Текст книги "Пленница французского маркиза (Книга 1)"
Автор книги: Лариса Шкатула
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
Княгиня, как говорила она сама про себя, была стреляным воробьем и, поняв, в чем дело, решила вначале призвать к себе Луизу. Посоветоваться. Мол, ежели так и дальше пойдет, оставлять молодых наедине будет небезопасно.
Луиза, узнав со слов Марии Владиславны, о "беде", развеселилась.
– Полно, ваше сиятельство, ничего страшного в том нет. Думаю, я исправлю это положение, заставлю дела идти в нужном направлении.
Гувернантка не всегда выражалась понятно. Не то, чтобы княгиня ей не доверяла, но решила на всякий случай проявить бдительность. А если по-простому, проследить за действиями гувернантки.
Вначале она обнаружила её беседующей с учителем. Вернее, говорила в основном Луиза, несчастный учитель лишь кивал её словам.
В следующий раз она обнаружила Вадима в комнате француженки. Дверь была приоткрыта, потому княгиня вроде невзначай задержала шаги и услышала, как та успокаивает плачущего Вадима словами, которые вполне успокоили Марию Владиславну.
– Ай-ай, какой красивый, молодой юноша, плачет из-за игрушки, которая ему никогда не достанется.
– Софья Николаевна – не игрушка, – не согласился студент.
– Конечно, не игрушка, это я так... шучу, чтобы развеселить учителя, который не замечает, сколько красивых девушек вокруг. А ведь они могут развеселить Вадима, развеять его печаль...
Голоса смолкли, а потом Мария Владиславна отчетливо услышала звук поцелуя.
Почему-то такое развитие событий расстроило княгиню больше всего. Она с горечью подумала, что наступило время, когда молодые долго не печалятся о предмете своей любви, и их может утешить всякая... Из чувства справедливости Мария Владиславна даже мысленно не стала говорить о Луизе плохих слов, но дала себе слово, отказаться от услуг Вадима при первой же возможности.
Случай представился даже быстрее, чем ожидала княгиня.
Князь Астахов служил в ту пору в Канцелярии иностранных дел составлял деловые бумаги и в некоторых случаях использовался своим начальником как переводчик – Николай Еремеевич знал шесть иностранных языков.
Беда Астахова состояла в том, что он имел вид крайне непредставительный, несмотря на свои аристократические корни. Какой-то он всегда был сутулый, печальный. Несчастный. И возбуждал своим видом жалость, что не к лицу было служащему.
Мария Владиславна понимала: супруг панически боялся, что в один прекрасный день семья его останется вовсе без средств к существованию, хотя в то время Астаховы жили гораздо лучше, чем теперь.
Однажды князю удалось оказать серьезную услугу некоему иностранцу, который оказался профессором Петербургской Академии наук.
Тот проникся озабоченностью Астахова по поводу надлежащего образования для своей дочери, и вскоре к Соне стали ходить учителя Академии, достаточно почтенного вида, чтобы Мария Владиславна могла больше не опасаться за честь дочери.
Вадиму мягко отказали, – в его преподавании больше не нуждались, и с той поры ни княгиня, ни сама Софья его не видели. Причем последняя так ни о чем и не узнала. В совместной беседе Мария Владиславна и Луиза решили, что рассказывать о любви к ней Вадима Софье не стоит.
Впоследствии княгиня вспоминала Вадима и дивилась бесчувственности дочери: какая девица на её месте не заметила бы такой пылкой влюбленности молодого человека? Неужели её дочь лишена самой обычной женской интуиции, которая всякой девице дается от рождения.
Наверное, поэтому она особенно и не принуждала Софью к замужеству, подозревая, что поговорка "стерпится – слюбится" к её дочери не подходит совершенно...
Посылать за Николаем в полк не пришлось, он сам приехал вскоре после разговора княгини с дочерью. На ходу сбрасывая плащ на руки Агриппине, он ворвался в гостиную, где сидели его мать и сестра, чтобы, задыхаясь от волнения, спросить:
– Неужели это правда?
– Правда, – кивнула Мария Владиславна, забыв, как обычно, попенять сыну на моветон – так торопился, что и забыл о приличиях. Неужели трудно поздороваться?
Но сегодня все шло не так, как было заведено в их доме, потому княгиня протянула сыну слиток золота и произнесла:
– Вот оно.
Князь почти таким же движением, как недавно мать, подбросил на ладони слиток, прикидывая его вес.
– Фунтов пять?
– Шесть, – поправила Соня.
Мария Владиславна уже открыла рот, чтобы предложить сыну перевести дух и попить чаю, но он обратил сияющий взгляд на сестру и тут же, посерьезнев, требовательно спросил:
– А где остальное?
И опять родные женщины поняли его как надо. Молодой князь всегда прежде вел себя спокойно и невозмутимо, и оставалось только догадываться о терзаниях Николя, когда он отдавал в починку свой мундир, вместо того, чтобы по примеру своих богатых товарищей, попросту сшить себе новый.
Он вынужден был избегать шумных компаний, разгульных пьянок с цыганами и шлюхами, потому что не мог позволить, чтобы друзья платили за него. Своих же денег, таких, которых он мог бы потратить не задумываясь, у капитана Астахова не было.
Без сомнения от нищеты, в которую постепенно сползала княжеская семья, больше всех страдал именно он.
Мария Владиславна улыбнулась горящим предвкушением глазам сына и грустно подивилась собственному спокойствию. Надо же, перегорела!
Она наказала Агриппине сидеть в кухне и носа наружу не казать, а сама поспешила вслед за своими детьми – Соня как раз передавала брату свечу и спички.
В кладовой Соня было сама потянулась к нужным камням, но брат отодвинул её в сторону.
– Я сам. Ты просто покажи, на какие именно камни нажимать.
И первым шагнул в открывшийся проем так же ловко, как Разумовский, проскользнув под полками.
– Николя! – услышал он голос матери, которая, в отличие от него, нагнулась с превеликим трудом. – Ты мог бы подать мне руку.
Вдвоем с Соней они помогли матери пройти в открытую дверь, и теперь все трое стояли на пороге комнаты.
"На пороге к богатству", как подумалось Соне.
– Ну и пылища! – сказала Мария Владиславна, скорее, чтобы не молчать.
– Это лаборатория деда? – спросил Николай. И голос его сорвался.
Женщины с удивлением посмотрели на него.
– Надо же, – пробормотала Соня, – а я подумала, что ты первым делом бросишься к золоту. Может ты боишься, что оно ненастоящее?
– Нет, я этого не боюсь. Ювелир, которому Леонид показывал слиток, знаком и мне. Он до сих пор ходит под впечатлением: золота такой высокой пробы он ещё не видел. Предлагал очень хорошие деньги за два слитка.
– Только два слитка? – удивилась княгиня. – А кому мы сможем продать остальное золото?
– Об этом потом, – буркнул Николай и внимательно посмотрел на отмытое Агриппиной бюро. Оно инородным телом смотрелось среди всей остальной немногочисленной мебели, все ещё покрытой слоем пыли.
– Ты здесь что-то искала, – утвердительно сказал он сестре. – И, думается мне, нашла.
– Нашла. Дневник деда, – нехотя призналась Соня.
– Я тоже хочу его посмотреть.
Такого от брата она никак не ожидала. Когда это его волновали какие-то старинные документы и записи? Разве неясно, что в семье один историк Соня.
– Николя! – в голове её отчетливо звучала обида. – Но я сама его ещё не читала!.. Может, ты сначала посмотришь книгу?
– Так ты взяла и книгу? – князь осуждающе взглянул на сестру. Решила, значит, что меня и вправду кроме золота ничего интересовать не может?
– Но дети. – княгиня поспешила погасить разгорающийся огонь, – неужели вы станете ссориться из-за такой ерунды?
– Ты же знаешь, это первые собственноручные записи деда, – жалобно проговорила Соня. – О нем почти ничего неизвестно, а ведь он наш ближайший предок!
– Что поделаешь, – на этот раз наши с тобой интересы пересеклись, жестко сказал Николай. – Впрочем, если хочешь, ты можешь снять с него копию. Как-нибудь потом.
– Ты оставишь мне дневник хотя бы на два дня? – Соня готова была расплакаться.
– Я оставлю его тебе на неделю, – великодушно махнул рукой брат. Потом я уйду в отпуск, и тут уж не обессудь... А теперь показывай, наконец, где оно, дедово золото?
Некоторое время спустя Астаховы втроем сидели в гостиной и пили чай. Впрочем, на столе было достаточно еды, чтобы как следует насытиться. Так что Николай заодно и обедал. Возле его левой руки лежали два отмытых и отчищенных золотых слитка, которых он словно невзначай касался локтем – все старался убедиться, что это не мираж.
– Продадим слитки Гольдману, – говорил своим домочадцам князь, – и первым делом купим себе карету.
– Карету? – удивилась Мария Владиславна. – Столько времени обходились, и вдруг такая поспешность.
– Не скажите, маменька, карета – это облик аристократии. Тем более обидно её не иметь, что у нас есть герб, хотя и изрядно потускневший без долгого применения.
– На лазоревом поле летящий золотой сокол и девиз "Semper in motu!"20, – мечтательно проговорила Соня: все, что касалось геральдики несказанно волновало её. – Когда-то, ещё во времена раннего христианства, такой сокол спас от костра нашу очень далекую прабабку, обвиненную в ведьмачестве.
– И ты знаешь, как это происходило? – заинтересованно спросил Николай.
– В семейной летописи Астаховых есть упоминание о том, как прабабку молодую женщину по имени Любава – некие монахи повлекли на костер, а её сокол полетел за подмогой к возлюбленному Любавы; спасители подоспели вовремя. Клички сокола история не сохранила, хотя поначалу я думала, что она каким-то образом вкраплена в девиз – на все лады латинские слова и так, и эдак вертела...
– Но тогда девиз не слишком соответствует твоему рассказу.
– Потом я пришла к мнению, что тот, кто его придумывал, – девиз, имею в виду, – вовсе не был знаком с историей рода, а посчитал летящего сокола, упоминавшегося в летописи, как спаситель, символом движения. По-моему, это тоже неплохо. Движение – есть жизнь...
– Умная ты наша! – насмешливо проговорил Николай; впервые знания сестры задели его за живое. Почему он об этом не знал прежде. Было бы о чем хоть рассказать однополчанам, когда не шел разговор о деньгах.
Княгиня, подперев щеку рукой, слушала разговоры своих детей и тихо млела. То, о чем она всегда мечтала, сбылось. Теперь Астаховы спокойно обсуждают покупку кареты, хотя совсем недавно не могли себе позволить даже купить новую одежду. Вот только почему так болит её сердце? Неужели это бывает от радости?..
– По-моему, ты чересчур широко размахнулся – карету! – пеняла брату Соня. – Мы не можем даже использовать весь дом, живем в пяти комнатах. У нас с маменькой одна служанка на двоих. В конце концов, мы все не одеты по моде, а тут – первым делом устроим выезд. Куда это годится? Свалившееся на нас богатство можно использовать постепенно, в противном случае, каждый начнет интересоваться, с чего мы так разбогатели?
– Вряд ли кому это придется объяснять, однако на такой случай я все продумал, – ласково улыбнулся ей брат. – Завтра продается с молотка имущество князя Долгорукого. Сомневаюсь, что за его карету будут давать слишком много, хотя я уже дал его слуге монетку, после чего он и разрешил на карету взглянуть. Так вот, она лишь с виду невзрачная. Раньше все делали на века, так сейчас не делают. Зато когда мы приведем её в порядок: починим, покрасим, обобьем изнутри бархатом и оденем кучера в цвета нашего рода, она заиграет по-другому. Вот посмотрите, нам ещё за неё станут большие деньги предлагать, хоть наверняка первое время кое-кто станет посмеиваться, что мы купили подержанный выезд. Но нас это не слишком огорчит. Не правда ли, маменька?
Мария Владиславна очнулась от своих мечтаний. О чем сын её спрашивает? Ах, не все ли равно, каков выезд. Но сын вовсе не был настроен так безмятежно и не позволил никому из домочадцев уклониться. Они втроем именно сейчас должны обсудить, каким в дальнейшем быть князьям Астаховым?
– Николушка, – не сдавалась княгиня, – стоит ли теперь же говорить о карете, когда лучше сначала купить тебе новый, богатый мундир.
– Мне теперь он не надобен, – отмахнулся Николай.
– То есть, как же без мундира, сынок?
– А вот так. Россия пока в военную компанию вступать не собирается, так что самое большое для меня повышение в мирное время – дослужиться до секунд-майора. Стоит ли сие звание таких усилий? Уж лучше я займусь делом, которое мне по-настоящему будет интересно.
– Могу я узнать, каково это дело?
– Пока не можете. Разве что, когда-нибудь потом... Эх, дорогие мои, и заживем мы с вами, лучше не надо! Сам женюсь, Софью замуж выдам.
– У тебя есть на примете хороший жених? – оживилась княгиня. Вот теперь разговор принимал нужный оборот.
– Ежели и нет, то найдется! До богатого приданного всегда есть охотники.
– А меня ты спросил? – возмутилась Соня.
– Нет. Но я не верю, что в такое время ты будешь думать только о себе. Мы должны жить, как наши предки жили. Соня, разве ты не сама говорила, как прежде был славен и богат род Астаховых? Так разве не нам возвращать ему былые блеск и уважение? Потому – никаких старых дев! Ибо они есть позор для всякой семьи.
– Но, Николушка, разве ты не знаешь, никто нарочно не становится старой девой, – попробовала вступиться за дочь Мария Владиславна. – Вот и у Сони так получилось...
– Так получилось, потому что мне некогда было этим заниматься, но теперь, когда я смогу не думать о хлебе насущном, в судьбе сестры все переменится. Впрочем, ты и сама это увидишь. Не ей ли, историей увлекающейся, знать, как необходим всякому роду авторитет, следование обычаям...
– А ежели я откажусь? – робко бормотнула Соня; как оказалось, она вовсе не была ниспровергательницей устоев. А уж объявлять брату войну ей и вовсе было страшно.
– Тогда я отвезу тебя в самый захудалый, самый суровый женский монастырь, где ты всю оставшуюся жизнь проведешь на коленях, в неустанных молитвах, на хлебе и воде... Поверь, это гораздо хуже, чем добровольно выйти замуж за хорошего человека. Притом, что я собираюсь пойти тебе навстречу и позволю выбрать жениха из тех мужчин, что к тебе посватаются.
– Что это вы взялись меня монастырем пугать? То маменька, то ты. Можно подумать, все дело лишь во мне!
– В чем же еще?
Соня почувствовала себя, как приговоренный к смерти, над головой которого занесен топор. Она-то надеялась, что к ней с таким вопросом больше никто приставать не станет. Звание "старой девы" её вовсе не оскорбляло. А теперь... Кто знает, за кого её выдадут замуж?
В летописях даже самой семьи Астаховых есть история о том, как некий князь Владимир сажал свою жену в поруб21 из-за малейшей провинности, а однажды забыл выпустить – или женка уж очень провинилась. Бедная женщина провела в нем три дня без хлеба и воды, а когда наконец о ней вспомнили, оказалось, несчастная сошла с ума.
Не так, вроде, и много свидетельств произвола имелось в документах, но Соне отчего-то казалось, что именно на её долю достанется какой-нибудь тайный "маркиз де Сад22". О нем она совсем недавно прочла во французской газете в комнате у брата, куда зашла за очередной книгой Вольтера. Кстати, книгу она так и не нашла – тот, уезжая в полк, забыл сестре её вернуть.
Тогда-то уж точно – прости-прощай её увлечение историей, и вообще дальнейшее самосовершенствование. Кроме того, ей хотелось взять несколько уроков живописи и пения. Говорят, у неё неплохой голос...
– Я пойду к себе, – она вопросительно посмотрела на брата, когда поняла, что продолжает размышлять сидя за столом.
– Иди, – разрешил он.
Соня ещё услышала голос матери, мол, не слишком ли он жесток к своей сестре. И ответ Николая.
– Только так с нею и нужно себя вести.
Она сама долго расстегивала непослушными пальцами многочисленные крючки на платье – моды ещё позапрошлого года – от волнения забыла позвать к себе Агриппину.
Можно было бы уйти в монастырь, раз уж так упорно говорят о нем её родные, но монашество пугало Соню ещё больше предполагаемого жестокого мужа.
"А ты надеялась, голубушка, что всю жизнь тебе дадут прожить, как хочется? – вдруг озлился внутренний голос. – Скажи спасибо, что до двадцати пяти лет по-настоящему не тревожили. Другие вон в шестнадцать лет будто на каторгу попадают. За все нужно платить..."
Она опять лежала и смотрела в потолок, герои битвы на котором с началом сумерек словно зажили какой-то другой жизнью. Дмитрий Донской смотрел на неё снисходительно, а татарский мурза сочувственно. Словно хотел сказать: "А ты возьми, да и сбеги. Хотя бы к той же Луизе". Правда, она тоже ищет ей жениха, но бывшая гувернантка хоть не станет стращать её монастырем...
Сбеги! Можно было бы сбежать, да где взять денег? Их у Сони отродясь не бывало, если не иметь в виду карманных денег, – все, что нужно, ей обычно покупала мать.
Кстати, раз брат ставит её в такие жесткие рамки, не пора ли Соне самой позаботиться о себе? Например, отложить один из слитков, да и спрятать его подальше, пока Николушка не пересчитал дедово наследство. Тогда не возьмешь.
Она заснула, и во сне ей снилась всякая ерунда, и она время от времени просыпалась. Но сны не становились лучше. Соня все время оказывалась то в тесной комнате, то, как в нынешнем, сидела в каком-то прозрачном стеклянном цилиндре.
Судя по всему, стоял этот цилиндр на какой-то площади и вокруг него толпились зеваки. Они открывали рты, что-то ей кричали, но Соня ничего не слышала.
Тогда они стали тыкать в стеклянные стенки чем придется. Женщины зонтиками, мужчины – тростями. Это звучало, как: дзынь! дзынь!
Дзынь! Соня проснулась, но звуки не исчезли. Она прислушалась: кто-то бросал мелкие камешки в её оконное стекло.
Она подошла к окну и прижалась к нему лбом. Внизу – окна дома Астаховы располагались высоко от земли – стояла закутанная в плащ мужская фигура и делала ей какие-то знаки. По тому, как вдруг понеслось вскачь её сердце, Соня поняла, что это Разумовский. И поспешила открыть окно.
– Descerdez, je besoin de vous parlez23, – сказал он по-французски громким шепотом.
Соня согласно кивнула, опять прикрыла окно и стала лихорадочно одеваться, недоумевая про себя, отчего это Леонид не говорил с нею по-русски?
Мимо комнаты брата она кралась на цыпочках, и когда однажды ей показалось, что он перестал храпеть, Соня остановилась и замерла с поднятой ногой, словно он за дверью мог услышать, как она опускает её на пол.
Но вот храп возобновился, и Соня мышкой юркнула мимо спальни брата, нащупала на вешалке пальто и принялась отодвигать замки и запоры, в употреблении которых княгиня и её горничная были единодушны: чем больше, тем лучше!
Казалось, замки эти гремели и стучали не только на весь дом, на весь Петербург, пока Соня открывала дверь. И когда наконец её открыла, Разумовский уже стоял у крыльца и протягивал ей навстречу руки.
Соня замешкалась на ступеньках. После разговора с матерью и братом она, казалось, ещё больше отдалилась от той памятной ночи, которая бросила их в объятия друг друга. Леонид же, словно не было между ними разлуки, предлагал ей начать с того, на чем они в прошлый раз остановились.
– Вы хотели мне что-то сообщить? – сухо спросила Соня, так и оставаясь на верхней ступеньке лестницы, хотя он взял её за локоть, предлагая сойти вниз.
Глаза Разумовского странно блеснули в свете появившейся из-за туч луны.
– Вы мне не рады? – спросил он и опять протянул к ней руки, как будто давал ей возможность опровергнуть собственное настроение.
– А чему я должна радоваться? – буркнула Соня, делая шаг вниз. Маменька сказала, через неделю ваша свадьба. Вы имеете в виду эту радость?
– Свадьбы не будет, – сказал Разумовский, – я пришел это вам сказать. Вы и теперь не рады? Значит, я ошибся? Мне показалось, что между нами... появилось определенное чувство... не можете же вы сказать, что целуете всякого мужчину, который приходит к вам в дом?
– Вы хотите меня оскорбить? – теперь от Сони и вовсе веяло холодом.
Наверное, от возмущения – подумать только, он посмел прийти к их дому среди ночи и разбудить ее! чтобы в таком недопустимом тоне разговаривать! она шагнула вниз не на ступеньку, а сразу на две, покачнулась и в тот же миг очутилась в его объятиях.
– Любимая! – шепнул он ей прямо в ухо, отчего кожа Сони покрылась мурашками. – Все это время я не находил себе места при одной только мысли, что рядом со мной по жизни пойдете не вы, а какая-то другая женщина. Я готов отдать все, что имею, лишь бы вы позволили мне прийти к вашей матушке – или к брату? – просить вашей руки.
Соня хотела сказать, что этот его поступок может испортить ему всю жизнь, навлечь на его голову гнев сильных мира всего – может, и самой императрицы, но не успела. Он стал так жадно её целовать, что Соня опять обо всем забыла.
Наконец она сумела воспользоваться мгновением, пока он переводил дух, и прошептать:
– Погодите, Леонид!
Он почувствовал в её голосе несвойственную моменту серьезность и слегка отстранился, впрочем, не выпуская Софью из своих объятий.
– Все не так просто, как вам кажется.
– Я и не говорил, что это просто, – кивнул он, – но сегодня мне надо было узнать, согласны ли вы разделить со мной последствия того действия, что я собираюсь предпринять.
– Вы говорите так, будто обсуждаете в штабе план очередной военной компании.
– Наше с вами рандеву трудно назвать заседанием штаба, – улыбнулся он. – Однако, подмечено верно: за свою свободу мне действительно придется повоевать... Но вы до сих пор не сказали, любите ли вы меня?
Теперь он даже перестал обнимать Соню за плечи, а отодвинулся так, чтобы видеть выражение её глаз.
– Все это так неожиданно, – пробормотала она, чувствуя, как краснеет, и оттого смущаясь ещё больше. – Мы с вами знакомы всего два дня.
– Только скажите, да или нет!
– Видите, Леонид Кириллович, вы штурмуете меня словно крепость.
– Вы не правы, Софья Николаевна, крепость штурмовать мне было бы легче. Там все ясно: кто штурмует, кого штурмуют, а с вами... Знаете, как я боялся идти к вашему дому!
– Вы – и боялись? – не поверила она.
– Да, боялся! Недаром свет Петербурга величает вас...
Он смешался, увидев, как вопросительно изогнулись её брови: кто тянул его за язык! Но отступать было поздно, княжна ждала.
– Мраморная дева! – выпалил он.
Да, кажется, Соне её отшельничество выходит боком. То просто поговаривали, что княжна Астахова засиделась в девках, а теперь ещё и этот не красящий её титул. Она отчего-то разозлилась, а так как рядом не оказалось никого другого, кроме Разумовского, то досталось ему.
– Зачем же тогда вы здесь? Надеетесь вдохнуть жизнь в мрамор?
– Надеюсь, – ответил он дерзко. – Ведь однажды мне это удалось.
Если бы он не держал Соню в объятиях, она бы повернулась и ушла. А так ей оставалось лишь стоять и пыхтеть, как рассерженный еж.
– Ну полно, полно, – говорил Разумовский, поглаживая её по плечу, прозвище обидное, понятное дело, но разве я в этом виноват? Ежели честно, то мне даже нравится.
Сказал и втянул голову в плечи, будто она собиралась его ударить.
Но Соня лишь пробормотала:
– Пигмалион24 новоявленный.
– Пигмалион, – согласился Разумовский. – Мне повезло даже больше, чем Пигмалиону. В его скульптуру вдохнула жизнь богиня любви Афродита, а я обошелся без её помощи.
– Вы слишком самоуверенны, – рассерженно проговорила Соня; не то, чтобы ей не нравилось находиться в объятиях графа, но в таком положении она чувствовала себя слишком слабой и зависимой, справедливо полагая, что это её состояние никак не соответствует важности момента. – Отпустите меня, что вы вцепились-то, как клещ!
– Что ж это, я враг самому себе? – не согласился он, прижимая её ещё крепче. – Пока вы не ответили на мой вопрос, я не могу рисковать.
Понятное дело, если бы она и вправду была мраморной девой, небось, он и руки не посмел к ней протянуть, а раз однажды проявила слабость, теперь расплачивайся...
Но это она так, ворчала про себя. А на деле её переполняла радость оттого, что человек, который ей был далеко не безразличен, собирался отказываться от всех благ своего предполагаемого брака, чтобы быть рядом с Софьей.
И притом, что она втайне наслаждалась обилием новых чувств и ощущений, некий незримый трезвый человек где-то в глубине её души говорил: "Не стоит, однако, Разумовскому этого делать".
Значит, не стоит делать? Но Соня вовсе не хочет отказываться от Леонида... Может, есть какой-нибудь другой выход?
Ее мозг лихорадочно заработал: другой выход! Он непременно должен быть.
Разумовский заметил её глубокую задумчивость и с обидой разжал объятия: неужели она и в самом деле настолько бесчувственна, что может позволить себе в такую минуту думать о чем-нибудь другом? Или о ком-нибудь?
– Вы собирались что-то предпринять? – между тем задумчиво спросила она.
Он все не мог понять, что происходит. Но и не отвечать на её вопросы не мог – для чего-то же княжна его спрашивает.
– Я хотел пойти к невесте и объясниться, – проговорил он нарочито равнодушно.
– Когда – сегодня?
– Через три дня. Дарьи сейчас нет в Петербурге. Она в имении Шарогородских...
И тут Софья потребовала от него нечто и вовсе странное.
– Пообещайте мне, не делать этого, пока предварительно не повидаетесь со мной.
– Зачем? – удивился Разумовский.
– Позвольте пока на ваш вопрос не отвечать, – сказала Соня, чем повергла графа в ещё большее недоумение: что она задумала?
Но княжна уже взяла дело в свои руки и с удивлением обнаружила, что её прежние страхи были напрасны. То есть, мужчина вовсе не обязательно может быть господином женщины и её деспотом. И что умная женщина – а себя она не считала дурочкой – может при желании управлять им. Как Леонид ни сопротивлялся, а в конце концов и на вопросы стал отвечать, и слушать её пообещал. Вот только как удержать это положение, Соне ещё предстоит учиться.
Она сама его поцеловала – не оставлять же любимого мужчину обиженным! – и сказала:
– Предлагаю все объяснения между нами отложить до лучших времен.
– Я не понял, какие времена следует считать лучшими, – запротестовал он.
– Те, когда вы решите все вопросы с Шарогородскими. Надеюсь, я смогу вам в этом помочь.
Зачем она так сказала, Соня и сама не знала. Тем более, что у неё пока не было никакого решения того трудного положения, в котором теперь пребывал граф Разумовский. Зато была уверенность, что оно в конце концов отыщется.
– Спокойной ночи, подобный льву, – Соня перевела на русский язык значение имени графа и ласково погладила его по щеке.
Она даже удивилась, как привычно у неё сей жест выглядел. Так, словно она делала это если и не каждый день, то довольно часто. И подивилась тому, как затрепетал он под её рукой, и как жадно поцеловал эту самую руку.
– Я люблю вас! – сказал он.
"Интересно, что скажут мои домашние, что скажет Петербург, когда узнают, что граф Разумовский оставил богатую, знатную и молодую невесту ради той, которую бомонд уже окрестил синим чулком!.. И о которой пока неизвестно, что она более не бесприданница..."
Но тут ей стало стыдно своих мыслей, и Соня с сожалением отодвинулась от Леонида, чтобы подняться по ступенькам и уже от двери повторить ему:
– Так смотрите же, без моего письма не предпринимайте никаких действий!
Глава седьмая
Поскольку в глазах домочадцев дедова лаборатория перестала быть потайной комнатой, первым делом Соня решила навести в ней порядок. Полдня Агриппина вместе с кухаркой Грушей мыли и чистили комнату, которую освещал теперь огромный бронзовый канделябр, найденный, к слову сказать, в той же кладовой.
Покоившийся много лет под остатками ткани от старых портьер, он был временно забыт оттого, что свечей на него уходило слишком много для того скромного хозяйствования, которое совсем недавно вело семейство Астаховых.
Под присмотром княжны прислуга перемыла-перечистила всю лабораторию, включая каменные стены.
Ящик с заветными слитками во время уборки никто не открывал, но Соня, воспользовавшись тем, что после её окончания осталась в одиночестве, потихоньку один слиток изъяла.
Она пообещала себе вернуть его в семейную казну, ежели предполагаемый тяжелый день в её жизни так и не настанет.
А настать он мог в случае, если брат Николай, в последнее время отчего-то проявляющий все черты диктатора, стал бы принуждать сестру к исполнению его великолепных планов.
Слиток Соня потом тщательно отмыла в ванной комнате и уничтожила следы своего действия, помня громкое возмущение Агриппины, которое та высказывала прошлый раз.
Теперь украденное лежало в нижнем ящике её комода, уложенное в шкатулку, в которой когда-то в лучшие времена хранились семейные драгоценности. Шкатулка запиралась на крошечный ключик, но и без того Соня была уверена, что в неё никто не сунется.
Теперь Николя мог сколь угодно пересчитывать слитки и решать, что с ними делать. Вряд ли он заметит пропажу одного из многих.
Соне опять пришлось посещать лабораторию, на этот раз в обществе Агриппины, которая её о том умоляла.
После того, как служанки в лаборатории все отмыли, стало ясно, что в некоторых банках с крышками хранятся вещества, которой служили основой кремам и мазям, изготавливаемым Еремеем Астаховым. Большинство из них, конечно, потеряли от долгого хранения все свои свойства, а названия некоторых попросту нельзя было прочесть, потому что надписи от бумажках, сделанные рукой деда, от времени стерлись и потускнели.
Потом княжна, опять же с Агриппиной, посетила аптекаря, чтобы по списку закупить у него необходимые вещества.
Кстати, чтобы составить такой список, княжне пришлось основательно потрудиться. Она страницу за страницей перечитала дневник деда и выписала все компоненты, какие он, по счастью скрупулезно записывал.
Никакой алхимией, в понимании девушки, здесь и не пахло. То есть, не было ничего таинственного, разве что за исключением "крема молодости", в который кроме корня мандрагоры входил какой-то "рог нарвала", коего в аптеке не было и о том, как его достать, наверное, знали именно алхимики.
Соня старалась не обращать внимания на удивленные взгляды аптекаря, выгружавшего на прилавок требуемые княжной ингредиенты. Его это не могло не радовать – девушка подчистила все "запасы" аптеки, которые прежде лежали у него невостребованные, но и безмерно удивляло.
Аптекарь и сам многое умел, считал себя ученым, но для чего это могло понадобиться обнищавшей аристократке, даже не догадывался. Глядя на его недоумевающее лицо, Соня представляла себе, какие слухи расползутся по Петербургу об этой её вылазке в аптеку.
А делать княжна хотела для начала, ни много, ни мало, как ту самую "красную сыпь" – её рецепт дед Еремей подробно описывал на страницах своего дневника.
Агриппина, умолившая княгиню позволить ей побыть с Софьей Николаевной, – разве не притащила она из аптеки полную сумку всяческих препаратов? – до того безропотно сделала все, что наказала ей Мария Владиславна.
Вообще горничная Астаховых отличалась нравом своеобразным, каковой в другой семье, возможно, терпеть бы не стали, а и взаправду отправили в то самое крошечное имение, доставшееся княжне от умершей тетки. Агриппина была, что о крепостной служанке вообще даже странно говорить, человеком настроения.
