Текст книги "Пленница французского маркиза (Книга 1)"
Автор книги: Лариса Шкатула
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
Она некоторое время помолчала, но Соня не стала ей отвечать, и Григорьева сама себе кивнула. Сказала как о решенном.
– Все, что нужно, будет готово через неделю. На тебя и на твою девку. Она ведь крепостная?
Соня нерешительно кивнула. Прежде она о таком не задумывалась, но раз и прочие их крестьяне крепостные, значит, и Агриппина к таковым относится.
Аделаида Феликсовна поднялась из-за стола вслед за Софьей, выпрямляясь и принимая вид строгий и опять официальный.
– Вот её, ваше сиятельство, ко мне и пришлете. Можно с утра, пораньше. Мне долго спать дела не позволяют.
Она поклонилась Соне, словно и не было между ними только что доверительной беседы. Может, так и лучше. Княжна вовсе не чувствовала себя задетой откровениями мадам Григорьевой, оттого, что верила её молчанию. Даже, несмотря на неприятные для себя новости, Соня почувствовала некоторое облегчение, словно после исповеди получила отпущение грехов.
Нет, пожалуй, где-то в глубине души её ворочался червячок сомнений: не приведи бог обманет её Аделаида Феликсовна, ведь и не пожалуешься никому. Ни брату, ни полицмейстеру.
Случись такое, покинуть Россию у Сони не было бы никакой возможности. Ей и теперь-то неизвестно, на что покупать вещи в дорогу, потому что потом, через неделю, когда будут готовы документы, она не согласна медлить ни единого часа. А будет, что называется, сидеть на чемоданах и лишь ждать паспорта и деньги.
Помоги, Господи, таки дождаться этой минуты и наконец почувствовать себя свободной женщиной.
"Свободной от любви? – поинтересовался внутренний голос. – А разве можно вот так, в одночасье, от неё освободиться, всего лишь уехав в другую страну?"
Между тем, настало время сказать о предстоящем отъезде Агриппине. Без неё Софья не смогла бы даже собрать вещи. Кажется, Николя давал ей на хозяйство какие-то деньги. Может, из них можно выкроить кое-что и на покупку некоторых нужных в дороге вещей.
Она ожидала, что горничная испугается, станет её отговаривать, предлагать поставить в известность князя Астахова, то бишь, Сониного брата, – ничего подобного. Агриппина обрадовалась как ребенок. Она едва не завизжала от восторга. Так, что даже Соне пришлось, что называется, опускать её на землю.
– Об этом никто не должен знать, – сказала она.
– Знамо дело, – согласилась служанка, – Николай Николаич ни в жисть нас во Францию не отпустит! Не беспокойтесь, княжна, я буду собираться тайком. Даже Груше не скажу. Мало ли...
Соню это заявление умилило и рассмешило. И даже странным образом сблизило с горничной, так что она призналась девушке:
– Вот только деньги у нас будут не раньше, чем через неделю. Ежели я ничего не придумаю.
Что такого особенного могла "придумать" Соня. разве что попросить денег у брата в очередной его визит. А на что? Притвориться послушной его намерениям и сделать вид, что она готовится к тому времени, когда можно будет снять траур по матери?
Пока она так размышляла, Агриппина тоже что-то там прикидывала, а потом решительно тряхнула головой.
– Вот что, Софья Николаевна, я много лет копила деньги на "вольную". Случалось, княгиня дарила на праздники или именины копейку-другую. Господа, что в гости приходили, иной раз мелочь давали. По завещанию ваша маменька мне кое-чего оставила – князь Николай Николаевич все до копейки отдал. Одним словом, накоплено у меня восемнадцать рублей двадцать две копейки. Я вам их отдаю на покупки в дорогу. Пока, значит, мадам Григорьева не отдаст вам остальные деньги.
Ну как не порадоваться такой простоте! Соня, конечно, хотела бы иметь в дорогу гардероб, как и положено девушке из княжеского рода. Ведь кроме дорожного платья, хорошо бы и иметь такое, в которое можно будет переодеться, делая визиты в городе Дежансон... Агриппина выжидательно смотрела на свою госпожу.
– Мадам Григорьева? – переспросила Соня. – А почему вообще ты решила, что деньги мы получим от нее?
– Кто ж ещё в таком деле вам поможет? – рассудительно проговорила Агриппина. – Я ведь наперечет знаю всех ваших знакомых – к ним бы вы не стали обращаться. Иное дело, Аделаида Феликсовна. Эта женщина ох как непроста! Но, говорят, ежели за что берется, непременно сделает.
– Ты думаешь, она меня не обманет? – вдруг спросила Соня; никогда прежде она ни в чем не советовалась с Агриппиной, но та её вопросу и не удивилась.
– Навряд ли, – качнула головой служанка. – Это ж одного обманет, а другой прознает, да никогда к ней не обратится. Нет, думаю, мадам Григорьева потому и посетителей самых богатых имеет, что свое слово держит крепко. Каждый приходящий допрежь всего знает: ЕЙ МОЖНО ВЕРИТЬ!
– Пожалуй, ты права, – подумав, сказала Соня и в первый раз не стала посмеиваться над Агриппиной, а переглянулась с нею почти заговорщически, как с доброй подругой.
– Что касаемо вольной, – сказала княжна, – я её тебе и так дам. Вот вернемся из Франции.
Агриппина озадаченно на неё поглядела. Неужели то, о чем она всю жизнь мечтала, сбудется так легко? Но тогда... нужна ли ей эта вольная?!
Софья ожидала, что обещанная мадам Григорьевой неделя будет тянуться очень долго. Однако, за сборами и хлопотами по дому – она всерьез собиралась остаться во Франции, потому хотела, чтобы брат с молодой женой, принимая дом под свою опеку, то ли для того, чтобы продать его, то ли сдать в аренду, не мог упрекнуть сестру в бесхозяйственности – время пролетело незаметно.
Как ни странно, мысли о Разумовском почти не беспокоили её. Соня слишком была обижена на бывшего, как она теперь мысленно его называла, жениха, не только не пришедшего ей на помощь в трудную минуту, но и не пожелавшего увидеться с нею перед отъездом в Швецию.
Как сказала бы маменька, не всяк умирает, кто хворает. Что поделаешь, раз пришлось ей полюбить не того человека, кто любви достоин.
В романах, ею читанных, девица в случае разочарования в любви, после долгих душевных мук, шла в монастырь, – сколько раз Соню пугали этим монастырем то маменька, то брат, – или кончала жизнь самоубийством. Соне ничего их этого вовсе не хотелось. Если подумать, она ещё и не жила в полную силу своих способностей. "Потому, что не имела возможностей!" пошутила она сама с собой.
Мир не перестал существовать с предательством возлюбленного и, кто знает, может, во Франции ждет её иная судьба...
Если на то пошло, княжна должна быть даже благодарна графу Разумовскому. Он невольно помог ей осознать себя женщиной, способной к любви, и вообще к страстным чувствам, а вовсе не лягушка, как однажды пошутил о ней ныне покойный Воронцов.
Она привела в порядок все свои записи – вздумай-таки Николай сделать незавершенное ею – начертить генеалогическое древо рода Астаховых, вот же запало оно ей в голову! – все нужные документы оказались бы у князя под рукой. Разложенные в хронологическом порядке.
Соня собрала их все в одну стопку и перевязала ленточкой – этакий своеобразный архив. Сопроводила его письмом для брата.
"...Умоляю тебя, сохрани все документы в целости. Ежели не для себя то ли времени у тебя не окажется, то ли интереса к этой работе – хотя бы для своих детей или внуков. Кто знает, доведется ли мне продолжить сие дело..."
Тут она немного пококетничала. Нарочно, для того, чтобы ввести брата в заблуждение насчет своих намерений уехать во Францию навсегда. После того, что она узнала от Григорьевой, поступить так, как говорится, сам бог велел. Но пусть брат не догадывается об этом. До поры.
Агриппина теперь не ходила за нею хвостом, как прежде: работы у горничной было невпроворот. Лишь изредка она появлялась, чтобы уточнить, нужно ли упаковывать ту или иную вещь. Впрочем, и это она спрашивала больше для того, чтобы княжна не упрекала её в самоуправстве. Чтобы показать, что она ничего не делает без её одобрения. Не дай бог, княжна на неё осерчает и не возьмет с собой в столь вожделенную Францию!
Убедившись в очередной раз, что все идет как надо, Соня отправилась в покои матери. Ей хотелось напоследок подышать родным духом, который и поныне витал в комнате покойной. И поплакать в очередной раз над тем, что не смогла в старости порадовать свою мать. Может, и невольно ускорила её смерть... Но о таком думать Соне было страшно.
Никаких документов в комнате матери княжна не ожидала там найти. Разве что, не сложенное в шкатулку с письмами её подруг, какое-нибудь одно письмо, перечитываемое княгиней накануне смерти.
Вид знакомой с детства обстановки в покоях матери вызвал слезы на глазах Софьи. Милые безделушки у зеркала на кружевной салфетке, выгоревший венок из флердоранжа, капли в пузырьке из темного стекла – все вещи казались будто нарочно в ней расставленными. Так сиротливо выглядят декорации на сцене, на которой закончилось недавно какое-то действо, и куда актеры уже не вернутся.
Так и есть! Один конверт лежал на столике у кровати покойной княгини. Оказывается, Соня изучила привычки матери, которая любила, как она сама посмеивалась, заглядывать в прошлое, перечитывать письма подруг и родственников.
Странно только, что письмо даже не распечатано. Соня перевернула его и не поверила глазам: на конверте было написано знакомым размашистым почерком: "Княжне Софье Николаевне Астаховой в собственные руки".
Она будто в один момент обессилела, и на лбу её выступила испарина. Как попало сюда это послание? И почему Соня о нем ничего не знает?
Обламывая ногти, она стала поспешно открывать конверт. Судя по дате, написано письмо было в тот день, когда состоялась дуэль между Воронцовым и Разумовским, в тот день, когда Соня вернулась домой, и когда, по свидетельству мадам Григорьевой, к княгине Астаховой приезжала с визитом Екатерина Ивановна Шарогородская.
Кстати, её визиты всякий раз приносили семье Астаховых те или иные перемены, словно Екатерина Ивановна была неким вестником судьбы.
Из письма на Соню словно хлынул поток невидимой нежности, в момент согревшей ей сердце.
"Дорогая Софья Николаевна! Сонечка! Любимая! Единственная женщина на свете. Нет слов, чтобы описать мою вину перед тобой, и то раскаяние, которое я испытываю. Нет горше муки для меня, чем невозможность припасть к твоим ногам, умоляя о прощении.
Поверь, голубка моя, я не принадлежу к тем людям, которые, выслушав навет недоброжелателя, гордо поворачиваются и уходят, оставляя в неведении любимое существо, в отношении своих намерений и обид.
Я убил графа Воронцова на дуэли, не играя, не красуясь перед свидетелями. И, откровенно говоря, даже не дав ему прийти в себя. У него не было ни одного шанса. Я просто прицелился и выстрелил, без жалости и сожаления, как убивают бешеную собаку. А все из-за того, что он посмел бросить тень на любимую мной женщину. Да что там, тень, он думал, что скомпрометировал тебя в моих глазах, уверяя, что ты пришла к нему сама, желая изменить мне накануне свадьбы.
Да, я был в той комнате, где этот негодяй тебя скрывал. Думаю, ты догадалась, и ты права в своих догадках: Дмитрий взял с меня слово, что я не попытаюсь тебя освободить. Но я не давал слова, что мой ординарец и доверенный человек, знакомый тебе лейтенант Князев, не подкупит с моего ведома слуг в доме, где тебя насильно удерживали. Тебя должны были усадить в карету и доставить домой, едва ты придешь в себя. Полагаю, ты читаешь мое письмо в своей девичьей опочивальне, куда мне отчего-то хотелось заглянуть хотя бы одним глазком...
В том, что Воронцов не вернется в дом, где тебя скрывали, я уже был уверен. Возможно, я покажусь тебе чересчур жестоким, но когда на одной чаше весов лежит честь любимой женщины, а на другой – жизнь никчемного человека, я считаю себя не в праве медлить и рассуждать.
Когда я стоял у изножья кровати, на которой ты, любовь моя, лежала одурманенная чем-то, скорее всего, опиумом, я нарочно подал голос, хотя, по мнению графа, не должен был этого делать. У тебя на лице отразилось усилие – ты пыталась проснуться, прийти в себя, но смогла лишь шевельнуть ресницами. Если бы твое нахождение здесь было добровольным, как уверял меня Дмитрий Алексеевич, зачем тебе нарочно одурманивать себя?.."
Соня, не выдержав, расплакалась. Почему, почему она столько дней горевала о потере возлюбленного, о его мнимом предательстве, в то время, как здесь, на столике, лежало письмо, все объясняющее? Неужели княгиня... Неужели маменька не простила Леониду смерти графа Воронцова?
Впрочем, маменька умерла, и обсуждать её поступки, особенно теперь, дочь не должна. Остается думать, что лишь скорая кончина не позволила Марии Владиславне отдать Соне письмо, которого она так ждала.
Она ждала, ждала это письмо! Ну почему это произошло?! Соне захотелось позвать Агриппину, которая не могла не знать о послании, и надавать ей пощечин. И не брать её с собой во Францию... Момент! Значит, она все же собирается туда ехать, несмотря на вот это письмо жениха?
Собирается. Во Францию Соня все равно поедет. Ненадолго, на месяц-другой. Возможно, и Леонид вернется вскоре из своей Швеции. Или пришлет за ней... Почему, кстати, он не подумал о том, чтобы взять её с собой? Не разрешил дядя? А он его послушал?
И еще. Соня хотела бы отбросить эти мысли, никогда больше к ним не возвращаться, но кто-то в глубине её души будто совал княжну носом в очевидное и говорил: "Задумайся, перечти письмо – что же он такое пишет, этот твой жених и возлюбленный! Он считает, что вправе отнимать жизнь у человека, которого он приговорил, заранее не давая ему шанса усомниться, или раскаяться, или попросить прощения. Он горд и жесток, не имеет жалости к тому, кто обидит его – пусть он и говорит, что думал лишь о твоей поруганной чести. Сможешь ли ты быть счастлива с таким человеком?!"
Несмотря на то, что случилось с нею, Соня все же не могла заклеймить Воронцова человеком ничтожным. Да ему нет оправдания, но он любил Софью много лет, в том не было сомнения. И поступил с нею по своему разумению, может, в порыве отчаяния, нежелания поверить, что теперь-то уж она потеряна для него навсегда...
Иными словами, в голове княжны царила некая сумятица. Конечно, она не для того ехала во Францию, чтобы разобраться во всем вдали от родины, но просто решила пока не делать особых выводов, а обдумать на досуге случившееся с нею.
Может, Леонид напишет ей из Стокгольма, сообщит адрес, а брат переправит его ей во Францию? Но стоит ли надеяться на брата? Разве не будет он зол на сестру, которая его ослушалась? А если он захочет вообще вычеркнуть Соню из своей жизни и своей памяти?
Пожалуй, лучше всего письмо для брата переписать. Прежде всего, попросить прощения и намекнуть, что во Франции может находиться куда большее богатство, чем то, которое нашли в потайной комнате деда. Признаться в том, что нечаянно у неё остался один золотой слиток, на деньги от продажи коего Соня и выправила себе проездные документы...
А ещё она попросит его сохранить бумаги, которые она так скрупулезно собирала, до её возвращения. Потом, когда она постареет, у неё будет время не спеша продолжать свою работу.
И намекнет, что все найденное Соней, непременно будет поделено между ею и братом... Николай уже сетовал, что они нашли золота вовсе не так много, как нужно для богатой жизни...
Надо сделать и распоряжения насчет родительского дома, оставленного ей в наследство маменькой. С ведома брата. Пусть он пришлет сюда кого-нибудь из крепостных, чтобы в доме жили и следили за ним. Пока Софья не вернется...
Такое впечатление, что она все время думает о мелочах, упуская из виду самое главное.
Конечно, Соня ни словом не упрекнет брата, что он взял себе все наследство деда. Кстати, найденное ею. Нет, не стоит злить Николая. Тем более, что он вложил деньги в какое-то дело и надеется, что оно принесет ему, по меньшей мере, двойную прибыль. Мол, тогда он выделит Соне её долю.
Нет, все говорит за то, что надо попытаться вернуть дедову часть "французского" золота. Чем больше Соня о нем думала, тем все более реальные очертания принимало это богатство. Появлялась уверенность, что оно на самом деле есть, и ждет своего хозяина.
Княжна поймала себя на том, что, против ожидания, не чувствует особой радости, найдя письмо жениха. Неужели её такая страстная, как она думала, любовь, так же внезапно кончилась, как и началась? Неужели мысль, покинуть Россию и никогда сюда больше не возвращаться, сильнее, чем её чувство к Разумовскому?
Некстати, как ей подумалось, всплыла пословица, которую любила говаривать её нянька, когда Астаховы гостили в своем крохотном имении: глупа та птица, которой гнездо свое не мило.
И вправду, Софья так рвется прочь из России, словно на чужбине её медовыми пряниками только и станут кормить. Выходит, прощай, матушка Русь, я к теплу потянусь?
Вот, осенило Соню, она бежит прочь не от родины, а от неприятностей, среди которых вдруг оказалась. И при этом успокаивает себя, что все не так уж плохо. Стоит лишь во Францию уехать, и все образуется! А ежели золота никакого нет, она просто не так прочла письмо? А ежели там её не только никто не ждет, а и встретят в штыки, как человека, с которым придется делиться тем, что давно считают своим?
Вопросы, вопросы, на которые у неё нет ответов. По крайней мере, сейчас нет. И ежели судьба представляет ей возможность над ними подумать... Да что там, судьба! Сама Соня выбирает для себя судьбой дорогу в неведомое. В мир, который до сих пор был ей недоступен, потому что она была бедным отпрыском обедневшего рода, перед коим не было иных дорог, кроме как дожидаться в мужья такого же молодого бедняка, или богатого старика, а в итоге – в обоих случаях скучной однообразной жизни.
А теперь она поедет в путешествие в сопровождении всего одной горничной, и кто знает, какие приключения ждут её в Дежансоне, где наверняка и сейчас живет кто-то из потомков Антуана де Барраса!
Глава двенадцатая
Аделаида Феликсовна не подвела и на этот раз. Сколько она взяла себе за проданный слиток золота, Софья старалась не думать, но Григорьева, очевидно, учитывая Сонину неосведомленность в делах, договорилась даже с почтмейстером, который выделил для княжны карету за сумму гораздо меньшую, чем ту, что обычно брал с других путешественников. Об этом он сам сообщил Соне, относясь к ней со всем почтением и называя только "ваше сиятельство".
– Для Аделаиды Феликсовны, – приговаривал он кланяясь, – я сделаю все возможное! Вельми достойная женщина...
По мере знакомства с реальной жизнью Соне стали приходить в голову мысли, прежде её не посещавшие. Например, она вдруг подумала, что человеку в жизни могут помогать не столько связи с людьми вышестоящими – ежели дело касается повседневности, а с людьми, которые имеют влияние и связи в любых слоях общества.
Она часто слышала в разговорах, что людям высокого звания и положения тем не менее зачастую не сразу удавалось, например, найти себе для путешествия требуемого количества лошадей, и вообще договориться с почтмейстером. То в этот момент со станции уезжала особа королевской крови, то какие-то особо важные господа из Канцелярии, которым срочно понадобились все имеющиеся лошади...
На станции, когда они ждали почтовую карету, один из будущих пассажиров, которому случалось часто путешествовать, рассказывал, что порой почтмейстеры обращались с путниками, как господа с нерадивыми холопами, и сие отношение походило на издевательство. Так, на одной почтовой станции ему было отказано в лошадях якобы по причине отсутствия оных. Когда же он разозлившись, решил в том удостовериться и заглянул в конюшню, то оказалось, что в ней лошадей около двух десятков.
Причина отказа была в одном: карета с путешественником прибыла на станцию ночью, он не захотел подождать до утра, поскольку очень спешил. И принялся будить того, кто изволил почивать! Почтмейстер всего лишь не желал себя утруждать. До утра.
Для Григорьевой же, судя по всему, отказов не было. Она умела заставить себя уважать. Значит и ей, Соне, не грех поучиться у такой особы, как Аделаида Феликсовна, обращению с простыми людьми.
Но это были её философские рассуждения, потому что едва отъехав от дома, княжна Софья Николаевна стала лицом к лицу сталкиваться с такими проявлениями жизни, которые прежде её, сиднем сидящую в четырех стенах, попросту не затрагивали.
Она не умела потребовать себе лучшее место в карете, лучшую комнату и лучшую еду в трактире. Она не знала, оказывается, даже самого малого. Например, сколько давать прислуге чаевых, и давать ли? Как разговаривать на постоялых дворах с трактирщиками? Каких услуг для себя требовать?
Оказывается, она так часто произносила не то, и давала не столько, что в конце концов, как и дома, хозяйственные вопросы оказались в руках Агриппины, которая стала решить их ко всеобщему удовольствию. Словом, с некоторых пор княжна оценила расторопность своей горничной и поздравила себя с тем, что не решилась убегать из Петербурга в гордом одиночестве...
Почтовая карета уходила со станции чуть свет, но уже к ночи Соня почувствовала такое возбуждение, что поняла, – она все равно не заснет. Чего нельзя было сказать про Агриппину. Та завалилась спать в своей каморке, сообщив перед тем молодой хозяйке:
– Все готово, ваше сиятельство! Чемоданы я в вашей туалетной сложила и с извозчиком загодя договорилась: в пять часов утра он обещался у крыльца стоять. Пробовал, было, вдвойне просить, да со мной не шибко побалуешь! Я ему так и сказала: "Мол, на твое место десяток поумнее найдется, только позови. Сошлись на пятиалтынном".
Агриппина была тоже взбудоражена предстоящей поездкой. Это ж надо, ехать с княжной во Францию! Еще когда она – в те годы девка Агафья, незнакомая ни с грамотой, ни с жизнью городской – собирала свои вещи, чтобы по приказу княгини ехать в город Петербург, все село ей завидовало. Интересно, что бы сказали сельчане теперь?
О, теперь никто не скажет по виду, что она – дворовая девка. Агриппина скорее похожа на мещанку из приличного дома. Одежда её лишь немного похуже, чем у княжны: дорожное платье, в каком не грех и в церковь по праздникам ходить.
Ее молодая госпожа таки ухитрилась выпросить у брата некую сумму, вроде, на булавки, а вместо этого купила кое-что себе, и дорожное платье для Агриппины. Привыкшая экономить хозяйские деньги горничная лишь ахнула про себя, когда в лавке назвали сумму платья.
Понятное дело, князь Астахов хотел, чтобы его сестра выглядела поавантажнее – нравится Агриппине это слово! Он ведь бедняжке уже и жениха приискал. Старика, хоть и богатого. С графом Леонидом Кирилловичем, понятное дело, не сравнить. Будь Агриппина из благородных – бедная девушка даже зажмурилась от такого предположения – она бы, верно, тоже убежала во Францию. Жизнь каждому человеку дается один раз, а изводить её на старого козла... На этом месте Агриппина заснула.
Едва карета отъехала от станции, как Соня почувствовала себя как в одном детском воспоминании, которое и теперь отчетливо вставало перед её глазами.
Тогда она сбежала от няньки, – Астаховы гостили в своем имении, ещё не отданном за долги, – и со всех ног понеслась по тропинке между невысокими домишками крестьян куда-то вдаль, куда, она и сама не знала.
До сих пор помнилось пьянящее чувство свободы – она одна, она бежит, никем не останавливаемая! Бежит вперед, туда, где так много света, воздуха и чего-то свежего, прохладного.
Девочка оказалась на высоком берегу реки. Реку она видела впервые, и картина эта захватывала дух. Простор! Безбрежный простор открылся глазам ребенка. Высоко вверху голубело небо – почему-то только теперь Соня заметила, какое оно высокое и огромное. Чуть поодаль, почти у её ног вдоль берега летали стремительные ласточки, кричали и словно приветствовали её. Девочке захотело вопить от восторга. Она и закричала:
– А-а-а! Птички, и я хочу полетать с вами!
Она раскинула в стороны руки, набрала побольше воздуха, и чуть не захлебнулась от неожиданности – её схватили за плечи цепкие нянькины пальцы.
Теперь, спустя много лет, похожее чувство Соня испытала, когда почтовая карета с шестью пассажирами остановилась на своей первой станции. Только тут, кажется, Соня поверила, что путешествие, которое всего месяц назад показалось бы несбыточной мечтой, осуществилось! И она едет во Францию как вполне взрослая самостоятельная дама в сопровождении служанки. Полностью распоряжаясь собой, своим временем и своими деньгами!
Ее не смущало ничего: ни дождь, зарядивший свое мокрое нытье, ни тряская дорога, от которой почти сразу у неё начали болеть бока, ни сырость, которая стала потихоньку просачиваться в карету.
Почуяв этот в некотором роде щенячий восторг, Соня попробовала поначалу себя одернуть, но все в ней пело. Ее умиляли даже названия почтовых станций, отпечатанных на дорожной карте: Рига, Мемель, Данциг...
Теперь ей все время хотелось улыбаться, так что стирать улыбку с лица пришлось чуть ли не насильно, когда она поймала вдруг вначале удивленный, а потом и понимающий взгляд одного из пассажиров кареты.
Княжна смутилась, покраснела, и мысленно дала себе слово впредь следить за своим лицом и сдерживать порывы, если уж ей хочется выглядеть взрослой и самостоятельной.
Между тем, пассажир, который сидел в карете напротив Сони, украдкой продолжал её разглядывать, но так осторожно, что его взгляд чувствовала только сама девушка.
Молодой человек, который проникся к ней интересом, был одет в темную дорожную одежду. Не бедную, но и не слишком богатую, и по ней трудно было определить принадлежность его к какому-то кругу.
Для человека светского его одежда была грубовата. Для какого-нибудь мещанина – ненавязчиво изящна. Его можно было представить себе со шпагой в руке или верхом на коне, но никак не за прилавком магазина. В то же время он вовсе не походил на изнеженного франта, – все в нем было просто и достойно.
Кроме того, он держал в руках книгу, на переплете которой было написано по-немецки: "Иоганн Фридрих Шиллер "Коварство и любовь".
Заметив, что Соня невольно прочла название книги, молодой человек едва заметно улыбнулся, а Соня опять покраснела.
Да что же это делается! Княжна вдруг разозлилась. Неужели сей невежа совершенно незнаком с этикетом, если позволяет себе вот так, в упор, разглядывать незнакомую даму, да ещё и посмеиваться над нею!
– А вон тот молодой господин в сером плаще, – шепнула ей на ухо Агриппина, – прямо-таки глаз с вас не сводит, ваше сиятельство!
Соне захотелось прикрикнуть на горничную – такого случая она не предусмотрела. Агриппина продолжала обращаться к ней по привычке почтительно, но княжеское звание её госпожи казалось нелепым здесь, в шестиместной карете. Наверное, княжне полагалось иметь своих лошадей. Надо будет, на остановке договориться с горничной, чтобы впредь обращалась к ней лишь по имени-отчеству.
Что же этот пассажир не отведет от неё взгляда?! Будь Соня где-нибудь на улице или в бальной зале, она бы и ушла, повернулась спиной, но что делать, когда ты сидишь в карете, которая везет тебя в благословенную даль и кроме того, больше нет свободных мест?
– Если бы можно было поменяться с кем-нибудь местом, – буркнула княжна своей горничной, просто для того, чтобы пожаловаться, как ей сие внимание неприятно.
Она и представить не могла, что Агриппина истолкует её слова, как пожелание, чтобы тут же приняться его исполнять. Служанка не нашла ничего лучше, как обратиться к сидящему напротив господину в лисьей шубе и надвинутой на глаза треуголке.
– Ваше благородие, вы не могли бы поменяться местами с моей госпожой?
– Не могу! – свирепо откликнулся тот. – И не хочу! Мне здесь удобно.
Софья вообще-то не собиралась никого утруждать, но грубость соседа тем не менее её задела. К тому же невольный взгляд на нахального молодого человека подтвердил, что он все слышал и теперь откровенно потешается над нею. Соня подосадовала на свою служанку, которая в великой радости от того, что её взяли в путешествие, с самого первого момента бросалась выполнять любое желание княжны, даже вот так вскользь высказанное.
Соня опять взглянула на своего возмутителя спокойствия, хотя вовсе не хотела этого делать, а он состроил уморительную гримасу, как бы успокаивающую её и одновременно умоляющую: мол, простите, госпожа, я больше так не буду!
Соня, не выдержав серьезности, прыснула, а сосед расплылся в довольной улыбке.
К тому времени и мужчина в шубе, внимательно глянув на неё из-под шляпы, примиряюще буркнул:
– Простите, сударыня, мое невежество, но эти кареты... Меня так укачивает, что белый свет не мил! Сидеть же спиной к движению для меня и вовсе невыносимо!
Соня конечно же его простила, и опять мир вокруг засиял для неё всеми красками.
Карета ехала в весну, говоря поэтическим языком. Если в Петербурге ощущалось пока только её дыхание, то чем дальше на юг Соня и её спутники ехали, тем больше свидетельств пробуждения природы видели вокруг.
Отчего-то задерживаться где-то, кроме Швейцарии, Соня не собиралась. Ведь она не обычная праздная путешественница, что ездят из страны в страну, лишь поглазеть на достопримечательности, а потом живописать это в своих дневниках, испещряя листы восклицательными знаками.
Но а быть в Европе и не посмотреть хотя бы мельком Швейцарии? Мало ли когда ещё доведется посетить сию страну – Мекку путешественников.
Все-таки первоначальные замыслы Софьи насчет того, чтобы не вернуться в Россию, все ещё бродили в голове и желанного успокоения, холодного рассуждения никак не наступало. Иными словами, княжна не знала, что будет с нею завтра и свою жизнь по полкам не раскладывала.
К тому времени она уже успела познакомиться со своим соседом по путешествию, тем самым, кто поначалу так её раздражал. Фамилия у него оказалась довольно редкая – Тредиаковский, и Соня поинтересовалась, не родственник ли он известного поэта?
Тот как-то странно взглянул на княжну и пробормотал:
– Дальний... Вы первая девица, которой знакома эта фамилия. Неужели вы читали и стихи...дяди?
– Все, может, и не читала, но одно точно знаю. Кажется, поэт поздравлял им императрицу:
– Будь здорова,
Как корова,
Плодовита, как свинья,
И богата, как земля!
Вчера почтовая карета прибыла в Ригу и, как выяснилось, молодой человек остановился в той же гостинице "Hotel de Petersbourg". После завтрака Соня и Григорий – так звали Тредиаковского – гуляли по Риге, ведя сию неспешную беседу. Теперь после её декламации Григорий вдруг сбавил шаг и посмотрел на неё в недоумении, даже с некоторым подозрением.
– Вы смеетесь надо мной?
Соня растерялась. Лучше бы она сразу призналась, что не читала стихов его родственника, чем так неудачно пытаться изображать знание.
– У меня и в мыслях того не было. Но один мой учитель говорил, что это написал именно Тредиаковский.
