Текст книги "Пленница французского маркиза (Книга 1)"
Автор книги: Лариса Шкатула
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
Жаль, маменьки нет дома. Она вся в суете, в хлопотах. Решила сделать все для того, чтобы её дочь затмила своим нарядом прочих невест. Чтобы никто не судачил о том, что невеста старовата, чтобы глядя на её красоту и модный наряд, никто таким вопросом не задавался. Как всегда, сопровождала Марию Владиславну верная Агриппина, потому дома, кроме Сони и кухарки Груши, никого не было. Не докладываться же Груше!
Словом, Соня оделась и выскользнула из дома, на всякий случай прихватив с собой письмо графа. Меньше свидетелей – меньше вопросов. Леонид беспокоился, что с отъездом Николая дом Астаховых и вовсе оставался без мужчин, на что Соня лишь посмеялась. Столько лет маменька в доме была и за женщину, и за мужчину.
Первое время после смерти мужа и отсутствии дома сына, Мария Владиславна держала под рукой пистолет покойного супруга. И ничего, обошлось, никто из лихих людей за эти годы их ни разу не тревожил...
В общем, Соня ушла из дома, не поставив никого в известность, потому что решила для себя встречу с графом Воронцовым возможно сократить. Она взяла извозчика почти возле дома, так что доехала к месту встречи даже быстрее, чем ожидала, на четверть часа раньше оговоренного. Воронцов же, как оказалось, её уже ждал.
– Отрадно видеть в девице, ум которой должен быть только и занят приготовлением к свадьбе, стремление, как и прежде, следовать во всем своим ученым пристрастиям. Недаром говорят, точность – вежливость королей. Я бы добавил: и королев...
Он одобрительно оглядел её и проговорил:
– Как тут не вспомнить стих, точно для вас написанный:
– Коль взять слонову кость белейшу,
Тончайшим цветом роз покрыть,
То можно плоть твою нежнейшу
В красе себе изобразить28...
– Будет вам, Дмитрий Алексеевич, – смешалась Соня, прекрасно осведомленная о том, что "плоть" её вовсе не "белейша", а смугловатая сказывалось в крови княжны наличие восточных предков, – откуда в вас этот пафос? Вы никогда прежде не говорили мне комплиментов. Мы же не в тронном зале, а на встрече двух давно знакомых людей.
– Наверное, я был не прав, – криво улыбнулся Воронцов. – Не слушал древних мудрецов, кои утверждали, будто женщина любит ушами. Я для вас, возможно, человек знакомый, а вот вы для меня оказались незнакомкой. Подумать только, девица, которую весь свет, и я в том числе, считали сухарем, монахиней и прочая, оказалась способной не только к любви, а и к вступлению в брак.
– Ежели вы, ваша светлость, намерены и далее ерничать, то я, пожалуй, пойду домой, – твердо сказала Соня и повернулась, чтобы в самом деле пойти прочь.
– Погодите! – Воронцов протянул руку, будто намереваясь схватить её за плечо, но в последний момент отдернул. – Вы правы, склонность к насмешке порой оказывается сильнее меня и служит мне плохую службу. Простите меня.
– Но пригласили вы меня, надеюсь, не просто пошутить?
– Упаси бог! – промелькнувшее в глазах графа смятение уступило место предупредительности. Воронцов никак не хотел сердить Софью. По крайней мере, пока. – Давайте зайдем внутрь, не говорить же у дверей о серьезных вещах.
Заметив, что княжна колеблется, он сказал:
– Вы не хотите, чтобы нас видели вместе и потом рассказывали об этом вашему жениху? Можете не отвечать, это вполне понятная предосторожность. Не беспокойтесь, Софья Николаевна, днем, как видите, здесь очень мало народа. К тому же, я заказал отдельный кабинет, где нас никто не увидит и не помешает, и где мы можем спокойно обо всем поговорить.
Соня все ещё не могла решиться. Здоровое чувство самосохранения не советовало ей уединяться с Воронцовым.
– Вы знаете меня столько лет, – горько проговорил он, – и можете сомневаться в моих добрых чувствах к вам? Неужели я бы позволил себе воспользоваться вашей доверчивостью? Я был шафером на свадьбе вашего брата. А сколько раз обстоятельства складывались так, что мы с вами оставались наедине. Вспомните, Софья Николаевна, я позволил себе хоть раз какую-нибудь вольность?
– Нет, ничего такого я не помню, – согласилась Соня. Она была человеком справедливым.
– А зачем мне делать это теперь, когда вы почти принадлежите другому?.. И вообще, решайте наконец, нужны вам письма вашего деда или нет?
Воронцов был прав: прежде он и в самом деле никогда не давал повода усомниться в его благородстве. Не заходить с ним в ресторацию, вернуться домой? Но зачем-то же она сюда ехала.
Соня набрала побольше воздуха и стала подниматься по ступенькам. Воронцов забежал вперед и услужливо распахнул перед нею дверь.
Внутри заведения было чисто и достойно. Подтянутый вышколенный ресторатор лично проводил молодую пару в отдельный кабинет – Воронцов оказался прав, никто из посторонних их не увидел.
Кабинет тоже не походил на нарисованный ею в воображении бордель. Правда, каков он, Соня знала лишь со слов брата Николая, который однажды, будучи в сильнейшем подпитии, разоткровенничался с нею.
Этот же был отделан в скромных неброских тонах, но стены обиты достаточно дорогой тканью, чтобы предположить: здесь бывают люди с определенным достатком и которые обладают определенным вкусом. Этим требованиям заведение старалось соответствовать.
Появившийся перед ними ресторанный слуга стал расставлять на столе легкую закуску.
– Догадываюсь, что вино вы пить откажетесь, – улыбнулся Воронцов.
– Вы правы, – коротко ответила Соня; она не хотела поддерживать его фривольный тон, потому что вовсе не собиралась делать вид, будто в отношениях между ними ничего не переменилось.
Раньше их, наверное, можно было бы считать приятелями, но теперь... Теперь Соня была невестой другого человека, и она не хотела бросить даже малейшую тень на отношения между ею и женихом. В глубине души она по-настоящему боялась любого пустяка или намека, который мог бы омрачить её любовь. Их с Леонидом любовь.
– Э, да вы и вправду увязли в этой сладкой паутине!
– В какой паутине? – Соня, оказывается, успела так глубоко уйти в свои мысли, что забыла и о графе, и о цели своей с ним встречи.
– В паутине любовной страсти, – усмехнулся он.
– Наверное, мне не стоило сюда приходить! – вмиг рассердилась Соня, порываясь уйти.
Граф Воронцов без слов вынул из кармана своего камзола два листка явно письмо – и положил их на край стола.
– Могу даже разрешить вам прочитать это письмо.
– С каким условием? – настороженно осведомилась Соня.
– С условием, что вы перестанете вскакивать из-за стола по всякому поводу и разыгрывать из себя оскорбленную добродетель.
Княжна заставила себя сесть. Ничего она из себя не разыгрывала. Она и в самом деле считала речи графа фривольными. Так что ей оставалось лишь напоминать себе: ведь зачем-то же она согласилась на встречу с Воронцовым. Теперь, наверное, не стоит обращать внимание на его дерзкие шутки – в конце концов, он всегда был грубияном, хотя обычно старался вывести её из себя так, чтобы никто о том не догадался, даже Мария Владиславна, которая считала Дмитрия Алексеевича человеком воспитанным и деликатным.
Недаром Соня звала его про себя "двуликим Янусом".
Княжна взяла в руки письмо. Теперь она могла прочесть его с самого начала. Послание адресовалось во Францию некоему Антуану де Баррасу, виконту, с которым дед откуда-то был близко знаком. Судя по всему, приятели даже имели некое общее дело – письмо состояло сплошь из недомолвок, очевидно, понятных обеим сторонам.
"...Твою посылку я получил. Результат блестящий. Можно без ложной скромности сказать, дорогой Антуан, что теперь мы богаты. Да что там, просто богаты. Сказочно богаты! Отрадно сознавать, что деньги, и немалые! я поставил на карту благосостояние своей семьи – потрачены не зря..."
Так вот куда делись деньги князя Еремея Астахова! Он вложил их в производство золота.
"... Думаю, в ближайший месяц я смогу или приехать сам, или прислать своего доверенного человека – взять свою половину, о которой ты сообщаешь. Мне как раз в скором времени понадобятся некоторые средства..."
– Я забыл сказать, – Воронцов улыбался, пожалуй, излишне доброжелательно, – что указанный в письме Антуан письмо князя Астахова не получил.
– Почему? – пересохшим от волнения голосом спросила Соня.
– Выпейте, – граф подвинул ей бокал с лимонадом, который Соня с жадностью выпила. – Какой-то странный у него привкус.
– Отвечу вначале на ваш первый вопрос, – слегка улыбнулся Воронцов. Мой дядя служил в те времена в канцелярии императора Петра и перлюстрировал29 переписку с иностранцами лиц, приближенных ко двору. Это письмо, увы, к адресату не попало. Вначале дядя задержал его в государственных интересах, а потом умер и сам адресат...
– Но почему это письмо оказалось у вас? – спросила Соня, с удивлением прислушиваясь к собственному голосу: он отчего-то стал странно хриплым, а язык с трудом ворочался во рту.
– Погодите, я ещё не ответил на ваш вопрос насчет вкуса лимонада, – со смехом сказал Воронцов. – наверное, я бросил в него слишком много снотворного.
Соня хотела вскочить, позвать на помощь, но смогла лишь взяться за край стола и упала бы лицом на стол, если бы Воронцов предусмотрительно её не поддержал. Последнее, что она услышала, был удивленный голос ресторанного слуги:
– Прикажете донести госпожу до кареты.
– Конечно, дурак, не мне же её нести! Что подумают люди...
А потом она уже ничего не слышала и не чувствовала.
Пришла в себя Соня в какой-то странной комнате, которую никогда прежде не видела. Не то, чтобы она была какой-то грязной каморкой или берлогой, она не походила на обычные комнаты тем, что... у неё не было окон! Вернее, лежа в чужой постели, Соня не сразу сообразила, что свет падает в неё с потолка, похожего на эркер – круглый, стеклянный с легким цветным витражом, изображающим осенние листья и странные ветви какого-то багряного цвета.
Стены, обитые бордово-красным гобеленом, кровать, закрытая ширмой таких же тонов. Правда, постельное белье оказалось тонким и явно дорогим, а ночная сорочка на княжне была отделана кружевами, с низким вырезом, в котором виднелась её грудь.
Соня попыталась встать, но странная слабость тела, впервые не слушавшегося свою хозяйку, позволила ей лишь приподнять руку, чтобы её тут же бессильно уронить.
Где она? Как сюда попала? Соня наморщила лоб, попытавшись что-нибудь вспомнить. В памяти вертелись странные образы. Казалось, она видит Леонида, стоявшего в ногах этой самой кровати почему-то вместе с графом Воронцовым.
Причем видела она мужчин сквозь полуприкрытые веки, неотчетливо, глаза ей открыть никак не удавалось.
Голоса их тоже звучали неотчетливо, и Соня не могла бы поклясться, что действительно слышала этот разговор;
– Негодяй, как она к вам попала? – голос Леонида.
И насмешливо-безмятежный – Воронцова.
– Да уж, верно, не по принуждению.
– А почему мне нельзя её разбудить?
– Зачем же конфузить княжну? Или мы не сможем все решить между собой?..
Неизвестно откуда взявшаяся тоска холодной лапой сжала Сонино сердце. Она ещё не понимала, что произошло, но уже отчетливо проступало осознание: случилось нечто непоправимое. Ей захотелось не просто заплакать, завыть во весь голос.
"Я должна встать и немедленно уйти отсюда!" – твердо сказала она себе и ещё раз попыталась пошевелиться. На этот раз княжна почувствовала спину. То есть, её спина отозвалась болью органа, долго пребывавшего в неподвижности, но несколько движений, и боль её отпустила – Соня смогла оторвать голову от подушки. "Господи, да что же случилось?" – раз за разом задавала она себе один и тот же вопрос и всякий раз останавливалась на полпути, боясь до конца осознать, какую страшную штуку проделала над нею судьба. Или безоглядная доверчивость?
Княжна отчетливо вспомнила, как пошла на встречу с графом Воронцовым, и как никому в доме не оставила сообщения, так что ждать, что кто-то из близких придет ей на помощь, бесполезно.
Нет, вряд ли Леонид побывал в этой комнате. Разве он оставил бы её здесь? А если он поверил Воронцову?!
Тело слушалось её нехотя, и прошло, наверное, немало времени, прежде чем Соня смогла подняться с постели. Вначале она двинулась было в сторону двери, но потом взглянула на себя в длинное и узкое зеркало, висящее в простенке между окном и каким-то огромным шкафом красного дерева и поняла, что в таком виде на людях появляться нельзя. Оказывается, сорочка имела не только глубокое декольте, но ещё и была почти прозрачна, так что в ней княжна выглядела более обнаженной, чем была бы вообще без нее.
Соня сделала-то всего несколько шагов, а её уже качало так, словно она отшагала не меньше двух верст, да ещё и с тяжелой поклажей, чего в жизни быть не могло.
Но она продолжала осматриваться, понимая, что задерживаться здесь ей не стоит. Ежели сюда можно было войти, значит, наверняка имеется и выход...
Для начала Соня открыла шкаф, который оказался забитым мужской одеждой гораздо большего размера, чем ей требовалось. Разве что узкие панталоны в талии ей подошли, а в длину... что ж, в длину она их попросту закатала в надежде, что отыщет какие-нибудь сапоги, в которые эти самые длинные штанины сможет заправить.
Наконец Соня отыскала для себя рубашку с длинными рукавами, ворот которой завязывался на бант – его можно было потуже завязать на шее.
Нашлись и сапоги – мягкие, хорошей выделки. Соня попыталась сунуть в них босые ноги, но обувь в таком случае была слишком велика, настолько, что не позволяла даже ходить. Тогда она выбрала сорочку попроще, чтобы не жалко было рвать, из темного полотна, – странно, что она думала ещё и о таком! разодрала её пополам и накрутила на босые ноги, а потом уже сунула их в сапоги.
На верхней полке шкафа Соня нашла шляпу, похожую на цилиндр, только не очень высокую и упрятала под неё свои волосы, после чего шляпа даже перестала съезжать ей на глаза.
На мгновение её холодной волной окатила мысль, что дверь в комнату закрыта, но та, по странной случайности – или уверенности, что Соня все равно никуда не денется? – оказалась открытой.
Коридор, устланный пушистым ковром, хорошо заглушал её шаги. Соня и так делала их как можно осторожнее, с бьющимся как колокольный язык сердцем.
В длинном коридоре, который открылся её глазам, никого не было. Но впереди, в одной из комнат, она слышала какие-то голоса, так что думала теперь лишь о том, чтобы миновать это самое опасное место.
Дверь, за которой говорили, оказалась открытой настежь, и сама не зная, для чего, бедная княжна опустилась на четвереньки, и осторожно заглянула в комнату. Это была кухня, в которой стоящий спиной к двери мужчина, что-то говорил хорошенькой девушке, обнимая её за плечи. Как видно, уговаривал.
Девушка хохотала, откидывая назад голову, и шутя постукивала мужчину по широкой груди, а потом, вроде нехотя, сдалась и подставила кавалеру для поцелуя пухлые губки.
Справедливо полагая, что целующейся паре сейчас не до нее, Соня осторожно прошмыгнула мимо двери – теперь с каждым движением она чувствовала себя все свободней – как видно, действие отравы проходило. А если это была не отрава, то тогда что?
Она настолько успокоилась, что позволила себе задержаться у вешалки, пытаясь подобрать для себя одежду. В конце концов пришлось вместо плаща он был слишком длинен и при движении наверняка мешал бы ей – Соня выбрала подбитый мехом лисы полушубок, к которому надетые на ней панталоны никак не подходили. Впрочем, это не имело теперь никакого значения. Главное, что ей нужно было сделать – по возможности, бесшумно открыть входную дверь, и княжна была готова молиться даже Вельзевулу, умоляя, чтобы у неё это получилось.
Сказать, что на крыльцо дома она вышла, было бы неправдой. Она выползла. Выскользнула. Прошмыгнула. Скатилась с высоких ступенек, и только тут стала оглядываться, пытаясь определить, где она находится, и в какую сторону ей отправляться, чтобы попасть к себе домой.
Сильный порыв холодного ветра толкнул её в спину, и Соня наконец поняла, где она. Хотела даже побежать прочь от проклятого дома... Как же ещё назвать тот, где её столько времени держали взаперти?
А, кстати, сколько времени держали? Не станешь же спрашивать об этом у редких прохожих, которые с удивлением взирали на её нелепую фигуру.
Она посмотрела вдоль улицы, ощутила близость Невы и вспомнила, что здесь, совсем рядом, на Английской набережной живет их семейный доктор Мартин Людвигович Либель. Вот человек, который сможет ей помочь. Для начала хотя бы сообщить, не сделали ли с ней чего-то страшного, когда она находилась в забытьи?
Много вопросов своей больной голове она старалась пока не задавать. Соне казалось, что если она начнет вот так думать обо всем сразу, то сойдет с ума. Нет, ей нужно было получать знания понемножку, по кусочку складывая картину случившегося с нею кошмара.
Она чуть не побежала, когда определила для себя это действие, но лишь надвинула поглубже шляпу и пошла быстрым шагом вперед, время от времени оступаясь – слабость все ещё давала себя знать, да и сапоги, несмотря на самодельные портянки, были для неё слишком велики.
Ей повезло, как и в остальном другом сегодня, доктор оказался дома. Он даже сам открыл ей дверь, когда она позвонила в колокольчик. И ещё долго с недоумением вглядывался бы в нее, если бы Соня не сдернула с себя шляпу, представив своим роскошным волосам в беспорядке рассыпаться по её плечам.
– Княжна! Софья Николаевна! Mein Gott30, вы живы!
Он потянул её в дом, для чего ему пришлось сделать некоторое усилие: Соня опять почувствовала сильную слабость и никак не могла заставить себя шагнуть в тепло его прихожей. Почему он удивляется тому, что Соня жива? Неужели родные подумали, что её больше нет на свете?
– Мартин Людвигович, – просительно сказала она, стараясь унять дрожь в голосе, – мне нужна ваша помощь.
– О, конечно, ваше сиятельство, непременно, я все для вас сделаю!
Она с удивлением заметила, что у доктора дрожат пальцы, да и он сам выглядит непривычно взволнованным.
– Скажите, что-то стряслось с мамой? С братом?
Задавая вопросы, она жадно вглядывалась в его лицо.
– Мария Владиславна лежит в постели, – проговорил он почти спокойно, но это от расстройства души, это пройдет. Когда она узнает, что с вами все в порядке... Разрешите, Софья Николаевна, я пошлю Гретхен, чтобы она успокоила вашу маменьку. Пусть порадуется, что дочь жива и невредима...
– Мы пошлем, Мартин Людвигович, но позднее, когда вы сами удостоверитесь, что я действительно невредима.
– Вы хотите сказать, – доктор запнулся, – что я должен вас осмотреть?
– Да я не просто хочу, я прошу, умоляю вас об этом. Самое страшное в том, что я не знаю, где я была, как туда попала и... и что со мной делали.
Соня смутилась, но твердо выдержала взгляд старого врача.
– Это будет неприятная процедура, – мягко заметил он. – Такой вас ещё не подвергали.
– Пусть, – Соня прикусила губы, чтобы те не дрожали. – Все равно мне надо знать... И еще, Мартин Людвигович, как давно я отсутствовала?
Брови эскулапа приподнялись в удивлении, но он справился с собой и ответил:
– Три дня, Софья Николаевна, вас не было ровно три дня. Ее сиятельство княгиня не знала, что и думать. Вас разыскивали по всему Петербургу. Князь Астахов советовался со мной, не объявить ли награду тому, кто поможет вас найти. Слухи были самые разноречивые...
– Вы хотите сказать, сплетни? – уточнила Соня; она впервые в жизни почувствовала, где у неё сердце, потому что биение его не походило на обычный ритмичный перестук, а стучало чуть ли не в горле.
– Можно сказать и так, но представьте, какую боль принесли они вашей благочестивой матушке. Она всегда так пеклась о вашей репутации...
Он помолчал и с вздохом добавил:
– А вчера, в довершение ко всему, исчез ваш жених граф Разумовский.
Глава десятая
Княжна Астахова рыдала на груди у доктора Либеля. А тот гладил её по голове, как бывало в детстве, и приговаривал:
– Будет, будет, дитя мое, успокойтесь! Все самое страшное осталось позади. Вы можете смело смотреть в глаза своему жениху – когда он найдется – ваша невинность не пострадала.
"О чем он говорит? – горестно думала Соня. – Невинность. Пострадало мое доброе имя. Во мнении Леонида я опорочена, а чтобы заглянуть ему в глаза, надо его сперва найти. Если же его появление в том ужасном доме мне не пригрезилось, значит, он видел меня спящей в чужой постели, полуодетую... Нет, мне ни за что перед ним не оправдаться!.. Да, кстати, а почему я должна перед ним оправдываться?.."
Эта последняя мысль заставила её прервать свои стенания. Противоречия раздирали бедную княжну. Она то ела себя поедом, обвиняя во всем, то начинала злиться, считая, что жених не только не вступился за нее, когда увидел её одурманенную, похищенную самым бессовестным образом, но и потом не дождался объяснений, бросил её одну.
Соня опять все вспоминала – тот роковой день, когда она оказалась дома одна, и некому было отговорить её от глупого поступка – и сникала: не надо было идти на рандеву с Воронцовым, не надо было заходить в эту проклятую ресторацию... Словом, мешая слезы с размышлениями, Соня почему-то медлила уходить из дома доктора...
Перепиской деда, видите ли, её завлекли! Что за срочность? Разве нельзя было обождать до свадьбы, а потом попросить мужа, поехать с визитом к графу, взяв с собою злополучное письмо. И Леонид бы все правильно понял, и Воронцов бы тогда никак не отвертелся. Отдал им письмо. Или продал бы.
Если бы, да кабы... Как говаривала её нянька, во рту выросли бы грибы. Стоит ли теперь размышлять о том, чего нельзя исправить? Но это только сказать легко: не думай об этом, не терзай себя понапрасну, а на деле, как заставить свои мысли бежать в другом направлении? Да и в каком?
Между тем, доктор отправил свою помощницу Гретхен в дом Астаховых известить княгиню, что дочь её нашлась. А заодно и взять кое-что из вещей Софьи Николаевны. Конечно, она могла бы пользоваться и тем мужским костюмом, в котором пришла, но Мартин Людвигович полагал, что лицезреть дочь в таком виде – лишнее расстройство для княгини.
– Софья Николаевна! – голос доктора вывел её из задумчивости. Гретхен говорит, что брат прислал за вами карету.
Ах, да, карета! Теперь у Астаховых есть своя карета с гербом, как и положено князьям. Только век бы ей той кареты не видать. Все это проклятое богатство! Софья как чувствовало, что не принесет оно им счастья... Ну вот, теперь она винит в своих бедах нежданное богатство. Княжна вдруг ни с того, ни с сего вспомнила присказку кухарки Груши: за глупость бог простит, а за дурость бьют!
Ежели бы Соня всего лишь подумала, рассудила, что к чему. Дмитрий Алексеевич Воронцов и раньше был к ней неравнодушен, чего скрывать. Она прекрасно это видела, а то, что притворялась непонимающей, то лишь потому, что её чувства графа не волновали... Воронцов сам ей в том помогал, стараясь скрыть свою страсть под разными шуточками и проделками в духе Арлекино. Ей оставалось лишь изображать вид обиженный или презрительный. В зависимости от тяжести его провинности. Понятное дело, ничем хорошим это не могло кончиться.
Княжна переоделась в платье, привезенное Гретхен, и не протестовала, когда та помогала ей одеваться – руки Сони и теперь ещё плохо слушались свою хозяйку, и временами на неё накатывала какая-то мутная слабость. Как если бы её разбудили посреди крепкого сна и она никак не могла прийти в себя.
Мария Владиславна лежала в кровати и при виде Софьи лишь сделала слабое движение рукой.
– Доченька!
Верная Агриппина тут же приподняла голову госпожи, чтобы та могла получше разглядеть свое дитя.
Соня упала перед кроватью матери на колени и разрыдалась. И оттого, что кончился наконец её кошмар, и оттого, что её жизнь тоже кончилась – она уже не представляла себе, как можно жить без любви, без Леонида, а он теперь потерян для неё навсегда... И от жалости к матери, которая так тяжело перенесла случившееся.
– Знаешь, Сонюшка, – сказала княгиня слабым голосом, – Дмитрий Алексеевич сегодня умер.
Это были вовсе не те слова, что Соня ждала от своей матери, потому, услышав их, она даже растерялась. Значит, маменька слегла не оттого, что пропала её дочь, а оттого, что умер опозоривший её Воронцов?! Но лицо княгини выражало такое горе, что Соня сочла нужным вежливо поинтересоваться:
– Разве он чем-нибудь болел? От чего иначе ему умереть?
Княгиня тяжело вздохнула и проговорила:
– Мадам Григорьева была у меня недавно, поведала. Убили его на дуэли. Нынче рано утром.
– Кто убил? – спросила Соня, внутренне холодея.
– Ты догадываешься, кто, – каким-то новым движением, по-старушечьи, покачала головой Мария Владиславна. – Конечно, он поступил, как порядочный человек, защищал твое доброе имя, и я не должна так говорить, но мне жалко Дмитрия...
– Разумовский защищал мое доброе имя или свое? – уточнила Соня скорее для себя; теперь она отчетливо поняла, что появление в той злосчастной комнате графа Разумовского ей вовсе не привиделось.
Значит, он спокойно ушел и оставил её в лапах похитителя, возможно, насильника, думая... Он думал вовсе не о ней, Соне, а о себе, таком обманутом и несчастном. Он даже не попытался выяснить, что случилось на самом деле!
– Тебе виднее, доченька, – с трудом вымолвила Мария Владиславна, Разумовские – известные гордецы...
– Что ещё сказала мадам Григорьева? – нарочито равнодушно спросила Соня.
– Схлестнулись, мол, два жеребца на узкой дорожке. Никто не захотел уступить.
– И все? – в какой-то момент Соне стало казаться, что речь идет не о ней, а о какой-то посторонней женщине. Неужели так расценил это Петербург?
– А что ещё нужно, всем все понятно, – княгиня грустно улыбнулась, и только теперь Соня заметила, как много появилось седины в её волосах. Дмитрий Алексеевич, чего теперь скрывать, давно любил тебя, вот и наделал глупостей. Никак все не мог осмелиться, "Мраморной деве" о своих чувствах поведать...
– Так вы все знали? – изумилась Соня. – И о Мраморной деве? А я впервые об этом от Разумовского услышала.
– Все, да не все. Какая мать свое дитя оградить от дурных наветов не попытается?.. Я вот подумала, что Дмитрий тебя домой к себе повез. Твоему брату о том сказала. Кто ж мог знать, что он тебя в другом доме спрячет? Николушка с приставом ходил, весь дом Воронцова вверх дном перевернули, а никого не нашли...
Княгиня беспокойно завозилась на своем высоком ложе.
– Он тебе, Сонюшка, ничего плохого не сделал, Дмитрий-то?
– Снотворного давал много. Мартин Людвигович желудок мне очищал. А так – больше ничего. Мое девичество при мне осталось...
– Сдержал слово, значит?
– Какое слово?!
В самом деле, что такого граф мог княгине обещать? Что похитить, похитит, а лишать невинности не будет? Соня никак не могла попасть в тон разговора с матерью. Никогда прежде Мария Владиславна не была столь медлительной и даже будто равнодушной. У её дочери расстроилась свадьба, негодяй Воронцов опозорил её на весь Петербург, а маменька, точно агнец на заклании, лишь головой кивает...
– Умираю я, Сонюшка, – наконец ответила княгиня на безмолвный вопрос дочери. – Потому и кажусь на себя непохожей.
Наверное, если бы сейчас в доме грянул гром, Соня так бы не испугалась.
– Нет, маменька, не может этого быть! Даже и не думайте! – едва ли не закричала она. – С чего бы вам умирать? Николя женился. Мы разбогатели. Со мной ничего не случилось...
– Устала я, – вздохнула, не дослушав, Мария Владиславна. – Уже на свадьбе Николушки поняла – что-то со мной творится. Раньше о таком и мечтать боялась, а тут – ровно и не рада. Улыбалась, конечно, как положено, поздравления принимала, а сердце словно оледенело. И на другой день мне во сне ваш батюшка приснился. Будто пришел он в дом, стоит у порога и рукой этак машет, к себе зовет: "Пойдем, – говорит, Машенька. Будет! Детей пристроила, – тогда ведь у тебя все ладно гляделось, – пора и на покой!" Теперь вот лежу и чувствую, как жизнь из меня будто тонкой струйкой утекает. Значит, взаправду пора пришла...
– А как же я? – всхлипнула Соня, как-то разом поверив в слова матери.
У изножья кровати княгини давилась рыданиями Агриппина – очевидно, хозяйка запретила ей издать хоть один звук, и теперь бедная горничная кусала губы в попытке удержать рвущийся с них крик.
– У тебя все обойдется, – прошелестела с кровати Мария Владиславна. Ежели Леонид не захочет слушать, упрется бараном, отступись от него. Мужчин на свете, слава богу, хватает. Другого найдешь.
– Другого? – Соня не верила своим ушам.
– Другого, – повторила княгиня, – чать, на Разумовском свет клином не сошелся. Но ты мне слово дай: дурь из головы насчет того, чтобы старой девой остаться, выбросить. Выйти замуж, как девице и положено. Поклянись! Имей в виду, это грех – умирающим в последней просьбе отказывать.
– Клянусь! – прошептала Соня, стараясь не разрыдаться.
Мария Владиславна улыбнулась, припомнив что-то.
– Разве не ты мне ещё в юности рассказывала, что в роду Астаховых все таланты по женской линии передаются?
– Так по историческим документам выходит, – подтвердила Соня и тут же ужаснулась: ежели маменька так плоха, о чем она говорит с дочерью на смертном одре?!
– Ну и как же они передадутся, ежели ты замуж не выйдешь и деток не нарожаешь. Выходит на твоей ветке этого... дерева и не вырастет ничего?
– Маменька, – робко произнесла Соня, – может, за Мартином Людвиговичем пошлем? Даст тебе отвару какого. А то пиявки поставит...
– Рядом с отцом меня похороните, – не слушая дочь, тихо проговорила княгиня, – как и положено. Коля давеча заговаривал, мол, в фамильном склепе места мало, надобно перенести его. Скажи, пусть для себя другое место ищет, а мы уж с папенькой вашим на старом месте останемся.
Она замолчала, и Соня, подождав немного, испуганно схватила мать за руку. Но та просто заснула.
Княжна почувствовала, что и её клонит в сон. "Три дня спала, а все мало!" – грустно улыбнулась она. Но оставлять мать одну не хотелось.
– Вы идите отдыхать, Софья Николаевна, – сказала ей Агриппина, – а я рядом с её сиятельством посижу. Ежели что, я к вам прибегу...
"Ежели что! – гудело у Софьи в голове набатом. – Ежели что! О, Господи, чем я заслужила такие испытания? Что в своей жизни сделала не так, прогневив тебя? За что насылаешь столь тяжкие испытания? Разве мои мелкие грехи соразмерны гневу твоему?.."
Соня со всхлипом вздохнула. Однако, как тяжело переносить удары судьбы человеку, который прежде за всю свою жизнь лишь однажды по-настоящему над нею размышлял. Когда умер отец. Но и тогда Соню его смерть лишь поразила тем, что человек вообще смертен. Раньше она попросту о том не задумывалась.
Софья с отцом никогда не была близка. Конечно, она горевала, когда батюшка умер, но как-то больше по обязанности: горевать нужно было.
