Текст книги "Аальхарнская трилогия. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Лариса Петровичева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)

– Смотри-ка, ожил, – на месте допросника обнаружился государь Луш собственной персоной, замотанный в тряпье так, что глаза едва торчали. – Что там для начала по протоколу? Ногти повырывать?

– Никак нет, – прогудел Коваш, глядя на государя более чем неприязненно. – По протоколу сперва надо дыбу растянуть до первой степени устрашения пытуемого. А вообще, сир, по протоколу сперва надо вопросы задавать, и только потом, при явном упорстве пытуемого, тянуть…

– Развелось крючкотворов, – презрительно хмыкнул Луш и обратился уже к Шани. – Не боишься?

– Только мертвый не боится смерти, – произнес Шани, невольно процитировав старинную земную песенку. Да, ему будет очень больно, однако сдаваться он не собирался и уж тем более – как-то оговаривать себя. Сейчас бы таблетку земного аппитума, который блокирует боль, и организм перестает ее воспринимать – но аппитум хранился в сейфе Шани, в аптечке, выданной Гармонией ссыльному подростку, и давным-давно был просрочен; что ж, придется как-нибудь обойтись без него, тем более, что он не испытывал того отвратительного парализующего страха, почти первобытного ужаса, который мгновенно превращал в кисель сильных и стойких людей.

– Философствуешь, – утвердительно промолвил Луш. – Что мне в тебе всегда нравилось, так это хладнокровие. Слышь, ты, – обратился он к заплечных дел мастеру, – крути давай.

Коваш нахмурился.

– Не по протоколу, сир. Нельзя.

– Да уж, наплодил ты крючкотворов, – произнес государь. – Как знал, что на дыбе и закончишь… Ладно. Тогда первый вопрос. Когда и как ты вошел в преступный сговор с ведьмой Диной Картуш, предал Заступника и государя и решил наслать мор на страну?

Выходит, он знает настоящее имя Дины – наверняка служба безопасности рыла землю носом. Должно быть, такая и была ему нужна: имеющая предосудительное прошлое и согласная на все ради реализации мечты. И уже не ее беда, что мечта умерла, едва появившись на свет…

– Я не входил ни с кем в сговоры, – ответил Шани, – и не совершал ничего противного земному и небесному правосудию.

Луш кивнул – он прекрасно ожидал именно этого.

– Ну что, вопрос задан, а еретик упорствует в ереси. Настырный попался, – сказал он и обернулся к Ковашу: – Крути уже. Теперь все по протоколу.

Коваш подошел к Шани, проверил, насколько крепко затянуты веревки и шепнул на ухо:

– Не бойтесь, ваша бдительность. Больно не будет.

Но больно все-таки было.

Вокруг и в нем была тьма. Не жестокая, насколько может быть жесток окончательный финал, вовсе нет – мягкая и теплая, убаюкивающая. Хотелось полностью в ней раствориться и перестать быть собой, но Шани знал, что сугубо внешние силы ему этого не позволят.

– Ваша бдительность… Ваша бдительность…

Вот, пожалуйста…

Голос доносился будто бы из-под воды, гулко гудя в ушах и раскатываясь тяжелыми каплями. Да, это Коваш, и он зовет своего бывшего начальника.

– Ваша бдительность, очнитесь!

Отвратительный, выворачивающий наизнанку запах нюхательной соли окончательно привел Шани в себя. Он открыл глаза: высоко-высоко над ним плавал потолок допросной и чуть ниже маячила перепуганная физиономия Коваша. Если бы не дикая разламывающая боль по всему телу, то Шани, пожалуй, рассмеялся бы: настолько непривычен был вид встревоженного мастера заплечных дел.

– Простите, ваша бдительность, – и в поле зрения появилась рука Коваша с резко пахнущим флаконом. – Я уж старался, старался потише…

Шани прислушался к себе, повел левым плечом и обнаружил, что оно плотно перевязано. Коваш виновато вздохнул.

– Сам не знал, что так получится, ваша бдительность… Вы лежите, не шевелитесь, – он посмотрел куда-то в сторону и прошептал: – Там девушку привезли со строительства.

Шани ощутил внезапный странный холод в груди.

– Где она?

– В камере, – отвечал Коваш. На его привычно угрюмом лице неожиданно промелькнуло что-то вроде жалости. – Она заразная, уже кровью плакать начала. Государь к ней пошел.

Вот и все, с какой-то внутренней горькой опустошенностью подумал Шани. В памяти мелькнул тот миг, когда Дина подошла к нему в зале заседаний: невероятно красивая и столь же неописуемо энергичная – в ней словно горел тихий, но ровный огонь… Усилием воли Шани оборвал воспоминание: действительно все кончено, а тоской делу не поможешь, и лучше сохранить ее в памяти прекрасной, чем представлять, каково ей теперь, на пороге смерти, когда дышать почти невозможно, а по щекам струятся алые слезы.

– Помоги мне сесть, – попросил Шани. Коваш со всей возможной осторожностью усадил его на лежанке; сморщившись от боли, Шани дотронулся до вывихнутого плеча и негромко выругался.

– Ничего, ваша бдительность, ничего, – успокаивающе заговорил Коваш. Он и не скрывал, что патрон, пусть и бывший, пусть и в двух шагах от костра, для него был важнее, чем приказы государя и выбитые показания. – Я смазал лапницей, сейчас полегче станет.

– Я говорил что-нибудь? – поинтересовался Шани. Коваш радостно улыбнулся, обнажив железные зубы.

– Упорствовали, ваша бдительность, – ответил он, словно испытывал гордость за стойкость начальника. В юридическом смысле это означало, что Шани не дал никаких показаний, на вопросы не отвечал и пытку вытерпел. Теперь его ждал костер.

От предсказуемости будущего ему даже стало как-то спокойней на душе. Шани всегда любил уверенность и определенность, пусть даже и в таких делах, как дата собственной смерти. Впрочем, он и не собирался умирать.

– Когда меня казнят? – совершенно буднично осведомился Шани. Уважение на физиономии Коваша стало просто безграничным.

– Завтра утром, ваша бдительность. А сейчас вечер, уже вторая молитва к Заступнику отчитана. Ваша милость… вы как бы сами хотели… Яду или вервие?

Да, бывало и такое: приговоренный – раскаявшись в грешных делах своих или сумевший заплатить палачу – принимал яд и умирал без мучений, едва взойдя на костер, либо палач накидывал на его шею тонкую петлю и душил – это все-таки было легче, чем гореть заживо, хотя по большей части казнимые умирали все-таки не от огня, а от отравления дымом.

Шани отрицательно покачал головой.

– Ни то, ни другое. Я хотел бы нож.

Коваш понимающе кивнул и придвинул поближе свой ящик с инструментами. Шани заглянул внутрь: идеальной порядок, прекрасное состояние – ни пятнышка ржавчины – и одних ножей едва ли не десяток. Шани выбрал один из них, покрутил в пальцах: нож прекрасно ложился в руку, не крутился и не выскальзывал. Идеальное оружие.

– Отличный выбор, ваша бдительность, – произнес Коваш. Он, видно, решил, что Шани хочет зарезаться в камере: такая смерть была намного почетней постыдного сожжения, тем более, для особы столь высокого звания, фактически второго человека в государстве. – Я разумею, что так оно и правильно будет.

– Возможно, – кивнул Шани и повторил: – Возможно.

Он едва успел стрятать нож под те лохмотья, в которые превратилась его одежда, как дверь допросной отворились, и вошел государь с двумя охранцами.

– В камеру его, – мотнул он головой в сторону Шани. Охранцы подошли, и один из них резким рывком поставил Шани на ноги, а второй, под одобрительный взгляд владыки, огулял шеф-инквизитора дубинкой по бокам. Коваш дернулся было помочь, но остановился, понимая, что силы не равны. Больше всего Шани боялся, что спрятанный нож вывалится или звякнет, но с этим все обошлось, и шеф-инквизитора поволокли из допросной прочь. Луш смотрел на него с сытым удовлетворением.

– Завтра утром на костер, – сказал он. – И никаких там отрав и веревок, знаю я ваши инквизиторские штучки. Живьем сгоришь. И девка твоя тоже, – вопреки его ожиданиям, Шани не изменился в лице, и Луш добавил: – если доживет. А не доживет – так и дохлую спалим. Слышал, Коваш? Никакого яду, а то сам рядом встанешь. Слава Заступнику, дров на всех хватит.

– Мы все в руках Заступника, – спокойно ответил Шани, прекрасно давая понять, что выпады Луша не достигли цели. Государь хмыкнул.

– Посмотрим. Уберите его отсюда.

Инквизиционная тюрьма была по определению местом мрачным и неприятным. Располагалась она под землей, на месте древнего тайного монастыря Шашу: в старые времена, когда Аальхарн еще не принял Круг Заступника, верующие тайно собирались в подземных катакомбах для своих служб. Каушентц, последний языческий владыка Аальхарна приказал уничтожить монастырь, пустив на него воды ближайшей речки Шашунки, но после торжества истинной веры Шашу был восстановлен, и сперва в нем была библиотека, потом инквизиционный архив, а потом над ним построили здание инквизиции с кабинетами, приемными и допросными, а монастырь превратили в тюрьму. Надолго тут никто не задерживался: как правило, приговоренные проводили здесь всего одну ночь – до утра казни. Лежа на холодной каменной лавке, Шани читал выцарапанные на стенах послания: была здесь и отчаянная молитва Заступнику, и проклятия судьям, и призывы к злым силам, и просьбы о прощении… Шани лежал в полумраке, то проваливаясь в тревожный сон, то просыпаясь; где-то монотонно капала вода, порой по полу пробегала, шурша, крыса, и издалека доносились чьи-то всхлипывания.

Потом Шани вдруг услышал из-за стены тихий-тихий женский голос:

– Кто-нибудь… Тут есть кто-нибудь?

– Я здесь есть, – откликнулся Шани. – В соседней камере.

Голос помолчал, а потом зазвучал снова, и Шани содрогнулся, словно с ним говорил человек из могилы.

– Шани, это ты? – спросила Дина. – Почему… почему ты здесь?

– По обвинению в ереси, – произнес Шани. – Как ты, Дина?

– Плохо… – донеслось до него. – Очень плохо. Ты в повязке?

– Нет, – выдохнул Шани. В нем сейчас будто бы сжималась тугая пружина. – Нет, Дина, я не в повязке.

Он подошел к решетке и, насколько сумел, выглянул в коридор. Камера слева пустовала, а в камере справа горел крохотный огонек лампадки, и по стенам метались и ползали тени.

– Ты заразишься, – прошелестел голос Дины. Какое счастье, что я сейчас не вижу ее, подумал Шани, и можно вообразить, что она прежняя: сильная, здоровая, красивая…

– Неважно, – ответил Шани. – Утром меня так и так сожгут.

Дина зашлась в мучительном кашле; звук его неожиданно громко раскатился по коридору, эхом отражаясь от волглых стен; Шани поймал себя на том, что сжал прут решетки так крепко, что костяшки пальцев побелели, а пострадавшее плечо отозвалось всплеском боли.

– Если я доживу до утра, – сказала Дина, когда кашель унялся, – то меня сожгут вместе с тобой…

– Коваш даст тебе яд, – произнес Шани, стараясь, чтобы его голос прозвучал как можно уверенней. Дина помолчала; до Шани донесся негромкий вздох.

– А помнишь, как мы ездили на Сирые равнины, – сказала она полуутвердительно. – Дождь тогда лил…

– Помню, – ответил Шани. – Разумеется, помню.

По коридору пробежала крыса; Шани увидел, как она остановилась, подумывая, не завернуть ли в соседнюю камеру, но решила этого не делать и отправилась дальше.

– Расскажи мне что-нибудь хорошее, – негромко попросила Дина. Шани попробовал представить, какая она сейчас – и не стал, оборвал мысль. Где-то по-прежнему капала вода, издали доносились шаги караульных и звон часов: дело шло к полуночи. Наконец-то Шани начало отпускать – словно бы разжалась сильная ладонь, державшая его в горсти, и за физической болью он наконец-то почувствовал и страх, и отчаяние, и полную безнадежность. Решив не поддаваться, он вспомнил стихи древнего поэта, которые давным-давно учил в школе, кажется, Пушкина…

Что в имени тебе моем?

Оно умрет, как шум печальный

Волны, плеснувшей в берег дальный,

Как звук ночной в лесу глухом.

Оно на памятном листке

Оставит мертвый след, подобный

Узору надписи надгробной

На непонятном языке.

Что в нем? Забытое давно

В волненьях новых и мятежных,

Твоей душе не даст оно

Воспоминаний чистых, нежных.

Но в день печали, в тишине,

Произнеси его тоскуя;

Скажи: есть память обо мне,

Есть в мире сердце, где живу я…

Шани умолк и услышал, что Дина плачет, и понял, насколько ей страшно – невыносимо, нечеловечески страшно. И тогда он стал читать ей все стихи, которые знал наизусть: и земных авторов, и аальхарнских. Слова разлетались по коридору, отражались эхом от темных стен и, словно пепел от костра, слетали на пол и таяли… Стихам было не место в тюрьме, но Шани не переставал их читать, оживляя хотя бы на немного другой, чистый и справедливый мир, который пусть и казался ненастоящим, но, тем не менее, существовал…

Вся мощь огня, бесчувственного к стонам,

весь белый свет, одетый серой тенью,

тоска по небу, миру и мгновенью

и новый вал ударом многотонным.

Кровавый плач срывающимся тоном,

рука на струнах белого каленья

и одержимость, но без ослепленья,

и сердце в дар – на гнезда скорпионам.

Таков венец любви в жилище смуты,

где снишься наяву бессонной ранью

и сочтены последние минуты,

и несмотря на все мои старанья

ты вновь меня ведешь в поля цикуты

крутой дорогой горького познанья.

А потом Дина затихла совсем… Шани окликнул ее, потом еще раз и еще, но она не отвечала, а лампадка в ее камере потухла, и в коридоре стало совсем темно. Тогда Шани отошел от решетки, рухнул на лавку и уронил горячее лицо на ладони.

Так он и сидел, пока не настало утро, и за ним не пришли стражники.

Охранцев было всего двое: один офицер в средних чинах (Шани отчего-то подумалось, что он уже видел раньше этого статного и подтянутого мужчину, хотя с чего бы? Это не инквизиция, а охранцы внутренних вооруженных сил, совершенно разные ведомства, которые, по большому счету, никогда не сталкиваются), второй явно начал службу всего пару месяцев назад и испуганно озирался по сторонам.

– Господин Торн, – начал старший (все, теперь попросту и без чинов), – мы пришли, чтобы отвести вас на площадь Семи Звезд, где через час состоится ваша казнь. Хотите ли вы исповедаться, чтобы умереть сыном Заступника, а не еретиком, или имеете какие-либо последние пожелания и распоряжения?

Какие тут последние распоряжения… После указа Луша о ереси приговоренным распоряжаться совершенно нечем: все имущество незамедлительно отходит в казну. Шани отрицательно покачал головой.

– Я готов, господа.

Офицер резко и шумно принюхался.

– Ишь, как воняет, – подал голос младший. – Наверно, та стервь ведьмачая испеклась.

Шани посмотрел на него довольно выразительно, однако не проронил ни слова. Двое, всего двое – это была несомненная удача, и, откровенно говоря, он на такую даже не рассчитывал, полагая, что за ним пришлют целый отряд. Еще бы: не каждый день шеф-инквизиторов на костер тащат.

– Как ваша рука, господин Торн? – поинтересовался офицер, извлекая тонкую веревку из кармана камзола. – Приказано связать вас, но я могу не делать этого до выхода из тюрьмы. Мне не хотелось бы причинять вам лишние страдания.

– Благодарю вас, сударь, – Шани кротко опустил голову, всеми силами стараясь изобразить примирение с неизбежной участью. – Заступник воздаст вам за вашу доброту.

И Заступник наверняка воздал…

Некоторое время Шани смотрел на тела охранцев на полу и думал, что все получилось очень легко. Наверно, работа в инквизиции пошла на пользу: все произошло настолько быстро, что охранцы даже и не поняли, что их убивают; должно быть, только и успели, что удивиться: как же это пол вдруг оказался так близко – и все закончилось… Окинув придирчивым взглядом трупы, Шани прикинул, что старший офицер с ним одного роста, хоть и шире в плечах – его мундир подойдет. Шеф-инквизитор отложил в сторону нож и быстро принялся разоблачать покойника.

Мундир все-таки оказался ему велик, но у Шани не было времени, чтобы зацикливаться на подобных мелочах. Он забрал у убитых оружие (к счастью, у офицера был даже заряженный пистоль и маленький коробок патронов), снял с шеи покойника офицерский медальон (капитан Монтимер, извольте) и спрятал в карман. Заматывая лицо, Шани вдруг обреченно подумал, что его непременно опознают по совершенно нездешним сиреневым глазам, но не стал поддаваться панике – будь, что будет – и вышел из камеры.

Расположение помещений в здании инквизиции он знал лучше всех – недаром в свое время не пожалел сил, чтобы изучить все карты. Из тюрьмы, например, ходов было два: один вел наверх, собственно в допросные и сделан был специально для того, чтобы приговоренные попадали в камеры максимально быстро – возможности побега никто никогда и ни для кого не отменял. Второй же ход известен был немногим, и пользовались им не особенно часто: он выходил на поверхность за зданием инквизиции, прямо в респектабельный частный сектор – обнаружили его караульные, засыпать не стали и использовали для самоволок. Шани решил воспользоваться именно им.

Ему повезло еще раз – по пути попался только один караул: двое охранцев самозабвенно играли в кости, тряся стаканчиком с кубиками и не обращая на старшего по званию офицера абсолютно никакого внимания. Распустились, подумал Шани, тут, считай, конец света, а им и дела нету, вот народ… Затем был абсолютно темный коридор с таким низким потолком, что Шани со своим высоким ростом вынужден был идти едва ли не вприсядку. Судя по легким ветеркам, коридор несколько раз давал ответвления, и Шани уже успел отчаяться, но в конце концов уперся в толстенную дверь лбом.

На улице шел дождь вперемешку с довольно крупными хлопьями снега: осень Аальхарна собиралась уступать свои права долгой скучной зиме. Шани натянул пониже отобранную у офицера шляпу и быстрым шагом двинулся в сторону коновязи: там оставляли своих лошадей те инквизиторы, которым по малому рангу не следовало иметь собственную карету.

Наверняка, его побег уже обнаружен. Надо было торопиться.

Шани довольно неплохо ездил верхом, а выбранная им черная красавица-лошадка под дорогим седлом оказалась послушной и не норовистой. За ним уже должны были отрядить погоню и направить гонцов по заставам со словесным портретом шеф-инквизитора и описанием его украденной формы (капитан Мортимер, к счастью, не имел модной привычки украшать камзол нашивками и крупными пуговицами), так что мешкать не следовало ни в коем разе, и Шани, пришпорив лошадку, направился в сторону Северных ворот: там начинался Великий Аальхарнский тракт, соединявший север страны с далеким югом и приморьем, попав на который, можно было не волноваться о дальнейшем будущем: среди многочисленных дорог, ответвлявшихся от него, затеряться легче легкого и на время осесть в какой-нибудь глуши. Был у Шани небольшой домик в поселке Волшки, купленный через подставных лиц на имя некоего господина Сандру Вальда, мещанина полублагородных кровей, – добраться бы туда и не высовываться до самой весны.

Несмотря на эпидемию и отвратительную погоду, на улицах было людно. Горожане торопились на площадь – смотреть на сожжение величайшего еретика, преступника и бывшего шеф-инквизитора. Слышались как проклятия в адрес всесветного негодяя – как же посмел, дескать, предать и Заступника, и Отечество, так и причитания, в основном, женские – в массе своей народ считал Шани оклеветанным подлецами, и многие девушки в открытую несли цветы, явно собираясь пристроить их у костра. Однако, в общем вся людская суета выглядела как новый пестрый бант на старой грязной шлюхе и нисколько не прикрывала, а наоборот, болезненно выпячивая ужас и уродство умирающей столицы. Шани видел раздувающиеся трупы, которые валялись прямо среди улиц – никто их не убирал, и люди просто шли мимо, стараясь не наступать. Дождевая вода скапливалась в мертвых глазницах и стекала грязно-кровавыми ручейками по щекам: казалось, мертвецы оплакивают судьбу живых. Множество окон было заколочено, и на ставнях прицеплены были красные тряпки: это означало, что владельцы комнат мертвы и, возможно, до сих пор дожидаются погребения за забитыми ставнями. Шани не покидало чувство, что из-за мертвых окон за ним следят алчные внимательные глаза, и бесплотные руки тянутся к нему, чтобы схватить и сжать в холодных объятиях. Он вздрагивал и пришпоривал лошадку: надо было торопиться, а испугаться он сможет потом: когда выживет и вспомнит увиденное… Умное животное фыркало и прибавляло ходу: мертвецы ей явно не нравились.

Северные ворота встретили Шани свирепым патрулем охранцев: заградившие Шани путь патрульные явно предпочитали сидеть бы где-нибудь в тепле, а не торчать здесь, когда усиливается метель и кругом бродит смерть да горожане так и норовят выбраться из столицы и не останавливаются ни перед чем.

– Откуда и зачем? – рявкнул толстый патрульный в темно-зеленом камзоле и довольно дорогой меховой накидке, явно отобранной у кого-то из нарушителей границы. Шани сунул руку в карман и вытащил медальон.

– Капитан Мортимер, внутренние войска, – сказал он сурово. – Как разговариваешь со старшим по званию?

– Разговариваю по уставу, господин капитан, – хмуро произнес толстяк. Шани прищурился, чтобы патрульный не увидел цвета его глаз.

– Одет ты не по уставу, – сказал Шани, помотал медальоном перед толстяком и спрятал пластинку обратно в карман. – Еду в Кавзин с секретным предписанием лично государя. Препятствий приказано не чинить.

– Предъявите пропуск, господин капитан, – нахмурился патрульный. Шани поджал губы и холодно промолвил:

– Дурак. Сказано же тебе: секретное предписание.

Толстяк постоял, размышляя о том, стоит ли связываться с государевыми гонцами, а затем отошел с дороги и махнул рукой товарищу, чтобы тот убрал заграждение.

– Так точно, господин капитан, пропускаю.

Через час отряд государевых охранцев – вооруженный до зубов, словно ловит не одного беглеца, а вражеский полк – нагрянет к Северным воротам, и толстяк, дрожа от страха, скажет, что «капитан внутренних войск Мортимер» отправился в Кавзин: туда и кинется погоня за бывшим шеф-инквизитором, чтобы заблудиться в невероятной по силе для этого времени года метели и потерять пол-отряда замерзшими. А Шани тем временем ехал совсем в другую сторону, к Серым лесам Заполья, рассчитывая найти приют в этом крае маленьких деревень и болот, где отроду не водилось ни ересей, ни колдунов, ни стражей порядка.

Метель усиливалась, и лошадка перешла на шаг, упорно отказываясь двигаться быстрее. Шани посмотрел на темное низкое небо, настолько плотно затянутое тучами, что сложно было даже поверить, будто бы за ними есть солнце, и приблизительно прикинул время: пожалуй он не доберется в Волшки до темноты… Ну да ладно: за последние сутки он сумел побывать на дыбе (черт, рука уже отнимается после всех этих приключений!), оказаться в тюрьме и совершить оттуда побег, и вырваться из зараженной столицы – и теперь не пропадет. А еще он убил двух человек, и Дина умерла – но об этом сейчас лучше не думать… У него еще будет время для размышлений.

И тут Шани внезапно понял две вещи: у него теснит в груди так, что тяжело дышать – раз. И он все время протирает глаза, которые заплывают отвратительным розовым гноем.

Это понимание было словно звонкая неожиданная пощечина; он натянул поводья, и лошадка послушно остановилась. Значит, иммунная система все-таки не выдержала, печально подумал Шани, и моя смерть будет ненамного легче казни на костре… Метель усиливалась. Снежные хлопья летали и кружили, словно стая растрепанных белых птиц. Шани вдруг вспомнил, что уже видел это поле с мутным гребнем леса на горизонте раньше. Все, явившееся ему в давнем сне, сбылось – и чужая форма с дырой в боку, и уставшая лошадка, и всепоглощающий страх смерти. Только вот в прошлый раз он сумел проснуться, и Дина обнимала его, а теперь Дины нет – есть только наступающая зима и бесконечный снег, и вряд ли он сможет пробудиться от этого тяжелого душного сна с запахом крови…

– Я не хочу умирать, – сказал Шани и пришпорил лошадку. Надо было двигаться, пока оставались силы.

Глава 11. Да придет Заступник

Кровавые слезы, значит…

Андрей быстро шел по дороге в сторону деревни; Несса едва поспевала бежать за ним. Рассветное небо хмурилось; последняя осенняя гроза миновала, и в остывшем воздухе то и дело промелькивали снежные крупинки. Лес, не потерявший еще всей своей листвы, казался унылым и нахохлившимся, словно не ждал от судьбы ничего хорошего. Зато грязь за ночь подсохла, и шагать было легко; перспектива вязнуть по колено в такой ситуации Андрея не радовала.

Когда-то давно он был отличным врачом, знал все симптомы болезней, и, стоило только Нессе упомянуть про кашель и кровавые слезы, как Андрею стало ясно: болезнь Траубера; без медицинского вмешательства Аальхарн вымрет за месяц. Полностью. И если раньше он как-то мог абстрагироваться от подобных вещей, тем более, что местные болезни есть местные болезни, лечить их он не особенно-то и умел, то теперь пробравшаяся сюда зараза была его проблемой и его виной. В конце концов, как говорил, бывало, отец, есть такие слова как личная ответственность за зло, хоть даже ты сам его и не совершал… Пафосно звучит, конечно, но что поделать… Андрей очень крепко и злобно выругался по-русски – так, чтобы ярость, ударившая в затылок, утихла и дала возможность работать – и полез в свой заветный мешок.

– Что это? – спросила Несса, когда Андрей вынул бесконтактный пистолет для прививок. Ничего подобного она, разумеется, никогда не видела, и даже не могла предположить, что такие вещи существуют на свете. Разумеется, Андрей не стал объяснять, что подобные приборы Гармония выдает всем колонистам дальних планет: нет необходимости в стерилизации инструмента и кожи, просто загружается ампула, а дальше нужно всего лишь нажать на кнопку, и доза лекарства окажется в нужном месте и в нужное время.

– Шприц, – произнес Андрей и, осторожно опустив пистолет на стол, снова сунул руку в мешок. Несса смотрела на него во все глаза и, казалось, даже перестала дышать.

– Ты Бората? – спросила она тихонько.

– Хрен с ним, пусть буду Бората, – сказал Андрей. – Пусть хоть кто буду, только не мешай, а?

Потому что мне сейчас нужно очень сильно сосредоточиться и вспомнить то, о чем я не вспоминал десять лет. Итак, Траубер. Сумрачный германский гений; прапрапрадед мой таким спуску не давал и правильно делал. Но времена пошли другие, и Траубер нашел применение мозгам и рукам в лабораториях биологической зачистки колонизируемых планет. И знаменитый вирус, кстати, он вовсе не сам изобрел – это мутировавшая бактерия земной бубонной чумы, разумеется, подправленная в сторону максимальных возможностей поражения. Ну и плюс кровавые слезы в качестве психологического воздействия – Траубер обожал внешние эффекты. Единственное, что сейчас нам всем поможет – это биоблокада. Роскошная штука, говорят, ее создателю, доктору Лебедеву, поставили памятник из золота на одной из колонизированных планет, когда там бушевала очередная зараза. Действует, захватывая вирус в непроницаемую оболочку и выводя из организма через поры кожи и с мочой… А биоблокады мне, разумеется, никто и не дал: зачем бы такая роскошь ссыльному врачу? Но зато добрая Гармония выделила мне блок-пакет первой помощи, притом весьма неплохой, а в университете я прослушал целый спецкурс на тему синтеза биоблокады и теперь смогу ее собрать из подручных средств…

Несса с суеверным ужасом следила за его манипуляциями. Андрей вынимал из мешка какие-то пузырьки с разноцветными жидкостями и непонятные устройства, которые то ломал, то собирал заново. Затем у всех пузырьков были скручены макушки, и Андрей принялся смешивать зелье, добавляя то одну жидкость, то вторую, то третью, то резко встряхивая чашку со смесью, то покачивая ее бережно, словно младенца. Это было чудесно и страшно; Несса смотрела, боясь упустить хоть что-то. Андрей о чем-то бормотал на чудом языке, постоянно повторяя «Траубе, Траубе…» – наверно, отгонял злых духов. Он и в самом деле был великим лекарником, иначе откуда у него взялись бы все эти алхимические вещи, которых простому народу и видеть не положено… И он наверняка поможет: известно ведь, что Бората умел лечить все болезни, кроме старости и смерти и даже иногда оживлял мертвых, если те были хорошие люди… Андрей колдовал над пузырьками еще долго, и Несса успела задремать: во сне ей виделась толстая и кривая ржавая игла, которая протыкала звезды и нанизывала их на грязную нить, когда-то бывшую белой. А потом Андрей сказал:

– Мать твою… Готово! – и Несса проснулась.

Андрей сиял, словно именинник, и осторожно укладывал в сумку пузырьки и странный предмет, названный шприцем. Судя по трепетной аккуратности, с которой он обращался с вещами, лекарство было приготовлено, получилось таким, каким нужно, и ждало своего часа. И вот теперь они шагали в деревню, Андрей нес сумку так бережно, как не всякая мать будет нести своего ребенка, и Несса знала, что беда перед ним отступит, потому что выражение лица Андрея было таким, какое Несса видела только в церкви на иконах…

– К кому ты первому пойдешь?

– Я пойду сразу в церковь, – ответил Андрей. – А ты – побежишь поднимать народ и звать туда. Время надо беречь, время сейчас очень дорого. Сначала привью тех, кто может двигаться, потом уже обойду лежачих.

– Привьешь? Как это – привьешь?

– Ну, дам лекарство.

Снежные хлопья мелькали все чаще. Вот и зима пришла – долгая, морозная, белая… Деревья обнимет инеем, птицы и животные лишний раз и носу не высунут из своих укрывищ, а люди устроятся в домах, в тепле и уюте, и будут топить печи, гадать о будущем лете и изредка выбираться проведать скотину. А ребята примутся катать снежных баб и скользить на коньках по замерзшему прудику… И никто уже не будет плакать кровавыми слезами. Никто.

Несса наконец-то приспособилась к скорому шагу Андрея и взяла лекарника за руку.

– Лишь бы они собак не спустили, – промолвила она. Андрей усмехнулся.

– Не спустят.

… Мальчик умирал, и Ана никак не могла признать этого. Сознание не пропускало мысль о скорой смерти сына, хотя она прекрасно видела и слышала, что Лоня давится от натужного кашля, что начинает бредить и его глаза заволакивает розовым гноем, который готовится растечься кровавыми слезами. Ана не верила, что ее сын, ненаглядный единственный ребенок, скоро ее покинет – это казалось ей совершенно невозможным, неправильным, как если бы ночью вместо луны на небе появилось солнце. Потому-то она и побежала в храм – только Заступник, даровавший ей долгожданное дитя, мог сейчас помочь. Не станет же он, только что забрав мужа, отнимать еще и ребенка…

– Заступник Святый и Всевечный, – шептала она, стоя на коленях и обводя лицо кругом, – сохрани наши души, укрепи наши сердца во всяк день, во всяк час, в каждую минуту…

В храме было тихо и холодно. Маленькие красные лампадки перед иконами, которые поспешно зажгла Ана, не в силах были разогнать плотную темноту, которая от тихого света казалась еще гуще и непроницаемей. Лица святых угодников и мучеников выглядели мрачными и унылыми; Ане было страшно, однако она не покидала храм и продолжала молиться, читая все святые строчки, выученные с детства. Не мог Заступник оставить ее и Лоню, не мог… А Лоня лежал, укрытый старой шалью, на каменном полу, под главной иконой, с которой ласково взирал Заступник в алом облачении; Ана слышала, что мальчик начинает надрывно хрипеть, стараясь вдохнуть еще немного воздуха, и молилась еще быстрее, еще громче…