Текст книги "Небо остается синим"

Автор книги: Ласло Сенэш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Четвертый вагон

– Иди, дочка, не беспокойся, – негромко сказал Берти Галас, продолжая глядеть в окно.

Недавно он перенес тяжелую операцию и теперь, возвратившись домой, большую часть дня проводил возле окна. Ревнивым старческим глазом наблюдал он, как бьется напряженный пульс маленького железнодорожного разъезда.

– Я чувствую себя хорошо, иди… – добавил он еще тише, и было непонятно, успокаивает ли он Илонку или подбадривает самого себя.

Каждый вечер, оставляя отца одного, Илонка тревожилась: не дай бог, что случится в ее отсутствие! Она не могла, не хотела поверить в то, о чем говорили врачи. А брат ее Лаци с тех пор совсем не приходит к отцу.

– Не могу смотреть ему в глаза! – с тоской твердит он. – Что я скажу? Ты, мол, хорошо выглядишь? А на его лице печать смерти. Нет, пусть лучше считают меня негодяем. Не могу!

«Не может! Ишь какой барин…» – мысленно ругала Илонка брата. Но кто-то должен ухаживать за больным? Ей не разорваться, у нее своя семья, дом. Не приглядишь, все вверх дном пойдет. Позавчера Пишти прогулял школу. Приехала, видите ли, киносъемка, так он с ними увязался, бездельник. Еще хвастался, что заработал два рубля. Да и за мужем нужен глаз.

Илонка ловко собрала со стола посуду, поставила перед отцом лекарство.

– Мне пора. Не забудь, лапша в духовке. Вчерашний ужин так и остался нетронутым, – укоризненно добавила она. – Завтра, как всегда, приеду с двенадцатичасовым.

Ей хотелось сказать отцу ласковые, успокаивающие слова, но надо спешить, поезд должен подойти с минуты на минуту. Вечно она опаздывает! Недавно даже билет купить не успела, впрыгнула на ходу, и эта ворчунья Кубичне хотела ее ссадить. «Только ради отца прощаю», – буркнула она и ушла. Да, отца все уважают.

Берти Галас остался один. Он не заметил, как ушла дочь, не слышал, как захлопнулась дверь. Только в окно увидел: бежит Илонка к станции. Ох, эти дети! Осень на дворе, а она в легких туфельках. Ничего не поделаешь, в городе живет, там свои порядки. Он прислушался и по отдаленному грохоту определил: поезд карабкался на Чертов уклон. Илонка успеет.

Тишина словно мягкой ватой закутала комнату. Где-то скреблась собака Сильва. Хорошая собака, только любит гоняться за курами и голубями. Берти держит кур для того, чтобы двор не казался таким заброшенным и сиротливым. А голубей любит внук Пишти…

На станции вспыхнули огни. Прибыл пассажирский поезд. Уехала Илонка. Берти ждет: машинист передаст жезл. Господи, опять он забыл, – все давно механизировано.

Берти сидит неподвижно, не сводя глаз с ярко освещенной платформы. Крикнул поезд, сейчас он наберет силы, и замелькают за окнами леса, поля, деревни, города. А он, Берти, жизнь доживает, а так ни разу и не побывал в большом городе.

Вот уже две недели, как Берти выписался из больницы. Говорят, операция прошла удачно. Врач даже показал ему какую-то пакость, которую вынул у него из живота. И чего только не заводится в человеческой утробе! Да, наверное, операция удалась: раньше казалось, в животе поворачивают кривой острый нож, а теперь только давит что-то. Он как гнилая груша – сверху ничего, а внутри… Сил мало. Раз в день добредет до станции и обратно. По-стариковски. А ведь не будь его там позавчера, обязательно перепутали бы вагоны. Нынче молодежь невнимательна, ей машины подавай. Как хочется поскорее на работу, а врачи даже слушать его не хотят.

Кто это проковылял к сигнализационной будке? Горват? Ну конечно! Только он так держит фонарь, да и по походке его признать нетрудно. Недавно они встретились у дверей дежурки, Берти так хлопнул Горвата по плечу, что тот присел от боли.

«И не совестно тебе с такой силищей дома сидеть?» – возмущенно спросил он.

«Или ты не знаешь врачей?» – пожал плечами Берти.

Все к нему внимательны, предупредительны. А Берти это неприятно. Даже пьяница Сигети, которого он когда-то изругал за прогул, тает перед ним, как масло на солнце.

Вспомнив про Сигети, Берти от неудовольствия поморщился и заворочался в кресле.

Что там Горват копается? Вот стервец, надо было сначала второй вагон прицепить. Десять минут потерял понапрасну! Где его голова?

Товарный поезд подошел к станции. Дрожит земля под колесами мощного тепловоза. Теперь тепловоз на транспорте всемогущий бог, ну и электровоз, конечно, тоже. А для Берти паровоз без дыма, что пастух без кнута.

Надо бы по двору пройти, посмотреть, что там делается. Берти медленно поднимается, но голова кружится, ноги дрожат, и он снова опускается в кресло. Ничего, это от долгого сидения. Вагоны плывут, плывут, вот-вот сойдут с рельсов. Нет, встали на место. Только тошнит немного.

Поезд тронулся. Бедняга паровоз, отдышаться не успел. Какие странные машины везут на платформах. Резеш говорит, что это химическое оборудование. Интересная наука химия, загадочная. Колдуют, колдуют и вдруг получают новый материал, крепче природного и легче…

Берти снова попробовал подняться. Главное – не падать духом. Снова в комнате все закружилось, и вагоны повалились в разные стороны, совсем как буквы в тетради у Пишти, когда он наспех готовит уроки. Ничего, сейчас все встанет на место. Поменьше думать о собственной персоне.

О чем это он? Да, химия. Автоматы. Тут, брат, голова нужна, наука. А он, Берти, не в ладах с наукой. Было время, каждый день вышагивал восемь километров в вечернюю школу. Ходили вместе с Илонкой, она окончила, а он… Что греха таить? Не вышло у него с учением. Никак ему не понять, зачем эти иксы, игреки и как они там еще называются. У Илонки голова молодая, светлая, она все быстро схватывала да еще подсмеивалась над отцом. А на работе приходилось заменять то одного, то другого. Ну и забросил школу. Что ж, а его отец даже писать не умел. Все мечтал: жизнь Берти сложится по-другому. Берти выметал мусор из вагонов. Его товарища, лохматого Яни, посылали убирать вагоны первого класса. К зависти Берти, Яни приносил домой мятые, блестящие бумажки от шоколада. А Берти доставались вагоны третьего класса, – что там найдешь? Только шелуху от тыквенных семечек.

Острая боль прошла по телу от живота до самого мозга. Берти невольно вскрикнул и тут же опасливо огляделся: не слышал ли кто? «Спокойно, старик, все пройдет!» – прошептал он, стиснув кулаки.

Что это? На станции снова оживление. Прибыл скорый международный. Какие вагоны, загляденье! Уж не рука ли искусного ювелира отшлифовала их? А как идут! Мягко, словно плывут по воздуху. Вчера на таком поезде проехало множество дипломатов. Готовится большое международное совещание. Недавно Берти прочел в газетах про совещание в японском городе, на который американцы когда-то сбросили атомную бомбу. Все выступали против войны. Народ научился разговаривать, не то что раньше.

Берти снова вспомнил отца, его большие хрящеватые уши. Вспомнил, как отец подошел к нему и, сердито пыхтя, спросил: «А ты все шелуху выметаешь?» Берти виновато молчал. Отец больше ничего не сказал, только повернулся и пошел прямо к начальнику станции. Берти от беспокойства несколько дней не находил себе места: что-то будет? Но вот отец приехал снова, притихший, молчаливый, и привез два мешка пшеницы. Они вместе пошли к начальнику.

– Скуповатый мужик… – хихикая говорил начальник, и живот его сотрясался от смеха. Однако был приветлив, и даже щелкнул Берти пальцем по стриженой голове. – Скуповатый мужик… – смеясь повторял он и подталкивал их к выходу.

– Поцелуй руку господину начальнику! – шепнул отец, и Берти растерянно оглянулся: нужно ли? Но взгляд отца был строг и повелителен.

В общем все обошлось прекрасно: в кармане мальчика лежало назначение. Правда, во время пути один мешок с пшеницей порвался и зерно просыпалось. Этого было достаточно, чтобы послать Берти на дальний разъезд. А ему было жаль навсегда покинуть пыльные вагоны с тыквенной шелухой… Зато теперь он работал стрелочником.

В животе словно повернули кривой нож. Такой боли давно не было. Спокойно, спокойно… Врач сказал: операция тяжелая, в ближайшее время улучшения не ждите. И все-таки паршиво.

За окнами темнело, синело, а Берти казалось, что это Илонкина тревога вползает в комнату. Хорошо, что дочка уехала, а то перепугалась бы. Недавно начальник станции сказал ему: «Да ты, старина, отлично выглядишь! Плюнь на врачей, работы у нас по горло. Не жми так руку, медведь!» Берти мысленно повторяет эти слова, ищет в них утешения.

Почему этот противный Лаци глаз не кажет? С тех пор как отец выписался, только раз забежал.

«Скажу тебе честно, отец, больных не люблю!» Жалобно улыбнулся и исчез. И больше не приходит. Берти сам зашел к нему, но, как назло, Лаци в тот вечер изрядно нализался. Плут, думает провести его: наверное, неприятности по службе, вот и боится смотреть на отца трезвыми глазами. Лаци есть Лаци. Его сын, настоящий Галас. Как все Галасы, силен так, что положит на лопатки любого. А давно ли он, Берти, покрикивал на товарищей: «А ну, еще один мешок, да побыстрее!» – и уносил на спине мешки весом в центнер. Да, было когда-то и так…

Берти удалось подняться. Каждую минуту останавливаясь и глотая воздух широко открытым ртом, добрался он до постели. Что с ним сегодня? Внутри все дрожит, аппетита нет, даже компот в глотку не лезет. Да только ли сегодня? Он давно перестал ощущать вкус пищи.

Не раздеваясь, лег в постель, и острая, режущая боль сменилась тупой, ноющей.

А на станции снова шумно. Что это? Скорый поезд. Вспомнилось отчетливо, словно это было вчера: перед самой войной, вот так же под вечер, прибыл «Арпад». Из окна вагона выглянули двое, напомаженные, во рту сигары. Один из них особенно запомнился Берти: редкие волосы зачесаны назад, прикрывают большую круглую лысину.

– Что за станция? – обратился он к своему спутнику.

– Разъезд.

– Понимаю. А как называется?

– Никак.

– Дикари! Даже имени для своей станции придумать не могут! – буркнул лысый и сердито захлопнул окно.

Берти долго стоял, провожая смущенным взглядом уходящий поезд.

Разъезд… Когда Берти впервые попал сюда, здесь стояло всего три дома да росли две дикие груши, такие высокие, что казалось, вершины их цепляются за проплывающие мимо облака. Черные галки прилетали с Тиссы, садились на ветки и оглядывались вокруг своими круглыми немигающими глазами.

А потом привезли бетономешалку, построили дома, школу. Бетономешалка плевалась раствором. «Осторожней, в глаза!..» Голос Этуш? Они строили этот домик, месили саман. Этуш все прикрывала глаза рукой, а он подошел и бережно отвел ее руку. Какие яркие глаза у его жены! Смех и лукавство так и брызжут из них. Почему он раньше не замечал? Он наклоняется и целует ее глаза, без конца целует. «Берти, оставь, я упаду!» Но разве об этом твердит звук ее голоса? И, выходя из недостроенного домика, они весело, как заговорщики, улыбались друг другу.

Этуш, где ты? Почему ее кровать застлана, почему пуста? Берти открыл глаза и непонимающим взглядом обвел комнату. Он был так счастлив с Этуш. У него тогда ничего не болело. И сейчас не болит, потому что операция удалась.

«Удалась! Удалась! – кричит репродуктор на станции, – Берти, переключите вагон № 019165 со второй пути на первую».

Что это, сон?

«Сортировщик, будь осторожен, на второй пути маневрирование!» – раздается молодой голос. Станция живет своей жизнью.

Берти терпеть не может лекарств, но что делать, если боль не утихает. Он запивает порошок холодной водой. А лапша? Опять Илонка будет сердиться.

За окном мелькают красные, желтые, зеленые огни. Уж не испортилась ли сигнализация? Надо бы проверить. Почему, когда он последний раз зашел в дежурку, его лучший друг Ковач виновато отвел глаза и быстро прошмыгнул в дверь?

Какая мучительная боль! Берти зарывается головой в подушку. Далекие гудки разрывают ночную тишину. Тарахтит повозка. Какой он маленький. Ему только четыре года. Как трясет! Так вот отчего такая боль! Но остановиться нельзя, разбушевавшаяся Тисса настигнет и его и деда. Деда? Почему первый раз в жизни он вспомнил об этом случае?

Прошлое вплетается в настоящее, сон путается с явью, так переплетаются, путаются нитки, образуя пестрый мохнатый клубок. Вот он, десятилетний, беззаботный мальчик, гоняет на пруду уток, он бежит за ними по берегу, спотыкается. Господи, как больно! Они думают, что он ничего не знает. Он все знает, все понимает, просто виду не подает, так всем спокойнее.

Заснуть бы. Воспоминания лихорадят мозг, гонят сон. Берти напрягает память, и вот одно из них превращается в явь, становится реальным, как неутихающая боль.

…Это случилось во время войны. Его вызвал к себе начальник станции:

– На третьей пути стоит состав. Немедленно отцепите четыре вагона.

Начальник зол, ругается. Последнее время все они словно с ума посходили: чуть что – грозят отправкой на фронт.

Берти выполняет приказание. Вагоны отцеплены. Вдруг дверь одного из них приоткрылась. Боеприпасы. В лицо Берти пахнуло смертью.

– Галас, где вы, черт вас возьми?! – слышит он раздраженный голос диспетчера. – В контору к начальнику, живо! Новое задание!

Берти идет к начальнику. Ноги плохо слушаются его. Боеприпасы. Смерть. Взметывая пламя, падают бомбы. Мечутся люди, ревет скот, горят жилища. Боеприпасы. Их повезут на фронт, на восток. Убивать простых людей. А пока смерть заботливо и аккуратно, как выстиранное белье, сложена в вагонах.

В тот вечер он не мог заснуть. Заступила ночная смена, а он знал: вагоны стоят на путях. Как он будет смотреть в глаза людям? Спит Этуш. День ушел в трудах и заботах, она устала, она ничего не знает. Свернувшись калачиком, мирно посапывают дети. Как тихо… Одеяло соскользнуло с детской кровати, рассыпались по подушке темные, густые волосы Этуш. Вагоны еще стоят на путях. Где-то далеко и тоненько прокричал паровоз.

Осторожно, чтобы никого не разбудить, Берти выскользнул из комнаты. Только бы никого не встретить! Очень тихо… Кажется, прислушайся, и услышишь, как бегут минуты. А на станции стоит четыре вагона.

Берти Галас крадется как кошка, бесшумно, от дерева к дереву. Что он делает? Это безумие. Не один вагон ушел туда с начала войны. А сколько их еще уйдет? У него даже нет инструмента. И все-таки он должен, он обязан! Действовать немедленно!

Вон они! Их уже прицепили к новому составу, скоро отправят. Надо выбить башмак из-под колеса. Вокруг ни души. Только по ту сторону станции кто-то мерно вышагивает по шпалам. Наверное, лохматый Яни.

Черт! Башмак не поддается. С грохотом прошел поезд, дрожит, сотрясается земля. Скорее, скорее, пока никто не слышит ударов. Готово!

Вагоны медленно отрываются от состава и катятся под уклон все быстрее, быстрее, быстрее… Но почему их только три? Он ошибся! И башмак бросил возле рельсов, это улика. Но теперь поздно. Вагоны несутся, набирая скорость, откуда-то доносятся голоса. Берти что есть сил ползет к ближайшей роще. Скоро крутой поворот, вагоны сойдут с рельсов. Берти поднимается и бежит. Домой!

Скрипнула калитка, и в то же мгновение раздался взрыв. Завизжала собака, на станции крики, переполох. Проснулась Этуш. «Что случилось? – испуганно спросила она. – Почему ты так странно смотришь?» Но Берти молчал.

На следующий день его увели. Семнадцать дней пытали в контрразведке. Какая невыносимая боль, внутри пульсирует что-то, все чаще и чаще. Он им ничего не сказал. Как все болит! Его отправили в штрафной батальон. Он знал: оттуда не возвращаются. Не лежать ему больше рядом с Этуш, не покрикивать на Лаци за то, что вылезла из штанов рубашка. А он вернулся. Он счастливый. Только все очень болит. Дети встретили его сиротами. Этуш умерла. Он никогда никому не рассказывал историю с вагонами.

«Сортировщик! Вторая свободна!» Не ему ли? Больно. За окном мигает красный сигнал. Стучат вагоны сверхтяжелого товарного поезда. Встать, пойти, рассказать. А что случилось с четвертым вагоном? Илонка будет сердиться, он опять не съел лапшу. Скоро на станции все будет управляться автоматами. Телевизоры. Снова красный свет. Только красный. Хорошо, что не желтый. Желтый он почему-то не любит. Надо найти четвертый вагон. Его номер начинался числом 113. Это Берти хорошо запомнил.

Люди! Где-то среди вас ходит четвертый вагон. Он не взорвался. Будьте осторожны!

Берти напряг последние силы и сел на постели. Все поплыло: комната, окно, огни на станции. Этуш! Коса как-то неловко обвилась вокруг ее шеи. Надо бы поправить. Трудно дышать. А как же четвертый вагон? Сказать, немедленно сказать. Выйти и предупредить первого встречного.

Вцепившись в спинку кровати, Берти встал. Хватит ли сил добраться до двери?

Где-то бродит вагон. Разыскать! Задержать!

Шаг. Еще один. Вот так, хорошо. Здесь должна быть дверь.

Вот она, ручка… Воздуху!

Дверь распахнулась…

За час до прибытия поезда

Сегодня Миклош Кари вновь появился на улице Кожевников. Почему так называли до сих пор эту улицу, непонятно: кожевники здесь давным-давно не жили, а последнюю кожевенную мастерскую недавно превратили в вулканизационную.

Миклош Кари – человек со странностями. Иногда он исчезал из города на несколько лет, и никому не было известно, где он пропадал. Коренастый, с землистым лицом, в неизменной короткой кожаной куртке, он держался уверенно, цепко ступая по земле. Часто он проходил по улице со скрипкой под мышкой, но никто никогда не слышал, чтобы он играл на ней. Миклош был холост, и так уж повелось от века, что это обстоятельство вызывало обостренный интерес у женщин не первой молодости.

Последнее время он зачастил на улицу Кожевников – не иначе ухаживает за кем-то. Впрочем, это секретом не являлось. Все знали: он навещал вдову Керекешнэ. Вот и сегодня он направлялся к ней.

Миклош постучал в дверь. Никто не откликнулся. Он постучал еще раз и, не получив ответа, нажал дверную ручку. Дверь послушно отворилась. В доме никого. Миклош огляделся и с удовлетворением отметил, что комната чисто прибрана. Где же хозяйка? Он взглянул в окно. Като Керекеш возвращалась от соседей через узкий лаз, проделанный в заборе, разделявшем дворы. Она несла крупную спелую желтую айву.

Като с удивлением посмотрела на открытую дверь. Неужели? Нет, не надо. Она так ждала его. Последний раз они сильно поссорились. Он был неправ. Сегодня утром, вытирая запылившуюся пепельницу, Като подумала: «Может, он использовал эту ссору как повод для разрыва. Оставил навсегда? Ну и пусть! Главное, не думать о нем».

Но не думать о нем она не могла.

Като быстро вошла в дом. «Держаться так, словно ничего не случилось!» – мелькнула мысль. Легкая теплая улыбка тронула ее лицо, сразу сделав его нежным и привлекательным.

Миклош, увидев Като, потянулся за сигаретой.

– А, явилась, заблудшая овца! – вместо приветствия сказала Като и сама удивилась спокойствию своего голоса.

– Еще бродят по земле духи возвращения, – подхватил Миклош ее шутливый тон.

Он закурил и почувствовал себя уверенней. Ему хотелось смыть неприятный привкус последней ссоры, и он старался держаться непринужденно, свободно, словно у себя дома.

– Като, ты опять оставляешь двери открытыми, – ласково упрекнул Миклош. Ему нравилось играть роль заботливого друга, – Когда-нибудь ты поплатишься за свою доверчивость.

Като стояла на пороге, держа в руках айву. В какое-то мгновенье ее тоска по Миклошу, желание увидеть его разлетелись вдребезги. Так мгновенно разбивается на куски выпавшая из рук чашка. Впрочем, с Като это случалось не раз: ждет-ждет чего-то, а дождется – и радости как не бывало. Сколько раз, отворяя Миклошу двери, она испытывала такое чувство, словно теряет что-то.

«Не надо отравлять сегодняшний вечер!» – остановила она себя, ведь сегодня ее ждала большая радость.

– Ну, рассказывай, где пропадал?

– По святым местам ходил, – не то шутя, не то серьезно ответил Миклош, выпуская клубы табачного дыма.

– В святые записался? – усмехнулась Като.

– Подвернулась выгодная работенка. Реставрировал фрески.

– Но ты всегда презирал церковников…

– Платят здорово!

– Значит, все равно, что писать: церковные фрески или первомайские лозунги?

– Оставь, Като. Жизнь – это компромисс. Она полна противоречий. Зачем далеко ходить, взгляни-ка на стену: вот фотография твоего мужа в хортистской униформе, а рядом сын – с красной звездочкой на фуражке. Впрочем, к черту политику, не наше это дело! Кстати, сколько осталось служить твоему сыну? Кажется, срок службы уже кончается?

Като молча кивнула головой. И снова путались мысли, как опавшие листья под ногами прохожих.

…Без одного дня месяц. Это много или мало? Кто знает. Днями измеряются календари, а жизнь подчиняется иным измерениям.

Като Керекеш прожила с мужем без одного дня месяц. С какой гордостью говорила она всем: «Мой муж старше меня. На несколько недель». Пришла повестка, и она даже не отнеслась к ней серьезно. Быстро уложила в рюкзак шарф, теплые гетры, иголку с ниткой. Разве об этом нужно было заботиться? Заслонить бы его собой от пули! Ведь ему, как и ей, не было еще двадцати лет…

А как измерить время, которое потянулось после того месяца без одного дня? Для других все осталось по-прежнему, а для Като дни ослепли, словно им выкололи глаза.

Ни одного письма не получила Като от мужа. Даже извещения о его смерти. Кто-то из товарищей видел, как он упал неподалеку от линии фронта, – пуля русского партизана попала ему в самое сердце.

А Като ждала. Кто знает, сколько времени ждала? От Дюлы Керекеша осталась лишь фотография в военной форме, которую успел сделать хромой фотограф, когда Дюла забежал домой попрощаться, – их роту спешно отправляли из города. Вот и все, что осталось от Дюлы Керекеша. И еще бесконечные серые дни, которым не было ни названия, ни счета.

Но зато появился маленький Дюла. Он ежедневно, ежечасно напоминал Като о своем существовании. Като кормила его, когда он был голоден, штопала его одежонку. Иногда мыла пол, если он казался ей слишком грязным. Ей не хотелось ни о чем заботиться. Не раз, вынимая малыша из кроватки, умывая его и пеленая, она думала о том, что никто, никогда не заменит ей потерянное счастье.

В те дни Миклош Кари стал часто заглядывать к ней, старался утешить. Когда-то он, как и Дюла, добивался ее руки. И было время – Като отдавала ему предпочтение. Но на их отношениях всегда лежала какая-то тень. Не было в них теплоты и открытости. А Дюла был мечтатель. Он хотел подарить ей весь мир. Он мечтал стать конструктором невиданных машин. Миклош слушал его посмеиваясь и говорил, что с него хватит и того, если он будет работать на машине, которую изобретет Дюла. Конечно, если он вообще что-нибудь изобретет, потому что от мечты до ее воплощения – как от неба до земли.

Роль утешителя вскоре наскучила Миклошу Кари.

– Утешение дело тощее, – говорил он. – Как сало трехмесячного поросенка. Сыт не будешь.

И он исчез из города. На несколько лет.

Дни шли. Като ничего не замечала – ни солнца, ни гроз, ни искрящегося пушистого снега. Когда малыш не цеплялся за ее юбку, она останавливалась перед фотографией мужа и разглядывала ее. Подолгу разглядывала.

Однажды золотистым осенним днем улица, где жила Като, стала вдруг необычно шумной и оживленной. По ней пробегали солдаты, много солдат. На их фуражках краснели пятиконечные звездочки. Като всматривалась в молодые, пропитанные пылью дальних дорог лица и старалась отгадать: кто из них убил ее Дюлу? Но солдаты не понимали ее настойчивых взглядов, они приветливо махали рукой и бежали дальше. Усталые, озабоченные, они радовались стакану молока или нескольким сигаретам, которые совали им в руки жители города!

Но в жизни Като Керекеш даже этот день ничего не изменил. Правда, она поступила на работу в кинопрокат. Женщины мыли и чистили старые ленты. Иногда они находили игривые кадры и громко хохотали, показывая их друг другу, предлагали и Като посмотреть. Но она отворачивалась, взгляд ее потухал и темнел. Женщины подсмеивались над ней.

Мирные кадры сменялись военными, и требовалось лишь немного ацетона, чтобы все смешалось: война переставала быть войной, мир – миром. Забавно.

– А разве в жизни не так? – однажды тихо спросила Като, слушая, как забавляются ее соседки.

Женщины замолчали. Странная эта Като Керекеш: неделями из нее слова не вытянешь, но уж если заговорит, обязательно скажет что-нибудь удивительное.

В обеденный перерыв женщины уходили на берег реки, протекавшей неподалеку. Ложились на траву, болтали, сплетничали. О чулках без шва, которые были в то время в новинку, о том, что директор унес домой казенную радиолу. Като ложилась чуть поодаль и не принимала участия в их разговорах. О чем она думала? Она и сама не знала. Иногда перед сном или во сне она разговаривала с мужем. Остальное было ей безразлично, она ничем не возмущалась, ничему не радовалась. Слезы все были выплаканы. Кончался перерыв, и она вновь принималась за работу, принеся с собой в душное помещение кусочек солнца, глоток травяного воздуха, всплеск речной волны. Иногда Като спрашивала себя: куда течет река? зачем? Она не знала. Так же, как не знала, куда и зачем течет ее жизнь.

Возвращаясь домой, она возилась по хозяйству. Однажды вечером, когда уже было совсем темно, Като вдруг спохватилась, что Дюлушка не вернулся из садика. Като испугалась. Бросив все дела, она побежала искать сына и нашла его у подружки по садику, русской девочки Ниночки. Дюла сидел за столом и ужинал вместе со всеми. Като ужаснулась: ее мальчик в русской семье! Она совсем забросила сына. Нельзя так. Пока они шли домой, Дюла звонким голосом рассказывал матери о Ниночке.

– У нее нет отца. Проклятые фашисты убили его! – неожиданно закончил он свой рассказ.

Эти слова словно ударили Като по лицу. Она долго не могла уснуть в тот вечер, – впрочем, ей было не привыкать к бессоннице.

«Дюла не убивал его! – в отчаянии оправдывалась она перед незримым обвинителем. – Ваша пуля сразила его в первый же день».

«Но останься он жив, он бы выстрелил!» – сурово возражал ей отец Ниночки. Като смотрела на мужчин, стоящих друг против друга, и вдруг поймала себя на том, что не может с прежней отчетливостью представить лицо мужа, время стерло его черты… А другой? Она только видела, что у него Ниночкины глаза. Нет, Дюла не мог стрелять в него. Она в этом уверена. Но права ли она, кто знает?

… – Так когда возвращается Дюла? – снова настойчиво спросил Миклош.

– Я вижу, тебя волнует судьба моего сына. Что ж, спасибо! – Голос ее смягчился и потеплел.

– Эх, Като, ты прекрасно понимаешь меня.

– Я с радостью поговорю о сыне. С кем же, как не с тобой, говорить мне о нем! Но до сих пор, едва мы начинали этот разговор, как тут же ссорились…

– Да, не о Дюле хочу говорить, а о тебе! О тебе, понимаешь!

– Тогда спасибо, что ты заботишься обо мне.

Като посмотрела на него долгим внимательным взглядом.

Миклош ничего не понимал. Он пришел к ней в полной уверенности, что Като до сих пор сердится. Она так кипятилась в тот вечер. А сегодня тает, как масло. И этот взгляд… Нет, сегодня Като не обманет его ожиданий.

– Помнишь, дорогая, – ласково начал он, – ты не раз говорила мне, что, когда остаешься одна, тебе даже не хочется себе обед разогреть. А чисто прибранная комната только подчеркивает твое одиночество…

– Да, ты прав! – прервала его Като. – Хватит одиночества!

Высокие нотки в ее голосе звучали вызывающе.

Миклош растерялся: она сама заговорила о замужестве!

– Я тоже так думаю! – радостно подхватил он. Но радость эта казалась фальшивой.

А Като вдруг заторопилась:

– Пора перекусить немного. Посиди тут. Когда будет готово, я позову! – и вышла на кухню.

Миклош остался один. Кажется, все идет прекрасно, только бы не прозевать!

Когда он пришел сюда полтора года назад, Дюла уже был в армии, и Миклош пожалел, что не явился раньше. Увидев после долгой разлуки Като, он был поражен, и это ощущение не покидало его весь вечер. Его встретила статная, полная, красивая женщина. Да, это уже не молодость, это была зрелость, но Миклошу казалось, что Като никогда не была так хороша.

– Иди сюда, Миклош, – послышался из кухни голос Като.

«Сегодня надо все решить. Непременно. И прежде всего насчет сына», – думал он, входя на кухню.

Но серьезный разговор не клеился. Като шутила, что волосы на голове у него можно по пальцам пересчитать, спрашивала, отчего так изменилось его лицо – уж не сделал ли он пластическую операцию? Потом подошла и погладила его по щеке. И в этом жесте было что-то новое, чего он раньше не замечал.

Миклош злился.

– Ужин готов, старик! – продолжала шутить Като.

– Ты сегодня постаралась: суп с мучными улитками, жаркое. Уж не хочешь ли ты искупить какие-то свои грехи?

– Все о своем, старый греховодник, – засмеялась Като. – А кто сосчитает твои грехи?

Она налила суп в дорогие сервизные тарелки. Все ради него. Это даже слепому ясно. А раньше? Разве не бывало, что Като бегала по соседям, расспрашивая, как вкуснее приготовить дичь, которую он приносил.

Включили радио, потанцевали немного. От еды и питья Миклош совсем размяк. Уютно устроившись на софе, он закурил, разговорился, как в добрые далекие времена.

Като сидела напротив и слушала, внимательно устремив на него глаза, синие, как осколки летнего неба. Вдруг она поднялась и, ни слова ни говоря, раздумывая о чем-то, принялась мыть посуду.

В другой бы раз Миклош вытащил из кармана журнал «Охотник» и погрузился в чтение. Но сегодня он не мог отвести глаз от Като. Внутри у него все горело от нетерпения. Она стояла к нему вполоборота. Природа, этот старательный мастер, отлично потрудилась, чтобы подчеркнуть гибкую женственную округлость ее фигуры. Казалось, пережитое не коснулось ее лица, и только глаза вобрали в себя всю горечь бессонных ночей и тоску одиночества. Взгляд Като был чист и глубок.

– Ну, что высмотрел твой придирчивый мужской глаз? – быстро поворачиваясь к Миклошу, спросила Като, и в голосе ее слышалось скорее кокетливое любопытство, чем неудовольствие.

– Подойди ко мне, скажу! – нетерпеливо вырвалось у Миклоша. – И перестань шутить.

Като послушно подошла к софе.

Миклош потянулся было к ней, наслаждаясь запахом ее здорового чистого тела. Като никогда не употребляла духов.

Как вдруг она неожиданно сказала:

– Пройдемся немного!

Ее неожиданное предложение подействовало на него как укол булавки на резиновый шар, из него словно выпустили что-то.

– Ведь уже за полночь перевалило! – сердито возразил он.

– У нас остался час до прибытия поезда.

Миклош ничего не понимал. Правда, Като и раньше любила ходить на вокзал – встречать и провожать поезда. «Как это прекрасно, – говорила она, – сейчас поезд уйдет в ночь, в неизвестность, а где-то на незнакомой станции его кто-то ждет, волнуется…»

Они вышли из дома. Като взяла Миклоша под руку и на какое-то мгновенье прижалась к нему, словно желая утешить или примирить с чем-то.