Текст книги "Шкатулка"

Автор книги: Лариса Тараканова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Нина с Тамарой пришли в самый разгар, когда стихийно сколоченная группа «посвященных» диктовала режим.

Подруги раздевались.

Нина пришла сюда впервые и с удивлением отмечала потолки во влажных потеках, затоптанные половики, обшарпанные диваны и даже – о боже, господи! – плоского бурого таракана в дверной щели. Она ежилась и, стесняясь, поворачивалась к соседям боком.

Подруга же была весело возбуждена. Лукаво подмигивала: не робей! Будешь довольна.

В парной они высидели три минуты. И, когда женщины принялись махать вениками, нагнетая и без того горячий воздух и брызгаться, тяжело выбрались в предбанник.

– Сердце заходится, – заворачиваясь в простыню и валясь на лавку, пожаловалась Нина.

– С непривычки! – невозмутимая Тамара довольно жмурилась. От ее красной спины поднимался пар. – Сейчас отдохнем, опять пойдем.

– Может, хватит? – слабо попросила Нина.

– Ты что? Впервые выбралась и нате! Нет уж. Получишь полный комплекс, поняла? Выйдешь отсюда, как огурчик молодой. Я из тебя все беды-хвори выживу. Долой женскую тоску! Долой кислятину душевную. Что, опять о своем Сашеньке задумалась? Тоже мне, предмет для мучений. Выкинь из головы. Князь какой нашелся. Он еще смеет раздумывать, жениться ли ему на первой красавице или оставить для грешных надобностей про запас.

– Не шуми, Тамара, – испугалась Нина.

– Не бойся, никто нас не слушает. Здесь все женщины. Поймут.

– Я не хочу, чтобы вся баня знала о моих проблемах.

– Если уж на то пошло, у всех баб одна проблема – замужество.

– Я не баба.

– Хорошо. Ты девушка в возрасте. Это дела не меняет.

– Знаешь, Том, когда мы с тобой разговариваем, мне все так ясно. Я верю в себя. А как тебя нет, ну просто тяжесть какая-то.

– Правильно. Потому что я добра тебе хочу. А твой Сашенька обыкновенный эгоист. Думаешь, у него действительно есть причина резину тянуть? Бред! Просто хомут надевать не хочет. Ведь семейная жизнь это что? Обязанности. Забота. Внимание к другому. А они этому не обучены. Им воля нужна.

Из подсобки вышла дежурная, нежно икнула и приняла билеты у вновь прибывших.

– Я эту ванную не переношу, – сообщила соседям маленькая старушка с красным добрым лицом. – Ни влезть, ни повернуться, ой ты! Никакого удовольствия. А здеся – пришел, попарился, омылся.

– Небось в деревне привыкли к баньке, – подхватила одна из слушательниц.

– Так мы не деревенские. Здесь раньше рабочий поселок был. Да. А теперь город. Раньше все в бане мылись.

– И не хворали. Народ крепче был.

– Ага, крепче. Этим гриппом не болели, как теперь.

… – Он говорит, на что ты мне старуха, да. У меня молодая есть, – по другую сторону дивана с высокой спинкой шел свой разговор. – Ей только пятьдесят два года.

– А этому хрену сколько?

– Ему, кажись, семьдесят четыре.

– Да ну?

– Вот и ну! Бес в ребро. Так старуха ему: ступай, родимый. Не нужон ты мне в таком разе. Пусть молодая тебе портки стирает.

– То-то верно.

Подруги невольно вслушались.

Дежурная прошла мимо с чайником и двумя стаканами:

– Пейте на здоровье.

– Вот это кстати, – обрадовались женщины, которые и составляли группу «бывалых». Среди них выделялась средней упитанности дама в малиновом халате с лицом, обмазанным медом. Лидер.

– Тоже мне, многодетная! – рассуждала одна из «бывалых». – Троих родила! Нас у матери шестеро было, да еще двое померли. Всех на ноги поставила. Не ждала, когда подсобят, сама ворочала.

– Теперь другие критерии, – решила высказаться соседка.

– Ага, другие. Подавай им радости жизни, а об детях святой дух позаботится.

Тамара посмотрела на подругу: у той в лице была тоска. И она скомандовала:

– Пошли греться!

В парной никого не было, и Тамара приступила вновь:

– Неправильно ты ведешь себя, вот что я думаю. Не так надо себя с ними держать. Вот мой Федя…

– Таких, как твой Федя, один на миллион, – перебила ее Нина.

– Да ничего подобного! Такой, как все. А то и похуже. Белоручка. Ленивый, как боже ж ты мой.

– А кто у тебя на рынок ходит? Кто посуду, полы моет, не Федя твой? – возразила Нина.

– Так я ж его воспитала. А ты что думала – мне ангел готовый достался? Сколько я об него душу царапала, сколько нервов на него истратила, ого!

– У тебя дар педагогический, – заключила Нина.

– Может, и дар. А только я не стала терпеть его характер. Прошлась мокрым веником по кудрям и объяснила, что если ему нужна жена, а не лошадь ломовая, пусть похрустит суставами ради общего счастья.

Дверь в парную открылась, вошла женщина в шерстяной шапочке. Взглянув на полок, поинтересовалась:

– Пар якши?

Подруги переглянулись.

– Есть пар, или добавить? – повторила она и, не дожидаясь ответа, открыла печь. В горячей глубине белели раскаленные камни. – Совсем нет пар. Сейчас будет, – пообещала она и обернула к сидящим смуглое лицо – Зачем сидите? Идите туда, сейчас пар делаем.

Подруги нехотя вышли.

– Я тебе давно собираюсь сказать, – продолжала Тамара. – Нужно переменить выражение лица. Глядя на тебя, становится ясно: несчастная. А таких избегают. Чужие невзгоды тоже обуза, кому охота ее принимать! Лицо должно быть приятное, улыбчивое. Скалиться не надо, а то прослывешь дурой. Но легкая полуулыбка не помешает. Тебе тем более. Вон какие у тебя зубки ровные.

– Улыбаться хорошо, когда повод есть, – протянула Нина.

– Повод найти не трудно, была бы охота. Поводов тьма. Новое платье – пожалуйста. Хорошая погода – тоже радость. Зарплата – сама понимаешь, еще какой повод.

– Ты у меня первая и единственная подруга…

– Кстати, с кем ты общаешься кроме меня и моих приятелей? У тебя есть еще знакомые, ну, кроме нашего цеха? Боюсь, не густо. Напрасно. У тебя должно быть много знакомых. Ты молодая, энергичная, не глупая. Вот тебе задание: познакомься с мужчиной.

– С каким?

– С каким угодно. Попробуй. Причешись, туфли надень хорошие и пройдись просто так по нашему проспекту. Ради интереса.

– Да я уже прохаживалась… ради интереса, – призналась Нина.

– Ну и что?

– Ничего. Никто на меня не смотрит. Мужчина один двадцать копеек попросил в долг.

– Понятно. Ты была при скучном лице. Теперь надо иначе. Пройдись как на празднике. Пусть все видят, какая хорошая женщина идет.

– И что потом?

– Ты причешись и туфли новые надень, потом узнаешь. Мне расскажешь.

– А как же Саша?

– Что Саша? Ничего с ним не сделается. Заведи себе дружка. Саша узнает, может, спохватится. Не спохватится, значит, не твоего поля ягода. Ты думай, милая, жизнь идет, твоя молодая единственная жизнь, а ты киснешь.

Они встали под душ. Нина отпрянула от ледяной струи, потянулась к крану, прибавила горячей воды, но стоять не было сил: в глазах темнело. Тамара, сообразив, выволокла подругу в раздевалку и уложила на лавку.

– Нюхни-ка, – дежурная поднесла ватку с нашатырем.

– Наподдавались! – осуждающе произнесла мощная рыхлая женщина с бесцветным лицом. – Это ж надо такую душиловку устроить! – она обращалась к «бывалым». – Не все же выносливые.

– На то парная, чтобы париться. Не можешь, не входи, – холодно парировал малиновый халат.

– Том, я уже в кондиции, – тихо произнесла Нина. – Закруглимся?

– Хорошо. Ты полежи немного, я еще разок схожу и – привет.

На улице их обдал легкий прохладный ветер. Хотелось пить. Они с вожделением взглянули на вывеску «Русский квас», перемигнулись и ринулись к двери. «Чтобы я залпом целую кружку, сроду такого не бывало», – думала Нина. Еще она подумала, что румянец ее красит. Потом она вспомнила смешное слово «якши», одобрительно хмыкнула и пообещала: «Ну, Сашенька, погоди. Еще посмотрим, кто чего стоит».

Зараза

Ее «первый» – бывший однокурсник, зашел на огонек поговорить «за жизнь», отвести душу, пожаловаться: девушка, отвечавшая его идеалу, оказалась строгих правил и допускала «всякие чувства» только после свадьбы.

У Риты давно хоронилась бутылка «чего-то ненашего» с экзотической наклейкой, крепостью 38 градусов. После двух рюмок выражение обиды на лице однокурсника сменилось благодушием.

– Красиво у тебя, чисто, – сказал он, оглядывая комнату.

На фоне переливчатых, мягкого тона оконных занавесок Рита смотрелась уютно, тепло, доступно…

Когда-то в этой квартире жили тесно: отец, мать, она и младший брат. Отец давно умер. Брат женился. Мать уехала к нему нянчить внучка. На дочь в сердцах махнула рукой – непутевая! Слишком долго «блюли девку», следили, как бы чего не вышло, отец встречал по вечерам на автобусной остановке. В турлагерь захотела поехать, запретили. «Знаем эти пансионаты!» В 22 года у нее еще не было ухажера. Родители стали намекать, мол, пора предложения руки и сердца принимать. Но предложений не поступало. Когда дочери исполнилось 25, мать (уже без отца) была готова на все. «Пусть хоть в подоле несет. Что ж, мне так и не увидеть внуков?» Но тут вернулся из армии брат, и семейные заботы переключились на него.

Третья рюмка затуманила очи, окатила зноем.

«Вот оно как!..» – недоумевала Рита. Однокурсник, сообразив, наконец, что это с нею случилось впервые, заметался и впал в истерику. Она успокаивала его, прикуривала ему сигарету, несла воды из-под крана. Потом он заснул, и она ушла на кухню, чтобы не слышать страшного храпа и не видеть увеличенного сумерками чужого, запрокинутого на ее подушке лица…

Ее «второй» обещал жениться, как только разойдется со своей «ведьмой». Однажды он повел Риту в ресторан. Расплачиваясь, Лев Семенович долго изучал поданный официантом счет, долго сопел, кряхтел, и, наконец, спросил:

– У тебя не найдется трех рублей?

«Ведьма» либо не собиралась отпускать Льва Семеновича, либо ставила слишком жесткие условия.

Мать отрывалась от внучка по воскресеньям, находила в квартире то одну, то другую перемену, но не возражала. У дочери появились новые туфли, модное платье. «Сама зарабатывает, сама одевается», – думала мать, неодобрительно поглядывая на смелый фасон. Но как-то дочь не удержалась, упала на диван и зарыдала с тяжелым неожиданным воем: «Что же, мне их насильно в загс тащить? Не нужна я никому. Чихали они, девушка ты или нет. Невест вокруг тыщи. И я не лучше всех».

«Кто же тебе сказал, что не лучше? Смотри, какая ладненькая, стройная, глазки голубые, – мать гладила ее, как маленькую, от затылка по спине. – Хочешь, поезжай на юг, на Черное море. Там тепло, розы цветут. Отдохнешь, пальмы посмотришь. Я тебе денег добавлю. А?

Рита поехала на море. Это было чудо.

Она, правда, обгорела на солнце. Но хозяйка, сдававшая койку, посоветовала мазаться одеколоном, и все быстро прошло.

На работе заахали: ах, какой знойный загар! Тебе к лицу. Эдик, с которым она познакомилась у билетной кассы кинотеатра «Экспресс», тоже оценил ее шоколадность. И ей было показалось… Нет, она не задумалась о замужестве. Но вдруг ощутила себя красивой. Это было ужасно приятно. Она перестала сутилиться, в лице ее проступила загадка.

«Лев Семенович, опоздав к главному почтамту на двадцать пять минут, подарил ей багряный георгин и впервые поцеловал руку. Когда он наклонился, у него на макушке оказалась лысинка. Рита не удержалась и щелкнула его в это место. Лев Семенович ойкнул, но стойко перенес удар.

Эдик жениться не обещал, но водил ее на кинопросмотры, в мастерскую якобы очень известного скульптора, где в гостях был один писатель и одна женщина-искусствовед. Эта женщина поразила Риту огромными – бирюза в серебре – серьгами и изысканно-вольной манерой обхождения с мужчинами. Длина ее платья, покрой рукавов отмечены были с неменьшей пристальностью. «Вот какою нужно быть», – поняла Рита. На юг она стала ездить ежегодно.

– Не возражаете, если я погашу свет? – в голосе соседки по комнате слышалось неодобрение.

В приморский дом отдыха Рита приехала «набирать кондицию». Первые дни почти ни с кем не общалась, уходила на дальний пляж и усердно темнела в своем алом, очень смелом купальнике.

Соседка, Нина Гавриловна, боялась обгореть и устраивалась чаще в тени. Наконец, они нашли общую тему и стали исподволь выяснять друг о друге: откуда, кем работает и прочее.

– Муж умолял меня далеко не заплывать, – сообщала Нина Гавриловна.

«Ага, значит, ты замужняя, – отмечала про себя Рита. – Ну естественно, столько золотых цацек не каждая себе позволит».

– В прошлом году у нас соседнюю дачу обокрали, представляете? – продолжала Нина Гавриловна.

«Представляю», – усмехнулась про себя Рита.

«Мой Коля», «Мы с Коленькой» – и так далее. Рите это стало надоедать.

– А у меня муж негр, – произнесла она между прочим. – Он сейчас гостит у родственников.

Рита увидела, как у собеседницы округлились, застыли в ужасе глаза.

– Трое детишек от него. Все мулатики, – невозмутимо продолжала Рита. – Такие прелестные! Я их в интернат сдала. Хороший, ведомственный. Знаете, так трудно. В моральном смысле. Все спрашивают: как, почему дети черненькие? Всем не объяснишь, правда же?

Нина Гавриловна собралась посочувствовать, но тут их, лежащих рядом – головы в тени – окликнул мужчина:

– Скучаете, девушки?

Он был в черных брюках и зеленой майке. Босиком. Темная волосатость на плечах и груди выдавала в нем аборигена.

– Ресторан пойдем. Сациви кушать… Музыка слушать, э? – Мужчина хотел быть неотразимым.

Нина Гавриловна поднялась, принимая бойцовскую позу.

– Идите, товарищ, – спокойно проговорила Рита. – Не мешайте культурно отдыхать.

– Вах! От всей души предлагаю. Дружить будем. Зачем не хочешь? – не сдавался мужчина. Гордый человек был уязвлен тем, что от него лениво отмахиваются такие гладкие, бесстыдно оголенные женщины: приехали, лежат и не реагируют на него.

В это время из моря вышел стройный широкоплечий атлет, направился в сторону Риты и Нины Гавриловны. Его яркая спортивная сумка лежала, оказывается, возле их лежаков. (Поворачиваясь, женщины невольно скользили по ней глазами, пытаясь разобрать латинский шрифт.) Атлет наклонился, выхватил из сумки сухие плавки, но заметил неладное и вступился:

– Это мои девушки, кацо. Ты понял?

«Кацо» окинул его бронзовое бодрое тело, на котором весело поблескивали водяные капли, и улыбнулся:

– Обе? Или только одна?

– Обе. Иди, дорогой, не серди меня.

– Вах! – пожал плечами тот и нехотя с достоинством отошел.

– Вы рыцарь! – сказала Нина Гавриловна.

– Последний из могикан, – добавила Рита. В ней проснулся интерес.

Втроем они просидели под тентом до ужина. Атлета звали Вадим. Нина Гавриловна, представляясь, назвала себя просто Ниной. «Химия – наука потрясающая, – говорил Вадим. – А вы, Ниночка, удивительная!»

Нина Гавриловна быстро освоилась в атмосфере глубоких истин, научного слога, мимолетного кокетства. Вторя Вадиму, она только раз споткнулась о «мой Коленька», затихла на секунду и уже больше не повторялась. Коленька остался в скучной городской монотонной жизни, в семейно-дачных передрягах, в холодных глазах свекрови. Раскрепостившись, она вдруг рассказала анекдот «из французской жизни». Рита на нее удивленно взглянула и хохотнула для поддержки. Вадим заметил, что сегодня, кажется, можно справлять десятилетний юбилей этого анекдота. «Но я верю, Ниночка, вы нам расскажете его еще раз, и мы будем опять и опять над ним смеяться». Нина Гавриловна хотела обидеться но передумала: присутствие Вадима было важнее амбиций.

Вечером пошли в кино. Сидели втроем, на последнем ряду. Вадим невзначай касался то одной, то другой женщины. То, шутливо щурясь, принюхивался к духам Риты, то нежно проводил широкой ладонью по спине Нины Гавриловны, у той мгновенно прилипал к телу воздушный крепдешин.

После фильма Нина Гавриловна тоном заговорщика сообщила, что у нее кое-что есть и можно его попробовать. Втроем поднялись в комнату женщин, расселись на скрипучих ивовых креслицах за маленьким столиком. Нина Гавриловна, как хозяйка, захлопотала. Вымыла вишню, разрезала пахучий свежий огурец, на каждую дольку положила кусочек плавленого сыру. Веточка укропа венчала композицию. А потом появился сюрприз – греческий коньяк «Метакса». Нина Гавриловна чуть было не сообщила, что его привез Коленька из командировки, но вовремя проглотила фразу – зачем об этом?

– …Навязывать свое мнение кому-либо бессмысленно, – говорил Вадим, одобрительно поглядывая на столик. – Вы хотите убедить меня, что наше время вскормило нежных лентяев и трусов? Очевидно, Рита, у вас есть основания сердиться на людей. Но зачем такие обобщения?

– Затем, что героев нет. Есть обыватели. Толпа, удовлетворяющая свои растущие потребности. – Рита звонко хрустнула огурцом.

– От потребностей человек живет, – улыбнулся Вадим.

– Товарищи, – прервала их Нина Гавриловна. – Давайте говорить о веселом. Ей-богу, посмотрели комедию, а спорите как на диспуте.

– Логично! – отметил Вадим и легко свернул блестящую пробку.

Вадим просидел у них не больше двух часов. Нина Гавриловна вышла проводить его до угла. Рита услышала с улицы ее неестественно-веселый смех: балконная дверь никогда не запиралась. Рита уже легла, когда Нина Гавриловна вошла, расточая смешанный запах дезодоранта и огуречного мыла.

– Коля очень добрый, – говорила она, раздеваясь. – Но он забывает обо мне постоянно. Я для него неодушевленный предмет вроде мебели. Живем шесть лет и ни разу не были вместе на море. – В голосе Нины Гавриловны звучало раздражение. Она тяжело села на кровать и внезапно добавила: – У него есть женщина. Он с нею ездит на море.

Рита повернулась к соседке:

– Вы об этом знаете?

– Догадываюсь.

– И ничего не предпринимаете?

– Что же я могу? У нас Петенька, сын. Я из-за них институт забросила. Что я теперь могу одна?

– Жить с обманщиком противно.

– С негром лучше, что ли? – кольнула соседка. И испуганно сжалась.

– Не знаю. Не пробовала. Я тогда пошутила. У меня нет мужа.

– Серьезно? – обрадовалась Нина Гавриловна. – А я-то поверила, пожалела вас.

– Пожалеть меня есть за что.

На белых простынях тело Риты выглядело почти черным.

– У нас, баб, тяжелая участь, – вздохнула Нина Гавриловна.

– Я не баба.

«А кто же ты есть? – подумала про себя соседка. – Девушка, что ли? Так я и поверила».

Дня через два к пирсу подошел морской катер. «Желающие совершить прогулку в Бухту Радости» шумно заполнили палубу. Нина Гавриловна не выносила морской качки и, с досадой скрывая обиду за нежной улыбкой, помахала соломенной шляпой Рите и Вадиму, стоящим на корме.

Она скучно лежала под тентом и думала о себе, о своей несчастной заброшенной судьбе. Сын сейчас находится в надежных руках требовательной свекрови. Коленька наверняка ведет без нее неправильную жизнь: курит в спальне, ходит с друзьями в пивной бар и (кто его знает!), может быть, навещает какую-нибудь «свободную» особу. А она, Нина Гавриловна, тут ничего не может себе позволить. Это справедливо? «Вадим такой душевный, внимательный. Ну поцелует в плечико, подумаешь, важность! Ведь я женщина…»

– Я этот фильм видел, а ты?

Вадим с Ритой перешли «на ты», отметила Нина Гавриловна и поникла. В ней зародилось подозрение. «Между ними наверняка что-то произошло», – подумала она. Рита пришла на пляж какая-то томная, неразговорчивая.

– Хороню было в Бухте Радости? – поинтересовалась Нина Гавриловна и цепко вгляделась в соседку.

– Прекрасно! – протянула Рита, небрежно сбрасывая халат. На губах ее играла легкая улыбка.

Эта улыбка и то, как Рита входила в воду, как разбрызгала волну, как вскинула руки и упала на воду с закрытыми глазами – красноречиво подтвердили подозрения Нины Гавриловны. Она погасла. Она нахмурилась и замкнулась. Она гордо отделилась «от них» и в кино пошла одна.

Рита, словно ничего не замечая, продолжала ходить прямо, независимо смеялась шуткам Вадима, заплывала с ним черт-те куда, отправлялась в какие-то пешие экскурсии (с ним же) и спала безмятежным сном.

– Вас можно поздравить, – не удержалась как-то Нина Гавриловна. – Вы смотритесь с Вадимом как супружеская пара.

– Смотреться он будет в Костроме со своей женой.

– Как?! – взметнулась Нина Гавриловна. – Он женат?

– А вы не знали?

– Боже мой, как же так?

– Не волнуйтесь, дорогая, семью я разобью, – успокоила Рита. – Если захочу. Скорее всего, не захочу. Потому что Вадим мне не слишком нравится. Хитер. Смазлив – и все. Нет, нам такие не нужны.

– Какие же вам нужны?

– Нам нужны хорошие.

Нина Гавриловна пожала плечами.

Накануне отъезда она уже собрала чемодан, осталась в дорожном платье, просиживая последние часы на полупустом пляже. «Хорошо, что я не такая. Мне не стыдно смотреть людям в глаза, – думала она. – Оценит ли это Николай?»

Рита и Вадим летели домой одним рейсом. В аэропорту Вадим нацарапал на клочке газеты свой домашний телефон и, подавая Рите, предупредил: «Я дома один с пятнадцати до семнадцати. В выходные звонить нельзя. Ну, ты понимаешь?» – он, как бы извиняясь, пожал плечами.

Ставя чемодан Риты на весы, Вадим заметил сбоку надпись. Чемодан перевернули, чтобы прочесть. По желтой коже рукою Нины Гавриловны было крупно выведено черным карандашом для бровей: «зараза».

Рита закинула голову, отбросив назад выгоревшие локоны, и громко захохотала. На ее отдохнувшем темном лице горели белые зубы.

Общая тетрадь

– Старовойтов! Пожалуйста – «Иранская сказочная энциклопедия», «Русские ночи» Одоевского, Иоган Готфрид Гердер…

– Спасибо.

– Фолкнер – вам?

– Да. Крепков моя фамилия. Благодарю.

Мила то и дело поглядывала на стенные часы, медленно отмечала: время идет. Идет? Ну и что? Куда ей торопиться? Некуда. От этого «некуда» делалось пусто внутри, безразлично и холодно. Пока выдавала книги, копалась в картотеке, забывала. Но становилось тихо, притворялись бесшумные двери читального зала, оглушительно треснув, передвигалась стрелка на стенных часах – и Мила вздрагивала, вспоминала опять. Привычная подкатывала к горлу горечь.

…Маму увезли весной. Звонок из больницы раздался утром. Как всегда, на его приглушенное тарахтенье Мила вскакивала молниеносно, отбросив одеяло, в три шага подбегала, хватала трубку так быстро, что больше одного гудка он не успевал издавать.

– Милочка, это я, Клавдия Семеновна!

И Мила сразу поняла: операция. Ей стало страшно, но она попыталась не выдать тревоги. В дверях, взъерошенный, жалкий в застиранной пижаме, в комнатных туфлях на босу ногу, стоял папа. «Ноги у него худые», – отчего-то подумала Мила. Ее как будто накрыло воздушной горячей волной. Папа взял трубку, уже понимая, что звонок оттуда, но машинально, каким-то отвлеченным голосом, откашлявшись, быстро проговорил:

– Здравствуйте, Клавдия Семеновна. Да… Понятно… Будем надеяться. Спасибо вам. – Положил трубку, сел и весь сгорбился.

Больница, в которой мама работала двадцать три года, в которой лежала теперь сама и мучилась, была старая. Трехэтажное здание розовело в глубине сквера. За сквером начинался лес. В марте асфальт обнажался, между луж просыхали его чистые куски. Снег по краям дорожек оседал, чернел. А с вершин качающихся сосен в промежутках ослепительного голубого неба слетали, кружились и каркали стаи ворон.

Каждый вечер после работы Мила торопилась по аллее к больнице, готовя себя к мучительному свиданию. Открывая дверь палаты, старалась войти бесшумно, но всякий раз наталкивалась на мамин выжидающий взгляд. Казалось, больная со вчерашнего дня лежит в одной позе и ждет ее, и считает минуты. Иной раз Мила отказывалась от стояния в очереди за какой-нибудь вкусной едой, чтобы порадовать больную, разбудить в ней аппетит. Лишь бы не прийти на сколько-нибудь позже. Иначе – слезы, горечь, объяснения. И без того хватало разговоров, бесконечных жалоб, вымаливаний сочувствия. Доходило до истерик. «Я никому не нужна больше. Я для всех обуза. Моя жизнь кончена. Господи, сколько я вынесла! Мужа тащила. Дочь тащила. Теперь все на ногах… Не до меня теперь!» Слушая мать, Мила думала: «Ну зачем, зачем это?» Что-то каменело у нее внутри. Она привыкла к маминым слезам. Они уже не жалобили, но сердили ее.

На улице Мила приходила в себя. По-весеннему теплый ветер сушил глаза. В темноте позднего вечера никто не видел ее красного напухшего лица. К дому она шла пешком, чтобы «обрести форму».

Отец часто работал допоздна, в две смены. Приближалась сдача жилого дома. То есть, дом уже официально сдали, но была куча недоделок, и нервное начальство торопило, проверяло, подталкивало. В прорабской не умолкал телефон. Нужно было срочно вывозить времянки, раздевалки, подсобные сараи с территории двора. Нужно было прихорашивать участок. Строительный мусор, поломанные стремянки, провода, вмерзшие в снег, раздражали начальника ЖЭКа, уже принявшего ключи от всех квартир, и он ежедневно звонил Сергею Петровичу, напоминая о непорядке.

Будущие жильцы, лавируя между кучами строительного мусора, не боясь угодить в банки из-под масляной краски, стайками блуждали по лабиринту первого этажа, в котором разместится ателье женского легкого платья, отыскивали прораба и умоляли показать им квартиры. Кто-то хотел измерить высоту окна для приобретения гардин, другой беспокоился о состоянии паркета. «Знаем вас, строителей! Положите кое-как со щелями, да криво!» Третьему нужно было «взглянуть вообще», чтобы решить – соглашаться на эту площадь или ждать лучшего варианта.

Сергей Петрович отсылал жильцов к начальнику ЖЭКа: «У него все ключи. Я не имею права ничего открывать». – «Ну мы вас очень просим! Ну как вы нас не понимаете?» И тогда он раздражался, выпроваживал всех из помещения, запирал прорабскую и шел к плотникам еще раз проверить, как движется дело, проконтролировать, чтобы не халтурили и деревянные панели пришивали ровно, культурно.

Однажды, придя от мамы, Мила застала отца. Он сидел в кухне, ел со сковородки неразогретые котлеты. На столе рядом лежала развернутая «Вечерка» и шерстяной шарф. «Разболтался, – подумала дочь, – отбился от рук, неухоженный какой-то». Закипел чайник. Отец схватил голой рукой, отдернул и виновато посмотрел на дочь. Потом спросил: «Заварить чай или старый попьем?» Они шутили: старый чай больше трех раз не разбавляем.

А мама там – среди холодной больничной белизны. Соседи сочувственно оборачиваются вслед. Надо спешить туда после работы, сидеть у больничной постели, пересказывать содержание наспех прочитанных книг, с трепетом ожидая новых жалоб. Жалеть до спазм в горле – ее и себя, не зная, как помочь, как остановить лавину отчаяния.

Эта внезапно два года назад располневшая женщина с желтым лицом, с синими пятнами под глазами, беспомощная, почти неподвижная, когда-то была веселым и безудержным инициатором сногсшибательных затей. Вдруг объявляла, что нынче на юг они не едут, а будут отдыхать «дикарями» в Калининской области на озере Шлено. Папа пожимал плечами, говоря, что о таком озере не слыхал. Но мама ставила табуретку, лезла на антресоли за картами и отыскивала действительно: оз. Шлено. Все соглашались, потому что привыкли соглашаться. Папа свыкался с тем, что в этом году ему не придется орошать свою трофическую язву на левой ноге благотворной мацестой. Однажды, когда Мила училась в средней школе, семейный насущный бюджет иссяк, что случалось довольно часто перед зарплатой. Мама пошарила по шкафам, извлекла пакет манки, баночку зеленого горошка, початый батон белого хлеба, вздохнула, улыбнулась и объявила: «Граждане! Идем смотреть новый художественный фильм «Полосатый рейс». Цветной». Открыв ладонь, на которой лежала, печально зеленея, последняя трешка, звонко накрыла ее другой рукой. Фильм оказался очень смешной, и все были довольны.

Мама не была красавицей. Но иногда сильно хорошела. Как часто они сидели втроем на кухне (вот на этой осиротевшей поблекшей кухне) за тесным столом с дымящейся картошкой, с бифштексами из «Кулинарии», с сочной квашеной капустой, которую мама сама готовила. Мама розовела, вспоминала детство, войну. Но больше детство, где у нее была бабушка, рыжий братишка, украинское село, огород и корова Машка.

Папа тоже становился веселым, говорливым. Лицо его краснело, и он влюбленно глядел на маму, слушая ее почти с благоговением. Он был старше жены на двенадцать лет.

«Почему бы тебе не записать свои воспоминания? – предлагал папа. – Ты так интересно рассказываешь. Зримо». – «Что ты, разве я писатель! – отмахивалась мама. – Да и когда мне, вечером после работы?»

Но она нашла время.

Как-то Мила встала ночью и увидела на кухне свет. Мама сидела за столом и писала. Она обернулась на шаги и сообщила:

– Вот мемуары сочиняю.

– Ух ты! – Мила заглянула через мамино плечо. – Здорово. Почитаем.

– Да еще только пять страничек…

– Лиха беда начало, – заверила дочь.

– А знаешь, легко получается, потому что есть что сказать.

Мила подумала: «Ей идет быть писателем».

Свет от настольной лампы падал на общую тетрадь и так освещал ее лицо, что оно казалось одухотворенным и далеким.

Эту тетрадь Мила недавно перечитала. Ни одной помарки. Ровные красивые строчки, язык чистый, речь открытая…

«…На передовой затишья редки. Но в нынешнем бою мы так потрепали фрица и так измотались сами, что в ранних сумерках даже одиночных выстрелов было не слышно. И противник, и мы отдыхали, считали раненых. Ах, сколько их было! Я едва на ногах держалась от усталости, оказывая первую помощь…

В сумерках меня вызвали в командирский блиндаж, требовалось перевязать связного. Иду я мимо глубокого рва и слышу чей-то стон оттуда. Эх, думаю, наш боец стонет. Не нашли его днем санитары, лежит, мучается. А ров глубокий был. Но я не долго колебалась: подошла к краю и почти кубарем скатилась вниз. Был у меня фонарик с собой. Посветила. Вижу, лежит раненый фриц, окровавленной рукой показывает себе на лоб и что-то мычит. Я медик. Не солдат. Перевязала его – как положено. Дело привычное. Теперь, думаю, лежи тут, я свой долг исполнила. Поглядела наверх – мама родная! Как же выбраться отсюда? Стена у рва совершенно отвесная. Я давай кое-как карабкаться. И вдруг что-то меня насторожило. Оборачиваюсь, а этот гад целится мне в спину из автомата. Я и не заметила, что оружие у него рядом лежало. Сам еле шевелится, рука перебита, а туда же! Зло меня тогда взяло. Я тебя, фрица поганого, может, от смерти спасла, а ты, значит, так? Был у меня браунинг трофейный, Егор подарил. Я его из кармана выхватила. Подыхай, говорю, сволочь, раз ты так! И застрелила его. Это был мой единственный убитый немец. До сих пор при воспоминании о нем горло перехватывает – то ли гадко, то ли совестно. Все же он раненый был.

…Не помню уже, как я тогда выкарабкалась: наверное, не хотелось умереть в этой ловушке рядом с врагом. А главное, спешила в санбат к Егору. Сказали, что ранен он легко. Но я не верила. Ребята меня не хотели пугать…

Милый Егорушка, если бы я знала, что утром распрощаюсь с тобой навсегда! Тебя увезли с другими тяжелыми. Если бы я сама перевязывала тебя, я бы поняла, что ты безнадежен.

Но, узнав это, где бы я тогда взяла силы еще три года видеть смерть и спасать от смерти?.. Тебя накрыли плащ-палаткой до подбородка и повезли от меня на телеге. Бледное неживое лицо. Сухие губы, которые так ничего и не успели мне сказать.