Текст книги "Остров Разочарования (иллюстрации И. Малюкова)"

Автор книги: Лазарь Лагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

– Я сейчас, сэр… Прелестная ночь!..

– Посмотрите-ка, старина, в ту сторону! – тихо сказал ему Егорычев. – Вон туда, в самый конец лунной дорожки…

Смит долго, невыносимо долго смотрел в указанном направлении, потом обернулся к Егорычеву и нерешительно промолвил:

– Какое-то черное пятнышко… Если я только не ошибаюсь.

– Что это, по-вашему?

– Сомневаюсь, чтобы это был корабль, мистер Егорычев… Оно не движется.

– А вдруг это… земля?

– Боюсь ошибиться, но очень может быть…

– Будим?

– Будим, мистер Егорычев!..

Спустя минуту все были на ногах и усердно гребли к этой заветной точке. Им везло: ветер был попутный. Через некоторое время стало ясно, что это действительно земля, только не материк, а остров.

III

В ночь на 6 июня 1944 года, в тот самый час, когда соединенная армада военных кораблей, транспортов и десантных барж начала под прикрытием губительного огневого вала и тысяч бомбардировщиков и истребителей высаживать на французский берег первые эшелоны вооруженного до зубов англо-американского десанта, в нескольких тысячах миль к югу, на прибрежную гальку затерявшегося в океане клочка скалистой суши, выбросило высоким штормовым накатом небольшой деревянный плот с известными уже нам пятью пассажирами.

Не теряя ни секунды, они соскочили на берег. Надо было ухватиться за бортовые леера и, воспользовавшись накатом, вытащить плот подальше от воды. Но Цератод спрыгнул так неудачно, что чуть было не захлебнулся. Пришлось Егорычеву вытаскивать обеспамятевшего с перепугу майора, пробираясь по шею в свирепо шипевшей черной воде. Откатывавшаяся волна поволокла их с собою назад, в океан, и они оба погибли бы, если бы Мообс, оставив плот, не бросился им на подмогу. А Смиту с Фламмери не по силам было вдвоем удержать плот. Они выпустили из рук мокрые леера, и его тотчас же утащило в бушующий мрак, подняло на новый, еще более высокий вал и снова швырнуло на берег, но уже не на гальку, а на острые каменные глыбы, торчащие из воды, как клыки фантастического морского зверя. Раздался треск, и плота не стало. Только невидимые в ночной тьме пустые железные бочки, освободившись от дощатой обшивки, стали через правильные промежутки времени с пушечным грохотом ударяться о невидимые камни.

Разведали местность. Выяснили (для этого потребовалось очень немного времени), что они находятся на небольшом каменистом пляже, с обеих сторон прижатом к океану высокой скалой, кое-где поросшей колючим кустарником. Пока они решали, оставаться ли здесь до рассвета или пробираться вдоль берега по узенькой полоске гальки, огибавшей скалу справа, неожиданно начался прилив и первым делом затопил именно эту полоску гальки.

Скорее всего, судьба этих пяти человек, а вместе с нею и дальнейший ход нашего повествования повернулись бы совсем по-иному, если бы эта ничтожная полоска гальки была чуть повыше над уровнем моря или значительно шире. Но океанский прилив, стремительно закрывший эту единственную лазейку из создавшейся мышеловки, в несколько минут затопил и весь остальной пляж и погнал наших героев наверх по узкой и довольно крутой расселине, скупо поросшей кустарником.

Положение было не из приятных. Приходилось пробираться в темноте, почти ощупью, цепляясь друг за друга и за жестоко царапавшие кусты. Расселина могла предательски подвести на самый край пропасти, размокшие и разбухшие подошвы скользили по грунту, как по гладкому льду, и ничего не стоило сорваться вниз, в бурлящую пучину. Поэтому, добравшись до сравнительно просторного уступа, решили больше не рисковать и переждать здесь до утра.

С первыми лучами солнца определилась обстановка. Спускаться вниз не имело смысла: они находились примерно На половине пути. К тому же неизвестно еще было, куда могла завести их тропочка, огибавшая справа подошву скалы. Она свободно могла завести в тупик, и тогда следующий прилив стал бы последним в их жизни, а расселина оказалась совсем не такой крутой и страшной, какой она представлялась ночью. Решили продолжать подъем. Тем более, что сверху легче и проще разобраться в общей топографии острова.

Пошли легко и весело, взбодренные нежной прохладой блистательного и безмятежного тропического утра.

После непрерывного ада последних трех суток им казалось, что они попали в сказку, в сладкий детский сон, в рай. Утихомирившийся океан несказанно светлой и ясной синевы, усеянный мириадами прытких солнечных зайчиков, ласково и бесшумно колыхался далеко-далеко внизу. Над ними, как холка огромного, добродушного допотопного чудовища, курчавились по самому краю вершины деревья, отягощенные обильной и необыкновенно сочной зеленой листвой, которая издали казалась тяжелой, как плоды. А всю эту волшебную панораму венчал, придавая ей праздничную стереоскопичность, сияющий, начисто вымытый прошедшими ливнями купол неба, еще не успевший побелеть от надвигавшегося полдневного зноя.

Оставалось до конца подъема шагов пятьсот – шестьсот, когда Мообс неожиданно сделал исключительно важное открытие.

– Джентльмены! – вскричал он и бросился пожимать руки всем по очереди. – Ах, боже мой, джентльмены!.. Мистер Фламмери!.. Посмотрите вон туда!.. Да нет, не туда, а левее! Вы видите?.. Убейте меня, если это не антенна!..

Метрах в двадцати левее наших путников тоненькой зеленоватой змейкой раскачивался на слабом утреннем бризе длинный, с зеленой прозрачной хлорвиниловой изоляцией провод, свободно свисавший откуда-то сверху.

Мистер Цератод внимательно посмотрел в указанном направлении, снял очки, тщательно протер их, надел, снова посмотрел.

– Я, конечно, слишком слаб в радиотехнике, чтобы высказаться так категорично, как наш юный друг, но это, вне сомнений, металлическая проволока. И или я ничего не понимаю, или через полчаса-час мы с вами наконец позавтракаем по-человечески, без пеммикана и молочных таблеток.

– Тем более, что весь пеммикан и все таблетки пошли на угощение местным рыбкам, – восторженно подхватил Мообс. – И никогда еще мне не было так жаль рыбок, а вам, мистер Фламмери? Вы что скажете по этому случаю?

– Я скажу псалом сто седьмой, мой дорогой друг. Либер квинтус, то есть книга пятая Псалмов царя Давида, – благочестиво ответствовал мистер Фламмери и начал: – Славьте господа, потому что он… потому что он… Прости меня, господи, но я так волнуюсь… И я кое-что позабыл… М-м-м… Да скажут… м-м-м… которых он избавил от рук врага… М-м-м… Терпя голод и жажду (тут Мообс совсем некстати вспомнил, как мистера Фламмери тошнило на плоту после целой фляги коньяку)… М-м-м… Тьфу, черт, ну и память!.. М-м-м… Но воззвали они… м-м-м… и он повел их на прямую дорогу (кажется, так, господи?), чтобы они пришли в населенный город… Что это с вами, мистер Егорычев? У вас такой вид, словно вы проглотили что-то очень горькое.

– Не знаю, как насчет населенного города, – мрачно отозвался Егорычев, – но за избавление из рук врага вы, кажется, несколько поспешили похвалить вашего господа.

В руках у него желтел потрепанный, видимо не раз побывавший под дождем, клочок бумаги.

Робинзон Крузо, неожиданно обнаруживший на мокром песке след чьей-то босой ноги, вряд ли испытал большее волнение, нежели Егорычев, нашедший на колючках кустарника этот ветхий обрывок старой газеты.

– Не вашего господа, а нашего господа, – кротко возразил ему Фламмери. – Господь у нас у всех один, и этим мы, белые, отличаемся от гнусных цветных язычников, которые поклоняются множеству самодельных богов. Что это у вас за бумажка? Вы взираете на нее, словно это бомба.

– Весточка от мистера Гитлера, – кисло сострил Егорычев, несколько помедлил и добавил:– «Фелькишер беобахтер»… И за довольно свежее число…

– Вы шутите! – Цератод выхватил бумажку из рук Егорычева, впился в нее близорукими глазками, поднеся почти к самому своему облупившемуся носу, затем молча передал ее Мообсу, тот – Фламмери, а Фламмери – Смиту.

Нет, Егорычев не шутил. Это был действительно обрывок официоза национал-социалистической партии Германии, газеты «Фелькишер беобахтер» от девятого апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года.

IV

– Мы погибли! – пробормотал Мообс. – На острове немцы. Это ясно…

– Нет, почему же погибли? – твердо возразил ему Цератод. – Нужно только действовать без паники, решительно, с умом, взвесив каждый шаг.

– Совершенно верно! – в один голос поддержали Цератода Егорычев и Фламмери. Егорычев даже почувствовал нечто вроде угрызений совести: он не ожидал такого хладнокровия со стороны Этого толстого и рыхлого джентльмена.

– Нужно только не раздражать немцев бесполезными и безрассудными выходками, – продолжал Цератод, бросив выразительный взгляд в сторону Егорычева. – Из любого носового платка может получиться вполне приличный белый флаг. Если кто-нибудь опасается, что платка мало, я могу предложить для этой цели свою сорочку, и… – тут он окинул всех высокомерным взглядом, – и я беру на себя переговоры с этими тропическими немцами, если будет решено, что всем сразу показываться опасно… Потрудитесь не перебивать меня, капитан-лейтенант Егорычев! Как старший по чину, я всем дам возможность высказаться. Ваше мнение, капитан Фламмери?

– Я передаю свою судьбу в руки божьи, майор Цератод.

– Я не сомневался в вашем благоразумии, сэр.

– Я буду молить господа, чтобы он смягчил сердца наших заблудших братьев и склонил их к нашим страданиям, – дополнил капитан санитарной службы свою мысль.

– Вы хотели что-то сказать, капитан-лейтенант? – обратился Цератод к Егорычеву. В голосе его слышался начальственный металл.

– Прежде всего я предложил бы залечь в кустах. А то заблудшие братья мистера Фламмери могут заметить нас и, упорствуя в своих заблуждениях, зашвырять сверху гранатами.

Предложение это было принято и выполнено с похвальной быстротой.

– Во-вторых, – промолвил Егорычев, изо всех сил стараясь сдержать кипевшую в нем ярость, – не понимаю, Почему нам сдаваться в плен?

– У вас имеется другой выход? Более безопасный? – ядовито осведомился мистер Фламмери.

– Более достойный. Единственно достойный. Фламмери хмыкнул:

– Нас тут трое офицеров, – продолжал Егорычев, – и мы обязаны принимать решение, как должно солдатам воюющей армии. Да, я думаю, что и Мообс…

– Я не офицер! – быстро ввернул Мообс. – Настоятельно подчеркиваю, я даже не военнослужащий. Прошу считать меня самым банальным человеком, потерпевшим кораблекрушение, и только.

Смит мрачно молчал, теребя свои густые черные усы, покрытые легким налетом морской соли.

– Хорошо, – согласился Егорычев, – будем считать мистера Мообса самым банальным человеком. Что касается мистера Смита…

– Я, конечно, не офицер, джентльмены, – медленно отозвался кочегар, – но, с вашего позволения, я хотел бы, чтобы меня считали солдатом, то есть, вернее, военным матросом. У меня имеются кое-какие счеты с Адольфом Гитлером. Видите ли, я родом из Ковентри, – подчеркнул он, обращаясь специально к Цератоду не то с извинением, не то с укором. – А семья моя проживает в Лондоне…

Егорычев дружески улыбнулся замолкнувшему кочегару.

– Итак, нас четверо солдат, и мы, на мой взгляд, не имеем никакого права забывать об этом, куда бы мы ни попали. По крайней мере, меня так учили в моей стране. Мы четыре солдата союзных армий, попавшие на территорию, занятую фашистами, и мы обязаны сражаться. Конечно, еще трудно определить, в какую форму должны вылиться наши боевые действия. Нам неизвестно, каков гитлеровский гарнизон этого острова и как он на нем дислоцирован…

– Вот именно, – язвительно заметил мистер Цератод.

– Но не думаю, – продолжал Егорычев, – чтобы этот гарнизон был очень велик. До войны Германия никаких колоний ни на материке, ни на островах не имела. Еще несколько дней тому назад ни британскому, ни американскому штабам ничего не было известно о захвате какого-либо из островов Атлантического океана немецким десантом. Полагаю поэтому, что эти гитлеровцы были заброшены сюда сравнительно недавно, а следовательно, и в сравнительно небольшом числе.

– Это «следовательно» попросту великолепно! – воскликнул Цератод. – Простите, капитан-лейтенант, если я не ошибаюсь, я вас, кажется, перебил…

– Вы не ошиблись, – невозмутимо ответил Егорычев, поражаясь своей выдержке. – Вам правильно кажется. – Он понимал, что именно сейчас, больше чем когда бы то ни было, от него требовалось хладнокровие и спокойствие. Рассчитывать он мог, очевидно, только на Смита. Впервые со времени гибели «Айрон буля» Егорычеву открылась возможность снова включиться в войну с фашистами. И не для того, чтобы пасть с честью (об этом он сейчас уже не думал), а для того, чтобы нанести ничего не подозревающему врагу ощутительный, а при удаче и непоправимый ущерб на этом маленьком, но, очевидно, совсем не ничтожном участке войны. В самом деле, если отбросить маловероятное предположение, что и немцы попали сюда после кораблекрушения, то они высажены так далеко от основных театров военных действий с какой-то важной боевой задачей. Помешать им выполнить эту задачу, а при удаче и начисто сорвать ее выполнение – ради такого дела стоит рискнуть жизнью, а в крайнем случае и потерять ее с честью.

– Напрасно мистер Цератод так иронически настроен, – сказал Егорычев. – Немцев не могли сюда доставить ни на корабле – фашистские корабли давно уже не осмеливаются показываться в Этих водах, ни на транспортном самолете – его бы где-нибудь на пути обязательно сбили союзные истребители. Следовательно, остается только один возможный способ доставки в эти места людей: на подводной лодке, то есть на судне со сравнительно ограниченным тоннажем. Этих десантников, конечно, надо было обеспечить и продовольствием, и оружием, и кое-каким необходимым оборудованием. Следовательно, подчеркиваю я вопреки недоверчивому настроению мистера Цератода, фашистам пришлось ограничиться наименьшим числом высаживаемых людей.

– Немцы, значит, бесспорно вооружены, – снисходительно согласился с ним Цератод. – А мы? Не укажет ли нам мистер Егорычев, каким оружием располагаем мы?..

Егорычев молча поднял с земли и подбросил на ладони увесистый, с острыми краями камень.

– Для раннего палеолита вполне терпимое оружие! – иронически похвалил камень мистер Цератод. – В детстве я тоже считал камни серьезным, даже грозным средством наступления и обороны… Итак, – резко продолжал он, – как старший по чину, считаю обсуждение законченным. Нам остается только поздравить капитан-лейтенанта Егорычева с речью, которую мы все готовы признать интересной как по форме, так и по содержанию, но, к сожалению, совершенно не соответствующей серьезности положения, в котором мы очутились и которое властно диктует единственный выход, гарантирующий нам жизнь и свидание с близкими хоть в отдаленном будущем.

– Постойте! – остановил Егорычев Цератода, видя, что тот уже снимает с себя сорочку, чтобы мастерить из нее белый флаг. – Постойте, как я об этом раньше не подумал! Почему это мы так уверены, что эту чертову газету уронил именно германский солдат? В здешних водах, очевидно, разбросаны аргентинские и бразильские острова и островочки. И Аргентина и Бразилия поддерживают дипломатические отношения с Германией. В них живет уйма натурализовавшихся немцев. Представьте себе, какая это будет сенсация, если в южноамериканских, а потом в североамериканских газетах появятся скандально приукрашенные описания того, как два американца и два англичанина с белым флагом из нижней сорочки пришли сдаваться в плен какому-нибудь наимирнейшему аргентинскому или бразильскому телеграфисту.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Фламмери. – Лучше закидать этого наимирнейшего телеграфиста камнями?

– Надо кому-нибудь из нас отправиться в разведку. Кстати говоря, не думайте, что и сдаться в плен можно без предварительной разведки. Если там, наверху, гитлеровцы, вас укокошат прежде, нежели вы успеете хоть разок махнуть своей уважаемой сорочкой. Но и разведка сама по себе вещь небезопасная, и пускать в нее человека без серьезного военного опыта почти то же самое, что убийство. Хорошо, если бы это взял на себя наш старший боевой товарищ, майор Цератод.

Цератод сделал вид, будто не заметил в этих словах никакого подвоха.

– Я был бы счастлив, но, увы, как раз военного опыта у меня и нет. И потом, какой же я разведчик! Шесть диоптрий в правом глазу, шесть и три четверти – в левом и совершенно невозможный астигматизм.

– Тогда, может быть, капитан Фламмери?..

– Капитан санитарной службы, сэр, – смиренно поправил его Фламмери. – Военная специальность – распределение заказов на медикаменты, кредитование трестов медицинского оборудования, улаживание недоразумений между этими трестами и армейским управлением санитарной службы.

– Оказывается, из трех присутствующих здесь союзных офицеров только я и воевал, – с возможной учтивостью отметил Егорычев. – Значит, мне и в разведку идти. Смит, вы не составите мне компанию?

– С удовольствием, сэр.

– Я только прошу остающихся вести себя как можно тише.

– Можете быть на этот счет совершенно спокойны, – поспешно заверил его Фламмери.

– А мистер Егорычев должен нам, со своей стороны, обещать, что он не позволит себе пускаться там, наверху, в какие бы то ни было донкихотские авантюры, которые могут плохо кончиться не только для него, но, в конечном счете, и для нас, – потребовал Цератод.

– Ничего похожего на донкихотство! – обещал Егорычев, и они со Смитом осторожно поползли вверх по расселине, залитой яркими, но еще прохладными косыми лучами восходившего солнца.

– По-пластунски, Смит, по-пластунски! – прошептал Егорычев кочегару.

V

Сказал Егорычев Смиту «по-пластунски» – и самому смешно стало: откуда английскому торговому моряку знать русский военный прием! Он показал, как подтягиваться на локтях, прижимаясь к земле. Ничего, ползет! Пыхтит; обливается с непривычки потом, но не жалуется. Молодец кочегар! Морская косточка!

Поворот… Еще поворот… Они ползли, замирая, лишь только зашуршит, покатившись вниз, камешек, случайно задетый локтем.

Трава, на которую они смотрели сейчас снизу, с земли, походила на таинственный, могучий и небывалый лес, камешки – на крутые и недоступные скалы, крошечный, шириною в карандаш ручеек – на бурную реку… «Так, верно, и наши приключения на этом неизвестном острове, – подумал Егорычев, – похожи, если близко присмотреться, на какие-то несоизмеримо большие события, происходящие сейчас в мире»:

Поворот, еще поворот… Подъем кончился. Перед ними обрывистый край лужайки, обрамленной деревьями, и у самой расселины кто-то спиной к ним то приседает на корточки, то вытягивается и очень старательно расправляет плечи, приседает, вытягивается, приседает, вытягивается…

«Батюшки, – весело удивился Егорычев, – никак человек утреннюю гимнастику делает!»

В каких-нибудь двух шагах от них приседал и вытягивался, глубоко дыша, коренастый мужчина. Затылок коричневый, в розовых морщинах, волосы ежиком, густо поперченные сединой. Сзади его мясистая шея до смешного напоминала хорошо пропеченный кулич, скупо припудренный сверху сахарной пудрой. Кто этот человек? А вдруг и в самом деле какой-нибудь мирный аргентинец Или бразилец?

Они залегли, припав к росистой траве.

Утреннюю тишину прорезал чей-то высокий голос оттуда, с лужайки:

– Курт!

Кулич вскочил, как ванька-встанька, вытянулся во фрунт. Плотный пожилой детина в нижней сорочке и черных эсэсовских брюках. Короткие сапоги туго набиты мясом.

– Я здесь, господин майор!

– Воды! Умываться! Живо!..

– Слушаюсь, господин майор!

Курт рысью кинулся куда-то в чащу по слабо протоптанной тропинке.

Из-за деревьев показался сам господин майор. Чисто выбритый, в черных эсэсовских бриджах, белоснежной сорочке и щегольских сапогах. Волосы расчесаны на прямой пробор от лба до затылка. Линия пробора широкая, синеватая, как сабельный шрам.

Немного погодя из-за деревьев возник Курт с ведром воды, полотенцем через плечо и голубенькой пластмассовой мыльницей.

Майор умылся и величаво удалился, а Курт, потирая руки, вернулся на прежнее место, на обрывистый край расселины, и стал истово продолжать утреннюю зарядку.

– Хватайте его за ноги! – прошелестел Егорычев на ухо Смиту. – Хватайте и рваните вниз. А я ему заткну глотку.

Смит побледнел, но послушно рванул эсэсовца за ноги, да так, что оба они чуть не покатились вниз по расселине.

– Держите его покрепче! – шепнул Егорычев и стал засовывать в рот ошалевшему эсэсовцу свой все еще не высохший носовой платок.

Любо было смотреть на физиономию их пленника. Сначала она изображала только тупое удивление. Потом удивление сменилось смятением, а смятение – ужасом. Словом, он смотрел на Егорычева именно так, как должен смотреть эсэсовец, уже сталкивавшийся когда-нибудь с советским моряком.

– Хальт! – прошептал ему Егорычев. – Швайген!.. Понимаешь?..

Нелегко было разжать ему зубы. Пришлось прищемить его большие, мясистые, обильно украшенные седыми волосками ноздри. Он терпел до последней возможности, наконец раскрыл свою пасть, но, прежде чем Егорычев успел заткнуть ее, крикнул:

– Черные комиссары!..

«Был, был, голубчик, на советском фронте! Помнишь советских моряков!»-злорадно подумал Егорычев.

Больше Курт не кричал. Потому что раньше, чем Егорычеву удалось запихнуть ему в рот платок, Смит тяжелой своей кочегарской дланью так стукнул его по затылку, что их «язык» на добрые полчаса лишился языка.

Тут, конечно, надо было бы его связать, но нечем было, да и некогда. На крик Курта с противоположной стороны лужайки, с тропинки, которая вела вглубь острова, появился другой военный. Он обливался потом в черном эсэсовском мундире с ефрейторскими погонами. На плече у него висел автомат.

Ефрейтор шел прямо на разведчиков. Они притаились за большим камнем. Не дойдя каких-нибудь пяти шагов, ефрейтор остановился, снял фуражку и стал вытирать рукавом вспотевший лоб. Ефрейтор был высок и по крайней мере на десять килограммов тяжелее Егорычева. Волосы у него были очень светлые, почти белые, и розовая кожа просвечивала сквозь них, как у молочного поросенка.

– Я здесь, господин фельдфебель! – крикнул он, озираясь по сторонам. – Вы меня звали? (Как потом выяснилось, его фамилия была Шварц, что в переводе на русский означает «черный».) Где вы, господин фельдфебель? Я жду ваших приказаний!

Великая вещь внезапность! Этот верзила был так безмятежно спокоен, так уверен, что никаких посторонних здесь быть не может, что даже не счел нужным взять в руки автомат. Прямо не часовой, а радость разведчика! Егорычев не мог оторвать глаз от его автомата.

Шварц еще маленько потоптался на месте, недоуменно хлопая реденькими белыми ресничками, потом глубоко вздохнул, сетуя, очевидно, на трудности службы, пожал плечами и отправился восвояси. Но его никак нельзя было упускать: господин ефрейтор буквально просился в плен. Грех было не использовать возможности вывести из строя еще одну гитлеровскую душу. И потом, кто знает, скоро ли представится еще такой удобный случай раздобыть оружие.

– Прилягте на него, – кивнул Егорычев Смиту на фельдфебеля, валявшегося без сознания с кляпом во рту. – Отдохните. И не дай вам бог упустить его.

Кочегар послушно взгромоздился на бездыханного фельдфебеля, а Егорычев пополз наперерез ефрейтору, беззаботно шагавшему вразвалочку, насвистывая какую-то чепуху.

То ли потому, что ему когда-то приходилось бывать в подобных переделках, то ли потому, что восклицание фельдфебеля все же несколько вывело его из созерцательного состояния, но пришлось с ним не в пример труднее, чем с фельдфебелем.

Когда Егорычев накинулся на него сзади и вцепился руками в его потную розовую шею, поросшую беленькими волосиками, он ахнул, быстро и так сильно рванул в сторону, что Егорычеву пришлось разжать пальцы и применить немалые усилия, чтобы устоять на ногах. Он обернул к Егорычеву удивленное ярко – розовое лицо с очень тоненькими, почти незаметными губами, побледнел и стал бестолково шарить дрожащей рукой в поисках приклада автомата. Егорычева спасли, а Шварца погубили именно эти две-три секунды замешательства. На стороне ефрейтора был автомат, которым он так и не успел воспользоваться, бесспорно большая физическая сила, более длинные руки с более увесистыми кулаками. На стороне Егорычева была внезапность. Кроме того, он знал, что поставлена на карту жизнь всей группы, что в случае неудачи он лишится если и не жизни, то уж во всяком случае возможности сорвать выполнение врагом какой-то очень важной военной задачи. Но главное было, конечно, то, что Егорычев прекрасно разбирался в обстановке, а Шварцу еще нужно было привыкнуть к мысли, что вдруг и неведомо откуда здесь появился советский моряк.

Пока он осмысливал создавшееся положение, Егорычев вышиб из его рук автомат, и они стали кататься, вцепившись друг в друга, по траве на самом краю обрыва.

Автомат валялся совсем рядом, но оба они сознавали, что до него не дотянуться, что возьмет его в руки только тот из них, кто останется жив. Это была драка безоружных людей насмерть. Они душили друг друга, кусались, колотили друг друга кулаками, ногами, локтями, головами, царапались и катались, катались по самой кромке пропасти. И при этом ни слова, ни проклятия даже. Только тяжелое сопенье трудно дышащих людей и грозное, негромкое рычание. Ясно, почему не подавал голоса Егорычев. Но почему не крикнул «на помощь» ефрейтор Шварц? Возможно, он боялся отвлечься от борьбы даже на ничтожнейшую долю секунды. А может быть, он от ужаса лишился речи. Это тоже вполне вероятно. Ведь он только спасал свою шкуру.

Егорычев так и по сей день не может припомнить, как все это произошло под конец. Он помнит только, что ефрейтор изловчился и со страшной силой ударил его головой в живот. На мгновение у Егорычева помутилось сознание. И именно в этот момент он что-то такое сделал, что навсегда исчезло из его памяти. Раздался пронзительный и высокий, почти женский вопль, и он смутно, словно сквозь марлю, увидел, как что-то громоздкое, черное, тяжелое метнулось в сторону и провалилось в пропасть. Егорычев стремительно подтянулся к обрыву и еще успел заметить (так высок был обрыв!), как что-то маленькое, продолговатое, черное бесшумно и очень мягко кануло в синюю гладь океана.

С четверть часа, а может быть меньше минуты, Егорычев отдыхал.

Из полузабытья его вывел знакомый, теперь уже встревоженный голос майора.

Майор стоял неподалеку. Егорычев различил сквозь кусты его очень прямые ноги в черных бриджах и ослепительных сапогах. Он стоял у какого-то темного провала (Егорычев не сразу догадался, что это вход в пещеру) и громким капризным тенором требовал разъяснений от фельдфебеля:

– Курт! Курт! В чем дело? Кто это кричал?.. Курт, дубина, где вы?..

Он не мог видеть Егорычева, пока оставался на месте, а Егорычев лежал, прильнув к траве, по которой словно катком прошлись. Как пригодился бы ему сейчас автомат! И он был тут же рядом, шагах в трех, не больше, но был не более доступен, чем если бы он валялся на Луне, на самом донышке какого-нибудь лунного цирка.

– Ку-у-урт!.. Ну куда же запропастилась эта старая крыса? Ефрейтор Шварц, подойдите сюда! Вы но видали господина фельдфебеля? Это вы, Шварц?.,

Он подался в сторону, откуда послышался какой-то шорох.

Егорычев воспользовался этим обстоятельством, чтобы добраться до автомата. Кого еще там несет нелегкая? Неужели еще какого-нибудь эсэсовца?

Нет, это Смит, заслышав вопль погибшего ефрейтора, спешил на помощь.

Тогда Егорычев вскочил на ноги и тихо, чтобы не привлекать постороннего внимания (кто его знает, сколько еще кругом шляется гитлеровцев), скомандовал:

– Хенде хох, герр майор!

Меньше всего мы настаиваем на том, что эта фраза была произнесена на отличном немецком языке. Даже когда Егорычев в сравнительно спокойном состоянии сдавал в школе экзамены по немецкому языку, его произношение оставляло желать лучшего.

Майор стремительно обернулся, его роскошная линия пробора из синеватой стала совсем белой. Он выпучил глаза, как-то странно всхлипнул и с кошачьей прытью метнулся в пещеру.

Нельзя было ни в коем случае допустить, чтобы он в ней заперся. Он мог из нее удобно отстреливаться, поднять каким-нибудь специальным сигналом на ноги всю эсэсовскую – свору, рассеянную, очевидно, по острову. И главное, он мог успеть, пока будут ломиться в запертые двери, уничтожить какие-то очень важные документы, приборы, оборудование.

Теперь уже Егорычев не сомневался, что там, в пещере, можно будет обнаружить не только оружие и домашнюю утварь. Судя по всему, гарнизон на острове состоял из одних эсэсовцев, и это, конечно, было неспроста.

Егорычев рванулся за майором и изо всех сил навалился на полузакрытую дверь.

– Хенде хох! – заорал он, позабыв о всякой предосторожности. – Хенде хох, ферфлюхтер хунд!

Подоспел Смит. Тоже навалился на дверь.

Конечно, они сильно рисковали. Если бы у майора в кармане оказался пистолет, ему ничего не стоило перестрелять их из-за двери, как куропаток. Но до последней минуты он настолько был уверен в своей полнейшей безопасности, что не считал нужным обременять себя ношением личного оружия.

Выдержать напор двух здоровых и плотных мужчин было ему не по силам. Дверь сразу подалась, майор оставил ее, чтобы кинуться за пистолетом. Егорычев со Смитом почти упали в пещеру и остановились на ее пороге, ослепленные после яркого утреннего солнца царившим в ней мраком.

Майор оказался неважным стрелком.

Пока он без толку разряжал свой пистолет, глаза наших разведчиков привыкли к сумраку пещеры. Эсэсовец (теперь он был уже в форменном кителе, застегнутом на все пуговицы) стоял, пригнувшись, опершись о прислоненный к стене стол, на котором смутно поблескивала портативная приемно-передаточная рация, и пытался перезарядить пистолет. Руки не очень слушались его, а оружие – это известно любому солдату – любит, чтобы его заряжали спокойно, методично.

Егорычев еще раз крикнул: «Хенде хох!» Ему ничего не стоило изрешетить эсэсовца автоматной очередью, но жалко было портить рацию. К тому же майор бесспорно знал куда больше своего фельдфебеля.

Тем временем эсэсовец справился наконец с капризной обоймой, всунул пистолет и нажал собачку.

Почти одновременно раздались три выстрела, хруст разбитого стекла, звучное проклятие из уст кочегара Смита и полный бессильной злобы стон майора, который больше уже не мог стрелять. Автоматная пуля пробила ему правую руку чуть ниже локтя.

Смит явно не имел достаточного опыта в швырянии табуреток. Он метил в майора, а попал в рацию.

– Вас не задело, Смит? – спросил Егорычев кочегара.

– Благодарю вас, сэр, все в полном порядке. А вас?

– Полный порядок, дружище. Вы подоспели как раз вовремя.