Текст книги "Небо остается синим"

Автор книги: Ласло Сенэш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Сын виноградной горы

Имре просыпался. И едва только сон сменился явью, как во всем существе его зазвучала радость. Правда, он готов был поклясться, что это ощущение счастья не покидало его даже во сне. Имре раскрыл глаза и тут же снова зажмурился. В распахнутое окно, пробиваясь сквозь молодые листья каштана, вливались лучи майского солнца, яркие, упругие. Он почти физически ощущал напористую силу этой световой лавины. Солнце заполняло комнату, забиралось в шкафчик, вспыхивало искорками в старинных чашках. Даже потемневшая картина на облупившейся стене оживала под его лучами. Широколистые ветви заглядывали в оконце, ласково поглаживая подгнившие рамы. Вместе с солнцем в комнату приходили весенние запахи пробужденной земли.

«Вроде ничего и не изменилось за эти пять лет… – подумал Имре, – а все-таки…»

Он вернулся вчера. Темнело. Трижды дергал дверь, а она все не открывалась. Наконец-то! Мать сидела у плиты, спиной к двери. Услышав шаги, она как-то странно и неловко обернулась. А когда встала, его словно ножом полоснуло по сердцу: как постарела!

– Боже, если бы отец дожил до этого дня! – были ее первые слова.

В тот памятный день 1940 года жандармы забрали их обоих – отца и сына. Отец уронил по дороге носовой платок, нагнулся было, чтобы поднять, но ему не разрешили и к тому же грубо толкнули в спину. Не вынес отец всех мытарств. А он, Имре, как резиновый мяч: сдавят с одной стороны, выгнется с другой. Вот и выжил…

Приоткрыв дверь, в комнату неслышно вошла мать.

– Спи, сынок! – прошептала она, счастливая и заботливая. – Спи, еще рано!

Но Имре не лежалось. Казалось, кровать сама выбрасывала его.

А на пороге его уже поджидала миска с водой. И знакомая, бог знает какая старенькая мыльница.

Взглянув на выщербленную миску, Имре улыбнулся и окунул в нее обе руки, любуясь, как стекают с них прозрачные, словно хрусталь, капли. И в каждой капле отражалось весеннее утро, солнце, зеленые деревья и голубое небо. У воды был знакомый неуловимый привкус… Только здесь, дома, такая вода.

В два прыжка Имре оказался возле колодца и, раскачав рычаг, подставил голову под холодную струю.

– Как ты прекрасна, свобода! – напевал он какой-то знакомый и давно забытый мотив, вдыхая полной грудью утреннюю свежесть и отфыркиваясь, как бегемот.

– Может, хватит? Простудишься! – озабоченно улыбалась мать.

Имре хотел что-то сказать в ответ и не мог. Радость неудержимая, безграничная переполняла грудь.

Даже полотенце и то пахло как-то необыкновенно.

Первый праздничный день дома, на свободе, после пяти страшных лет. Завтра Имре уже явится в только что организованный винсовхоз. Тысячи дел ожидают его. Начнутся будни.

Позавтракав, Имре еще немного посидел с матерью. Но все, что мог рассказать взрослый сын матери, было уже рассказано, они замолчали, и это молчание вызывало напряженность. Комната вдруг показалась Имре тесной, мысли отяжелели. Он вышел в сад, окинул его хозяйским глазом и взял в руки лопату. Лопата показалась маленькой, словно игрушечной.

Вдруг за забором промелькнуло что-то цветастое, радужное. Не успел Имре выпрямиться, а перед ним уже стояла девушка. Соседка Марика. Как она выросла, расцвела!

– Это ты, Имре? – вместо приветствия спросила она.

Имре глядел на нее через забор и никак не мог поверить, что перед ним Марика. Какая она стала взрослая! А давно ли, усадив ее в старый, рваный зонтик, Имре таскал Марику по пыльной улице. В детстве старый зонтик заменяет роскошный фаэтон.

Щеки у Марики розовые, как созревшая земляника. И вдруг на них вспыхнул яркий румянец. Видно, и она вспомнила детские игры. Девушка, потупясь, молчала, не сводя взгляда с черешневой ветки, усыпанной розовыми плодами.

– Нет, черешня еще не созрела, – усмехнулся Имре.

Помолчали. Мимо них по направлению к винограднику с жужжанием пролетела пчела.

– Пошли за ней, Марика! – весело предложил Имре. В его голосе дрожало ощущение свободы.

– Пошли! – с готовностью отозвалась девушка и тут же, спохватившись, сделала забавное движение губами, точно хотела втянуть обратно неосторожно брошенное слово. Но промолчала.

Имре отбросил лопату и торопливо проговорил:

– Погоди, я только матери скажу!

Мать с грустью выслушала сына, ей так хотелось еще немного побыть с ним вдвоем…

– Уже уходишь, сынок? – с грустью спросила она, но Имре почувствовал, что она понимает его.

Они брели по узеньким, кривым улочкам родного городка и разговаривали, разговаривали. О чем? Кто знает, о чем говорят друзья детства, встретившись после долгой и тяжелой разлуки?

Они шли мимо разрушенных домов, молча смотрели на заколоченные окна, на стены, растерзанные пулями и осколками снарядов. Заросла тропинка от калитки к крыльцу – значит, дом мертв. Где его хозяева? Куда забросила их война? Кругом все тихо и пусто, только буйно зеленеет трава, словно желая скрасить горечь запустения. Мирно течет маленькая речушка Верке, славящаяся в Бережанской округе своим кротким нравом. Под одиноким тополем темнеет свежая могила советского бойца, яркие незабудки уже раскрыли на ней свои голубые глаза.

А вот и виноградник. Виноград отцвел, крохотные лепестки его цветов осыпались, покрыв землю легким, как дыхание, ковром. Даже жаль ступать на него. Налетал ветер, шевелил опавшие лепестки, и казалось, что земля дышит.

– Знаешь, мне кажется, что я именно так и представлял себе этот первый день дома! – проговорил Имре. И тут же пожалел о сказанном. Мысль, воплощенная в словах, была гораздо беднее того ощущения, которое не покидало его с утра. Поймет ли Марика? Он был наполнен до краев радостью, которая пьянила его, напрягая все тело. А как ему хотелось разделить с ней эту радость, – так стремится отдать свое тепло напоенная солнечным зноем земля.

Не оглядываясь, Имре быстро, как мальчишка, взбежал на ближний холмик и крикнул что было силы:

– Ма-а-а-ри-и-и-ко-о-о!

– Не слы-ы-ы-ышу! – шутя ответила ему девушка и приставила к уху ладонь. Услышав ее голос, Имре почувствовал: она понимает все, что с ним происходит. Он неподвижно стоял на холме. Зачем? Чего он хочет? Полюбоваться на Марику издали? Как это прекрасно, что она понимает его!

Необозримая равнина расстилалась перед ним, и столько счастья было в его душе, что казалось, выплесни его наружу – и оно до краев заполнит эту равнину. Вдруг, словно вспомнив о чем-то, Имре стремглав бросился к Марике. Какое это сладостное ощущение – бежать, зная, что перед тобой нет никаких преград. Все сливается в сплошную массу: деревья, небо, земля. А там внизу ждет тебя пестрое веселое существо – Марика.

Разгоряченный от бега, едва не сбив девушку с ног, он остановился. Марика смотрела на его обветренное лицо со смешанным чувством страха и радости…

А потом они молча шли по узенькой тропке: впереди Имре, за ним – Марика. Но это было уже другое молчание…

Марика все чаще поглядывала на его стоптанные ботинки. Она только теперь заметила, что и костюм на нем старенький, потрепанный… Нет, им нельзя больше оставаться вдвоем! Да еще в такой день. Боже, что будет! Она взглянула на часы и ужаснулась. Сейчас же, сию минуту она должна сказать ему все… Но тут раздался голос Имре:

– Посидим здесь!

И Марика послушно опустилась под дерево рядом с ним.

Как давно не бродила она по этим тропинкам. В последние годы только и знала, что кусочек асфальтированной улочки в центре городка, – там по вечерам всегда было много гуляющих. И теперь ей казалось, что Виноградная гора, куда ее привел Имре, находится не рядом с их городком, а где-то далеко-далеко, в каком-то неведомом мире…

Имре молчал, его взгляд то устремлялся вдаль, то с нежностью задерживался на лице Марики, словно он снова и снова хотел убедиться, что это явь. Марика с ним! После пяти лет разлуки… И каких лет!..

Марика не отличалась красотой, но Имре она казалась воплощением нежности и света. Пожалуй, самым красивым в ее наружности были косы, густые и черные. И голос. Наделив ее таким голосом, природа словно решила вознаградить Марику за то, что не создала ее красавицей.

– Имре, – спросила вдруг Марика. – Почему ты ничего не рассказываешь о себе? Одно время у нас прошел слух, что немцы расстреляли тебя… Тебе удалось убежать от них к партизанам?

Имре ничего не ответил. Он задумчиво покусывал сорванную травинку.

– Может, в другой раз? – спросил он и взглянул на нее потемневшими глазами.

«Другого раза может не быть», – хотела было сказать Марика и… промолчала.

– Ты хочешь узнать, что было со мной за эти годы? – снова спросил Имре, – Что же тебе рассказать… Я долго ждал, когда наконец смогу отомстить им. Отомстить за отца, за себя, за всех нас. И такой день настал. А то, что мне удалось бежать, это простая случайность. Как говорят, судьба… Но сейчас я хотел бы рассказать о другом… – он замолчал и взглянул на виноградники. Как объяснить ей? Он так ждал этой минуты, а теперь, как на беду, не знает, с чего начать.

Виноградную гору окутали покой и безмолвье. Так, по крайней мере, казалось Марике и Имре. А ведь на самом деле эта мирная гора была полем сражения. Каждая лоза, каждая ветвь, словно воины, мужественно отстаивали свое существование. Хилые набирались сил – они должны выжить! Сильные вбирали солнце, чтобы стать еще сильнее. И солнце, желая прийти им на помощь, припекало все жарче. Старики говорили, что не помнят такого теплого мая.

– Знаешь, я все вспоминаю одного парня, – медленно заговорил Имре. – Он писал стихи и немного заикался. Ему было двадцать лет. Его тяжело ранили, и, умирая, он сказал покорно и грустно: «Так и не пришлось мне обнять любимую девушку…» А когда умер, на лице его застыло ожидание, надежда, укор…

Имре умолк. Разве за эти страшные годы ему не приходили в голову такие же мысли? Он зажмурился, подставляя лицо весеннему солнцу. Нет, сейчас для него не существует ничего, кроме этого солнца, неба, Марики. Он вздохнул глубоко, долго, словно хотел вобрать в грудь весь воздух, наполняющий долину.

– Хорошо… – тихо проговорил он и резким движением сбросил с себя рубашку.

Марика взглянула на его спину, иссеченную лилово-синими рубцами (некоторые еще не совсем зажили) – и у нее перехватило дыханье.

– Осторожно, Имре, не ложись на спину! – невольно воскликнула она, дотронувшись до его плеча. Почему ее не было тогда рядом с ним?

– А ты, Марика… Как ты жила эти годы? – тихо спросил Имре, опустив взгляд.

А Марика не могла отвести глаз от его спины. Звери! Как они издевались над ним!

– Ты что-то спросил меня? – опомнившись, сказала она.

Имре удивленно повернулся к ней и увидал, что глаза ее влажны.

– Я спрашиваю, как тебе жилось… Ведь была война…

– Да-да… Была война. Но для меня она прошла стороной…

Марика помолчала немного.

– Ты спрашиваешь, как я жила? Боже мой! Очень просто. Однажды оказалось, что не надо идти в школу. Я осталась дома. Прибирала в комнатах. Кормила поросенка, вышивала. Как радовалась мама! Она складывала мои вышивки в комод и приговаривала шепотом: «Это твое приданое!» И еще я любила танцевать… Вмешиваться в дела взрослых мне не разрешали. Ни в какие дела. Даже в то, кто будет моим мужем…

– И они, конечно, его уже подыскали?

Марика не ответила. Сидела, молча перебирая пальцами тоненькую зеленую травинку.

Лоб Имре перерезала широкая морщина.

А Марика продолжала:

– Мама часто говорила: «Война всех разула. Людям нужна обувь». И я с горечью воображала, что в моем доме до самого потолка сложены кожи. Все вокруг пропахло новыми ботинками, которые шьет мой муж. А по воскресеньям он сидит в своем любимом кресле, перед ним его любимое печенье, и румяное лицо лоснится, как новые скрипучие краги…

– Постой! – перебил ее Имре. – Краги… Краги… Ага, вспомнил! Я видел такие краги, когда меня били коваными ботинками в лицо. Они думали, что победили. Но меня, Марика, еще никто не побеждал! – голос его звучал так твердо, словно он и в самом деле ощутил приближение врага.

– Я, кажется, понимаю тебя, – тихо сказала Марика и взглянула на часы. Дома, наверное, переполох. Ведь сегодня… Нет, нет! Будь что будет. Она не пойдет!

Заметив, что девушка поглядывает на часы, Имре нахмурился.

Солнечный диск медленно плыл по необозримому небесному морю. Он походил на огромную желтую тарелку. А внизу, в долине, уже смеркалось.

– Может быть, пойдем домой? – спросил Имре поднимаясь. И в голосе его звучало разочарование. Он взглянул на Марику.

Погруженная в свои мысли, она молча шла рядом.

Сумерки окутывали всё мягкой, прозрачной дымкой. Яркий солнечный день таял и растворялся. Воздух тяжелел от ароматов трав и цветов.

Они спускались с горы. Внизу лежал их родной городок. Как дрожащие звезды, светились бесчисленные огоньки.

Имре казалось, что сумерки, поглощавшие яркость и четкость уходившего дня, скрадывают и его радость. Но нет, он верил: радость лишь отступила, притаилась.

Вот и калитка Марики. Совсем стемнело. Они стояли так близко друг к другу. Пора прощаться. Что сказать Марике? В глазах ее едва уловимая, мягкая грусть. Но именно от этой грусти на сердце у Имре снова становится радостно. Губы ее полураскрыты. Она хочет что-то сказать? Имре держит ее руку и чувствует, как по телу его пробегает дрожь. Он наклоняется, чтобы обнять Марику, но она мягко высвобождает руку и исчезает в калитке…

…В комнате темно, но Имре не хочется зажигать огонь. Он садится на кровать и закуривает сигарету. Темно и тихо. Только жужжит жук, залетевший откуда-то в комнату. Ветка каштана ласково поглаживает оконную раму. Притаились в шкафу старинные чашки.

Со двора доносятся обрывки разговора. Соседка что-то рассказывает его матери. Может, ему послышалось? Нет, нет!

– Ну и отшила она того сапожника! А он-то принарядился, новые скрипучие краги надел. Пришел кольцами меняться… От такого богача отказаться! Она еще пожалеет.

Имре от радости выронил сигарету…

Небо остается синим

Старенькие типографские ворота со скрипом захлопнулись за ним. Щелкнул замок. Свежий утренний ветер дохнул в лицо. Он остановился. В этот ранний час на улице тихо и пусто. Цветущая липа чуть шевелит душистыми ветвями. Медленно капает вода из водоразборной колонки. А высоко-высоко над головой – лоскут синего неба.

В ушах еще звучит разноголосая музыка минувшей ночи: грохот печатных машин, людской говор, шорох бумажных листов. Словно сонная рыбка, лениво покачивающая плавниками, плавает по телу усталость. Все как обычно. Откуда же это ощущение чего-то нового, необыкновенного? Он не может назвать это чувство, знает только, что оно существует, как существует нынешнее утро, улица, колонка, яркий лоскут неба над головой.

Встать бы под колонку и открыть воду! Он уже ощутил на спине леденящую струю, и сразу, как утренняя дымка над лесом, растаяла усталость.

Он решительно зашагал вперед. Так решительно, точно весь мир был к его услугам. А на нем всего-навсего потертый костюм, из которого он давно вырос, да в кармане номер только что отпечатанной газеты. Он еще пахнет свежей типографской краской.

Черные оттиски слегка наплывают на красные, но зато газета готова за одну ночь!

Он прибавляет шагу, словно надеясь наверстать опоздание. Он опаздывает на целых полсуток. И это немного омрачает радость.

Вчера вечером он должен был встретиться с Или. Или… Это имя выражает всё. И хрупкую фигурку с тоненькой талией, такой тоненькой, что кажется, она вот-вот переломится. И волосы. Какие они? Ну конечно, светлые, пушистые! И даже голос ее звучит в этом имени. А хилый Мейсар любит повторять: «Не на что глядеть. Имя – и то какое-то… никакое. Два «и», а если в наборе попадается сбитое «л», то и все три. Черт знает что!» Мейсар просто завидует: у него нет такой девушки.

Что скажет Или, ведь он не пришел на свидание! А он был уверен, что именно вчера они бы сказали друг другу что-то очень важное, решающее. Что именно? Сейчас это трудно угадать. Ночью, в суматошной спешке труда, все казалось таким простым и понятным. Но миновала ночь, и беспощадный утренний свет разогнал мечты.

Чтобы добраться к Или, надо обойти весь город. Немцы взорвали мост. Город пострадал от бомбежки, но больше всего досталось тому району, где жила Или. Вблизи находился аэродром. Соседка Видорка вздыхала:

– Общипали нас, словно курицу.

Кое-где на окнах алеют полотнища наскоро сделанных флагов. Большое красное знамя закрывает фасад полуразрушенного здания, прячет зияющие раны.

Он идет по шпалам. Так быстрее.

Рельсы убегают в бесконечность. В глазах рябит от чередующихся шпал.

Так на уроках рисования они изображали перспективу. И мысли его тогда, на уроках, убегали вдаль. Он думал, что там, где небо сходится с землей, кончается мир. Поезд дойдет до горизонта и возвращается обратно. Как обрадовался он, узнав, что можно ехать дальше, дальше, дальше.

Вчера он только собрался идти к Или, прибежал Габи, известный балагур:

– Немедленно в типографию!

Когда они пришли, обсуждался экстренный выпуск газеты. Даже Горват заговорил. А он за год и десяти слов не вымолвит. Этот Горват никак не мог взять в толк, что отныне у них будет советская власть. Все рабочие объясняли ему. А начальник цеха Сюч сказал с досадой:

– Горват без разрешения шефа в отхожее место сходить не решится, а вы хотите, чтобы он сразу признал новую власть!

Советскую власть каждый представлял себе по-своему, но для всех она являлась воплощением самых заветных помыслов. Даже для старенького сторожа, брюзги Адама.

Спешно набирали газету. Литеры так и мелькали под руками, выстраиваясь в строчки, укладываясь в длинные гранки. За ночь предстояло набрать две газеты. А типография маленькая, старенькая, не оборудование – рухлядь! Ему, Лаци Кадашу, пришлось набирать то венгерский, то украинский тексты. На учете была каждая минута. Секретарь редакции Хома оседлал своего любимого конька:

– Запятая – это, брат, дело не шуточное, – в который раз поучал он наборщиков, – из-за нее чуть было не полетела голова с плеч королевы, – И он повторял: – «Казнить нельзя, помиловать». Ну-ка, переставь запятую.

В этот момент у Лаци Кадаша случилась неприятность. Он все ломал голову над тем, как сообщить Или, что опоздает на свидание. Может, попросить этого балагура Габи? Его часто посылали в город. Не хотелось доверять Габи сердечную тайну, а все же Лаци попросил его зайти к девушке и с нетерпением ждал его возвращения. Но Габи, вернувшись, сделал вид, что ужасно занят. Важничает! Вот он взял набор и собрался куда-то нести. Лаци потянул Габи за рукав, и набор посыпался на пол.

Лаци бросился к рассыпавшимся литерам, нагнулся и стал быстро восстанавливать гранку, пока никто не заметил. Он прекрасно знал, что начальник цеха Сюч ни в коем случае не доверит ему этого дела. В горячке работы он не видел, что начальник цеха молча стоит у него за спиной. Сюч не раз называл его сосунком, мальчишкой. Лаци никак не мог добиться его расположения. А на этот раз Сюч постоял-постоял и отошел, не сказав ни слова.

Случилось невероятное. Литеры под руками Лаци быстро и послушно вставали на свои места. Но когда он, весь потный, попробовал подняться, ему показалось, что ноги налиты свинцом.

Странный человек этот Сюч. Бывает, поглядит на тебя – мурашки побегут по спине. А если поможет, никогда не поймешь, со злости или подобру. Зато у него всегда что-то припрятано. Вот и сегодня, хватились, что нет большого шрифта для заголовка, – он вдруг щелкнул пальцами и принес шрифт, к которому всю войну никто не притрагивался. Даже шеф позабыл о нем.

Заголовок был набран. Сделали оттиск. Получилось неплохо: «Закарпатье на вечные времена с Советской Украиной!»

Да, начальника цеха сегодня словно подменили. Дважды останавливался он возле Лаци и подолгу наблюдал за его работой. Взгляд у него был мягкий и ласковый.

– Знаешь ли ты, дурачок, что советская власть подарила тебе два года? – неожиданно спросил он и потрепал Лаци по щеке. А раньше изредка лишь по плечу хлопал и тут же объяснял дальше: – Теперь Лаци только год будет числиться учеником, а потом сразу наборщиком станет.

…Шпалы ведут всё вперед и вперед. И вслед за ними бегут, торопятся мысли. Картины минувшей ночи одна за другой всплывают в памяти.

Уже перевалило за полночь, когда Хома вдруг заявил торжественно и громогласно:

– Понимаете ли вы, друзья, что мы с вами сегодня ночью творим историю?!

История? И сразу все заговорили: о войне, о бесчинствах фашистских захватчиков, о хортистских жандармах и румынских боярах. Люди ничего не забыли. Значит, все, что было пережито за эти годы, это и есть история? А наборщик Лемак стал рассказывать о событиях девятнадцатого года. Лемак и… история! Странно звучит. Но как он уверенно сказал:

– Теперь мы стали умнее! Не повторим прошлых ошибок…

В те далекие времена отца Лаци тоже таскали по тюрьмам.

…Лаци оглянулся. Задумавшись, он не заметил, как остановился возле тяжелой садовой решетки. Железные прутья больно врезались в лоб. Лаци смотрел, как старый садовник срезает большими ножницами чайные розы и белые гвоздики. Душистый ворох цветов. Он складывал их на шаткий дощатый столик, и они тут же под его ловкими руками превращались в нарядные букеты.

Дальше, дальше! В руке Лаци белая роза. Это садовник подарил ему. Когда? Не все ли равно!

Вчера, когда они уславливались о встрече, Или как-то странно поглядела на него. А может, это ему только показалось? Нет, в глазах ее вспыхнули необычные озорные огоньки. Но она ничего не сказала…

Им приходилось нелегко. У Или есть старуха тетка. От ее внимательного глаза ничего не ускользало. Старуха была недовольна: Или – греко-католичка, а Лаци – римо-католик. И к тому же еще совсем дети. Встречались тайком. А много ли им нужно? Встретятся где-нибудь на улице и часами стоят, прислонившись к забору. Разговаривают, разговаривают…

Домик Или приютился в узенькой улочке. Двум повозкам и то не разминуться. Все дома сбились в кучу, не то что на главных улицах, где они стоят гордые, высокие, с достоинством поглядывая на прохожих. Или с теткой живут в двух маленьких комнатках. Окна как в сказочных хижинах. Лаци видел такие на картинках в детских книжках.

Дзинь! Это летит в окно маленький камешек. Он тихонько звякает, едва коснувшись стекла.

А вдруг выглянет тетка? Лаци уже хотел было спрятаться, но поздно.

В окне появилась Или. Лаци увидел, как с лица ее сбежал испуг, сменившись сначала удивлением, а потом радостью.

– Как ты напугал меня! – проговорила девушка, слегка заикаясь от волнения. – Иди сюда!

В комнате царил беспорядок. Не зная, куда посадить гостя, Или рассказывала:

– Была такая тишина. Огромная тишина! Даже собственное дыхание слышно. И стук сердца… Вдруг в эту тишину ворвался твой камешек…

Лаци чувствует, как кресло под ним становится раскаленным. Ему тесно в комнате. Он не сводит глаз с маленьких, до смешного маленьких губ Или. Не может понять ни слова. Он слышит лишь музыку ее слов. И как это он решился явиться к ней в такую рань.

Но что это? На кровати – красные полотнища, на столе – вышитое знамя. И всюду флаги – большие, маленькие. Есть такие маленькие флажки, что на них смешно смотреть. А на кресле ворох красных гвоздик, искусно сделанных из материи. Такие гвоздики носили в петлицах рабочие-коммунисты, отправляясь на демонстрацию.

Только теперь он понял, что она тоже не спала в эту ночь.

– Девчата недавно ушли, – продолжала Или. – Попросили, чтобы комнату я сама прибрала… А эта Маришка такая смешная. Если бы ты слышал! Мы все катались со смеху!

И это все, что она хотела ему сказать? А где же тетка? Сейчас явится и укажет на дверь!

А Или говорит, говорит. Беспрерывно, бессвязно, перескакивая с одного предмета на другой, словно хочет убежать от чего-то. За окном разгорается летнее утро, оно врывается в комнату – симфония звуков и ароматов. Лаци встречается взглядом с Или, и она внезапно умолкает, неловко поворачивается и опрокидывает вазу с цветами. Вода льется на стол, на пол.

– Ой, прямо в мои туфли! В чем же я пойду на улицу? Помоги мне!

И снова умолкает.

Рвется куда-то, перехлестывает через край молодое счастье, раздвигая стены маленькой комнаты, заставленной старой мебелью. И нет ему ни преград, ни заслонов.

– Идем?

– Идем!

– Возьми розу!

– Догоняй!

Они не таясь бежали по коридору. Сегодня Или ничуть не боялась тетки. Даже втайне желала (правда, сердце замирало от страха), чтобы старуха выглянула из своей комнаты.

День обещал быть безоблачным. На улицах появлялся народ. Возле здания больницы остановился разносчик молока и кричал на всю улицу свое «Прю-гов! Прю-гов!». Здоровенная баба тащила на базар корзину с яблоками. Из подвала высыпала шумная гурьба ребятишек. Город просыпался.

Они шли мимо кладбища героев. Вдруг Или, не говоря ни слова, свернула в ворота. Лаци подождал ее, подождал, думал, что она сейчас возвратится. Но она не шла. И он пошел вслед за ней.

Молча смотрели они, как над сотнями свежих могил скорбно склонялись зеленые ветви акаций. На холмиках пестрели цветы.

Они не знали тех, кто лежал здесь. Издалека пришли эти воины и принесли спокойствие их краю.

Или медленно шла по тропинке, держа в руках белую розу. Ей хотелось разбросать лепестки по всему кладбищу. Но вот она остановилась возле одной могилы и долго разглядывала надпись. Незнакомая фамилия. И всего три слова: «Жил девятнадцать лет».

Или наклонилась и положила розу.

Как тихо вокруг. Недаром говорится – кладбищенская тишина.

Они вышли на улицу.

– Какое сегодня синее небо! Оно всегда будет таким, правда? – Или взглянула на Лаци повлажневшими от яркого света глазами.

Лаци ничего не ответил, и они долго шли молча.

Девушка уже забыла о своем вопросе, когда Лаци вдруг неожиданно отозвался:

– Небо остается синим, даже когда тучи заволакивают его…

Спустившись с горы, они сразу очутились в центре города. Здесь уже толпился народ.

Площадь пестрела яркими красками, словно огромная палитра художника. Пламенели флаги. Красными парусами колыхались над людским морем транспаранты с белыми, еще не успевшими просохнуть буквами.

Лаци взял Или за руку и потащил за собой. Толпа заполняла улицы, все труднее было пробираться вперед.

– Где ты? – то и дело спрашивала Или, и в голосе ее звучал испуг. Она боялась потерять Лаци в этой суматохе.

– Держись крепче за мою руку! – кричал Лаци.

Или не спускала глаз с его продолговатого, остроносого лица. Она не знала, куда он тащит ее, но покорно шла за ним.

Крепко держась за руки, они чувствовали себя единым существом в этой огромной колышущейся массе.

Встречались знакомые и друзья, окликали их. Они отвечали на приветствия. И шли дальше.

Друзья спрашивали у Лаци об экстренном выпуске газеты, и он всякий раз хватался за карман, хотя давно уже отдал первому встречному свой единственный экземпляр.

– Ой, мой туфель! – вскрикнула девушка. – Сломался каблук…

Они пробрались в подъезд. Лаци отыскал камень и стал прибивать каблучок, а Или стояла на одной ноге, опираясь на его плечо.

Отправились дальше. И сразу же встретили работников типографии. Зашли в закусочную, заказали пиво. Белая пена лилась через край. Начальник цеха Сюч, чокнувшись с Лаци, пообещал его не называть больше мальчишкой. Все смеялись.

Они снова одни. Вот эта улица! Высокие заборы, густые кроны деревьев, и почти нет людей.

Старый служащий сначала испугался, но потом вежливо пропищал: «Можно ли в такой большой праздник открыть учреждение? Не оштрафуют ли?»

Лаци он назвал «паном-товарищем».

Они оказалиаь в просторном зале. Или испугалась, вспомнив, что тетка ничего не знает. Но теперь уже поздно.

Старик что-то долго говорил своим тоненьким, как ниточка, голосом. Или покорно повторяла вслед за Лаци простые и прекрасные слова.

Они поцеловались. Или для этого даже чуть приподнялась на носках.

И снова улица, шумная, пестрая. Словно и не было старика с голосом-ниточкой, просторной залы с разномастными, бог знает где собранными стульями.

Солнечные лучи, цветущие липы, ослепительно-белое небо.

Шумит, волнуется веселая, говорливая толпа.

Кто-то сказал им вслед:

– Как они молоды!

Начиналась демонстрация.