкова! Обидно, очень обидно! Он до сих пор никак не мог с этим примириться и еще только за минуту до появления на палубе «Айрон буля» получил очередную порцию отеческого внушения от капитана второго ранга, который тоже был далеко не в восторге от командировки в Америку в такую замечательную боевую пору.

– Разрешите идти, товарищ капитан второго ранга? – спросил немыслимо официальным тоном Егорычев. (Обычно он обращался к своему начальнику по имени и отчеству, а тот звал его попросту Костя.)

– Идите, – сказал капитан второго ранга. – И чтобы с этими нездоровыми настроениями раз и навсегда было покончено.

Егорычев сделал строго по форме поворот налево кругом и, печатая шаг, покинул каюту. В таких случаях (а такие случаи имели место почти после каждой очередной сводки Совинформбюро) он с горя разыскивал Мообса и заводил с ним для практики в английском языке длиннейшие беседы. Говорил главным образом Мообс, а Егорычев позволял себе только время от времени вставлять короткие реплики, неизменно приводившие репортера в самое веселое настроение. Впрочем, Мообса смешило и произношение мистера Цератода.

Поэтому в данном случае вопрос Егорычева его рассмешил вдвойне.

– А вам не кажется, – спросил он Мообса, – что Фламмери заметно пополнел после обеда?

– Тсс! – зашикал Мообс, давясь от смеха. – Молчок! – Он прошептал Егорычеву на ухо: – Это на случай подводных лодок… Пробковый жилет под китель – и ты непотопляем, как кит. Капитан ему сказал, что сумерки – самое удобное время для атак подводных лодок… А вы как полагаете?

– Капитан прав, – сказал Егорычев.

– Да, кстати, – дотронулся Мообс до медалей Егорычева, – я вас давно хотел спросить, Егорычев: эти медали, конечно золотые?

– Латунные.

Это разочаровало Мообса.

– За оборону Севастополя и Одессы я бы давал золотые. – Спасибо, мистер Мообс, на добром слове.

– Скуповато ваше правительство, простите за прямоту.

– В нашей стране металл в правительственной награде роли не играет.

– Слишком мало золота? – понимающе подмигнул Мообс.

– Слишком много героев. Мообс рассмеялся.

– Агитатор! Вы и в Америку едете агитировать? Он шутливо погрозил Егорычеву пальцем. Егорычев улыбнулся.

– В командировке агитировать?! Господь с вами, мистер Мообс! – Еще вопрос можно? – спросил Мообс.

Егорычев молча кивнул.

– Старина, давайте на чистоту. Вы это прикидываетесь только или вам в самом деле безразлично, что вот тут, рядом с нами, на этом ржавом железном корыте, находится сам мистер Фламмери? Роберт Фламмери из банкирского дома «Джошуа Сквирс и сыновья»! Роберт Фламмери из «Аноним дайнемит корпорейшн оф Филадельфия»!.. Роберт Фламмери из… Егорычев улыбнулся.

– В самом деле безразлично.

– Один из богатейших людей Америки!.. Ему ничего не стоило бы откупить весь наш конвой, и меня, и вас со всеми потрохами!..

– И меня тоже? – снова улыбнулся Егорычев.

– Если, конечно, ему это заблагорассудится.

Егорычев не стал спорить. Промолчав несколько мгновений, он спросил:

– А вы, кажется, не прочь, чтобы он вас купил?

– Мечтаю! – пылко ответил репортер. – Я был бы счастливейшим из американских журналистов. Моя карьера была бы обеспечена на всю жизнь!.. Я бы купался в долларах… Меня бы разрывали на части всякие газеты, агентства, журналы, радиовещательные компании!.. Меня бы…

Егорычев слушал Мообса, и ему было чуть-чуть скучновато, потому что, когда бы этот веснушчатый американский репортер ни начинал с ним разговор, он в конце концов обязательно переводил его на то, как хорошо было бы отхватить какой-нибудь большой куш, Заработать кучу долларов, разбогатеть. Куда интересней было бы послушать, о чем там, у люка, ведущего в кубрик котельной команды, так бурно спорят двое подвахтенных матросов – один лысый, а другой коренастый, черноусый.

Тогда еще Егорычев не знал, что этого черноусого звали Смит, Сэмюэль Смит.

Смит уже не опирался о комингс, он выбрался на палубу и вразвалочку, мелкими шажками расхаживал около грот-мачты, сопровождаемый своим лысым оппонентом. Неподалеку тихо о чем-то разговаривали, облокотясь о поручни машинного люка, несколько подвахтенных матросов.

И вдруг Смит встрепенулся, лицо его исказилось ужасом, он широко раскрыл рот (возможно, он закричал, но Егорычев его крика не услышал) и стал с отчаянной торопливостью расшнуровывать свои ботинки. В другое время было бы очень забавно видеть, как этот здоровый усатый дядя, согнувшись в три погибели, чтобы удобней было расшнуровывать ботинки, бочком и как-то по-лягушачьи подпрыгивал все ближе и ближе к борту.

Матросы, стоявшие около машинного люка, не стали терять время на то, чтобы разуться. Они метнулись к борту и почти одновременно с разгона шлепнулись в воду.

«Торпеда! – обожгла Егорычева мысль. – А Михал Никитич в каюте!.."

Он бросился сломя голову по скользкой палубе к трапу, ведшему в жилые помещения, но не успел сделать и пяти шагов…