Текст книги "Шкатулка"

Автор книги: Лариса Тараканова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Повергнутые «герои» поднимались с тротуара, отряхивали испачканную одежду, сердито щурились на сильнейшего.

– Хулиган! – крикнул Никите один из приятелей, у которого сильно пострадала белая заграничная курточка. – Перед девкой выставляется!

– Ты, я вижу, непонятливый, – обернулся к нему Никита. – Советую подобрать сопли и тихо уйти, иначе…

– Не мечи икры, Эдик, – остановил приятеля тот, что на полголовы выше. – Ты видишь, у товарища интеллект в кулаках. Пусть резвится.

Они двинулись вспять, изредка оборачиваясь и что-то недовольно обсуждая между собой.

– Вам далеко? – спросил Никита у Лизы. – Давайте провожу.

– Мне рядом, до троллейбуса, – ответила она и согласилась: – Проводите. – О булочной она забыла.

Он взял у нее из рук инструмент, понес к остановке.

– Вы смелый, – решилась заговорить Лиза. – Один на троих! Я про такие случаи только в книжках читала. Спасибо вам. Вы герой.

– Я мужчина. Обязан защищать слабых, а шпану учить.

На остановке он спросил:

– Вы на этом играете?

– Играю.

– Уважаю искусство.

Он сказал это так просто и в то же время уважительно, что Лиза представила его вдруг в концертном зале: «Он, видно, из тех, кто дольше всех хлопает артистам и последний покидает свой ряд».

– А там, – он показал в сторону института, – вы учитесь?

– Учусь.

Подошел троллейбус.

– Ваш? – спросил он.

– Мой.

В заднее стекло, пока троллейбус удалялся, было видно, как он стоял и смотрел вслед.

«Странный человек, – думала про него Лиза. – Занятный. Спортсмен». Дома ей стало скучно, и она поняла отчего: ее защитник остался на остановке, и больше она его не увидит.

В ее жизни еще никогда не было сильного, доброго друга. Были приятели, с которыми хорошо было подурачиться. И только. Ничего серьезного, настоящего. Был, правда, Афанасий – нервный, бледноликий, любивший страстно вещать о своей принадлежности к «духовным сферам», о своем «безумном служении гармонии». Когда он вставал из-за рояля, отыграв любимые багатели, с него текло ручьями, так он усердствовал.

Однажды на вечеринке у Лисовской, танцуя с Лизой под магнитофон, то есть топчась на месте под тягучую мелодию допотопного блюза, он стал губами ловить ее пушистые пряди выбившихся из пучка волос, полагая, наверное, что это ей нравится.

«Ах, Лиза!» – шептал он и закрывал глаза.

Это было ново, и Лиза ждала, что последует дальше.

«Очнись, Афанасий! – окликала Лисовская. – Иди лучше пирог разрежь».

«Я не умею».

«А девушек завлекать умеешь? Ах ты, шалун нехороший».

Лиза колебалась: принимать ухаживания Афанасия или нет. У нее еще никогда не было кавалера. Никогда ей никто ничего не шептал на ухо, не сжимал горячими пальцами запястья, не намекал на нечто неиспытанное. Но ее смущало всеобщее внимание и несвежая сорочка Афанасия. «Все равно в моей жизни выбора нет, – уговаривала она себя. – Красавцы только в кино бывают». В их группе было шесть девушек, а юношей только трое.

Лисовская дурачилась, делала вид, что ревнует Афанасия к Лизе, но все давно уже знали, что нужен ей другой. Тот, другой, раз в неделю подъезжал к институту на светлой длинной автомашине, притормаживал у самого выхода и легко поднимался – стройный, элегантный – на второй этаж в класс композиции.

Лиза как-то раз повстречалась с ним на лестнице лицом к лицу, и он показался ей хитрым.

Марк Андреевич сказал о нем «талантливый делец», но Лиза не поняла – это был укор или одобрение.

«Делец» написал историческую оперу, две симфонии, четыре концерта и много всякого. Теперь он успешно сотрудничал с кино. Его музыка звучала везде. Ни один солидный концерт не обходился без его сочинений.

И Лисовская старалась ему понравиться. Это оказалось не трудно: она попросила объяснить ей одно место в его новой симфонии, так как эта тема ее «потрясла». Тот благожелательно улыбнулся девушке, скромно отговорился двумя-тремя фразами и потом долго слушал ее туманно-изысканные речения о том, как она понимает его творчество.

Они бы много и часто говорили о его достижениях в искусстве, но жизнь известного музыканта была регламентирована, заполнена множеством обязательств и дел. А главное, что бы он ни делал, где бы ни находился, над его душою витал настороженный образ маленькой, строгой, вездесущей жены.

Лисовская тосковала, мрачнела, вспоминая кумира. И вымещала тоску на Афанасии, словно он был в чем-то виноват.

«Афанасий, любовь подтачивает силы!» – кричала она через весь стол и смеялась.

«Дура мохнатая! – сердилась про себя Лиза. – Чего цепляется?»

Афанасий довольно сопел и заговорщицки поглядывал на Лизу. Месяца два тянулась «эта канитель». Афанасий вздыхал, закатывал глаза и вставал из-за инструмента еще более мокрый.

И тут этот спортсмен. Ловкий. Учтивый. «Плохо, что он остался, а я уехала», – откровенно жалела Лиза и пыталась вспомнить его лицо, но не могла. Уж больно коротка была встреча.

Со времени того эпизода прошел чуть ли не месяц.

И вдруг они встретились вновь.

Он прохаживался возле ограды, явно поджидая. И, завидев ее, пошел навстречу.

«Я хотел увидеть, как вы носите эту штуковину, – сказал он, указывая на виолончель. – И так каждый день?»

«Нет, только четыре раза в неделю», – ответила Лиза и почувствовала, что волнуется.

«Вы позволите вам помочь?» – спросил он, берясь за ручку футляра.

«Помогите», – согласилась Лиза.

Прикосновение его руки родило в ней горячую волну мурашек.

«Это вам», – сказал он, подавая ей маленькую металлическую вещицу.

«Что это?»

«Брелок. Называется камертон. Говорят, он как настоящий».

Лиза рассмотрела миниатюрный камертончик, поднесла к уху, щелкнула по нему пальцем и услыхала тихий, но чистый точный звук.

«Прелесть какая! – оценила Лиза. – Откуда?»

«Из города Парижу», – ответил он, явно не собираясь этим вызывать у девушки восхищение.

С этого дня все интересное в жизни, все хорошее и милое стало называться для нее новым именем.

«Никита!» – радостно вспоминала она и входила в дом. «Никитушка!» – красовалась она перед зеркалом. Ника… – шептала она, засыпая. – Так вот чем ты занимаешься. Лошадьми!»

Как-то Афанасий подошел к ней в вестибюле:

«Кто это с таким крестьянским лицом? Он к тебе повадился. Ты его не боишься?»

Лиза усмехнулась и показала Афанасию язык.

«Девчонка! Ты играешь с огнем. Чем это все кончится?»

«Лошадьми!» – лукаво ответила Лиза и сама себя не поняла.

О себе Никита сообщал скупо: родился в деревне, отец – колхозный конюх – привил навыки по уходу за лошадьми. Увлечение верховой ездой. Участие в межрайонных соревнованиях. Титул чемпиона. Учеба в столице. На соревновании в Шотландии гнедая Фея сломала позвоночник по его вине, а строптивый Цезарь сбросил его, зацепившись за барьер. Травма. Долгое нудное лечение. Теперь тренерская работа.

«А у нас в пятницу концерт. Я играю. Приходите, – предложила однажды Лиза. – Что-то вроде зачета по мастерству».

В пятницу он пришел в новом синем костюме, белой рубашке и с тремя алыми розами. Коридорами Лиза провела его в концертный зал, примыкавший к институту, усадила в амфитеатре – благо свободных мест было много.

Марк Андреевич заметил ее волнение и удивился: «Что ты, голубушка? Это еще не госэкзамены. Побереги нервы, успокойся».

Мешали пышные рукава новой блузки, которую бабушка с такой старательностью утюжила накануне! Вообще все одеяние вдруг показалось Лизе дурацким. Она была собой недовольна.

Зато Никита вышел к ней в перерыве, лучась и улыбаясь, говоря, что ему понравился концерт. А она, Лиза, понравилась: больше всех. В гардеробе он подал ей пальто, помогая одеться, и на выходе распахнул дверь, пропуская впереди себя.

На улице она быстро озябла и немножко дрожала, то ли от холода, то ли предчувствуя разговор.

Никита сказал: «Я знал, что у меня жена будет музыкальная. Представлял себе, как она сидит в длинном платье за роялем и играет что-то красивое, а в открытое окно дует ветер и полощет занавеску. – Он закусил губу и добавил: – Хотя виолончель тоже звучит».

«Я и на рояле умею», – сказала Лиза.

«Тогда какие могут быть сомнения! – весело воскликнул Никита. – Я тебе нравлюсь?»

Лиза растеряно улыбнулась.

«Да ты никак замерзла? – спохватился Никита. – А ну давай шевелиться».

Дома им открыла бабушка Лизы. Быстро оглядела Никиту, одобрительно проследила, как он вытер ноги, ловко разделся, помог Лизе.

«На кухню пожалуйте, – пригласила бабушка. – Там у меня блинчики с творогом разогреты. Подкрепитесь».

Никита не забыл вымыть руки. За стол сел охотно. Вообще держался легко, как будто был здесь не впервые. Ел он аккуратно и вкусно. Бабушке это понравилось.

Лиза отогрелась. В домашнем свитере было покойно. Она глядела на Никиту и думала: «Возможно ли, чтобы он был моим мужем? Как странно».

«А я думала, вы учитесь вместе, – допытывалась бабушка у гостя. – Вот и гляжу, что вроде как вы мне не знакомый».

Никита так ей и ответил, что Лизу увидел на улице и что она ему понравилась.

Бабушке такая прямота тоже понравилась. Но от этого ее интерес к гостю усилился:

«Так вы, значит, один живете?»

«Родители в деревне».

«И не женаты?»

Лиза вспыхнула:

«Ну, бабушка!»

«Разве я что плохое спрашиваю?»

«Я был женат, – сказал Никита. – Но очень скоро развелся».

«Значит, детей нету?» – не унималась бабушка.

«Детей нет».

«Ну вот и ладно», – вздохнула бабушка и поставила на стол чай.

В марте Лиза переехала в однокомнатную квартиру Никиты. Там уже стояло новенькое пианино – подарок жене. Лиза погладила полированную крышку, отвернула ее и пробежала по холодным клавишам, они сияли стандартной пластмассой, не то что матовые желтые костяшки их старенького «Беккера», который остался у мамы с бабушкой.

«Может, лучше было рояль? – уловил ее смущение Никита. – Только скажи».

«Нет-нет, что ты!» – успокоила его Лиза.

«И все-таки я усажу тебя когда-нибудь за белый рояль и ты сыграешь мне Рахманинова. В длинном платье», – сказал он и обнял жену…

Прошло два месяца. Никита в Озерках. Лиза штудирует Бартока. Давно уже не раздаются шальные ночные звонки, женские голоса не требуют к телефону Никиту. Одна из звонивших так однажды и спросила: «Какая такая жена? Вы шутите?» Лиза не нашлась что ответить и положила трубку.

«Сколько же их тут перебывало?» – думала она о незнакомках и искала следы их присутствия в квартире. Но ничего не находила. Лишь однажды Никита оплошал. Заметив, как жена моет посуду и потом смазывает кремом руки, сказал: «Я же тебе купил резиновые перчатки. Почему не надеваешь?» Лиза впервые слышала о каких-то перчатках. Пристально поглядев на мужа, она спросила: «Ты уверен, что они предназначались мне?» Никита смущенно пожал плечами: «Запамятовал. Прости».

…Барток ее извел. К этому композитору она приучала себя вот уже который год. Марк Андреевич настаивал. Говорил: «Темная ты балда! Можно ли его не понимать?» – «Наверное, можно», – смело отвечала ученица и спокойно выдерживала пристальный взгляд педагога.

Что-то происходило с Лизой. Все ее нервировало.

Звонила мама, укоряла дочь, что совсем забыла дорогу домой. «Конечно, тебе теперь не до нас. У тебя своя жизнь. Но разве мы тебе чужие?» Бесспорность этих слов тоже вызывала у Лизы глухое раздражение.

Не выдержала бабушка. Принесла рыбный пирог: «Твой любимый. Поешь. А то вон от занятий как глаза запали. Совсем похудела!»

Лиза разломила еще теплый, обернутый в два полотенца пахучий пирог и поняла, что ей его совершенно не хочется. Более того, он ей противен. Но бабушка с таким умилением глядела на внучку, что Лиза втолкнула в себя кусок. Через час ее вытошнило: К счастью, бабушка этого не видела.

Ее угнетали запахи.

Она стала усердно мыть стены в ванной, терла линолеум в кухне, регулярно ополаскивала помойное ведро. В лифте она затыкала нос, чтобы не чуять всех ездивших до нее курильщиков и любителей чеснока. Флакончик «Коти», которым она решила перебить неприятные запахи, внезапно тоже разочаровал ее: куда девался нежный аромат!

Афанасий не замедлил заметить ей:

– Девчонка, ты подурнела. У тебя вид усталой лошади.

И Лиза наконец поняла, что она беременна.

Вот отчего это раздражение, сердцебиение, тошнота.

Дома она повалилась на диван и заревела в голос. Ей было нестерпимо жаль себя. Она сердилась на Никиту за то, что он еще ничего не знает. А если бы и знал, то что бы он мог сделать? Рушились все ее замечательные планы. Ни на какой фестиваль она не поедет, будет ходить с круглым животом. Наплакавшись до тупой боли в затылке, она устало лежала ничком и глядела в потолок. «Зачем я живу, – спрашивала она себя. – Молодость, цветы, музыка – обман. Суть в том, чтобы производить себе подобных…» Она вспомнила, как Никита рассказывал про молодых кобылок: «Их тянуло к неизвестному. Они начинали нервничать. Просто сходили с ума, понимаешь? Одна такая перемахнула через изгородь и понеслась через поле. Куда? Зачем? Сама не знает. Изо всех сил неслась. В ней кипела природа. Остановить, поймать невозможно. От напряжения сосуды начали лопаться. Замертво упала… А к остальным ввели старого мерина. Они его окружили и притихли, вздрагивая. Такие молоденькие, трепетные».

«Как все просто, – думала Лиза. – Вышла замуж, родила. Вот и все мои дела!» Она кисло усмехнулась, сжала зубы и подумала: «Нет уж! Не так мы будем существовать». Решение пришло простое и выражалось коротким неприятным словом. В этой затее было что-то постыдное, как будто Лиза шла на обман. «Но ведь мне так плохо, – оправдывалась она. – Мне тяжело». – «Думаешь, другим легко?» – укоряла она себя. «Но другие не готовятся к фестивалю!» – «Другие – это серые клуши? А ты, значит, – служительница муз? Вся из себя этакая, особенная?» – «Я не особенная, – спорила с собой Лиза. – Но мне хочется радости!» – «Кому ее не хочется?..»

– Слушай, Игорь, – сказал как-то после ужина в отеле «Пейрис» Никита своему товарищу по команде. – Неужели мы будем дрыхнуть, когда за окном ночной Париж?

– А что делать, если меня после этих Лувров ноги не держат! – ответил товарищ.

Однако после некоторого колебания они решили идти смотреть город. Обычная, ничем не выделяющаяся при свете дня площадь преобразилась в ночном освещении: разверзлись мерцающие входы сомнительных заведений, эротические рекламы засветились в ночном небе, в полумраке подворотен возникли силуэты в экзотических одеждах. Никита издали приметил худощавую фигурку с рассыпанными по плечам волосами. На ней были серебристые лакированные сапоги и трусики, кофта или накидка, не понять. В руке сигарета. Взгляд прямой, откровенный. Большие блестящие серьги. Она улыбнулась, провела язычком по атласным губам.

«Что она сказала?» – спросил приятеля Никита.

«Назвала цену».

«Сколько?» – поинтересовался Никита.

«Зачем тебе? – отмахнулся приятель. – Пойдем лучше сюда». Они зашли в аптеку. Игорь заговорил с продавцом. Тот выставил перед ним несколько видов детских сосок.

«Видал красоту? – сказал Игорь. – Выбирай!»

«Мне ни к чему», – ответил Никита.

«Наиболее ходовой сувенир», – серьезно отметил Игорь.

«Я уже поистратился на виски. «Белая лошадь» называется».

«Слыхали», – ответил Игорь и отобрал пять упаковок с сосками.

Продавец с удовольствием ловко покидал их в хрустящий розовый пакетик и получил деньги. «Мерси, мерси!» – сказал он обоим друзьям.

«А ты говоришь», – неизвестно к чему заметил Игорь.

Никита обернулся на угол, где стояла девушка, но ее там уже не было…

Лиза посмотрела на часы: три часа ночи.

Она пошла на кухню, налила в стакан воды, выпила и поморщилась: ей показалось, что и вода приобрела неприятный привкус. Засыпала она долго. И когда, наконец, забылась, ей привиделся сон: медсестра в резиновых перчатках держит на ладони маленького ребеночка и показывает Лизе. Лиза спрашивает: «Разве он уже родился?» – «Конечно», – отвечает та. «Почему же он такой маленький?» – хочет спросить Лиза, но боится, что сестра рассердится и унесет эту куколку. Лиза открыла глаза: полпятого утра. «Черт-те что!» – сказала Лиза, встала и опять пошла на кухню. Там в шкафу стояла бутылка, на этикетке которой была нарисована стройная белая лошадь. Лиза хрустнула пробкой, сворачивая ее впервые, и налила в рюмку, поднесла к носу, понюхала. Запах показался ей противным. «Кажется, это разбавляют водой», – подумала Лиза, но не разбавила. Вкус воды она уже знала.

«Сколько же это будет тянуться? Неужели все девять месяцев? – думала Лиза. – Богатая перспектива!» Она вспомнила женщину в их подъезде, которая недавно еще ходила с животом, а теперь уже возит детскую коляску. У нее всегда спереди расходился, не застегиваясь, плащ. А глаза смотрели весело.

«Наверное, у всех по-разному бывает. Одним легче, другим тяжелее», – предположила Лиза, но это ее не успокоило.

В девять утра резанул телефонный звонок. Лиза, так и не уснувшая, щурясь, потянулась рукой к столику, локтем задела бутылку, и та опрокинулась.

– Фу-ты, господи! – скривилась Лиза, подхватила бутылку и поставила на место рядом с образовавшейся лужей.

– Малыш, это я! – радостно сообщил в трубке голос Никиты. – Я тут на вокзале провожусь еще часа два. Ты не спишь?

– Я не сплю, – вздохнула Лиза.

– У нас все в порядке? – насторожился Никита. – Ты меня слышишь? Что-нибудь случилось?

Лиза напряглась, чтобы не всхлипнуть.

– Мне тебя кормить нечем, – сообщила она. – Кроме батона и банки варенья, ничего нет.

– Дело поправимое! – успокоил Никита. – По дороге на рынок загляну, чего-нибудь принесу. – Я тут такую лошадку, привез, загляденье! Знаешь, как зовут? Малыш! Ее зовут Малыш. Она такая хорошенькая, как ты.

– Я рада, – сказала Лиза. – Приезжай.

Положив трубку, она зарыдала. «Он будет возиться со своими лошадьми, будет таскаться по командировкам, а я стану домашней клушей». Сейчас она ненавидела Никиту и жалела себя. «Нет уж, я не стану лошадью! Буду сама собой. Музыкантом. Лауреатом. Потом когда-нибудь заведу ребеночка. Не сейчас. Еще рано».

Через час, умытая, с красными глазами, Лиза ставила на кухне чайник.

Никита открыл дверь своим ключом. Одну сумку он оставил в прихожей, другую с продуктами понес сразу на кухню.

– Вот и я!

Лиза повернулась к нему и слабо улыбнулась.

«Сейчас он начнет допытываться, что со мной. Я ему все выложу. Он скажет, не делай глупости. Я скажу, что не хочу быть лошадью. А он скажет, что я эгоистка. Потом он скажет, что так в природе устроено и женщина должна быть матерью. А я скажу, что мне страшно. Он засмеется и начнет мне объяснять, что я напрасно боюсь, что нынче роддомы оснащены современной техникой, и это все происходит легко и просто. Я скажу, а как же моя музыка? Как же Париж? Он ответит, есть о чем печалиться! И мы сядем завтракать».

Девичник

– Это разве жизнь? Это просто фу! – а не жизнь.

– Не говори! Крутишься-вертишься, а радости никакой.

– Мне вчера приснилось, как будто я прихожу из химчистки со своей шубой, пробую надеть и не могу – она вся расползается на мне. Вроде как от старости. Я во сне так расстроилась, думаю, ведь ей и пяти лет нет, и такое дело. Чуть не заплакала.

– Это наши молодые годы уходят, вот и тоска.

– Серьезно?

– А ты думала! Мы уже не девушки. Мы давно уже жены-матери. Сколько вы с Ванечкой живете? Лет десять уже?

– Двенадцать.

– О! И я со своим пятнадцать. Три беременности, роды. Мы с тобой женщины среднего возраста.

– Не преувеличивай. Мы еще вполне милашки. Особенно ты, когда свое малиновое платье наденешь и голову помоешь.

– А ты свой голубой костюм.

– Точно. С белой блузкой. У меня кроме этого костюма ничего путного и нет.

– Уж прямо! Индийское платье с вышивкой, крепдешиновое в горошек, и еще такое… неопределенной расцветки.

– Старье все. Ничего у меня приличного нет. Дожила до тридцати двух лет, нарядов не было и нет.

– У меня вроде немало платьев хороших было, но любимого ни одного. Нет, одно было. Белое ситцевое в цветочках. Как бы выпускное. Представляешь, не на что было шелковое шить. Ситцевое как раз по карману. Тогда у всех капроновые были. Мода на синтетику пошла. Как я огорчалась, глупая, что у меня наряд простецкий, не просвечивает как туман… Зато юбка вышла солнце-клеш.

– Не люблю я вспоминать юность. Начнешь перебирать в памяти одно, другое, думаешь, господи, неужели я такая дурочка была?

– Это почему же?

– Потому что неправильно о жизни рассуждала. Все ждала чего-то необыкновенного. Профессию себе выбрала необыкновенную: геолог! Почему геолог? Ну почему? Потому что романтично – ходить по земле с рюкзаком за плечами, спать у костра, песни петь под гитару: «Пять ребят о любви поют чуть охрипшими голоса-ами». Потом увидела фильм о врачах. Размечталась, представила себя в белом халате у постели спасенного больного…

– Я тоже врачом хотела стать. Но вовремя спохватилась, лягушек резать побоялась.

– За мной один человек ухаживал. С намерением. Я его пригласила на семейный обед. Думаю, поест вкусно, предложение сделает. Он поел с удовольствием и говорит матери: «Очень вкусная курица». А мама ему: «Это не курица, а кролик был». Мой ухажер как схватился за живот: «Что же вы меня не предупредили?» Он медик был и этих кроликов препарировал, представляешь?

– Предложения руки и сердца не последовало?

– Естественно. И слава богу! Теперь вспоминаю его, думаю, ведь зануда был жуткий. Все на мои ногти поглядывал, чистые ли. Уберегли меня ангелы от такого союза.

– А мои ангелы дремали, когда мне Ваня клинья забивал.

– Ты жалеешь, что вышла за него?

– Временами безумно.

– Да ну?

– Вот и ну. Вышла замуж, как в омут головой бросилась. От родительской опеки сбежала.

– А любовь?

– Лирика для старшеклассниц. Пучок душистого сена для лошадки перед тем, как ее взнуздают. А потом – но, поехала! Вези воз – и весь спрос. Принеси! Подай! Не мешай! Причешись! Не возникай! Не толстей!

– Да, жизнь у нас необыкновенная. А уж как нас ценят, холят-лелеют! Выть хочется.

– Разве я толстая? Ну посмотри на меня, толстая?

– Когда ты в жакете с плечами – вполне стройная. А в штанах, извини, сальце заметно. Самую малость.

– Это у меня таз широкий. Такое сложение, понимаешь?

– Само собой! Но ежели каждую субботу пельмени готовить, то, знаешь, это чревато…

– Так ведь мужик пельмени обожает. Сибиряк. Попробуй обойди его рыбным пирогом, вздуется, неделю сопеть будет: ах я бедный, не кормят меня, совсем отощал.

– Мой тоже трескать здоров. Да еще чтоб разнообразие было. Чередование блюд. Статьи мне подкладывает из журналов с рецептами вкусной и здоровой пищи. Словно у меня других дел нет, как сутками у плиты крутиться.

– Нужно приправы употреблять всевозможные. Очень разнообразят.

– Где ж их взять? У меня одна приправа – чеснок да перец.

– Можно смешивать сухие травы. Петрушку там, укроп, киндзу.

– Все это я понимаю. Но если нет хорошего куска мяса, никакая приправа не спасет.

– Мясо на рынке.

– Ясное дело. Только с этим рынком без штанов останешься.

– Меня тесто выручает.

– Как сказать… Впрочем, вот послушай-ка, что я тебе почитаю.

– Это что за доисторическое издание? Смотри, листок выпал.

– Книжка старая, конечно. Наши с тобой прабабушки еще под стол пешком ходили, когда ее издали. Вот слушай: «Считаем необходимым указать, что в хозяйстве ни один кусочек, ни одна косточка не должна пропасть даром, и из каждого продукта надо взять все, что только возможно. Хотя это и старая, известная, вероятно, читательницам истина, но, принимая во внимание безалаберность большинства прислуги…»

– Кого-кого?

– Прислуги. Ну это еще при царизме писалось же!

– Занятно. Читай дальше.

– «…безалаберность большинства прислуги, зачастую и слишком поверхностное отношение к данному вопросу и самих хозяек, эту истину необходимо время от времени напоминать. Несмотря на кажущуюся незначительность и, с точки зрения некоторых, может быть, даже мелочность такой экономии, – осуществление ея на практике сбережет хозяйкам много рублей. Такая экономия, если хотите, целое своеобразное искусство».

– Что же они предлагают?

– Слушай: «Очистки от кореньев не бросать, а, проварив хорошенько, процедить и употреблять для супов, подливок и соусов из овощей».

– Ничего себе, очистки варить!

– «Головы и очистки от килек не бросать, а, прокипятив вместе с оставшимся в банке соусом, процедить, и, сохраняя в баночке, вливать, при необходимости, в форшмак, вместо селедки, а также в разные соусы, требующие пикантного вкуса. Навар этот придает форшмаку и соответствующим соусам приятный и нежный вкус, являясь в то же время совершенно безплатпой приправой».

– Забеситься можно. Представляю, как мой захлебнется от радости, когда я ему отварные головы от килек подам! Ха-ха.

– Зря смеешься. Тут есть полезные зерна.

– Дай-ка сюда книжку. «…Поджаривать муку для пассировки надо до розового состояния (приблизительно цвета корки французской булки)». А что это такое?

– Темнота! Уж о булках-то должна понимать.

– На мою толщину намекаешь? Не жалеешь ты моей чувствительности.

– Я тебя очень даже жалею. Ведь ты – это я. Все у нас с тобой одинаково.

– Только у тебя сын, а у меня дочь. Жаль, что твой парень моложе моей Дашки. Могли бы и породниться в будущем.

– О будущем не говорим. Сглазить можно. У меня так всегда: жду одного, получается совсем другое.

– А ты свое ожидание подкрепляй делом. Имей активную жизненную позицию.

– Я имею. Только ничего не имею.

– Так уж прямо ничего? А квартира? А зарплата? А семья?

– Я же не в том смысле, что, мол, у меня все плохо. Просто иногда хочется какой-то радости. Праздника

– Я на это дело смотрю проще. Вот ты приходишь ко мне – у меня праздник. Я прихожу к тебе – опять праздник.

– Ты да я – это девичник.

– Девичник это, по-моему, когда много девушек. Мы с тобой только две дурехи.

– Очень ты не лестно о нас рассказываешь. Разве мы плохие? Вот посмотри на себя в зеркало, разве ты не красавица?

– Уж прямо! Вот ты, я понимаю, хороша собою.

– Так. Если ты кукушка, то я, значит, петух.

– Правильно. Кукушка хвалит петуха. Ну и что? Если мы сами себя не похвалим, кому придет в голову сказать нам приятное, а?

– Мой иногда меня привечает.

– Особенно если обед вкусный подашь.

– И за обед тоже.

– Мой тоже мне иногда что-нибудь ласковое говорит. Например, вулканчик ты мой затаенный.

– В каком смысле вулканчик?

– В том смысле, что я молчу, молчу, а потом как вспыхну.

– Ты сейчас, пожалуйста, не вспыхивай. А вот лучше посмотри.

– Ух ты, красота! К моему демисезонному пальто – просто блеск! Замечательные сапожки. И сидят как здорово.

– Вот и носи на здоровье.

– Как это?

– Носи! У меня подобные есть. Я для тебя взяла.

– Сколько весят?

– Сто двадцать. Там чек. Соседка купила, да ей малы. Я ей к четвергу обещала вернуть или деньги отдать. Она упиралась. Говорит, два часа в очереди стояла, своего размера не достала. Взяла какой был с отчаяния.

– Какая хорошая соседка.

– Хорошая, только несчастная. Мужик налево пошел.

– Загулял?

– Похоже. Во всяком случае дома его видят все реже и реже. Говорит, на съемки ездит. В кино снимается. Он актер.

– Как фамилия, я знаю?

– Нет, он неизвестный. В кино пригласили на какую-то роль, вот и запорхал.

– Зачем же за актера выходила? Это ж свистуны. Игроки. За мной один ухаживал. Ни слова от себя не скажет, все фразы из пьесок.

– Игорь неплохой. Работяга. Дома все делает, с сыном гуляет. На Новый год Дедом Морозом наряжался, ходил по квартирам, детей поздравлял.

– Хороший, а запорхал. Сама говоришь.

– Мы тоже, однако, не святые.

– В каком смысле?

– Сама понимаешь. У тебя что, кроме мужа, ни с кем никогда?

– Как тебе сказать… Если ты в этом смысле, то никогда.

– А желание такое было? Небось было. Жалуешься ведь, что не ценит.

– Не ценит. Вот приду домой, скажу, дай сто двадцать рублей. И начнется: зачем тебе еще одни сапоги? Еще старые не сносила. Транжирить денежки легко, а вот зарабатывать… Будто я их не зарабатываю.

– Жадненький?

– Периодически скупеет. То на «Жигули» копит, то все за один отпуск спустит.

– Его можно понять. Он и жизнь тебе украсить хочет, и в запас отложить. Добытчик! Это мой шалопут непутевый, только денежка в кармане забренчит, глядишь, уже кому-то одолжил, кого-то от чего-то спас. Прямо святой.

– Знаешь, почему мы с тобой столько лет безоблачно дружим?

– Потому что у нас вкусы разные: тебе нравятся мужчины спортивного вида, а мне интеллектуалы.

– Потому что мы не занимаем друг у друга.

– Я бы тебя всегда выручила, если бы нужно было. Ты что, сомневаешься?

– Нет, не сомневаюсь. Но и не хочу всяких неловкостей между нами.

– Ты умная подруга. Мне с тобой просто и хорошо.

– Да, хорошо! Сидим себе, чай с вареньем пьем. Разговариваем.

– Красивая жизнь.

– Не говори. Мужья при детях. Дети при отцах. Все здоровы (тьфу-тьфу!). Чего еще нужно?

– В самом деле?

День строителя

– Уйду! – сказала Ольга Петровна. – Уйду, сил моих больше нет. Пропади оно все пропадом, и эти блоки, и лифтовые шахты, и вся эта стройка. – Она устало села на табурет в прихожей и вытянула ноги.

Перед ней на стене висело большое зеркало и отражало утомленную женщину пенсионных лет в овчинном полушубке, сером пуховом платке и валенках с галошами.

Вот так каждый вечер приходила Ольга Петровна с работы, глядела на себя в зеркало и тяжело вздыхала. Жила она в однокомнатной квартире с большой кухней и просторной ванной одна. Квартира ей нравилась – чистая, светлая, ухоженная: на окнах богатые бархатные шторы, на полу нарядный ковер, мебель темного лакированного дерева, цветной телевизор. Живи – радуйся!

– Уйду! – повторила Ольга Петровна и начала раздеваться.

Если бы сослуживцы увидели ее теперь, они бы сильно удивились. Куда девалась сосредоточенная деловитость, энергия и напор неуемной женщины? Поникшие плечи, остановившийся взгляд. Всего только час назад она отдавала четкие приказания сменщику, убеждала, настаивала, – и вот она уже дома совсем другая.

Ольга Петровна пошла на кухню, налила воду в чайник и зажгла конфорку. Пока закипала вода, она прибавила звук в репродукторе и стала слушать музыку. С этой минуты радио уже не будет выключаться. Под его звучание она напьется чаю с пирогом из «Кулинарии», умоется и, приняв лекарство, прописанное ей, видно, на всю жизнь, ляжет спать. Ни бой полночных курантов, ни какие другие звуки в доме не нарушат ее сна.

Но в шесть часов утра тот же репродуктор словно будильник просигналит ей подъем. И она проснется, соберет в себе силы и встанет с постели, чтобы наскоро позавтракать, одеться и идти на стройку.

Что такое стройка с точки зрения стороннего наблюдателя? Это шум, грохот, грязь и заборы, портящие пейзаж. Недавние новоселы, годами ждавшие своей очереди на получение новой квартиры, став, наконец, обладателями просторных жилищ, приходят в большое негодование, когда рядом с их домом затевается еще одна стройка, возводится еще один дом. Они с отчаянием захлопывают окна, чтобы отгородиться от шума механизмов, со страдальческими лицами перешагивают неожиданно появившиеся траншеи вдоль двора. Они возмущаются, бранятся, пишут жалобы в инстанции от райкома партии до Верховного Совета, но ничего поделать не могут. Стройка это факт времени. Завершаясь в одном месте, она начинается в другом.