Текст книги "Шкатулка"

Автор книги: Лариса Тараканова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Мама вошла сияющая и первым делом включила телевизор. Присев возле дочери, обняла ее и сказала:

– Сейчас меня покажут!

Месяца два назад была некоторая суматоха. Отличную ткачиху пригласили выступать в телевизионном женском клубе. Пришлось срочно обновлять вышедшее из моды черное платье, вспомнить о бигуди и губной помаде. Раз пять перед зеркалом мама повторила выученное наизусть выступление, уместившееся на половинке тетрадного листа.

И вот на экране среди нескольких женских лиц – ее лицо на втором плане, почти спокойное, внимательное. Ведущая, яркая блондинка в переливчатом платье, живо рассказывает о женщинах-матерях, женщинах-труженицах, читает стихи о том, что без женщин не было бы на земле счастья. Потом певица, обняв гитару, исполняет старинный романс. Потом маленькая сухонькая женщина со звездой Героя на лацкане жакета рассказывает о войне: «Мы были молодые и очень любили свою Родину, вот и выдержали, вынесли этот ужас. Победили». Потом камера надвигается на маму и она говорит: «…В знаменование». Слегка запинается, останавливается, тихо откашливается и уже правильно повторяет сначала: «Наша смена в ознаменование…» Маша глядит на экран, чувствует, как напряжена ее мать, с каким трудом ей дается каждое слово. В девочке смешиваются жалость и досада. Ведущая ободряюще улыбается ткачихе. И та, наконец освоившись, заканчивает неожиданно просто:

– Мы работаем, потому что все люди должны жить хорошо.

В классе Машу встретили спокойно. Только Жолобов как всегда вскинулся:

– Наш тушканчик выздоровел!

«Дурак, – думала про себя Маша. – Зачем обзывается! Шумит на весь класс! Хулиган несчастный. Второгодник». Насчет второгодника она преувеличила. Правда, учился он кое-как, хотя иногда блистал неожиданными познаниями – как правило, за пределами школьной программы. Роста он был, по ее меркам, громадного. Много смеялся – открыто, громко, обнажая крупные зубы.

«Ты ему просто нравишься, – успокаивала Машу классная вожатая. – Это хорошо! Под твоим влиянием он может исправиться». – «Зачем мне влиять на него? Как? – отвечала Маша. – Он все время гогочет и задирается». Вожатая снисходительно гладила ее по спине и неискренне сочувствовала…

На приготовление уроков уходило немало времени. Зато потом с легким сердцем извлекала Маша заветный альбом и рисовала… Привычные звуки раздавались за стеной: ровно шумела ткацкая фабрика, выбивали ковер во дворе, соседка, шаркая тапочками, проходила на кухню. В дверную щель робко втягивались невидимые струи табачного дыма: сосед курил в коридоре. Маша рисовала Жолобова – большой смеющийся рот, светлые волосы ежиком. Похож. А это мама – профиль с маленьким носом, верхней выступающей губой, с пучком волос на затылке. Маме сорок лет. «Старенькая! Милая, хорошая, почему нам так не повезло с отцом? За что наказание?..»

– Вот ты чем занимаешься! А я-то думаю, что это в доме беспорядок, хлеба нет, ужин не готов. Картинки рисуешь? Дай-ка сюда.

Отступать поздно. В маминых жестких руках замелькали страницы: принцессы в экзотических коронах, фантастические цветы, готические замки.

– Ох, ты! – мама быстро переворачивала листы. Потом захлопнула альбом и спросила: – Значит, баян тебе уже не нужен?

Действительно, к баяну Маша не прикасалась давно. Он стоял в черном громоздком футляре, покрытый нетронутым слоем серой пыли. Дорогостоящая великолепная вещь с отличным звучанием. Предмет глубоких надежд, символ грядущих побед.

Маша потупилась.

– Что ж, давай ужин сочинять, – вздохнув, предложила мама.

Маша чувствовала себя скверно. Как будто сейчас открылся какой-то обман, нехороший секрет. Но ведь она никого не собиралась обманывать. Просто ей надоело ворочать эту махину. Надоело на гордое мамино «Машенька, сыграй нам» в сотый раз проигрывать «На сопках Манчьжурии» расслабленным, раскрасневшимся от чая одним и тем же маминым гостям – тете Вере с дядей Колей и тете Марине с Кузьмой Петровичем.

– Пойми меня, дочь, – сказала мама тяжелым голосом. – Я хочу, чтобы ты жила лучше меня.

Маша все это уже слышала. Не раз.

«Зачем, зачем все сначала!» – Маша почти не слушала, потому что знала, дальше будут слезы.

– Он сгубил мою жизнь! – вспомнила мать отца. – Если бы я училась, а не жила при нем домработницей!..

– Мама, не надо. Ну я прошу тебя.

Но обе уже захлебывались. В тарелках леденела вареная картошка. Чайник, вскипая, плескал на огонь.

Маша взяла альбом и резко разорвала на две половинки. Мать ударила ее по рукам. Подобрала распавшиеся листы и пригрозила:

– Не смей!

Утром они сдержанно попрощались.

А после уроков седьмой «Б» повели на фабрику показывать производство. В красном уголке висел плакат с надписью: «Нашей тканью, выпущенной за пятилетку, можно обернуть земной шар 52 раза!» Ребят остановили у доски Почета. Третья в нижнем ряду справа была Машина мама в своем неизменном черном платье с белым кружевным воротником.

– Гордись, тушканчик! Твоя матушка на Доске, – не упустил случая Жолобов.

Маша приятно смутилась. Но боялась, что их поведут в мамин цех. Их не повели. Пришел мастер из прядильного, стал рассказывать, как делается нить, ткется полотно и в какой хороший коллектив попадут ребята, если придут сюда работать после окончания школы. Ученики дружно кивали, умно поддакивали и втихомолку дурачились. Сушилин потянул нить бобины со стенда и стал исподволь ее разматывать. Бобина, поскрипывая, раскручивалась, а Сушилин, набрав пушистый комок нитей – легких шелковистых волокон – не зная, что с ними делать, сунул в карман передника строгой звеньевой Ракитиной. Та брезгливо дернулась и отбросила комок на соседа. Прошелестел общий смешок. Оживившись, уже не могли успокоиться. Выйдя из проходной, не торопились по домам.

– Есть предложение рвануть в «Космос», – воскликнул Жолобов. – Кинолента века! Война динозавров.

– А билеты? – откликнулось несколько голосов.

– Обеспечу! – пообещал вожак.

– Годится!

Охотников до зрелища оказалось шестеро. Жолобов сжал Маше плечо: «Ты с нами». Она пошла. По дороге разговаривали о хоккее, о новой марке «Москвича». Никто не говорил, что будет делать после окончания школы…

Они обманулись. «Динозавры» предстояли на будущей неделе. А пока что шел двадцатилетней давности фильм, ежегодно повторявшийся по телевизору. Маму он трогал до слез, а Машу приводил в недоумение наивным пафосом обыкновенной и величественной были.

– Антиквариат! – вздохнул Сушилин.

– Ты нас смутил, Жолоб, гони мороженое!

У киоска образовалась шутливая потасовка. Проходящая мимо них старушка укоризненно оглядела Машу: одна среди хулиганов!

– Я пошла, – сказала Маша.

– Постой! Держи батончик, – Жолобов протягивал ей мороженое.

– А, тушканчику с орешками, а нам? – заметил Сушилин.

– Тушканчик маленькая. А ты – балабол.

– Мне нельзя мороженое, – ответила Маша. – Отдай ему.

– Подожди, – пошел за ней Жолобов. – Мне нужно у тебя спросить…

Ребята понимающе переглянулись.

– Ну погоди, тушканчик, не убегай, – Жолобов догнал ее.

Она посмотрела на него и вновь поняла, что он совершенно, ну абсолютно не соответствует нежному образу, сочиненному ею в часы одиночества.

Она холодно сказала:

– У меня есть имя.

– Не нервничай, – тихо сказал Жолобов. Взял ее портфель и пошел рядом.

Еще в коридоре Маша услышала незнакомый голос. В комнате за столом сидела мама и какая-то женщина. Перед ними разложены Машины рисунки – все ее принцы и фантастические кущи.

– Познакомься, Маша, это Александра Степановна, художница с нашей фабрики. Она согласилась тебе помочь.

– В чем? – насторожилась Маша.

– Ну как же! В живописи. Ты же рисуешь. Может, это и есть твое призвание. – Мама волновалась, явно конфузилась перед гостьей.

– Не бойся, Маша, я не буду поучать тебя, – успокоила Александра Степановна. – Способности, какие бы они ни были, нужно развивать. Ты способная, я вижу. Но чтобы увлечение твое не прошло впустую, нужно дать ему направление, понимаешь?

Маша с недовольством понимала одно: вторглись в ее заветное. Разглядывают, оценивают. И наверное, хмыкают про себя: вот глупенькая, вот дурочка. Нужно было прекратить это. Собрать со стола рисунки. Но мама так трепетно, внимательно прислушивалась к объяснению художницы, так согласно наклоняла маленькую голову с пучком на затылке, что Маша замкнулась и решила терпеть.

Александра Степановна по очереди брала рисунки, разглядывала, то приближая к глазам, то отдаляя, одобрительно кивала:

– Интересно. Хорошо. Очень мило. – Потом она спросила девочку: – Хочешь стать художником?

– Не знаю. Не думала…

Мама встрепенулась:

– А надо бы думать! После школы-то куда пойдешь? Успеваемость средняя. В институт не сдашь. Что же, на фабрику с твоим здоровьем идти? Нужно думать!

– Время есть, Машенька, – успокоила художница. – Толковый рисовальщик всегда нужен. Выучишься, не пропадешь. Ну а если у тебя талант, здесь потруднее будет. Талант – это как клеймо. Индивидуальность! Понимаешь?

– Вы ей втолкуйте, – попросила мать, – что на безделицы время расходовать – большая роскошь для нас… Маше надо на ноги становиться, дорогу себе определять, помогать мне… материально.

– Хлеб художника черствый, – заметила Александра Степановна.

– Нам не страшно. Потерпим. Лишь бы результат был.

– Все может быть, – Александра Степановна задумалась. – Вот что, Маша. Я позвоню одному художнику, настоящему, чтобы он посмотрел твои рисунки. У него большие возможности. Может, порекомендует тебя в хорошую студию. Надо вылезать на люди, смотреть, как работают другие, перенимать навыки, понимаешь?

– Это дело! – подхватила мать. – Коли баян побоку, берись обеими руками за другое. Бог с ней, с музыкой.

– Вот адрес. Его зовут Аркадий Максимович, – женщина вырвала страничку из записной книжки. – Обязательно пойди туда.

– Пойдет! Пойдет, – заверила мать. – Неужто упустим такую возможность? Спасибо вам, дорогая Александра Степановна! – И, погладив дочь по голове, распорядилась: – Собери картинки. Угостим нашу гостью замечательным борщом.

– Нет-нет, мне пора, – поднялась из-за стола женщина.

– Мы быстро. Он еще горяченький. Не обижайте! – мама выпорхнула на кухню.

На двери краской от руки было написано: мастерская. В полумраке лестничной площадки Маша поискала звонок и нажала. В глубине, где-то далеко прозвенело.

– Входите! Дверь открыта, – донесся мужской сильный голос. Маша вошла. В длинном коридоре пахло сыростью. На вешалке висело грязноватое вафельное полотенце.

– Раздевайтесь! – пригласил тот же голос.

Зеркала не было, и, пригладив волосы, Маша открыла одну из дверей. На диване прямо против входа полулежала голая женщина с отсутствующим лицом.

– Простите! – испугалась Маша и попятилась назад, больно зацепив локтем за дверную ручку.

Из-за двери выглянуло большое, обрамленное пышной шевелюрой мужское лицо:

– Подожди там!

В соседней комнате стояла тахта, покрытая пестрым деревенским ковром. На журнальном столике немытые кофейные чашки, коробка с остатками сдобного печенья, шоколадная обертка. Около стен громоздились натянутые на подрамники холсты. На подоконнике неровными стопами лежали журналы, книги, стояла большая керамическая кружка с пучком разномастных кистей.

– Тебя как зовут? – художник вошел, вглядываясь в посетительницу. И, не дожидаясь ответа, спросил: – Это Саша про тебя говорила, что ли? Почему она не приходит? Ты ее родственница?

– Я… нет… мы, – Маша не успела вклиниться в его речь и умолкла.

– Ну, хорошо. Ладно. – Художник наклонился к Маше: – О-те-те, какая у нас интересная девочка. Поверни сюда головку! – Он взял Машу обеими руками за голову, повернул влево, вправо, прищуривая глаза, притянул к себе и поцеловал в лоб. – Знаешь, кто такой Ботичелли?

Маша пожала плечами.

– Это ты.

– Я ухожу! – сказала женщина за дверью и появилась в светлой пушистой шубке, в высоких лаковых сапогах. Она совсем не стыдилась того, что ее рисовали голую только что там, в соседней комнате. Она была красива. От нее исходил аромат нежных духов.

Маша почувствовала убожество своего коричневого платья, свою детскость и неприспособленность.

– Можно меня не провожать, – женщина милостливо протянула руку, художник поцеловал:

– Спасибо, бесценная! Жду к двенадцати во вторник.

Они вышли в коридор. Глухо стукнула входная дверь. Маша обернулась: на стене висел портрет женщины в красном платье.

– Нравится? – спросил художник.

– Да… – Маша ответила машинально, хотя толком не поняла, действительно ли ей это нравится: в женщине отражалось что-то свирепое и грустное одновременно. Красного цвета слишком много…

– Что скажешь об этом? – художник стал поворачивать холсты, расставлять для обзора.

Лица плоские и яркие. Пейзажи с преобладанием осеннего золота. Голый мальчик с барабаном. Маша разглядывала, кивала, но боялась что-либо произнести невпопад.

– Вот это смотри! – художник извлек из штабеля небольшую картину в сине-зеленых тонах с проблесками желтого: угол стола, рыба, опрокинутая солонка. – Нравится?

– Да, нравится.

– Это гениальная вещь! Когда меня не станет, все, – художник указал на холсты, – пропадет к чертовой матери. Это останется. Понимаешь?

Маша молча кивнула.

– Молодец. Понимаешь, – художник крупно зашагал по комнате, сложив на груди руки и слегка втянув голову в плечи. – Работать без оглядки! Свободно. Широко. Знаешь, как я работаю? Вот видишь краски? Вот! – он взял тюбик из плоского футляра. – Это стоит чудовищно дорого. Я кладу его на холст. Одним штрихом, понимаешь? Я не скуплюсь на краски. Я их не жалею. Я жалею, что не выплесну себя, не успею, понимаешь?

Маша заскучала. Ей захотелось домой. У нее засосало под ложечкой. Оставшееся печенье вкусно лежало на дне коробки. Но без приглашения угощаться нельзя.

– Сколько тебе лет? – вдруг спросил художник.

– В марте будет шестнадцать.

– Да-а, – неопределенно протянул художник, взяв со стола помятую пачку сигарет. – Маленькая Ботичелли… – Потом вынул из стопки на окне широкий иллюстрированный альбом, протянул Маше, спросил: – А это тебе нравится?

Из глубины чистого, окаймленного белыми кущами облаков простора глянул скорбный, величавый лик… по зеленому лугу далеко-далеко уходила фигура человека в развевающейся одежде… полуголый черный раб разглядывал жемчужину у ног властелина…

Художник взял альбом, захлопнул и со вздохом сказал:

– Это вечное. Это навсегда. – Он опять зашагал по комнате, куря и забывая стряхивать пепел.

– Я пойду домой, – Маша поднялась с тахты.

– Ступай, деточка, иди, раз надо. Тебя мама ждет. Или какой-нибудь мальчик? У тебя есть мальчик?

Маша пожала плечами.

– Жаль, что я не могу быть твоим мальчиком…

Маша сказала, одевшись:

– До свидания. Спасибо вам.

– Не за что, милая. Заходи ко мне, когда тебе исполнится восемнадцать. – Он поцеловал ее в губы. Когда нечем стало дышать, она уперлась руками ему в грудь и почти оттолкнула от себя.

На улице ей кинуло в лицо охапку снежинок. Утершись рукавом и чувствуя, как дрожат ноги, она побежала к трамваю, держа под мышкой так и не раскрытый сверток с рисунками. В грохочущем, полном влажного тепла трамвае на нее уставился парень с таким видом, будто знал, что ее только что грубо по-взрослому поцеловали в губы. Она отвернулась к замороженному окну, и красные, желтые, синие ледяные искры расплылись в огромные водяные круги.

«Как много еще нужно узнать, как много преодолеть, чтобы все вокруг поняли тебя и перестали унижать. Как хочется сделать такое, что изумило бы их навсегда и дало тебе право распоряжаться собою и делать то, что кажется прекрасным и необходимым! А эти дурацкие цветочки – долой. Вон! Эти приторные личики, эти розовые дворцы, кому они нужны? Детская забава. Грезы… Не буду я никакой художницей», – говорила себе Маша и крепла в своем решении.

Дома пахло мимозой.

Подошла мама, тронула мокрую челку на лбу дочери и протянула плоскую коробку:

– Это тебе!

– Что это? – спросила Маша, уже догадавшись. – Зачем? Это же очень дорого стоит…

– Всего пять рублей тридцать копеек, – пояснила мама. – Разве это расход! Ведь тебе нужно. Не думай о деньгах. Искусство надо подкармливать, а то зачахнет.

О художнике мама не спросила. Наверное, поняла, что здесь торопиться не стоит.

Шкатулка

Случилась большая беда. Петя хотел только влезть на подоконник и посмотреть с четвертого этажа, не бегает ли кто уже во дворе. Он придвинул табурет к окну, встал на него, чуть махнул рукой, удерживая равновесие, и – бах-тарах! С деревянной полочки упала мамина шкатулка. Драгоценная дорогая шкатулка с двумя флаконами духов и баночкой пудры. Никто кроме мамы не прикасался к этим вещам. Даже Капитолина Антоновна, которая каждую субботу ходила на танцы и долго-долго перед тем прихорашивалась, глядя в зеркало раскрытого шифоньера. Даже она не посмела одалживаться от маминого набора, хотя очень любила и духи, и пудру. Петя помнит, как мама развернула хрустящий сверток, вынула расписанную золотым узором коробку. У Капитолины Антоновны поднялись тонкие брови, и она восторженно протянула: «Ах, вот это подарок!» Мама пожала плечами и поставила духи на полку.

Пока Петя сползал с табурета, поднимал распавшиеся флаконы, по всей комнате запахло женским праздником. Запах стоял такой сильный, что, наверное, слышался в коридоре. Как с ним поступить, Петя не знал. Конечно, когда все придут, сразу поймут, в чем дело. Мама поймет и огорчится. Ведь она ни разу этими духами не душилась и пудру не открывала, потому что на танцы никогда не ходила. А по воскресеньям у них был банный день. С утра мама стирала, потом мыла Петю в душе после всех, потому что парню семь лет, и в женском отделении ему делать нечего. Мама его больно мыла, торопила – скорее, а то девушки придут. В их комнате все были девушки, кроме мамы, даже Капитолина Антоновна.

Она любила поставить руки на пояс, тряхнуть головой в мелких кудряшках шестимесячной завивки, притопнуть лакированными танкетками и воскликнуть: «Я девица хоть куда, не глядите, что худа!» Ее любили и жалели. Любили за то, что всем помогала, обо всех беспокоилась. Успевала, прибежав с работы, занять на кухне конфорку, заварить чаю и пригласить: «Девчата, у меня чайная колбаса пропадает, помогите одолеть!» Жалели, потому что ее знакомые солдаты жарко прижимались к ней в тени танцверанды, но слишком быстро скучнели при словах «разнорабочая», «из деревни». «Вот комнату получу, тогда посмотрим», – успокаивала себя Капитолина Антоновна.

О комнате говорили все. О своей. Отдельной. Петя с мамой тоже любили мечтать, как они будут жить только вдвоем. Никто не будет слышать их разговоров, смотреть, что они едят. Никто не войдет среди ночи, не включит свет, не станет шумно раздеваться и скрипеть кроватью. Никто не скажет – выйди, отвернись… Можно будет звать ребят, и пусть они трогают, что хотят, и разглядывают, что им нравится. Жить в своей, пусть крохотной комнате – не то, что в общей, даже такой огромной, в которой помещаются пять железных кроватей, пять тумбочек, круглый стол со стульями и шифоньер. Конечно, здесь хорошо на праздники, когда кровати сдвигаются или вообще выносятся в коридор, составляются в один длинный несколько столов и устраивается пир. Приходят девушки из соседних комнат с ведром винегрета или с селедкой в крупных кольцах лука. Включают патефон, весело едят и поют – хором, все вместе. Тогда в большой комнате хорошо. И все же… Это была цель. Мечта, требующая силы. Все, что делалось хорошего в жизни, было во имя отдельной комнаты. А все плохое – в ущерб главному. И вот он, ущерб, налицо: пролитые духи, растрепанная коробка, предстоящий разговор.

Конечно, я не виноват, думал Петя. Я только чуть-чуть задел, а она уже упала. Но ведь у мамы больше ничего хорошего нет. Вон у тети Любы на тумбочке кружевная салфетка и вазочка с розой. У тети Маруси цветные открытки в рамочке под стеклом. А у тети Тоси целый ковер над кроватью висит. У них же с мамой на тумбочке только зубная паста и мыло. Вот бы я скорее вырос, думал Петя, стал бы зарабатывать и купил бы маме хороший подарок. В магазине же много разных вещей, только денег нет. У мамы есть немножко, но она их в чемодан положила на самое дно – до получки дожить. Петя присел, вытянул из-под кровати чемодан и открыл. В чемодане лежало белое кружевное покрывало, мамина выходная блузка, коробка с мамиными выходными туфлями и Петино белье. Денег не было. Петя посмотрел вокруг: под каждой кроватью стоял свой чемодан. А у тети Тоси даже два. Петя подошел и открыл один: поверх полотенца лежали три рубля. Петя взял деньги и открыл второй чемодан. Там денег не было. Мальчик полез под соседнюю кровать. В этом чемодане лежала фотокарточка моряка и целых двадцать пять рублей. Вот здорово! Да на эти деньги можно целую кучу подарков накупить. Петя повеселел. Он сунул деньги в карман и пошел на улицу.

Во дворе еще никто не собрался. Дворник разворачивал резиновый шланг, намереваясь поливать газон.

– Скучаешь? – кивнул он мальчику.

– He-а. Я в магазин иду.

– Ишь ты!

Промтоварный магазин стоял далеко. Одному идти не хотелось, и Петя зашел в буфет. Там, под выпуклым стеклом, возлежали горы леденцов и подушечек, нарядно топорщились фантики дорогих конфет. Соблазн был слишком велик.

– Шоколадку! – сказал Петя, протягивая деньги.

– Сдачу возьми, богатей, – окликнула его буфетчица.

Шоколад откусывался так хрустко, так нежно таял во рту, что Петя незаметно съел половину огромной плитки. Обертку с картинкой он великодушно решил подарить Сереге, своему дружку из семейного общежития. Серега любил фантики. Вот бы он увидел, как я шоколад ем, думал Петя, а то все хвалится, что съел сто «Мишек на Севере», а у самого только три фантика.

Но никто не видел Петиного блаженства. Взрослые были на работе, а ребята где-то бегали. И тут Петя заметил Соню, девочку с пятого этажа. Петя всегда удивлялся ее редким, но крупным черным кудряшкам, потому что знал – детям кудри не завивают. А у Сони были настоящие, шелковые, блестящие. Петя откусил от плитки, вынул изо рта кусочек и протянул девочке. Та взяла, мгновенно съела и, глядя на остальное, сказала:

– Исе дай.

«Это Сереге», – решил Петя, пряча лакомство. Что мне, жалко, думал он, пусть и Серега поест. Когда у него будет, он мне тоже даст. Довольный своим решением, он побежал в соседний двор поискать ребят.

Домой Петя плелся усталый и скучный – набегался. Ему было жарко. Хотелось пить. Он зашел в туалет, открыл кран и, набирая пригоршнями, долго-долго пил.

Мама вышла из кухни. «Наконец-то! Я тебя заждалась прямо. Давай ужинать». Толстые жирные макароны не лезли в горло. Петя давился и кашлял.

– Опять? – мама глядела строго и осуждающе. – Целый день ничего не ел. Что же ты со мной делаешь, бессовестный! Чтобы тарелка была пуста, понял? Потом поговорим об остальном.

Петя замер: шкатулка! Он про нее забыл. Надо было сразу попросить у мамы прощения, все объяснить. Он было и рот раскрыл. Но все горло и шею вдруг сдавила какая-то горячая сила. В глазах помутнело от слез, и уши словно забило ватой. Он сидел с непрожеванными макаронами во рту, с красным горячим лицом, умоляюще и жалко глядя на мать.

– Господи, да что с тобой? – Мама начала сердиться. – Ешь, окаянный! – крикнула она и ударила вилкой по столу.

Пришедшие с работы девушки тихо и понимающе переглядывались. Капитолина Антоновна села к столу и стала намазывать хлеб маслом. В ее стакане, в золотистом чае, мягко оседали чаинки и на дне распадался кусок пиленого сахару.

– Куда же я их засунула, дура непутевая? – Люба рылась в чемодане, перекладывала с места на место сложенные стопкой вещи. – Ведь лежали тут, я помню.

– Что ищешь? – поинтересовалась соседка.

– Двадцать пять рублей приготовила в деревню послать – и нету! – удручалась Люба. – Что же это такое?

– Куда ж они могли деться, если ты их точно клала? Не взял же их кто, – увещевала ее Тося. – Ищи лучше.

Петя слышал разговор, но суть его не доходила до мальчика. Он понимал одно: что-то большое, неприятное давит ему на горло. И это большое случилось по его вине. Сейчас все поймут, что Петя плохой, и перестанут с ним разговаривать.

– И у меня трешка пропала, – развела руками Тося. – Вот те на!

Все переглянулись и почему-то уставились на Петю. Мама спросила ужасным шепотом:

– Ты?

Петя заплакал. Мама закрыла лицо ладонью и сказала:

– Мой сын!

Девушки вышли из комнаты. За дверью послышалось: «Вот они, культурные!», «Тише, вы, из-за трояка…», «Мы сроду замки не запирали», «Мать-одиночка».

Петя видел, как мама напряглась, покраснела – то ли от стыда, то ли от гнева. Нужно было что-то сказать, успокоить ее. Но мальчик не мог встать, подойти и даже пошевелиться…

Он плыл в горячем облаке, выныривал из душного тумана, видел сердитые осуждающие лица и снова окунулся в жар. Он заболел свинкой. Ему приснились пролитые духи. Запах от них исходил такой тяжелый, плотный, что не было спасения. Он окутал мальчика, сжал, как пеленки когда-то в младенчестве, и не давал пошевелиться.

Утром пришел детский врач, хмурая женщина в белом халате, с чемоданчиком. Забыв поздороваться, она прежде всего указала:

– У вас душно в комнате. Нужно проветривать!

Мама поставила для нее стул около кровати.

– Это что? – сердито спросила врач, указывая на ребенка. – Снять! Все снять!

Мама стала раскутывать сына: теплую пушистую шаль тети Тоси, штапельный платок, марлевый компресс на горле. Запахло скипидаром.

– О, боже! – сказала врач и развернула мальчика к свету.

Мама стояла за спиной врача и тоскливо смотрела на сына. Петя давно уже собирался заболеть, чтобы мама вот так на него смотрела и жалела его, маленького, и простила ему все прегрешения. «Вот я и заболел, – подумал Петя. – И мама меня жалеет». Но в этот раз болезнь была неприятной, и захотелось поскорее выздороветь.

– Три дня. Больше не положено, – сказала врач.

Это означало, что мама будет ухаживать за Петей три дня и не ходить на работу. В прошлый раз, когда у него была ангина, она тоже не ходила, а читала ему вслух сказки Андерсена. Станет ли она ему теперь читать?

В дверь просунулась голова Сереги.

– Болеешь?

Петя лежал, глядя в потолок. Мама ушла в аптеку. Серега подошел к товарищу:

– Какой ты раздутый! Тебе больно?

– Угу, – промычал Петя.

– А мы сегодня на поле пойдем и в карьер прыгать. Жалко, что ты заболел… Тебя мать била?

– За что?

– За то, что деньги своровал.

– Я не воровал, – заявил Петя.

– Ври больше! Я слышал, бабы шумели на кухне.

Петя вдруг понял, что он не просто взял из чужого чемодана деньги. Он их стащил. Мальчик поднялся, надел ботинки и пошел к двери.

– Я сейчас, – сказал он товарищу, неловко повернувшись.

В туалетной комнате он вывернул карман, сгреб всю мелочь, что осталась от вчерашних трат, и бросил в унитаз. Часть монет оказалась на виду, увеличенная пленкой воды. Мальчик потянул шнур, и урчащий поток смыл серебро с медью.

Но совесть его не успокоилась.

…В дверях столичного гастронома столкнулись двое: женщина лет пятидесяти и молодой человек в яркой спортивной куртке. В каждой руке у нее по хозяйственной сумке. Молодой человек нес нераспечатанную коробку баночного пива. «Петя?» – неуверенно спросила женщина. Молодой человек вгляделся в нее: «Кого я вижу! Капитолина Антоновна! Сколько лет!» – «Узнал соседку, – обрадовалась женщина. – Столько времени прошло, а узнал». – «Детская память, говорят, цепкая. Да и как же мне вас забыть, милая моя тетя Капа?» – «И то правда. Одной семьей жили».

Они вошли в магазин, расположили вещи на подоконнике и разговорились. Она рассказала ему, что живет у племянника, нянчит его малыша. «Такой хорошенький, такой славный! Только аллергия у него на апельсины».

– Я, Петенька, довольна своей жизнью. У меня есть близкие, родные. Я не только для себя живу. Может, в этом и счастье.

Он не стал хвастать о своих достижениях, умолчал о заграничных командировках. Сказал только, что детей пока не завел, потому что жена ушла от него, а новой подруги пока не обрел. «Зато мама здорова, слава богу». Потом, слегка замявшись, он спросил:

– Помните тот случай, когда я деньги взял из ваших чемоданов?

– Какие деньги? – притворилась женщина. – Ничего такого не помню.

– Я своровал ваши деньги.

– Ты что-то путаешь. Ты не был вором. Ты был очень нежный, хороший мальчик. Мы тебя все любили.

Он взял ее руку в серой трикотажной перчатке и поцеловал.

– Я вас подвезу. У меня тут машина, – предложил он.

– Куда же ты меня подвезешь. Я ведь в этом доме живу. На третьем этаже, квартира восемь. Заходи в гости. У нас квартира хорошая, большая. Отдельная!

– А я хату жене оставил. Сейчас у мамы живу. У нее тоже – отдельная…

Не вызывайте маму

Мальцева была хорошенькая и одевалась лучше всех девочек в санатории: и пальтишко, и шерстяная кофточка, и почти игрушечные белые валеночки на ней были точно по размеру. Все мальчики, даже самые безалаберные и драчливые, глядели на нее с тайным восхищением.

После завтрака собирались на прогулку.

– Фу, дурак! – Мальцева оттолкнула Витю Мерзликина, невзрачного, стриженного наголо подростка с неестественно большим при его худобе животом. Из-за водянки он чаще других просиживал в процедурном кабинете.

– Я нечаянно, – попробовал оправдаться Витя, поднимая с пола придавленную башмаком пушистую шапочку.

– За нечаянно бьют отчаянно, – вступился Валерик Бочкарев и поднес к его носу кулак. – Понюхай, чем пахнет.

Мила надула губки, отряхивая шапочку:

– Пузатик несчастный…

– Оделись? Марш на улицу! – Воспитатель Станислав Петрович вышел из учительской, застегивая пальто.

Пригородный санаторий для детей и подростков располагался в старинном добротном особняке на возвышенном берегу мелководной реки, которая в эту пору стояла подо льдом, и ровная снежная гладь ее кое-где была испещрена петлями заячьих следов. Детям строго-настрого запрещалось спускаться с берега. Они ходили парами, растягиваясь цепочкой вдоль расчищенной от снега аллеи взад-вперед.

Станислав Петрович не был разговорчив. Он вслушивался в ребячью болтовню, хмуро отмечая про себя, что эти так называемые больные дети довольно бойки на язык и не упускают случая пошалить.

Он всегда помнил, что должен щадить их, поэтому старался не реагировать на стихийные междоусобицы. Каждого ребенка в отдельности он жалел. Но все вместе они тяготили его.

«Ходячими» были не все дети. Некоторые, ослабленные, вместо гулянья лежали на террасе в синих ватных мешках и чаще всего спали. В том числе и Маша. На днях ей исполнилось двенадцать лет. От мамы пришла посылка с конфетами и набором художественных открыток, с которых Маша срисовывала цветы. Она лежала в мешке, мечтая стать взрослой, помогать маме.

– Лежишь, королева Несмеяна? А мы белку видели. Настоящую!