Текст книги "Шкатулка"

Автор книги: Лариса Тараканова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

«Я тоже не шибко богатая, – успокоила ее Анна Тимофеевна. – У меня на книжке шестьсот три рубля. Похоронные. Думаю, хватит». – «Хватит, если памятник скромный делать. А если черный мрамор, не хватит». – «На что мне мрамор? Что я, академик какой или писатель?»

Они жили мирно, спокойная, выдержанная бывшая учительница немецкого языка и говорливая, общительная бывшая крестьянка.

Иногда по воскресеньям навещал ее сын Василий с женой, приносили торт, пили по-семейному чай. Андрюша забегал среди дня: «Бабань, дай два рубля». Она давала ему и два, и пять рублей, каждый раз намереваясь сообщить ему одну из важных жизненных заповедей. Но внук торопливо, сжевав у нее кусок пирога и похлебав щей, убегал по своим надобностям.

И вот однажды, гуляя в ближнем сквере, две старые женщины, не обремененные никакими заботами, набрели на группу таких же, как они, престарелых людей. Это выглядело странно – одни старушки и старички, по облику давно перешагнувшие пенсионный рубеж. Возле них не было ни детских колясок, ничего такого, что указывало бы смысл собрания.

Старушки переговаривались друг с другом, как знакомые, улыбались. Было всех человек двадцать – двадцать пять.

И тут раздался баян. Маленький щуплый старик, сидевший на скамейке, растянул мехи, привычно пробежал пальцами по кнопкам и заиграл веселую мелодию. В группе оживились, некоторые даже стали притопывать.

– Давай, Лексевна! – обратились старушки к одной из сидевших тут же товарок. Старушка была обычная, каких много.

Она сначала затянула потуже цветастый платок на голове, потом в такт музыке покрутила руками, повела плечом и запела:

Заиграй, моя гармошка,

Чтоб далеко услыхать.

Нынче я пенсионерка,

Значит, можно отдыхать!

Голосок у нее оказался тонкий, но довольно громкий. Заметна была привычка «выступать»:

Я старушка боевая:

И станцую, и спою,

И товарищам хорошим

Расскажу судьбу свою.

Анна Тимофеевна потянула соседку за рукав:

– Пойдем поближе, послушаем.

– Неудобно. Нас там не знают.

– Ну и что? Поют же. Идем!

Певунья держалась просто, как среди своих, как когда-то на деревенских улицах во время вечерних гуляний. Только текст был нынешний:

Ничего, что я худая

И живу совсем одна.

Разгляди меня получше —

Я на многое годна!

Слушатели одобрительно кивали, понимающе улыбались. А она, ободренная вниманием, продолжала:

Я лазоревый цветочек

Приколю себе на грудь.

Полюби меня, дедочек,

Полюби когда-нибудь.

Никого не смущал текст. Он был всем близок. Он выражал их настроение, их желание быть с милым другом.

– А мы с Павлом Алексеевичем раньше в концертный зал ходили, – задумчиво произнесла Ксения Ивановна. – Он Рахманинова очень высоко ценил. Это композитор такой, – объяснила она Анне Тимофеевне. – Если бы муж меня теперь увидел!

«Здесь чем не концерт», – хотела ответить Анна Тимофеевна, но тут поймала на себе взгляд седенького старичка. Он улыбнулся ей и мигнул левым глазом.

Вот с этой минуты у нее и возникло ощущение новой жизни.

«Да что я, господи, девка, что ли? – испуганно подумала она про себя. – Чего я краснею-то? Ну, мигнул старый козел, ну и что!»

Так она подумала, но внутри у нее затеплилось что-то давно-давно забытое. Она вспомнила своего Ивана Кузьмича, их короткую любовь, свое терпеливое ожидание пропавшего без вести на войне отца двоих детей (Машенька померла в детстве после глотошной). Вспомнила конюха Арсения, который, подвыпив, стучался к ней в окно: «Анна, слышь, выдь, чего скажу». Как она боялась этого конюха и как однажды шибанула его по лицу мокрой из таза простыней. Она вспомнила, что так и не дождалась неторопливой теплой любви, так и затерла в памяти всякую мысль о ней, поистратила свою женскую тоску в ежедневных и бесконечных стараниях…

Другая певица, посмешливее, вступила в кружок. У нее присвистывали искусственные зубы, зато рот красили два ровных жемчужных ряда:

Понаденут старички

Дальнозоркие очки,

Чтобы видеть за версту

Нашу бабью красоту.

Старичков на всю компанию было четверо. Они держались рядом, зная себе цену. Частушки становились все забористее, откровеннее:

Я себе не крашу брови

И румяна не кладу.

Если кто меня полюбит,

Не накрашена сойду!

Если бы не октябрьский холодок, наши соседки еще потоптались бы, послушали бойкие припевки. Но пальцы в ногах уже замерзли, и на ветерке покраснели носы.

Дома Анна Тимофеевна заметила, как соседка примеряла перед зеркалом меховую накидку, от которой густо веяло нафталином.

– А что, годится! – одобрила Анна Тимофеевна, погладив мягкий мех рукою. – Тепло и богато. Прямо барыня-леграиня.

– Что ей без толку лежать, этой горжетке, правда же? – сказала соседка, красуясь. – Мех от времени стареет и портится.

Анна Тимофеевна решила, что она тоже не лыком шита, и вытащила из-под кровати коробку с финскими сапожками «Аляска». Толстый белый мех устилал их нутро. Сапоги хранились «на праздник».

«Может, я и не доживу до него», – решила старушка и сунула ноги в мягкую теплую глубину…

В следующее воскресенье они снова пошли в сквер и не ошиблись: старики и старушки так же группировались вокруг знакомой скамейки. Не было только еще баяниста.

«Заболел, что ли? – подумала Анна Тимофеевна и пожалела старика: – Есть ли кому стакан воды подать? Небось тоже одинокий».

И она поняла: тут все одинокие. Тут все без жен и мужей. Без внуков, которые давно повырастали. Без детей, которые давно сами не молоды.

Время шло, музыки не было. Не выдержала шустрая певунья, запела-таки без сопровождения:

Что-то нынче мой миленок

На свиданье не идет,

Или нет уже силенок,

Или боты не найдет.

Люди повеселели, заулыбались. Но музыки явно не хватало. Не хватало ее воздействия, общего настроя.

На новеньких поглядывали с интересом. Меховая горжетка явно производила впечатление. Анна Тимофеевна старалась не замарать новых сапожек, отодвигалась, если кто теснил ее и мог ненароком наступить на черную замшу.

«И этого нет, козла-то, – подумала она о седеньком старичке. – Небось у телевизора сидит».

Но он не сидел у телевизора. Он давно уже стоял сбоку, собираясь заговорить с этой миловидной и, кажется, не злой старушкой. Он коротко кашлянул, и Анна Тимофеевна обернулась.

– А я думаю, вы это или другая? – сказал старичок. – Вы не в тридцать седьмой поликлинике лечитесь?

– Чего? – смутилась Анна Тимофеевна.

– Я говорю, лицо ваше знакомое.

– Да мы тут живем на Восьмой улице. Это моя соседка, – ответила Анна Тимофеевна. – Мы в одной квартире живем.

– А я один живу.

– Одному скучно.

– У меня кенарь есть. Была и канарейка, только сдохла. Жука какого-то склевала и сдохла.

– Жалко, – посочувствовала старушка.

– Жалко, петь перестал. Раньше тренькал целыми днями. Теперь молчит. Вот надо подружку ему. Мне один знакомый пообещал достать. Я на рынке глядел. Но там дорого просят.

– Вот как?

Так они познакомились. Поговорили. Довольные пошли по домам в разные стороны…

Под Новый год Ксения Ивановна заболела. Анна Тимофеевна взяла над ней шефство – вызывала врача, готовила еду. Настаивала в кастрюльке целебный отвар из сухих трав и поила больную.

– Аннушка, – сказала соседка бледным голосом. – Когда я умру, возьмите себе этот столик на память.

– Господь с тобой, моя хорошая! Не надо мне твоего столика, – ласково отмахнулась добровольная сиделка. – Я ведь раньше тебя помру. Это я с виду крепкая, а внутри у меня все отжило.

– Вы хорошая женщина. Почему вас дети отселили? Я этого не понимаю.

– Чего тут понимать? У них своя жизнь. Мне там нет места. Я все сделала, что могла. Пускай живут, как знают. Лишь бы здоровые были. Вот Андрюша женится, ребенка заведет, я и понадоблюсь.

– Все же нехорошо.

– Хорошо. Дождаться бы только. Люблю я маленьких…

В марте они снова стали выходить в сквер.

Соседка немного прихрамывала, у нее ныло под коленной чашечкой, иногда при ходьбе щелкало. Она стыдилась этого звука. Но Анна Тимофеевна уговаривала ее не обращать внимания.

Знакомый старичок, завидев их, обрадованно кивал головой.

Не все из участников прежних сходок появлялись. Но, видно, слух о веселом пятачке разнесся далеко по городскому району, и сюда стекались новые искатели простодушного общения, незатейливых шуток, неожиданных знакомств.

Милые, милые старики и старушки, много ли вам осталось? Очень скоро вечность сдует вас как одуванчики в поле, и станете вы прах. Крепкое, самоуверенное юношество, торопясь к своим вершинам, удивленно оглянется на вашу стайку и усмехнется допотопной, «сердешной» припевке:

Ты играй, играй, гармонь,

Сердце нежное затронь.

Пусть оно не мучится,

А любить научится.

Придет серый еж

Николай Петрович сидел на веранде и сторожил скворечник: ему хотелось убедиться, что в новом доме кто-то поселился. Но птицы не появлялись. Или он плохо видел, потому что опять надел не те очки, или пернатым не приглянулось жилище.

Май пришел теплый, солнечный. Цветы распускались в обычном порядке – пролески, одуванчики, незабудки. Уже в темном углу под развесистой яблоней проклюнулся и забелел ландыш. Все ходили его нюхать и не срывали, зная, что цветку для размножения полагалось увядать на корню.

Николай Петрович вдыхал утренние сладкие запахи цветов, лесной зелени, слушал щелканье, щебетанье, свиристенье хлопотливых птиц и ловил себя на мысли, что это великолепие он переживал уже много раз в этом саду, на этой веранде…

Когда строили дачу, ему только-только перевалило за сорок. Издательство выпустило его книгу скромным тиражом, потому что хотя и написана она была доходчиво, но характер имела строго научный. Гонорара почти хватило на строительство. Они с Галей были счастливы. Наконец-то можно не притыкаться к чужим дачным углам, не метаться каждую весну в поисках летнего пристанища на природе. У них подрастала дочь – бледное дитя города. Маша бегала по лужайке, трогала молодые деревца, с почтением оглядывала широкий, в два обхвата дуб и спрашивала: «Это тоже наше?»

У нее быстро завелись товарищи из соседних дач. Миша Каретников, не сходя с велосипеда и возвышаясь над забором, коротко свистел в два пальца, зовя ее в свои удалые загадочные игры. Галя выговорила ему однажды, что свистеть неприлично, и он стал терпеливо пробираться к крыльцу сквозь разросшиеся кусты пионов и флоксов, оставляя велосипед у калитки. Его брюки темнели от росы, сбитой с цветов. На дочь Галя тоже разводила руками: девочка, а вечно с мальчиками бегает. Она бы и настаивала, чтобы дочь вместо ковбойки и вечных шорт надевала сарафан с крылышками. Но, видя, как крепло, наливалось жизнью ее чадушко, успокаивалась и не лезла в ребячью жизнь.

Николая Петровича оценили, предложили кафедру в институте. Но администраторство его не прельщало. Была другая цель. Она требовала размеренного распорядка, библиотечного покоя, ясной головы и свободного времени.

Ему устроили кабинет в комнате с окном в сиреневый куст. Он распахивал створки, ветка упруго вталкивалась вовнутрь и ложилась на подоконник. «Господи, милая, – думал Николай Петрович. – Ты так и просишься, чтобы тебя сломали, глупая, сумасшедшая сирень!»

Однажды начались неприятности. Сначала кто-то в мелком журнальчике мимоходом обронил, что «воззрения профессора Н. П. Семина на психологию древних славян страдают узостью». Эту мысль подхватил другой критик, нашел спорное место в книге «уважаемого исследователя» и уделил ей треть статьи в толстом журнале. Николай Петрович стал популярен. Будущие кандидаты наук, боевитые и устремленные, искали его расположения. Он не хотел словесных боев, суеты. Но с молодыми был любезен…

Маша заканчивала школу и не знала, кем быть. «Оболтус» Миша засел за английский: родители прочили его в престижный институт. «Кем бы ты ни стала, – говорила Галя, обнимая дочь, – главное, будь счастлива и здорова». Маша поступила в Менделеевский, благо школа ее была с химическим уклоном.

…«Прогрессивно мыслишь! – одобрил ее Миша. – На химию сейчас большая ставка». Они сидели в Парке культуры, ели мороженое – праздновали свои достижения. Он впервые увидел ее в легком нарядном платье, отметил «по-взрослому» заколотые на затылке волосы и понял, что хочется поцеловать ее. Но не знал, как это сделать и где: кругом люди, голоса, движение.

На улицах долго не темнело. Они ходили и ходили по скверам, по переулкам. Наконец, где-то в центре города в чужом подъезде обнялись и стояли, ничего не говоря, только ощущая друг друга.

…«Дочь выросла!» – очнулся Николай Петрович, увидя однажды, как, ставший своим, повзрослевший юноша шел к электричке с их желтой хозяйственной сумкой, а Маша оглядывалась, виновато улыбаясь, махала букетом ромашек, прощаясь с родителями до следующего выходного. Николай Петрович затосковал, не зная отчего. Завершался пятилетний его труд: последняя часть исследования лежала на столе – стопка мелко исписанных страниц. «Дочь выросла, и скоро я стану дедом».

«А знаете, как древние славяне обходились со стариками?» – сказал он за воскресным обедом.

Все привыкли к его застольным беседам. Информация лилась из него потоком. Ясная память, трезвый ум, весь изученный материал делали из него занятного рассказчика.

«С почтением?» – улыбнулась дочь.

«Обессилевшего от времени старика, не пригодного для работы, избавляясь от лишнего рта, дружно забрасывали камнями. Пока не помрет».

«Дикость какая», – прокомментировала Маша.

«Не волнуйся, Маня, это в древности было – все равно что никогда», – Миша выразительно посмотрел на тестя: зачем же так!

«Действительно, я что-то завелся, – подумал Николай Петрович. – Дочь на последнем месяце. Они скоро уедут. Кто у них родится?»…

Николай Петрович вздрогнул: какая-то птичка влетела в темное отверстие скворечника. «Синица? Трясогузка?» – спросил он себя и стал сторожить дальше. Но от натуги в глазах рябило, и он вытащил из кармана платок вытереть слезы.

…У Маши с Мишей родилась Катя с маленьким розовым личиком. Николай Петрович вдруг понял, зачем он столько лет прожил на свете. Затем, чтобы слышать за стеной суетливых женщин («Мам, где у нас новые простынки»? «Миша, подогрей бутылочку!»), затем, чтобы ему доверяли подержать крохотное тельце в байковом одеяле. И что бы однажды маленький голос произнес: «Дедя!»

Давно, когда он еще не носил очков, внучка вбежала в комнату и испуганно зашептала: «Дедушка, идем скорее! Оно там живое и шуршит. Такое серое. Возле сарая».

Он взял девочку за руку и быстро пошел. В сумерках все сливалось. Они едва различили маленький холмик. При их приближении холмик шевельнулся и зафыркал. Это был еж.

«Не бойся, деточка, он, наверное, пришел подкормиться к нашей компостной куче. Мы его не станем трогать».

«Настоящий еж, – завороженно протянула внучка. – Живой. Из леса».

«Сходи к бабушке, возьми кружку молока и блюдце. Нальем ему и уйдем. Он без нас поест».

Девочка долго не могла успокоиться. Подходила к темному окну, словно желая увидеть, как зверек пьет их молоко.

«Нужно было его в дом взять, – говорила она. – У нас тепло. Мы бы ему постельку сделали».

«Нельзя отнимать его от леса. Там его дом. Там ему хорошо. У людей он может погибнуть».

«Как? Почему? – удивлялся ребенок. – Разве мы плохие?»

«Нет, конечно. Но мы слишком сильные и можем причинить ему вред. – Дед обнял внучку, прижал к себе и услышал, как стучит ее возбужденное сердце. – Знаешь, какой великаншей ты показалась этому ежу? Ого! Вот он и зафыркал, чтобы напугать тебя. Чтобы ты не нашла его деток и не забрала с собой».

«У него есть детки? Где?»

«Где-нибудь в укромном месте наверняка есть. Видела, какой он большой? У таких больших обязательно детки бывают».

«Жалко, что мы их не видели».

«Маленьких надо охранять, чтобы их никто не обидел».

«Да, – согласилась девочка. – Мы им всегда молока наливать будем. Пусть пьют».

Она еще долго лопотала про зверюшек. И, укладываясь на ночь, рассуждала: «Если какой-нибудь маленький ежик потеряется, мы его найдем и спасем от волка. Он у нас поживет денька три, а потом придет за ним еж-папа, и мы ему отдадим. Маленькие ежи колючие, как ты думаешь, дедушка?»

«Думаю, у них мягкие колючки».

«Значит, их можно потрогать».

«Похожа на трясогузку, – всматриваясь в птицу, думал Николай Петрович. – Значит, приглянулся ей наш скворечник. Сегодня Катя приедет. Расскажу ей».

Внучка приехала поздно вечером, к деду не зашла, а закрылась в маленькой комнате. Ночью он услышал голоса и приглушенные рыдания. Николай Петрович поднялся, вышел и столкнулся с женой. Та отстранила его:

– Ради бога, не входи. Она ополоумела.

– Да в чем дело?

– Потом. Ложись!

Утром жена сказала ему, что Арсений Малышев жениться на Кате не собирается.

– Ну и что? – спросил Николай Петрович.

– Как что! Ведь она его любит. Уже два года.

– Того рыжего, маленького? – удивился он.

– Представь себе, того рыжего, маленького. И он собирался жениться.

– Так в чем дело?

– Это ты виноват! – внезапно возникла в дверях Катя с красными щеками и опухшими веками. – Ты не соизволил ему помочь. Отказал в ничтожном деле!

– Что ты такое говоришь, девочка моя? Ты путаешь одно с другим. Какая связь? – Николай Петрович вспомнил: – Да, я сказал ему, что рекомендовать его Сабурову не считаю возможным. Ну и что?

– Ты мог сделать то, о чем тебя просили? Мог?

– Сабуров не отказал бы мне, надеюсь. Но пойми…

– Ты такой принципиальный, такой благородный, – перебила внучка. – Тебя попросили, а ты!

– Значит, из-за меня ты теряешь…друга? Выходит, я виноват? – Николаю Петровичу захотелось обнять эти дрожащие плечи, успокоить гневные слезы, но он побоялся еще раз услышать упрек.

Он отвернулся и ушел к себе.

Где-то на столе был листок с адресом и полным именем этого рыжего дельца… Он тогда как бы случайно оторвался от молодежной компании, пившей на веранде чай, и тихо, но решительно постучался к Николаю Петровичу. Если бы Николай Петрович знал, что у него с Катей, оказывается, роман, он бы иначе взглянул на этого паренька. В науке таких шустрых предостаточно. Одним больше, одним меньше – какая разница. Лишь бы ей было с ним хорошо. «Но это же странно! Как ей может быть хорошо… с этим, – Николай Петрович поморщился. – Хотел рассказать про скворца, а ее уже другое занимает. Я старый пень! Чего мне стоило позвонить Сабурову, замолвить слово? Девочка убитая, а я о материях рассуждаю». Среди бумаг на столе он разыскал чужеродный листок с размашистым почерком: «Улица Можайская, пять. Квартира семнадцать». Телефона не было.

Николай Петрович надел серый плащ, взял зонт и пошел на станцию. Электричкой до города езды было полчаса. Столько же он ехал в метро.

Оказавшись в новом квартале среди одинаковых многоэтажных домов, он растерялся. Но табличка на ближайшем доме указывала, что Можайская улица и есть та, на которой он стоит.

Лифт поднялся быстро, бесшумно. Лестничная площадка пахла жареным луком. На звонок открыла девушка в мужском банном халате и тапочках на босу ногу.

– Сеня, вылезай! – постучала она в дверь ванной. – К тебе пришли. Вы проходите, садитесь, – предложила она Николаю Петровичу.

Рыжий с зубной щеткой во рту выглянул из ванной и удивленно округлил глаза:

– Жаже, – машинально поздоровался он, не вынув щетки изо рта, и снова скрылся.

Спустя три минуты он стоял перед Николаем Петровичем, все еще удивляясь неожиданному визиту.

– Я должен извиниться, что пришел без предупреждения. Но позвонить я не мог. У вас, кажется, нет телефона. – Николай Петрович не знал, с чего начать, да и что, собственно, говорить этому человеку. Его сковывало присутствие девушки в халате.

– Да вы без церемоний! – предложила она гостю. – Кофе с нами будете пить?

– Жанна, это профессор Семин. Пойди на кухню, – Рыжему она тоже мешала сейчас.

– Ну и что же, что профессор! Я только предложила кофе.

– Благодарю. Мне нельзя кофе. Я хотел сказать вам, – он взглянул на рыжего прямо. – У нас был разговор недели три назад. Помните, вы просили рекомендации? Вы мне оставили свой адрес.

– Я у вас ничего не просил, – перебил его рыжий. – Мне казалось, для вас было бы естественно поддержать молодого человека. Старшие должны помогать молодым. Тем более, вам это ничего не стоило. Но вы же не захотели.

– Я не знал. Я ничего не знал… Катя очень расстроена. Она мучается.

– Какая такая Катя? – спросила девушка с интересом.

– Иди, пожалуйста, на кухню, – снова приказал ей рыжий. – Я потом псе тебе объясню.

– Нет уж, я тут послушаю.

– Сказано, выйди!

– Не ори на меня. Это мой дом. Захочу, пойду. Захочу, здесь сидеть буду, понял? – Она демонстративно села на диван, закинула ногу на ногу, небрежно укрыв полой халата крутые белые колени.

– Катя сказала, – Николай Петрович пересилил себя. – Вы хотели предложить ей руку.

– Чего-чего? Это как? – встрепенулась девушка. – Жениться, что ли? – Она обратилась к рыжему: – Что за новости? Что этот дедуля говорит?

– Помолчи! – одернул ее рыжий и вызывающе глянул на старика. – В общем, если хотите знать, она сама на мне повисла. Да! Время ее пришло, понимаете? А тут я оказался поблизости. Она и решила, что я для нее подходящий. Господи, что она мне говорила, если бы вы только слышали!

– Интересно, что она тебе говорила?

– Она чокнутая, ваша Катя, – не обращая внимания на угрожающую интонацию подруги, продолжал рыжий. – Как последняя… только бы я с ней был. Понимаете? Она ненормальная.

– У вас поворачивается язык говорить такое, – Николая Петровича кинуло в жар. – Вы приходили к нам, разговаривали о поэзии, о современном искусстве. Вы очень красноречиво говорили, я помню… что-то такое о Рильке, о немецком романтизме. Она решила, что вы очень умны. В ее понятии ум и человеколюбие равнозначны. Как же вы можете так говорить? Вы отдаете себе отчет?

– Давайте без назиданий! Я прекрасно знаю, что говорю. Вам нужен зять? Ищите его в другом месте. Мне до вашей неврастенички дела мет.

– Ну, дела! – усмехнулась девушка. – Профессорскую внучку замуж не берут. Небось в детстве зернистой икрой вскармливали, лелеяли бедную. Вот и вырастили деточку: подайте ей все на блюдечке. И жениха тоже. Ну, дела!

– Вы… – Николай Петрович запнулся. – Это пошло, что вы говорите.

– Неужели? Значит, в точку попала!

– Жанна, уймись! – рыжий положил руку ей на плечо и, видно, крепко сжал.

– Щас двину по сусалам, будешь знать, как за профессорскими дочками таскаться за моей спиной! И нечего на меня так вылупляться. Хорош тоже!

Они стали браниться друг с другом. И было видно, что это у них не впервые.

«Глупый, глупый старый дурак! Куда меня понесло? Что я могу? Я их не понимаю. Они марают друг друга. Мне не ровняться с ними. Но… почему Катя? Что она в нем нашла? Зачем он ей? Эта девица с грязными волосами…»

Николай Петрович шел по улице неизвестно куда – подальше от того дома. Горло перехватило, глаза плохо видели. Улица была прямая и пустая – ни скамейки, ни парапета, чтобы присесть или опереться.

В метро ему сделалось душно.

Перебирая руками по стене, он добрел до скамейки в конце зала. Но скамейка вся была занята. Он подождал. И когда подошел поезд, скамья освободилась. Он сел, расстегнул ворот, задержал дыхание, чтобы переждать колющую боль в груди.

– Не подскажете, как на Колхозную попасть? – спросил его человек с тяжелым рюкзаком за плечами.

Николай Петрович поднял на него глаза, открыл рот, но, не сумев пересилить боль, отрицательно покачал головой.

Люди торопливо входили и выходили из вагонов, толпились рядом, задевали сидящего сумками, иногда извинялись, и никто не обращал внимания на его бледное перекошенное лицо.

Он вспомнил маленькую встревоженную Катю с птичьей скорлупкой в руках. «Он погиб?» – спрашивала она о птенчике. Дед успокоил ее, сказал, что птенец вывелся, а скорлупка выпала из гнезда. Ему не хотелось огорчать внучку, он догадывался о печальной участи малыша – уж больно активно кружила над лесом пара черных ворон, плотоядно каркая на всю округу.

– Где ты был? Мы обыскались. Ты ездил в город? Что с тобою, Коля?

Галина Николаевна встретила его уже в сумерках.

Он попросил чаю с бородинским хлебом.

Он пил чай и прислушивался.

– Что, Катя уехала?

– Да, – ответила жена. – У них какая-то экскурсия или поход. Я одобрила. Пусть развеется.

– Денег дала?

– Дала немного. Маша с Мишей ей прислали тоже зачем-то. Кажется, для этой экскурсии. Коля, я прошу, не бери в голову. У девочки будут еще увлечения… это естественно. Она впечатлительная. В этом все дело.

– Дело в том, что она не разбирается в людях. Ты женщина, ты не смогла объяснить ей чего-то необходимого… ну, я не знаю, как сказать.

– Бесполезно.

– Она, неопытна.

– Ей опыт будет – шрамы и ссадины.

– Без этого!

– Иначе не выйдет. Это участь всех.

– Ты сегодня жесткая. Я давно тебя не помню такой.

– А какой ты меня вообще помнишь?

– Помню в серой шубке с чемоданом в руках, когда ты уходила от меня к этому летчику.

– Ни к кому я от тебя не уходила.

– Как же, я помню.

– Тебе говорила, что ухожу к другому, а сама ночевала у мамы, чтобы тебя помучить.

– Я был спокоен. Мария Тимофеевна мне звонила и все рассказывала. И про летчика тоже.

– Ничего ты не знаешь! У меня был поклонник – директор загородного ресторана. Он был готов для меня на все.

– И ты столько лет таилась, несчастная?

– Я счастливая. У меня ты.

– Только и всего?

– С меня достаточно.

Через неделю от Кати пришла открытка с видом старинного русского города Костромы. На обороте было написано: «Одна глупая дура любуется красотами и просит прощения у старенького ежика».

– Как ты думаешь, – спросил Николай Петрович у жены. – Она там винишка не испробовала?

– Пусть испробует! – пригрозила жена. – Я ей косицы-то надеру!

Белая лошадь

Марк Андреевич позвонил сразу после окончания телепрограммы «Время»:

– Ну, Лизонька, поздравляю! На фестиваль едешь ты. Лисовская сама отказалась. Ей светит Австралия. Так что Париж – твой.

За минуту до звонка Лиза уже почувствовала, что должна это услышать. Она даже не удивилась своей интуиции. Напряженное ожидание в течение последних дней утомило ее, и она уже готова была ко всему. «В конце концов о чем речь? Ну не поеду на музыкальный фестиваль. Ну не выступлю, не получу приза. Жизнь на этом не остановится. Хуже играть не стану». Она уговаривала себя, усмиряла фантазию. Но в глубине сознания таилась надежда: «Поеду. Выступлю. Покажу класс!»

И вот – разрешилось. Теперь все зависит от нее самой.

– Марк Андреевич, дорогой, если бы не вы, я бы никогда ничего не достигла. Вы самый замечательный педагог на свете. Вы больше. Вы… – она перевела дыхание.

– Да уж ладно, – прервал ее наставник. – Ты можешь. Я в тебя верю и все сделаю, чтобы ты не застряла на полпути.

– Вы столько для меня сделали, я даже не знаю, чем смогу вас отблагодарить.

– Фу, какие речи-то! Привезешь мне «Жилет», а то мой уже рассыпается. Это бритва безопасная, – пояснил он.

– И «Жилет», и все что скажете. С огромным удовольствием.

– Ну и хорошо. Ладно. Это все не главное. Сейчас от тебя знаешь, что нужно?

– Я вас внимательно слушаю.

– Сейчас берись за Бартока. Вторая часть у тебя слабовата. А в ней как раз смысловой узел. Самое эффектное место. Осилишь – твоя победа. Сейчас соберись. Сосредоточься на главном. Все остальное, разные там домашние дела и прочее в сторону. Отбрось. Забудь. Ты и музыка. Больше ничего. Поняла?

– Да. Все поняла. Бартока я даже во сне играю.

– Молодец, – одобрил Марк Андреевич и сделал паузу. – Ну, а как там Никита?

Лиза ждала вопроса, понимала, что наличие Никиты с некоторых пор нарушило идеальное сплочение учителя и ученицы: послушная девочка несколько недель тому назад обрела нового покровителя – никому ничего не сказав, вдруг выскочила замуж и стала неприкосновенна. Птенец, на которого можно было прикрикнуть или просто дать подзатыльник, вдруг стал персоной. Марк Андреевич принял новость почти равнодушно, но что-то в нем изменилось: он перестал водить ее в кафе на Арбате, где за чашкой кофе рассказывал ей о великих музыкантах прошлого.

– Никита в Озерках. Принимает новую партию скаковых лошадей.

– Как! – деланно возмутился учитель. – Еще не смолкли свадебные гимны, а он уже уехал от молодой жены?

– Всего на две недельки, – уточнила Лиза. – Зато можно заниматься сколько хочешь, ничто не отвлекает.

– Ты права, семейная жизнь много сил отнимает.

Лизе сделалось неловко, намек ей показался двусмысленным. Ее вообще коробило от каких-либо разговоров о «новом жизненном этапе». Одно только выражение «интимные взаимоотношения» кидало ее в жар. Когда бабушка Вера выложила перед ней свадебный подарок, ослепительно розовый комплект постельного белья с вышивкой в виде белых лилий, внучка пришла в такое бешенство, что бедная старушка чуть не выкинула сверток в мусоропровод. «Ей-богу, она у нас диковатая», – решили женщины, мама и бабушка, и стали осторожнее с невестой. Теперь же надо было сдержаться, пропустить мимо ушей. Как-никак – руководитель. Помогает ей, «проталкивает» сквозь густую толпу соперников.

– Я буду заниматься, Марк Андреевич. Я буду очень стараться.

– Ну вот и замечательно.

Лиза положила трубку, посмотрела на себя в зеркало, оценивающе прищурилась и сказала: «Ну, Никитушка, теперь моя очередь блеснуть!»

…С Никитой они познакомились, как ни странно, прямо на улице. Выйдя из института, она решила зайти в булочную, на углу и там съесть слойку с повидлом, потому что институтский буфет уже закрылся, а под ложечкой сосало.

Она шла и ни о чем не думала. В голове еще гудело, звенело от услышанной и проигранной за день музыки. Музыкальные фразы роились и лезли одна на другую – не было сил избавиться от них.

– Девушка, а девушка! Что это у вас такое большое? – трое парней шли рядом и явно желали повеселиться.

– Эдик, она нас игнорирует, – сказал один.

– Она язык проглотила, – сказал другой. – Девушка, покажи нам язык, а то мы обидимся.

– Ну вас! – отмахнулась Лиза и прибавила шаг, но громоздкая виолончель в кожаном футляре сковывала движение.

Тогда один из парней ухватился обеими руками за гриф и потянул на себя:

– Куда же мы так торопимся, а? Даже не поговорим.

Никита шел навстречу.

Он издали оценил ситуацию и, поравнявшись с группой, сказал:

– Отойдите от девочки!

– А ты кто такой, мы тебя звали? – вызывающе спросил один.

– Я мастер спорта, – ответил Никита.

– По стоклеточным шашкам? – не отпуская Лизу, усмехнулся один из парней. Он был на полголовы выше Никиты. – Ты нас посмешил.

– Ну топай, топай! – предложил первый. – Тебя не звали.

Никита почти дружелюбно обвел взглядом троих парней.

– Я предупредил, – сказал он и молниеносным приемом раскидал наглецов в разные стороны. Лиза каким-то чудом осталась не задета.

– Не волнуйтесь, они больше не опасны, – сказал Никита девушке и улыбнулся хорошей улыбкой.