Текст книги "Небо остается синим"

Автор книги: Ласло Сенэш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Двадцать лет спустя

Прибыл пригородный поезд. Словно нескончаемые ленты из шляпы фокусника, из вагонов потянулись пассажиры. Перрон вмиг заполнился людьми. Многие направились в ближайшую кофейню, и зал, несколько минут тому назад пустовавший, вдруг оказался переполненным. Молодцеватые офицеры, коммивояжеры, путешественники с шумом занимали столики. Всем хотелось отдохнуть после долгой утомительной тряски.

В углу, возле окна, два места остались незанятыми. К ним-то и пробирался светловолосый косматый юноша и тащил за руку такую же юную, как он сам, спутницу. С кошачьей ловкостью скользили они между столиками и наконец, победоносно смеясь, опустились на стулья, по милости судьбы оставшиеся свободными. Они даже не заметили, что с ними за одним столиком сидит женщина средних лет. Впрочем, девушка скользнула по ней взглядом, но, увидев ее безразличное, увядшее лицо, вздрогнула и придвинулась ближе к своему возлюбленному.

Они с аппетитом уплетали сосиски, то и дело прерывая еду взрывами беспричинного смеха.

Был конец лета. Раскаленный за день воздух лениво вливался в окно. Быстро темнело.

– Ой, не могу! – вдруг положив вилку, звонко рассмеялась девушка.

– Что с тобой, Эдит? – удивился молодой человек.

– Как вспомню, Дюри, ту столетнюю старуху, что гналась за нами с дубинкой, не могу удержаться от смеха!

– А что я мог поделать, если моей барышне хотелось отведать слив именно из ее сада?

– Можно подумать, что я просила тебя сорвать их! Я только посмотрела, какие крупные, спелые сливы!

– А все же она бросила свою дубинку, – проговорил Дюри. – Даже пробормотала что-то примирительное. Можете, мол, оставаться, раз вам так понравилось у меня. И добавила: какая прелестная парочка!

– Ну, этого она не говорила, – засмеялась Эдит. – Это ты выдумал…

– А разве плохая?

Их слова напоминали солнечных зайчиков – игривые, безмятежные, задорные…

– Зачем ты меня чуть не утопил сегодня? Не позови я на помощь девчонок, – говорила Эдит с нарочитой серьезностью, – еще неизвестно, чем бы все это кончилось. Я ведь плавать не умею.

– Бедняжка…

Эдит до сих пор ощущала прикосновение его сильных, уверенных рук, подхвативших ее в воде. На губах еще хранился вкус полуденного купанья, речной воды, горячего солнца. А потом пошел дождь. Грузные капли тяжело шлепались о речную гладь, вздымая веселые брызги. Но это не испугало купающихся. Эдит даже испытывала нежность к этим озорным каплям…

Окончив ужинать, они поднялись, так и не заметив, что третье место за их столиком давно опустело. В зале гудел и суетился народ. Эдит и Дюри ловко пробрались между столиками и вышли на улицу. Привокзальная площадь была пуста. Сквозь густую листву каштанов падал на землю яркий свет уличных фонарей. Шипя и отфыркиваясь, маневрировал паровоз. В небе сияли нетронутые, чистые звезды.

Они шли рядом молчаливые, взволнованные, счастливые, слушая безмятежную тишину летнего вечера.

– Мы ведь не обманем ту, столетнюю бабусю, с которой сегодня встретились в саду?.. – вдруг робко спросил Дюри и остановился, ожидая ответа.

Эдит ничего не сказала, только крепче сжала его руку.

– А что скажут твои родители?

– Отец без слов угадывает все мои желания, – уверенно ответила Эдит.

Как трудно было расставаться! Еще один взгляд, еще одно пожатие руки, еще один поцелуй…

Эдит уже переступила порог дома, а глаза, сердце еще хранили теплоту прикосновений родной руки, его нежность, его любовь. Больше они никогда не расстанутся. И вдруг твердые как железо слова отца:

– Не будет этого. Выбрось из головы! Не хватало, чтобы моя дочь вышла замуж за христианина, да к тому же еще голодранца!

Сначала она ничего не поняла. Массивный чеканный семисвечник, стоявший на отцовском американском бюро, двинулся на нее, поплыл. Она с трудом удержалась на ногах. Дышал из угла леденящим холодом новый несгораемый шкаф! Как объяснить отцу? Да, объяснить самую простую на свете вещь – ее любовь к Дюри? За что она любит его? Дюри есть Дюри. Этим все сказано. Он родился в христианской семье, и его крестили в церкви. Разве они виноваты в этом?

Эдит молчала. Шли минуты. И каждая минута молчания словно размывала пропасть между отцом и дочерью.

– Этот дом построен моим дедом. Наша религия – это та сила, которой мы обязаны всем: жизнью, богатством, покоем… – голос отца доносился из соседней комнаты.

Когда он вышел из кабинета? Он, видно, пытался втолковать что-то матери.

– На кого работает мой свечной завод? На моих единоверцев. Даже самый нищий еврей обязан купить к субботе свечи… И я должен все это предать, забыть только потому, что на пути моей дочери встал этот… Или мало женихов найдется для нее? При моих-то деньгах! Блондины, брюнеты, любой масти подберем! И чтобы больше ни слова об этом. Точка.

На другой день Эдит не выпустили из дома. Даже запретили спускаться во двор. Впрочем, первый день в неволе прошел незаметно. Она верила, что Дюри придет к ней. Но они встретились только во сне. Он вел ее за руку по свечным городам, мимо домов, построенных из свечей.

И на другой день то же самое. Они бродят с Дюри по полю, красному от огромных, распустившихся маков. (И снова это только сон!) Поднимается сильная буря, и Дюри исчезает. Эдит, задыхаясь, бежит по полю, ищет его и зовет: «Дюри! Дюри!»

Утро. С веретена времени смотан еще один день. А этой ночью ей приснилось, будто перед ней выросло множество несгораемых шкафов, и все они, оскалившись, глядели на нее и твердили: «Попробуй убеги, если можешь!»

Четвертый день взаперти. Две тетки зорко следят за каждым ее шагом.

Пятый день. Могла ли она поверить, что найдется такая сила, которая разлучит ее с Дюри? На дворе льет дождь, монотонный, тоскливый, безнадежный.

А вечером на шестой день отец внезапно уехал.

Чуть свет вскочила Эдит с постели, набросила платье и выбежала из дома. Ее никто не удерживал.

Под проливным дождем мчалась она по городу. За ворот заливала вода, туфли тонули в глубоких лужах. Навстречу ей неслись блестящие крыши домов, плачущие окна, облетевшие мокрые деревья…

Затаив дыхание, Эдит постучала в дверь. Ей отворила маленькая худенькая женщина, повязанная черным платком. Глаза ее блестели от слез.

– Дюри получил внеочередную повестку. Видно, помешал кому-то. Его призвали в армию.

А потом началась война.

Вечерело. Как и двадцать лет назад, прибыл пригородный поезд. Из вагонов повалил народ. Немолодая женщина с поблекшим, грустным лицом в нерешительности задержалась у выхода на привокзальную площадь. Вот и кафе… Она прошла было мимо, но потом передумала и вошла в кафе. Все столики заняты. В переполненном зале, как говорится, негде яблоку упасть. Студенты, колхозники, агрономы, туристы. Подождав, пока освободится место, женщина села за столик и заказала стакан кофе и рогалик. В последние годы это стало ее излюбленным ужином. Она медленно помешивала сахар. Вдруг рука ее остановилась. Когда-то здесь (уж не за этим ли столиком?) кто-то так же задумчиво помешивал ложечкой кофе. Какой жалкой казалась ей тогда та женщина. А теперь… Она робко взглянула в большое зеркало и первый раз подумала, что одежда ее старомодна и, пожалуй, даже смешна. Что ж, это легко исправить…

Да, одежду можно сшить новую. Словно чья-то рука стиснула ей горло. Ну да это не впервые. Пройдет. Не нужно было заходить сюда. Что это, сон? Девушка с черными волосами, нежная, розовокожая, а рядом с ней русый, загорелый парень. Как хохочут! Без всякого повода, совсем как они, двадцать лет назад.

Какой горький кофе! Она отодвинула чашку и поспешно вышла. Но вспомнив, что не расплатилась, смущенно вернулась в зал.

А молодые всё смеялись. Не над ней ли?

Солнце село, но набухшие почки еще хранили его тепло. Цветущие кусты дождя твердили о весне.

В смятении ходила она по знакомым улицам. Каждый камень, завиток на фасаде, старый электрический столб казались ей осколками разбитой жизни. И теперь уже никогда эти осколки не соединятся воедино!

Зачем надо было тревожить то похожее на покой состояние, которое она с таким трудом обрела в новом городке? Тот мерцающий свет, который хоть слабо, но все же согревал ее душу?

Недаром она так боялась приехать сюда. Но годы шли, она уже давно простила отца. Ей становилось грустно при мысли о том, что старик одинок, что она, единственная оставшаяся в живых из близких ему людей, живет далеко от него. А он, наверное, совсем беспомощный старик.

Она шла по улицам, с любопытством разглядывая хорошо знакомые и все же казавшиеся теперь совсем иными места.

А вот идет Пири! Первой мыслью было подбежать к ней, шлепнуть ее по спине, как в далекие гимназические годы. Походка у нее и теперь такая же нервная, только растолстела, стала какая-то несуразная. И все же сколько в ней молодого, задорного! Возле нее вертятся двое мальчуганов: одному лет пять, не больше, а другой уже подросток. Сыновья Пири, маленькой Пири! Они ее называют мамой. А что, завидно?

Она ускорила шаг и свернула за угол.

Вот и квартира отца. Позвонила. Никто не открывал. Наконец, после второго, упорного, длинного звонка в глубине квартиры послышалась тихая возня. И за дверью раздался неприветливый скрипучий голос.

Эдит назвала себя.

Голос стал приторным, ласковым.

Щелкнул замок. Дверь распахнулась. Перед Эдит стояла низенькая, круглая, дряхлая женщина. Ее лицо лоснилось от густого крема.

– Нет, ваш папаша здесь не живет. Он только питается тут, – сказала женщина. В голосе ее послышался испуг, а во всем поведении скользило смущение. – Но вы можете подождать его, душечка, он обычно приходит сюда ужинать.

Женщина провела неожиданную гостью в комнату.

– Простите, что темно, – оправдывалась хозяйка, – но я вынуждена экономить даже на электричестве. Вам ведь не надо объяснять, в каком положении очутились мы… – Она повернула выключатель.

Строгая темная мебель. Кто знает, сколько ей лет, но она до сих пор крепка и тверда. И неподвижна. А на стенах мрачные, потемневшие от времени картины. Только сейчас Эдит поняла, что это иконы. Окна закрыты массивными ставнями. И в каждом углу предметы церковного обихода. Госпожа Матильда уловила недоумение гостьи и стала объяснять:

– Да, милашечка, это все, что у меня осталось от богатой лавки моего покойника мужа. Теперь я продаю их, вот так перебиваюсь. Не те пошли времена. Спрос не тот. Да что говорить… – Она хотела еще что-то сказать, но замолчала.

Эдит рассеянно слушала ее. Почему отец именно здесь нашел себе приют? Среди этих икон? Ведь сам он другой веры. Ради этой веры он растоптал счастье единственной дочери! Нет, не может быть!

– Я понимаю, вас интересует, как живет ваш отец? – прервала Матильда ее мысли. – Что скрывать, работает, бедняга, на заводе. Мог ли он предполагать, какая участь постигнет его на старости лет! А какое у него было дело! Свечная фабрика. И вам бы жить при нем припеваючи! Недаром мой покойничек дорогой говаривал: «Ох и деловой человек этот господин Хауптман. Напал на золотую жилу: свечку-то под субботу их религия велит покупать даже самому что ни на есть бедняку». Да и мы не жаловались. Мне бы теперь хоть десятую долю того, что у нас было…

Все здесь противно: жирный кот, застоявшийся запах сала. И, быть может, впервые за много лет в душе Эдит поднялось чувство, похожее на протест.

А госпожа Матильда тем временем продолжала извергать потоки слов:

– Ох и обрадуется же ваш папенька, что и говорить! Таких отцов днем с огнем поискать. Вечерами он усаживается вон в том кресле, возле печки, – это его любимое место, – и тогда у него только одно на уме: дочь Эдит. Она-де живет одна-одинешенька. Как он горюет, что ему так и не удалось выдать вас замуж за достойного человека. Теперь она-де мучается с деревенскими детьми, и с их-то неотесанными руками учить музыке… Гм… я представляю, как вам приходится сладко! – запричитала Матильда.

Эдит молчала. Что это, уж не насмешка ли? Ее – и вдруг замуж! И как она смеет хулить учеников? Хотя бы того шахтерского мальчишку с удивленными темными глазищами. Или хрупкую, худенькую девочку с пальцами, словно созданными для рояля. Чистые детские лица глядели на нее в ожидании новых чудес, которые она должна была им открыть.

Хозяйка поставила перед ней чашку черного кофе.

– Скажу я вам, милашка, что горе вашего папы еще усугубляется, когда он думает о том, какой сброд пришел к власти! Ему уже почти удалось получить теплое местечко на одном из складов, – мир не без добрых людей! Но это дело рухнуло. А знаете ли, кто ему подставил ножку? Вовек не отгадаете! Везель! Тот самый Везель, которого ваш отец годами держал у себя на заводе. Он и тогда вместо благодарности подстрекал рабочих…

Эдит чувствует, что каждое слово этой особы сжимает до боли ее сердце.

– Да, да, представьте себе, это ничтожество, – продолжала возмущаться хозяйка, – этот нуль! Забыл, что, если бы не ваш отец, он давно бы сдох с голода. Неблагодарная тварь! Вот посмотрите, – она подошла к хорошо знакомому Эдит американскому письменному столу и, щелкнув замком, продолжала: – Здесь ваш отец хранит документ о своем состоянии! – Она дрожащими руками начала рыться в бумагах. – Нет, погодите, я не это хотела вам показать. Это наши… Иногда по вечерам ваш отец открывает стол и углубляется в бумаги. И тогда никто не должен ему мешать.

Эдит Хауптман разглядывает бумаги. О, как ненавидит она эти документы с почерневшими от времени строчками, все эти рубрики, цифры… Эти бумаги виноваты во всем. Ей хочется крикнуть, но госпожа Матильда продолжает:

– Если бы все вернулось обратно, фабрика вашего отца снова расцвела бы, как и моя лавка. Только надеждой живем. Надежда и связала нас!

«Только надеждой и живем. Надежда и связала нас!» – с болью отдается в душе Эдит. Семиглавый подсвечник притаился на шкафу в соседней комнате, но Эдит не заметила его.

Она схватила свой портфель и быстро, не простившись, направилась к выходу. В дверях она столкнулась со старым, седым человеком.

– Эдит! – воскликнул он.

Но Эдит была уже далеко.

Однажды ночью

Вечер в больнице начинался как обычно. Но вдруг тишину прервал резкий, нетерпеливый звонок. Еще один, еще… Звонили беспрерывно и настойчиво.

– Сейчас! – отозвался чей-то голос. Послышались торопливые шаги, звон ключей.

Щелкнул замок. На пороге стояла женщина с ребенком на руках.

Оттолкнув растерявшуюся сестру, женщина побежала по коридору. Грузная сестра едва поспевала за ней.

В конце коридора женщина чуть не сбила с ног врача и, тяжело дыша, остановилась. Врач Магда Мондок была уже в пальто и перчатках – собиралась домой.

На миг взгляды их встретились. В глазах матери было отчаяние и мольба. Во взгляде врача – растерянность и изумление.

«Знакомы они, что ли?» – подумала сестра, почтительно остановившись за спиной врача. Но выяснять было некогда. Уже в следующую минуту все пошло как обычно, как и полагается в подобных случаях.

И все-таки это было необычно.

Медленно снимая перчатки, Мондокнэ напряженно слушала, как Ева – дежурный врач – подробно расспрашивала женщину о болезни ребенка. Против обыкновения, Мондокнэ молчала, только переводила взгляд с матери на ребенка, и пальцы нервно постукивали по столу, выдавая волнение.

На кафельных плитах ординаторской искрился синий свет.

– Когда заболела Ильдикэ? Значит, врач два дня назад направил ее в больницу? А вы эти два дня продержали ее дома? Да как же вы могли! – слышит Мондокнэ строгий голос Евы.

Молчание. Мысль Мондокнэ лихорадочно работает: «У ребенка подозревают туберкулезный менингит. Мать два дня держала девочку дома. Значит, боялась встретиться со мной?..»

Еще минута – и пальто Мондокнэ на вешалке. Резким движением она надевает халат. Тоненькая, хрупкая, она выглядит в нем как девочка. Можно подумать, что это практикантка, студентка первого курса, но уж никак не заведующая неврологическим отделением областной детской больницы.

Борошнэ (так зовут мать больной девочки) ведет себя, как все матери в подобных случаях: сначала умоляет спасти ребенка, плачет – кажется, готова броситься к ногам врача… А потом вдруг ею овладевает тупое оцепенение. Время от времени она украдкой, исподлобья поглядывает на Мондокнэ.

Ильдикэ пришла в сознание. Личико ее по-старчески, болезненно сморщилось.

– Что у тебя болит, доченька? – наклонилась над ней Мондокнэ.

– Головка… Головка болит! – еле слышно всхлипывает Ильдикэ. По измученному тельцу пробегает судорога, личико приобретает терново-сизый оттенок, губы темные, как ягоды ежевики.

Мондокнэ действует решительно. Попросив лаборантку остаться, она дает указания сестре, дежурному врачу.

Ева внимательно слушает, торопливо кивая головой. Неужели новогоднюю ночь Магде придется провести в больнице?

В коридоре сумеречно. Печи жарко натоплены, но от кафельных плит веет прохладой. Одинокая электрическая лампочка под потолком струит скупой свет, он растворяется в полумраке, так и не добежав до пола. Горшки с чахлыми цветами не могут оживить эту холодную пустоту.

В плетеном кресле сидит Борошнэ, на ней грубая больничная рубаха и халат. Прическа, о которой она обычно так заботится, рассыпалась. Лицо усталое, помятое и даже какое-то расплывшееся. Четко вырисовывается заострившийся нос, белеют ровные зубы. И лишь как напоминание о привычном мире блестит на шее тонкая золотая цепочка с маленьким крестиком.

Сколько времени она, сидит в этом кресле? Когда вышла из ординаторской? Час назад, два?

Как переменилась жизнь за эти несколько дней! Еще совсем недавно она так расстраивалась, когда мужу не удалось достать для автомашины скачущего игрушечного медвежонка.

А теперь?

Это началось в понедельник, после обеда. В кафельной печке весело потрескивал огонь. Она лежала на диване и скучала, перелистывая пожелтевшие страницы «Синхази Элет»[15]15
  Название старого мещанского журнала.


[Закрыть].

Вдруг из детской раздался душераздирающий крик Ильдикэ. Не помня себя вбежала Борошнэ в детскую. Обхватив голову руками, девочка извивалась в судорожном плаче.

Пришел домашний врач. Поблескивая огромной лысиной, он потирал руки и повторял, чтобы ему доверились во всем.

А Ильдикэ становилось хуже и хуже. Борошнэ не помнит, как она очутилась в поликлинике. Сосредоточенно глядя на нее из-под очков, женщина-врач дала направление в областную детскую больницу. «Туберкулезный менингит» и большой вопросительный знак – коротко значилось на бумаге. Этого не может быть! Она хотела уже возвратить направление, но…

– Там хороший специалист, врач Мондок, – успокоительно сказала женщина-врач.

– Мондокнэ? – ужаснулась она. – Нет-нет, никогда!

Она побежала к другому врачу, потом к третьему…

«Дорога каждая минута! Спешите в Мукачево!» – твердили все, словно сговорившись.

Обратиться к этой нищенке, дочери старого Кочани? Девчонке, которая таскала воду с их двора? Нет, это слишком!

Автомашина мчится на аэродром. Борошнэ повезет своего ребенка во Львов к лучшим профессорам, а не к дочке старого Кочани!.. Но над Карпатами сгустился туман – вылет отменили.

А у Ильдикэ уже началась рвота. «Головка, головка болит!» – кажется, и мебель, и стены без конца повторяют эти жалобные слова.

Наконец родственники силой втолкнули Борошнэ в машину, которая направлялась в Мукачево. Стремительно несутся навстречу деревья, столбы. Машина то словно проваливается вниз, то, прижимаясь к земле, взлетает на склон.

Горы то бегут рядом, то вдруг становятся поперек дороги, то снова отступают и уплывают куда-то вдаль.

А потом встреча в коридоре больницы.

– Всемогущий боже! Спаси мою Ильдикэ! Прости мне мои грехи! – горячо шепчет Борошнэ, сложив руки. Ей становится легче от мысли, что есть какая-то сила, на которую можно опереться, у которой можно просить защиты. Она клянется всем, чем только можно поклясться, она дает обеты, лишь бы эта сила помогла ей. Если бы в больнице была часовня, она всю ночь простояла бы на коленях!

Вдруг догадка холодком пробежала по сердцу. Легкая, словно дуновение ветра, предвещающего бурю. Но Борошнэ тут же отогнала ее, высокомерно усмехнувшись. Да чем уж она так провинилась перед этой Кочани?

Исполненный негодования взгляд Мондокнэ не дает ей покоя.

Сочится скудный, бледный электрический свет. Безмолвные стены внимательно следят за каждым ее движением.

А в ординаторской все залито ярким сиянием. Мерцает сталь инструментов, поблескивают стеклянные шкафы, слепит белизна халатов.

Мондокнэ получила результаты первых лабораторных исследований. Ева заполняет историю болезни. Вдруг перо, словно споткнувшись, застывает в ее руке.

Мондокнэ взглянула на листок. Перо замерло возле незаполненной графы – «лечащий врач».

– Можешь писать мою фамилию, – тихо говорит Мондокнэ и тут же спохватывается. Что она делает?

В памяти всплывают воспоминания, они больно ранят сердце. Магда встряхивает головой: «Прочь! Прочь!» Но боль медленная, жгучая не оставляет ее. Никогда не сможет она искупить свою вину перед отцом! Но сейчас не время бередить старые раны. Спокойно! Спокойно! – останавливает она себя, словно ездок поднявшуюся на дыбы лошадь, и говорит неожиданно громко:

– Сегодня ночью мы должны поставить диагноз!

Ева вопросительно взглядывает на нее.

Это рискованно. Еще не было случая – по крайней мере, она такого не помнит, – чтобы подобный диагноз можно было поставить раньше, чем через сорок восемь часов.

– Что ты на меня уставилась? – раздраженно спрашивает Магда. – Потеряно два дня! Значит, медлить нельзя! – Впрочем, последние слова больше предназначались ей самой, чем Еве.

«Сегодня пятый день болезни, – лихорадочно думает она. – Завтра во что бы то ни стало надо начать лечение, иначе могут быть самые тяжелые последствия. Каждая форма менингита требует особого лечения. Неправильный диагноз может погубить девочку…»

Мондокнэ берет пункцию спинного мозга. Как терпеливо переносит ребенок эту мучительную операцию!

Магда со стеклышком в руках почти бегом направляется в лабораторию. Надо беречь время. Ей кажется, что проходит целая вечность.

А мысли бегут, бегут. Все анализы не успеют проделать сегодня, придется довериться врачебному инстинкту. Имеет ли она на это право? Тем более, что речь идет о ребенке этой женщины? Главврач уже сказал ей однажды: «Хватит с нас ваших рискованных экспериментов!»

В ожидании результатов анализа Магда сидит в лаборатории на каком-то ящике.

Сегодня она могла бы провести новогодний вечер дома, в кругу семьи. Последние годы почему-то каждый раз получается так, что она не может по-настоящему встретить свой любимый праздник. Молодость промелькнула незаметно. То какая-нибудь неприятность, то болезнь ребенка. Конечно, она не искала легкого пути, но все-таки… Вот хотя бы сегодня… Свободно можно было сдать ребенка на руки дежурному врачу.

Взгляд ее снова падает на приборы. Столбик медленно поднимается. Восемнадцать… двадцать три. Кажется, остановился. Нет, снова ползет вверх.

Мысли сегодня не дают ей покоя.

Что скажет эта женщина, если с ребенком случится беда?

Двадцать семь… Это еще терпимо. Только бы скорее!

На лбу выступают капли пота. Лицо горит словно в огне. Идет борьба за жизнь ребенка. И еще за что-то, что легло безмолвной тенью между коридором и ординаторской, но о чем вслух не говорят ни слова.

Ночная тишина, мягкая, как пуховое одеяло, заполняет коридор.

Полночь. Борошнэ нервно теребит золотой крестик. Одну за другой перебирает в памяти новогодние ночи. Ничего не скажешь, они всегда проходили отлично. Праздничный стол, до отказа заставленный снедью, новое вечернее платье, звон сверкающих бокалов… И танцы до изнеможения… Но почему-то именно сейчас она понимает всю пустоту этих ночей. В них прошла ее молодость. А что осталось? Жалкие крохи, как от новогоднего торта. Что она может сделать сейчас для своего ребенка? А вот дочь старого Кочани…

– О-о-о! Что будет с моей девочкой! – стонет Борошнэ, холодея от ужаса.

Впервые пришлось взглянуть жизни прямо в глаза. До сих пор жизнь или щадила ее, или не подозревала о ее существовании. Правда, Борошнэ не любила копаться в своих переживаниях. Давно ее перестало что-либо восхищать или по-настоящему волновать. Когда все дежурили возле кровати умирающего отца, муж отослал ее спать. И она проспала до утра.

А сейчас пришла беда. И даже мужа нет рядом. Наверное, у него что-то неладно на работе, иначе не пришлось бы срочно уехать куда-то под Новый год.

Опять этот взгляд. Глаза дочери старого Кочани. Когда она так взглянула на нее? В затвердевшую кору совести стучится воспоминание. За ним – другое…

…Это было при чехах. Однажды к ней зашел Хинек, молодой человек, офицер, Они уговорились пойти на каток. Перебрасываясь шутками, вышли во двор. Вдруг вдогонку им послышался голос матери:

– Дочка, ты почему так легко одета? Надень-ка синюю шерстяную кофту!

– Синюю кофту? – фыркнула она. В этот момент взгляд ее случайно упал на Магду, дочь старого Кочани, которая вытаскивала из колодца ведро воды. – Может быть, ты хочешь, чтобы я вот так вырядилась, – она ткнула пальцем в сторону Магды и громко расхохоталась, покосившись на Хинека: произвела ли ее шутка на него впечатление?

Мать взглянула на нее укоризненно. Недавно на складе, принадлежавшем отцу Борошнэ, возник пожар и огонь перекинулся в квартиру Кочани. Сгорел весь нехитрый домашний скарб. Конечно, дочке не надо знать о том, что пожар возник не случайно и владельцу склада выплатили крупную страховую сумму.

А Магда с двумя ведрами воды уже бежала мимо них к воротам. Лицо ее пылало, глаза широко раскрыты. Вот-вот брызнут слезы.

Наверное, она услышала ее слова!

Никогда потом Борошнэ не вспоминала об этом случае. Вскоре после этого к ним зашла соседка и с возмущением сказала:

– Вот она, нынешняя молодежь! Эта бесстыдница Магда наотрез отказалась ходить по воду! Вот барыня! Вынужден был пойти ее отец. Ну, старик поскользнулся и…

Дальше она не дослушала и вышла из комнаты. Что ей было тогда до семьи какого-то Кочани!

– Боже мой! – вслух ужаснулась она. – А ведь это из-за меня с отцом Кочани случилось тогда несчастье!

А потом? Потом все переменилось. Советская власть пришла.

Дочь старого Кочани вселили к ним в квартиру, отобрав одну комнату. С этих пор Борошнэ стала ее непримиримым врагом. А Магда смотрела на нее как на пустое место. Это больше всего злило Борошнэ.

Однажды к Магде приехала погостить родственница. Она ожидала ребенка и, перед тем как лечь в больницу, решила несколько дней прожить у Магды. Борошнэ была вне себя. Особенно ее бесило, что эта мужичка уходила после обеда в город на прогулку. Как-то Борошнэ прямо намекнула ей, что лучше бы она помогла по хозяйству. Но женщина посмотрела на нее удивленно, не проявив ни малейшего интереса к ее словам. И вот однажды, перед тем как гостья должна была отправиться на прогулку, Борошнэ в бессильной ярости заперла квартиру на внешний замок, а сама ушла в город. Она от души смеялась, представляя, какое выражение лица будет у этой мужички, когда та обнаружит, что дверь заперта.

Но вышло все по-иному.

Вернувшись, она нашла дверь открытой, в комнате раздавался плач младенца. Пока она бродила по городу, у гостьи начались роды. Кто выломал дверь? Конечно, дочь Кочани. Почему же она не отвезла роженицу в больницу? Неужели было поздно? И вдруг мелькнула мысль: Кочани учится на медицинском факультете! Ей зададут хорошую головомойку. Врач, не имеющий диплома, принимает роды на дому!

Теперь, встречая Магду, Борошнэ следила за выражением ее лица. Она была уверена, что Магду исключат из университета. Но, очевидно, и там уже завелись люди, которые защищали этих нищенок.

А потом?

Магда стала врачом. Вышла замуж. «Врач Мондок, специалист», – говорили о ней с уважением.

Борошнэ неподвижно сидит в кресле. Она боится пошевелиться. Кажется, стоит скрипнуть креслу – и все вокруг взорвется от напряжения.

Пустыми глазами смотрит Борошнэ на матовый абажур. В коридоре мертвая тишина. Лишь где-то вдали за окном лает на луну собака.

Яркий электрический свет усталыми бликами лежит на дверце шкафа, стеклянных приборах ординаторской. Мондокнэ открывает блестящие дверцы шкафа, и целый сноп лучей брызжет на белые стены и черные окна.

Диагноз еще не поставлен. Часы бьют три. Время беспощадно пожирает минуту за минутой, час за часом. А до утра необходимо принять решение!

Врач устало глядит в микроскоп. На какое-то мгновение все исчезает. Нет, сегодня ей не сладить с воспоминаниями!

…Притащив домой ведра, она поставила их на лавку и подбежала к старому зеркалу. Поношенное, разлезающееся по швам пальто, стоптанные мамины ботинки. А в ушах звенели насмешливые слова…

И она решительно заявила:

– Хоть убейте, а по воду я больше не пойду.

Магда до сих пор слышит свой звонкий девичий голос, словно это было не пятнадцать лет тому назад, а вчера…

Чтобы отогнать навязчивые мысли, она берет чью-то старую историю болезни и торопливо листает страницы. Да, симптомы совпадают, точь-в-точь. Это еще раз убеждает ее в правильности своего предположения.

– Но ведь тогда ты поставила диагноз не за одну ночь, – осторожно возражает Ева.

Усталые, измученные, сидят они друг против друга. Яркий свет режет глаза. Исчерпаны все доводы и возражения. Они молча ждут результатов новых анализов.

Чтобы как-то рассеяться, Ева начинает рассказывать забавную новогоднюю историю.

– …Время приближалось к полуночи. Было так весело, и вдруг мой Пишта тянет меня в коридор: «Пошли покатаемся на лыжах!» Сначала я подумала, что он шутит. Но где там! Оказывается, он уже и лыжи приготовил. И мы побежали в горы! Где это видано – кататься на лыжах ночью, да еще за полчаса до Нового года!

На мгновение Магду увлекает ее молодой восторг, ее смеющийся взгляд, звенящий голос. Но что ей делать с воспоминаниями?

…Как была, босая, она выбежала на улицу. Первое, что ей бросилось в глаза, – отцовская шапка – как далеко она откатилась! Отец неподвижно лежал на земле, и вода уже замерзала вокруг.

Больше отец не вставал с постели. В те дни ей казалось, что в глазах каждого встречного застыл суровый упрек: «Ты виновата в этом несчастье!»

Мондокнэ прикладывает ладонь к разгоряченному лбу.

– Магда! Ты меня не слушаешь? – слышится ей обиженный голос Евы.

– Нет-нет… почему же? – смущенно бормочет она. – Ну, и что же было там в горах?

Но Еве уже не хочется рассказывать.

Несколько минут они сидят молча. Потом Мондокнэ, еще раз проверяет анализ, выслушивает ребенка. Она снова целиком принадлежит больному.

– Мне все ясно. Надо принимать решение.

– Но, Магда, ты слишком много берешь на себя!

Убедив Еву, Магда ложится на диван и закрывает глаза.

Ровно в двенадцать ей позвонили из дому, поздравили. Как-то они там без нее? Маленький Андриш, конечно, уже спит и время от времени сердится, даже во сне. А Эмма спит спокойно, тихо. Муж, наверное, злится за испорченный новогодний вечер. Если бы он знал, какая борьба идет здесь!