Текст книги "Шкатулка"

Автор книги: Лариса Тараканова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Annotation

Основная тема произведений москвички Ларисы Таракановой – светлый и одновременно тревожный мир первой любви с ее радостями и драмами. Ряд рассказов посвящен семейной жизни. В них писательница исследует женские характеры и взгляды современных женщин на проблему личного счастья.

Дорогая Луиза

Пистолет

Краски

Шкатулка

Не вызывайте маму

Живая рыба

Незабудка

Якши

Зараза

Общая тетрадь

Лед

Старики и старушки

Придет серый еж

Белая лошадь

Девичник

День строителя

Из жизни буржуев

Среда

Хромая утка

Дорогая Луиза

Эта замкнутая девочка никому не доставляла хлопот, никогда ничего не просила, ни на что не жаловалась. Вечно сидела где-нибудь в уголке, глядела в одну точку и думала…

Здравствуй, дорогой папа. Я живу в деревне Захаровка у бабушки Матрены. Мне здесь очень скучно, потому что ребята дразнят меня городской, что я говорю «гэ» вместо «хэ». Они говорят: «хородская». Ну и что? Со мною водится девочка Таня Кускова. Мы делаем секреты у них на огороде, хороним под стекло всякие интересные вещи и засыпаем песком. Я отдала Тане половину своих фантиков, а она мне – кусочек расколотой чашки, очень красивый с золотым цветочком. Бабушка Матрена очень хорошая, только заставляет пить молоко. Еще с нами живет бабушкин муж дед Милеша. Но он всегда лежит на печке, потому что старый. Однажды он пошел на двор, а Федька, Танин брат, он уже в третий класс перешел, залез на печку и стащил дедовы сушеные грибы. Говорит нам, хотите попробовать, но мы не захотели, потому что они черные и пахнут. Вообще-то Федька хулиган. Он знает ругательные слова. Но мы с Таней затыкаем уши и плохо слышим. А он как скажет однажды громко, так, что бабушка Матрена в сенях услышала, сразу вошла и мокрым веником хлестнула Федьку по спине. Мы засмеялись, а он обозлился…

Милый папочка, противный Федька потоптал на огороде наши секреты. И тетя Наташа сказала, что мы ей огород испортили, что поназарывали в землю всякого стекла, чтобы руки резать. Таню долго не выпускали гулять. Потом велели идти за хлебом, и она забежала за мной.

А мама долго не едет. Если бы вы были в одном городе, то встретились бы и договорились приехать вместе. Вот бы они посмотрели тогда. А то не верят, что ты в Киеве на важной работе…

Дорогой папочка, поздравляю тебя с праздником Первомаем! Желаю тебе всего хорошего, чего ты себе желаешь. У нас большой праздник. Все ходят по улице очень нарядные. Возле клуба много веселых людей. Мы с Таней едим пироги. Она свои, я свои. И угощаем друг друга. Уф, как объелись, прямо пузатые. А Федька обещал нам занять место в первом ряду, а сам с другими мальчишками хохотал. Но и так весь концерт сидели близко. Мне очень нравятся артисты. Такие красивые. Особенно одна тетя в длинном платье. Оно все блестело и переливалось. Наверное, дорогое, из золота. Таня говорит, что артистам платья выдают задаром и в городе есть прокат, где все можно взять. Будто у нее в городе живет тетя и берет стиральную машину. Таня говорит, что говорит правду, но я не верю. Ведь если бы давали, все бы себе всего набрали и были богатые. Я спросила, там бывают такие куклы, которые глазами шевелят и говорят, «мама»? Таня сказала, хитренькая, куклы всем нужны. Ты не думай, папочка, что я без куклы жить не могу. Только есть такие хорошие-хорошие. Я видела в магазине на станции. Но мама сказала, что она кусается. А она просто была дорогая… Когда был Новый год, мама взяла полено, обернула ватой и сказала, что это Дед Мороз. Федька тогда еще все серебристые конфетки на елке поразворачивал, думал, настоящие. Мы же туда сахарок заворачивали и хлеб. А на золотую рыбку он сказал «хамса» и издевался.

Мама сказала, что он дурачок, вырастет – поумнеет. Вот у его отца нет целой левой руки, а он все равно хороший. Это правда. Он даже Федьку не бьет, хотя у того по-русскому три с минусом…

Мама сказала, что постарается приехать скоро, как только в общежитии договорится… Ведь мне в школу идти, и ей без меня скучно, хотя бы родная душа рядом была…

Вы с мамой поругались? Наверное, поругались, потому что мама бывает нервная. Но ведь это случилось давно, когда я еще не ходила. А теперь я все понимаю. Ты на маму обиделся, что она кричала надоело, все, надоело, и уехал. Правда же? Но ведь мама хорошая, красивая. У нее есть голубое креп-жоржетовое платье и туфли на каблуках. Федькин отец сказал, что она непостижимая. А Федькина мама сказала вытрихвостка. Она злится, потому что пожилая и одеколоном не пользуется…

У нас уже дорога просохла и можно ходить на остановку. Я встретила три автобуса, а мамы нет. Бабушка Матрена сердится, что я плакала, и говорит, никуда твоя мама не денется. Надо пользоваться воздухом, а не распускать нюни. Она радуется, что хохлатка опять хорошо несется и много яиц. А Федькин отец говорит, что зря отдал нам своего петуха, когда этот шпанюк подавил наши яйца, когда подглядывал, как мы с Таней секреты зарывали…

Дорогой папочка, от мамы пришло письмо, что скоро она возьмет три дня и приедет за мной. А вдруг ты приедешь, а мы уже уедем. Лучше не приезжай, а то тебе будет печально. У нас такая теплынь, что мы ходим в одних сарафанах. Интересно, в городе тоже тепло? Вот бы да!

Я люблю, когда без валенок и пальто. Федька завидует, что я буду в городе мороженое есть. На станцию привозят, но это пять километров. Федька говорит, пошли на станцию, но мы боимся, что заругают… Он сказал малышня и у него три рубля есть. Мы решили быстро сходить. Федька сказал, что в прошлом году, когда они ездили форму покупать, отец ему три пачки купил. Таня сказала, что когда ей поедут покупать форму, она тоже съест три мороженых…

Родненький мой папочка, я сильно заболела. У меня болит голова и живот. Мы ходили на станцию, но она далеко. Федька стал рвать цветы и есть. И мы тоже ели, потому что хотели мороженого и далеко идти. Потом у меня заболел живот. Я пришла домой и легла прямо на постель одетая. Тут меня вытошнило. Бабушка Матрена стала быстро вытирать и испугалась, что я умру и что она скажет маме. Но я же еще не выросла, зачем мне помирать. Вон же дедушка на печке живет еще, а ему девяносто лет. Бабушка его жалеет. А меня никто не жалеет, даже мама не едет. Пришла Федькина мама узнать, что мы ели, потому что этот обормот всю дорогу дрищет, и надо дезинтерийного врача. Бабушка дала ей отвар из моей банки и сказала царица небесная, матерь заступница. Потом я заснула. Сплю-сплю. И чувствую, как хорошо пахнет. Открываю глаза, возле меня мама, приехала и сидит. Дохлячок ты мой ненаглядный, как же я по тебе соскучилась. Мама такая красивая с кудрями. Я сразу обрадовалась и заплакала. Что же ты, глупышечка, все хорошо устроилось. Нам две кровати в общежитии дали. Поедем в город, там высокие-высокие дома, фонтаны брызжут и много детей. Я подумала, как же Таня без меня будет играть. А потом подумала, что я отдам ей на память все стеклышки, чтобы она не обижалась.

Конечно, сказала мама, подари ей что хочешь. А тебе за это – вот! Развязала большую коробку. А там – просто я не знаю какая чудесная кукла. Лицо такое розовое, платьице с кружевами, волосы длинные завиваются. Это папа купил! Это Луиза, сказочная принцесса! Мама сказала – нет, это она купила на свою собственную зарплату, и ты, папа, здесь ни при чем, что нам и без тебя хорошо, мы ни у кого ничего не просим и не унижаемся. Вот мы приедем в город, я пойду в школу, буду хорошо учиться, а мама будет деньги зарабатывать и мы всё себе будем покупать, что захотим…

Мама дала деньги бабушке Матрене и сказала, если бы не вы, не знаю, что бы делала. Бабушке стало стыдно, что не уберегла девоньку, но мама обняла и поцеловала ее. На столе вкусно пахла селедка и колбаса из города и целый кулек пряников. Но я не хотела есть и лежала. Дедушка собрался слезать с печки, но бабушка поставила ему тарелку наверх, и он долго сосал косточки. Бабушка радостно говорила – обопьется опосля…

На что мы им, дурочки деревенские, тихо говорила мама, чтобы я не слышала. Они высокого полета, больших претензий. У них дипломы. Кое на что мы сгодимся, но не больше… Мама была злая и грустная одновременно. Почему? Сказала ведь, что все хорошо, а сама обхватила голову и сидит. Спи, деточка, спи, хорошая. Я просто устала. Работа сдельная, сколько наработаю, столько получу. Не пропадем. Бабушка кивала: ну и славно, ну и хорошо. Дедушка уже храпел на печке, и я почти спала, но услыхала, что посуду на столе сдвинули, значит, взяли карты. Бабушка умеет гадать про трефового короля…

Вот приходит трефовый король и говорит: сейчас перед вами выступит принцесса Луиза. Она исполнит песню приколола цветок голубой.

Я выхожу на сцену, гляжу, а на мне одни трусы и майка. Разве в таком выступают? Тоже мне, Луиза, кричит Федька, он сидит прямо у сцены и смотрит на меня насмешливо. Конечно, я застыдилась без длинного платья… Кыш, кыш отсюда!

Я проснулась. В доме светло от солнца. Мама стоит у окна и машет полотенцем на черного петуха. Тот спрыгнул с подоконника, вскочил на плетень, блеснул разноцветным хвостом и как кукарекнет на весь двор. Мама засмеялась. Петух гордо посмотрел на нее. Я совсем проснулась и обрадовалась, что мама со мной. Откинула одеяло и – хлоп! Луиза упала на пол лицом. От ее лба отколупнулся кусочек краски, и она стала страшная. Не расстраивайся, мой хорошонок, сказала мама, приедем в город, пойдем в зоопарк и в кино, у меня три отгула. Конечно, вещь деньги стоит. Но она же не живая, ей не больно…

Дорогой папочка, когда ты приедешь в город, то сразу найдешь нас. Мы будем жить в самом высоком пятиэтажном доме. Привези мне сказки Пушкина, а то я свои подарила Тане. А куклу мне не привози, потому что школьники не играют. Жаль Луиза разбилась. Моя первая и последняя…

А ты ее так и не увидел.

…Эта тихая, замкнутая девочка теперь – мать двух сыновей. Мальчики растут бойкие, смышленые. Убирая в их комнате, она с грустью оглядывает груду поломанных, разобранных по деталям автомобильчиков, автоматов, заводных зверюшек. «Когда я была маленькая», – говорит она шалунам. «Знаем, знаем! – весело перебивают они. – Когда ты была маленькая, у тебя не было таких замечательных игрушек. Ну и что? Ведь ты уже не маленькая».

«Увы!» – вздыхает она и разводит руками.

Пистолет

Мальчику Диме исполнилось шесть лет, и он уже все понимал про эту жизнь. Он понимал, что хозяйка, у которой они квартируют в избе, – ехидная женщина. На днях, когда родителей не было, подозвала его и, ткнув пальцем в их семейный альбом, спросила:

– Это хто?

– Это мама, это папа, это я, – ответил Дима и удивился: разве она сама не видит?

– А это хто? – спросила хозяйка, указав на другое фото.

– Это мама, это я, это дядя, – сказал Дима.

– Чего же он тебя на руках держит? – спросила хозяйка, и в голосе ее послышался подвох.

Дима пожал плечами:

– Я тогда плакал и не хотел идти.

– Это твой отец, – вдруг заявила хозяйка.

– Нет, вот мой отец, – возразил мальчик.

– Тогда почему же ты не Алексеевич, а Петрович?

Этого Дима не знал. Но, почуяв недоброе, насупился и отошел…

Еще Дима знал, что его мама самая худая на свете, за что хозяйка за глаза называла ее селедкой. У мамы больная щитовидка, поэтому она по два раза в день капает на кусочек сахара йод и съедает. Хозяйка по этому поводу однажды произнесла, зная, что дома взрослых нет: «На однем сахару в трубу вылетим».

Мама работает в амбулатории вместе с Лизаветой Сергеевной. У Лизаветы Сергеевны есть военная пилотка, ее собственная. Она ее в войну носила, когда работала в санитарном поезде.

А папа у Димы очень серьезный. Работает начальником, где роют котлован. Домой приходит поздно, когда Дима уже спит, а уходит рано, когда в зимних окнах еще темно.

Еще в избе за перегородкой живут двое хозяйкиных сыновей. Это народ шумный. Утром слышится одно и то же:

– Мать, иде мои сапоги!

– Федь, не видал моих порток?

Так они разгоняли свой и чужой сон.

Мама бесшумно вставала и разогревала на примусе чай. Дима слышал, как звенела посуда, как шаркали за перегородкой хозяйкины башмаки, как гремел рукомойник. Окончательно просыпался он, когда в доме уже никого не было, кроме него и хозяйки. Мама с отцом на работе. Братья в колхозной МТС. Дима оставался до обеда сам по себе, пока мама не прибегала из амбулатории покормить его. Он съедал то, что ему оставляли на столе под салфеткой, и начинал играть в солдатиков. Настоящих, магазинных игрушек у него не было, и он вырезал фигурки из картона. Он знал, что скоро у него день рождения и ему, наверное, подарят детский пистолет с пистонами, о котором он давно уже мечтал и часто напоминал маме. «Купим! Купим! – отмахивалась мама с досадой, но потом уточняла – В получку съездим в сельпо и купим». Дима ждал получки. Наступал ожидаемый день, но всегда получалось так, что деньги быстро распределялись: за жилье, на питание, еще на что-нибудь. И трех рублей лишних не оставалось. Мама виновато глядела на сына, и он успокаивал ее: «Ничего, я потерплю».

В последний раз вообще произошла неприятность. Мама как всегда выложила перед хозяйкой деньги. Та, утерев руки о подол, медленно пересчитала лохматые листы и сказала:

– Маловато! Нынче жизнь трудная, за все плати. И дрова, и свет, и остальное… Надо бы надбавить. Али еще как возместить. Вы бы спросили мужа насчет толи. Чай он мог бы достать у себя. Курятник весь протекает…

Мама ответила, что строительный материал на строгом учете и вряд ли удастся что-то сделать.

Хозяйка обиженно поджала губы и после весь день недовольно покрикивала на Диму: «Не стукай дверью! Ну чего расшерепился? Проходь от печи!»

Вечером отец заявил хозяйке:

– Я не вор! Материалы не мои, государственные, понимаете?

– А то не понимаю? – отвечала та. – Из-за кусочка не убудет у государства.

– Вы отсталая! Вы мещанка! – сказал отец.

– Я?! Это так, значит, обо мне? – обиделась хозяйка. – Как молочко да картошечку трескать, вы сюда бегите, ко мне, отсталой. А как прореху залатать, так шиш! Капусты в бочке половина осталась. Кто поел?

– Жена вам заплатит за все! – отрезал отец и захлопнул перед ней дверь в комнату.

Мама взволнованно раскраснелась: ей и за резкого мужа было неловко, и жаль хозяйку, которая и впрямь трудилась по дому не разгибаясь – корова, поросенок, куры требовали немалых сил.

Еще мама волновалась оттого, что завтра будет воскресенье. В этот день отец спал долго. Дима уже поднимался, выпивал молоко и шел гулять во двор. Если было не холодно, он гулял долго, а в мороз не выдерживал, возвращался в избу.

Двор был маленький, не побегаешь. Да еще сугробы вокруг – не повернешься. На речку, где ребята в мороз накатывали славную горку, Диму пускали не всякий раз. Зато, когда мама ехала к проруби полоскать белье, Дима ликовал: его сажали на санки, в руки давали таз с мокрым бельем и везли через всю деревню. Пока мама полоскала. Дима бегал на горку и лихо скатывался. У мамы от ледяной воды руки становились красные и плохо сжимались пальцы. Дима сам брался везти санки с бельем, но это было ему не под силу, да и таз без поддержки норовил опрокинуться в снег.

Это воскресенье выдалось солнечное, звонкое. Дима вышел во двор и замер: снег искрился на солнце и переливался цветными звездочками. Мальчик даже зажмурился от сильного блеска. По дороге за изгородью шла большая темная лошадь с такой мощной гривой, какой Дима еще не видал. Она тащила телегу с сеном. Из ее ноздрей выбивался клубами пар. Пахнуло навозом: лошадь оставила по себе след. Мужчина в тулупе, шедший рядом с телегой, недовольно сплюнул в сторону и цокнул: «Но, пошла!»

Диме нравились лошади. Он мечтал когда-нибудь поскакать на одной из них, как соседский Санька, который был всего на два года старше Димы, а уже мог запрягать мерина и управлять им как взрослый. Санька был маленький мужик в доме: дрова колол, корм скотине задавал. Поэтому времени на гулянье у него оставалось немного. Учась в школе, он домашних уроков, как правило, не готовил. Зато, переделав по дому разные дела, мчался на улицу и куролесил там до темноты. Диму он презирал за младший возраст, нежный характер и зависимость от родителей. Санька разговаривал со своей матерью как равный и мог сказать ей: «Отстань!» или «Сама дура». Диму такое обращение грубое ужасало. Но Санькину грубость он воспринимал как силу и втайне мечтал походить на приятеля.

Дима проводил глазами удалявшуюся телегу, мужчину в тулупе, потом решил заглянуть в сарай. Но там все уже было ему известно: за низкой перегородкой хрюкал вонючий поросенок, на стенах висели разные предметы малопонятного назначения. Дима все разглядывал, прикидывал: это зачем и для чего. Когда ему наскучило ковырять палочкой сугроб, прыгать со ступенек крыльца, он решил отпроситься на горку.

…Отец сидел за столом перед сковородкой с яичницей.

– Есть хочешь? – отец был в добродушном расположении.

– Он уже позавтракал, – вступилась мама. – Ступай, сынок, погуляй.

– Да что же ты его гонишь от меня? – оборвал ее муж. – Съем я его, что ли? – И предложил мальчику: – Давай поговорим.

Дима немножко боялся отца, тот бывал и буен. Мог тарелкой об пол хряснуть или попавшуюся под руки вещь разломать одним ударом. Но как бы ни бывал он сердит, никогда не замахивался ни на жену, ни на сына. «Тебя что, отец не порет никогда? – удивился однажды Санька и заключил: – Ну ясно, ты же хлюпик. Вдарь – из тебя дух вон!» Дима даже не обиделся от Санькиной насмешки, он боялся боли и предпочитал быть хлюпиком, чем испытать хоть одну порку.

Отец усадил сына возле себя, потрепал белобрысый чубчик:

– Ну что, герой, поедем в райцентр за покупками? Маме шубу купим, тебе игрушку… там какую-нибудь. Ты что бы хотел-то, а?

Дима даже задохнулся от радости: вот оно наступило, счастливое мгновение. Желая удержать отцовское расположение, глядя в блестящие веселые глаза большого мужчины, вдруг ставшего таким ласковым, он торопливо произнес:

– Пистолет с пистонами!

– Идет! Пистолет так пистолет. А маме шубу.

Дима знал, что у Лизаветы Сергеевны есть шуба, а у мамы нет. Мама ходит в одном и том же пальто и в мороз и в слякость. Когда очень холодно, она ходит быстро, почти бегом, чтобы не мерзнуть. Но Лизавета Сергеевна однажды сказала, что ее шуба стоит семьсот рублей. Сумма немыслимая! И по грустному выражению маминого лица Дима понял, что о такой вещи ей остается только мечтать. И вот отец говорит «Купим!». А мама стоит спокойная, как будто ее это совсем не интересует.

Тем не менее через полчаса они уже шли втроем к автобусной остановке. Дима торопил взрослых – как бы не опоздать, а то жди потом два часа следующего рейса. Но они не опоздали, даже пришлось немного ждать.

Автобус ехал по шоссе как стрела. Вокруг белели снежные равнины, темнели леса. Ничего интересного. Но Дима всю дорогу смотрел в окно, замечал дымки над деревенскими трубами, считал придорожные столбы.

В райцентре они сразу пошли в универмаг, в отдел верхней одежды. Здесь им показали шубы. Папа сказал: «Вот эту, пожалуйста!» Продавщица охотно разложила перед ними манто из черного волнистого каракуля. Мама ахнула: «Это нам не подойдет!» – «Почему?» – спросил отец. Мама показала ему бирку. Отец присмотрелся к цене, кашлянул и спросил: «Что-нибудь поскромнее у вас найдется?» Продавщица взглянула на них со снисходительной жалостью и сказала: «Дешевле нету!»

Мама торопливо дернулась к выходу, но отец задержал ее:

– Без покупки не уедем. Вот возьми, – он сунул ей в руку пачку денег. – Покупай что на тебя смотрит. Расходуй всю премию!

Мама закусила губу, неловко засунула деньги в сумку и сказала:

– Кофту посмотреть, что ли?

– Вот, давай кофту! – согласился отец.

Они направились к трикотажу.

«А пистолет?» – думал Дима. Он уже приметил отдел игрушек в дальнем конце магазина. Но напоминать взрослым об их обещании не торопился: у них и без него забот хватает. «Потерплю», – решил мальчик.

Спустя некоторое время, как-то так вышло, что Дима с отцом потерялись: мама с заинтересованным лицом нырнула в толпу возле прилавка, а они вдвоем отстали и бочком, бочком вытолкнулись из магазина. На улице отец крепко взял Диму за руку и быстро повел сначала за угол, потом через дорогу и дальше, дальше по широкой улице. Под вывеской «Чайная» отец остановился:

– Нам сюда. – Он лукаво подмигнул сыну.

– А где мама? – спросил мальчик.

– Она никуда не денется! – успокоил отец. – Походит, купит что надо, и домой вернется. Дорогу знает.

В чайной было светло и нарядно: за мраморной стойкой возле подносов с сияющей посудой приветливая женщина в кружевной наколке на голове. В зале несколько круглых столиков – очень высоких. Несколько мужчин ели и пили стоя, стульев не было. Дима встал под один столик как под крышу.

– Дима! – позвал отец. – Посмотри, что тебе здесь нравится?

Под выпуклым стеклом лежали всякие кушанья на тарелочках и в вазах. У Димы разбежались глаза: столько конфет!

– Понятно! – весело сказал отец и обратился к пышной тете:

– Девушка, нам, пожалуйста, вот это, – он показывал сквозь стекло. – Это и вот это. И еще…

Дима изумился папиному размаху: «Сколько же денег надо!» Но отец не замечал его смущения – никто не контролировал. Можно было немного погулять.

На этот раз в отцовской кружке было что-то желтое вроде чая, но пахло – кислятиной.

Их сосед по столику одобрительно наблюдал, как отец носит от буфета закуски. У него в стакане было уже пусто, и он тоже подошел к стойке. Вернувшись с полным стаканом, он как знакомому сказал отцу:

– Ну что ж, будем здоровы?

Отец поднял свою кружку, они чокнулись и дружно выпили. Потом отец взял ломтик хлеба, намазанный черным, и стал вкусно есть. У Димы даже шоколадка замерла возле рта, так ему стало страшно за папу: ест деготь! Отец поймал взгляд сына, протянул ему бутерброд с икрой и спросил:

– Будешь есть?

Дима отрицательно замотал головой и даже поглубже спрятался под стол. Мальчику здесь было неуютно.

– Я им говорю, не глядите, что у меня щека дергается и левая нога не сгибается, – рассказывал отцу сосед по столику. – Я еще ого как силен, брат. До войны-то я кузнецом был, понимаешь. А они – контуженый! Да если хочешь знать, мы все контуженые теперь. Так-то! Война всех повредила… Ну давай за знакомство, – он снова поднял стакан.

– Не гони, товарищ, – остановил отец. – Я с ребенком.

– А, ну да, конечно, – мужчина заглянул под стол. – Сын? Молодец! Мужик, значит, солдат. А у меня две девки, понимаешь. Сердитые. Рюмки не дадут. Жалеют: вы, папаша, слабый! Вам, папаша, нельзя! Я говорю, как же так нельзя? Очень даже можно! – Мужчина стукнул стаканом о крышку стола.

На этот рискованный звук обернулась буфетчица и пригрозила пальцем.

– Верунчик! Не волнуйся, мы тихо, – успокоил ее мужчина и, обратясь к отцу, сообщил – Душевная баба. В долг верит. – Не дожидаясь отца, он отпил из стакана и продолжал: – Теперь я что? Груз на семейной шее. Они мне говорят, вы совершили свое героическое дело, теперь отдыхайте, мы вам пенсию носим. Ага. И что мне с той пенсии, а? Ну что мне с нее? Я человек, труженик… Да что там! – он махнул рукой. – Давай за твоего мальца! Чтоб вырос героем.

Отец покосился на сына, словно что-то соображая, и медленно отпил из кружки. Потом вытащил из кармана пальто плоскую коробку, открыл и предложил соседу:

– Закуривайте!

– Дорогие потребляешь, – определил сосед. – Как начальник. На работу небось с портфелем ходишь?

– С планшеткой.

– Я и говорю, начальник. По всему видать. Воевал?

– За Уралом, – неохотно ответил отец.

– A-а, ну да, – понимающе протянул мужчина. – Значит, пороху не нюхал.

– Я такое нюхал, что тебе в страшном сне не увидеть. Оборонный завод, все для фронта. Понял?

– Пап, пошли к маме! – Дима дернул отца за полу пальто.

Тот нетерпеливо отстранил его руку:

– Подожди!

– Но мама же, наверное, ждет, – напомнил сын.

– Пойди на улице погуляй немножко, а я тут с дядей поговорю.

Дима заскучал. Он вспомнил, как они с отцом бочком выбирались из магазина, и ему стало боязно: маму-то они просто-напросто бросили, а сами сбежали. Он вышел на улицу. Уже вечерело. «Мама, наверное, дома сидит, а мы тут вот». В дверь входили и выходили мужчины. Один протянул ему баранку:

– На, пацан, угощайся.

Дима разгрыз твердую баранку, но она оказалась соленая, и мальчик засунул ее в карман.

Домой они вернулись в темноте. По дороге Дима задремал на коленях у отца и очнулся, когда с него стали стягивать одежду.

– Клянусь, мы тебя всюду искали! – оправдывался перед мамой отец.

Но женщина, видно, уже так переволновалась, что не могла говорить, а только всхлипывала.

Дима проснулся, когда в комнате вдруг снова зажегся свет. Он разлепил глаза и увидел, что мама давит коленкой на крышку чемодана, пытаясь защелкнуть замок.

– Ничего мне от вас не надо больше. Спасибо, пригрели, приголубили неблагодарную. Больше сидеть на вашей шее не будем!

Мама говорила отцу «вы». Диме захотелось отвернуться и спать дальше. Но тут мама подошла к нему, раскрыла одеяло и стала натягивать на сына одежду. Свитер больно зацепился за ухо, и у Димы выкатились слезы. Мама сняла с себя синюю вязаную кофту, положила на стол перед мрачно молчащим отцом:

– Это на ваши деньги куплено. Возьмите обратно.

Одной рукой она взяла чемодан, другой подхватила Диму и направилась к выходу. Отец не остановил ее.

На улице Дима окончательно проснулся.

Стояла морозная ясная ночь с луной и звездами. Мама волокла Диму по улице мимо спящих домов. Впереди была черная кромка леса на другом берегу реки. «Там же волки!» – вспомнил мальчик. Но мама сильно тянула его за собой, и он не сопротивлялся.

Женщина всхлипнула, остановилась, села на чемодан.

Сзади заскрипел снег под быстрыми шагами. Дима обернулся и узнал хозяйку.

– Да будет тебе! Вон уж трясет всю, – сказала хозяйка. – Пошли в избу-то.

– Я не желаю его видеть! Хватит с меня попреков. Устала.

– Пошли, говорю! Парень вон сомлел весь, – не уступала хозяйка. – Терпеть надо, вот что. А как же? Твоя такая доля – терпи. Ну выпил, побранил. И бог с ним! Зато муж. Свой, законный. Их вон сколько война прибрала. А тебе достался целый-невредимый. С образованием. Подумай, велико ли горе твое?

Эту ночь они провели у Лизаветы Сергеевны. Диме дали чаю с медом и уложили на диван. Лизавета Сергеевна сидела за столом непривычно взлохмаченная и в длинном красном халате с желтыми крупными цветами.

– Ты идеалистка! – говорила Лизавета Сергеевна. – Хочешь, чтобы он чужого ребенка растил как родного. Отцовское чувство просто так не возникает. Природу не обманешь, дорогая моя. Вот соорудила бы ты ему еще одного, тогда другое дело…

– Ты врач, а предлагаешь такие вещи! – возразила мама. – Где гарантия, что не родится уродец?

– Он не алкоголик. Ну… прикладывается по выходным. Ну и что? Просто ты разлюбила его, сознайся.

– Разлюбила! Да на что мне эта любовь! Нынче – шепот, завтра – топот. Сам изломанный и других ломает.

– Слабохарактерный. Это верно, – согласилась Лизавета Сергеевна.

Дима задремывал. В его сознании смысл разговора стал обретать грозную окраску. Ему приснилась ночь с луной и звездами…

Они с мамой идут по льду реки. Впереди прорубь. В черном круге воды мерцают звезды. «Я утоплюсь», – говорит мама и разматывает платок. «Помоги развязаться», – просит она сына. Дима взялся за платок, и мама вдруг стала уменьшаться и проваливаться. Дима сжал руки, в них оказался резиновый мячик. Он как-то вывернулся и упал. Тут появилась хозяйка и сказала: «Уплыла щука». Дима заглянул в прорубь и позвал: «Мама!» Он почувствовал, как сам превращается в рыбу, плывет в холодной черной воде. Ему стало жутко, и он проснулся.

Постель под ним была мокрая. Он осрамился на чужом диване. Такое с ним случалось. Мама обычно расстраивалась, поругивала «дылдушку» и не давала на ночь питья.

Дима осторожно огляделся: никого в доме не было. Он вылез, оделся. Прикрыл одеялом ночной след. И сел у окна.

Он глядел на знакомую деревенскую улицу, на заснеженные дворы и представлял себя взрослым. Вот он приходит с работы и говорит: «Мать, дай поесть! Ухайдокался как черт, – потом вынимает пачку денег из кармана и отдает родителям: – Вот заработал!» Родители глядят на него с восхищением и не знают, что в другом кармане у него лежит новенький черный пистолет с пистонами. Это он сам себе купил, только не торопится хвастать. «Подумаешь, я еще и не то куплю, когда вырасту! – решает мальчик и вздыхает: – Хорошо быть взрослым…»

…Через двадцать пять лет кандидат биологических наук Дмитрий Петрович Кондратов станет лауреатом премии имени Ленинского Комсомола за разработку новейшего метода производства синтетических кормов. Вся полученная сумма уйдет на подарок матери. Тихая, скромная женщина всплеснет руками: «Дима, такая дорогая вещь!» «Вещь как вещь, – ответит сын. – А дорогая у меня – ты». И мать, краснея от смущения и радости, примерит шубу мягкого беличьего меха:

– Смотри-ка, в самую пору!

Краски

На этот раз Маша болела дома. Оглушенная борьбой сердечных мышц, всего организма с подавляющей неведомой силой, забывалась в полуобморочном сне, когда к горлу подступала дурнота и охватывала невесомость. По утрам открывала глаза и упиралась в знакомую, изученную до мизерного штриха полустертую завитушку на обоях: дома! Не в больнице… Мама уже успевала бесшумно исчезнуть на работу. Но парок от чашки с чаем на стуле возле кровати говорил ясно, что вышла она мгновение назад, успев приготовить завтрак. Маша опять закрывала глаза и просыпалась внезапно, когда в окне уже стояло солнце и остывший чай подергивался мутно-радужной пленкой. Болеть ей не хотелось, потому что возникла опасность очутиться в изоляторе, откуда вырваться было невероятно тяжело. Ей надоедало быть объектом особого внимания, подвергаться бесконечным прослушиваниям, простукиваниям, улавливать на лицах врачей грустное недоумение, через день выглядывать из окна и обнаруживать под желтым больничным забором маленькую с высоты пятого этажа, немо вопрошающую мать: ну как ты? Получать увесистые, пахнущие мандаринами и сдобной ванилью пакеты с передачей, зная, что на них расходуется почти вся негустая зарплата. Теперь больницы не было. Была тишина ничем не загроможденной комнаты, их с мамой обиталища. Была легкая, зыбкого кружева занавеска на окне. Была близость выздоровления. И (в который раз) был прилив ожидания, предчувствия перемен, способных украсить и обогатить эту жизнь, где два близких существа готовы трудиться до самозабвения, оплачивая грядущие блага.

Они, мать и дочь, нередко предавались мечтам. Начиная от голубого платья, намеченного сшить когда-нибудь к празднику, кончая величием и значительностью поприща, которое изберет себе дочь. Они так долго обсуждали будущее, что наступал вечер, и их силуэты темнели на фоне расцвеченного фонарями окна. Маше стукнуло пятнадцать. Возраст, когда все нормальные дети начинают различать предметы и факты с точки зрения их принадлежности к материальному миру. Первое откровение случилось в пятом классе. Машу обозвали «синим чулком». Потому что ее платье на школьном вечере не могло конкурировать с дорогостоящими нарядами подруг. Она замкнулась. Потом было другое. На празднование дня рождения соученицы собирали деньги. Маше требовалось внести столько, сколько составлял заработок целого рабочего дня ее матери на фабрике. Она, конечно, не участвовала в мероприятии, сказавшись нездоровой. Но не задумываться о нарядной обнове и карманных деньгах было невозможно. И Маша мечтала. Воображение рисовало радужные миры, хрустальные чертоги, пленительные речи и жесты, преданные, отзывчивые умы, далекие от мелочей скудной реальности. Вслед за воображением по белому ватману тетради для рисования скользил карандаш. В пятнадцать лет малевать принцев и бабочек – позор, стыд. Маша это понимала и на скрип отворяющейся двери засовывала рисунки под подушку.