Текст книги "Исповедь (СИ)"

Автор книги: Лариса Гениюш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Меня встретили здесь как свою, сердечно и тепло. Пани Кречевская была вдовой покойного председателя Белорусской Народной Республики Петра Антоновича Кречевского, пожилая интеллигентная и очень обходительная дама. Жили они с дядькой Василем в одном доме, но отдельно. У нее была маленькая комнатка, только на одного человека, а дядьке принадлежали две комнаты и кухня. Вот одну из этих комнат он и уступил нам.

Дядька был заместителем П. Кречевского, а раньше в правительстве БНР министром финансов. Это был очень уважаемый человек с мыслями только о Белоруси. Очень интересовался тем, что делалось на наших землях. От меня он много узнал. Политической деятельности никакой не вел, иногда только писал протесты против бесправия нашего народа в Лигу Наций, поддерживал эмиграцию и имел тесную связь с эмиграцией других народов – украинского, русского. Был он белорусским эсером В Бога не верил, но позже просил его похоронить по-христиански. В Прагу пригласили их чехословаки уже из Литвы, куда сначала переехало правительство БНР Получали они небольшую помощь от правительства, а в оккупацию от Чешского Красного Креста.

Посце съезда, который был созван в Берлине, куда собирались белорусы, чтобы возвращаться и строить т<ак> наз<ываемый> Народный свой дом, как тогда говорили, центр БНР не принял предложений Тишки Гартного (Жилу– новича) и не ликвидировал БНР. На родину они не вернулись и честно сберегли, хоть сами были в тяжелых условиях, идею независимости Белоруси... При мне дядька Василь писал историю Белоруссии. Всю жизнь собирал материалы. Всем нашим он охотно читал отрывки из своей работы, которую не прекращал до смерти.

Главной чертой характера дядьки Василя была безупречная честность. Жил он очень скромно, да я и не встречала там богатых эмигрантов, естественно, если они были честными людьми.

...В Чехословакии была подлинная демократия, свобода, там каждый мог учиться и жить. Правда, работать разрешалось не всем, было много своих безработных, и муж мой работал, так сказать, нелегально за небольшие деньги. Он подменял врача-специалиста по кожно-венерологическим болезням, чешского легионера полковника Витеслава Градила, который сам работал в Чешском Граде (Кремле), а муж постоянно вел за него прием.

...Я очень скоро научилась чешскому. Культура, вынесенная мною из моего дома, ничуть не уступала хваленой европейской. Честность и вежливость, правдивость и смелость, гостеприимство, жертвенность и некоторый все же ум покорили тех, кто меня знал. Они говорили, что: «Іжычэк е хытры по мамінцэ», значит, «Юрка умный в маму», потому что «хытры» по-ихнему – это умный. Стоило к ним присмотреться, так и наш народ был ничем не хуже. «Слаўны бубны за гарамі, а як прыйдуць – роўны з намі»,– подумала я. Вот если бы дать нам такую самостоятельность, какая есть у них, и мы сумели бы работать на себя не хуже, и наши люди толковые.

А чехи работать умели! Они чудесно построили свои города, вывели промышленность почти на уровень американской, вели умную демократическую политику! ...Славянство они рассматривали не как расу, а как родное по крови братство с любовью и огромной' надеждой на него в будущем... Мне нравилось, что на улицах прекрасной Праги мы свободно разговаривали на родном языке и никто не показывал на нас пальцами, не высмеивал и не преследовал, как это было в Польше. На все это я смотрела с огромной радостью, а мое собственное отношение к людям позволило мне завоевать такие симпатии, что много позже следователь в Минске злобно сказал мне на допросах: «Что вы за человек – ни в Белоруссии, ни в Чехословакии не можем найти против вас свидетелей!» Так их и не нашли, меня судили без всяких свидетелей...

Все для меня здесь было новым, но не лучше, чем у нас Сытость никогда не была моим идеалом, а вот человечность – всегда. Чехов я порой не понимала – они могли плакать, если птенчик выпал из гнезда, и спокойно пройти мимо человека в беде. Все пересчитывали на «коруны», и каждым третьим словом в их речи было «коруна». Здесь не верили так сильно в Бога, как в моем крае, и хоть соборы у них были величественней и красивее, чем у нас, казалось мне, что у нас совестливости, самопожертвования и правды в отношениях между людьми куда больше.

Как же часто щемила мое сердце тоска по своим! Перед глазами стояла мама, ее слезы при прощании – такой я видела ее в последний раз и больше уже не встретила в жизни. Наконец мы нашли комнатку в Праге и попрощались с дядькой Василем и пани Кречевской.

...Жили мы в большом доме, т<ак> наз<ываемом> Кашпараке. Жила там, за редкими исключениями, преимущественно беднота, эмигранты и проститутки... Я научилась варить чешскую еду, печь булки, как у них... Прага пришлась мне ио сердцу, но любила я только мою Белорусь. Мы жили в одном коридоре с той семьей, где жил мой муж раньше с паном Новаком – студентом. Какие странные чехи! Однажды пришла ко мне та хозяйка с претензиями, что по моей вине съезжает ее хороший квартирант. Я удивилась, потому что почти не знала его. Оказалось, красивый студент не может учиться, он, видите ли, влюбился в пани докторшу, берет все время к себе ее Ижичка, потерял покой, а я виновата! Что за нелепость! Потом мы откровенно поговорили с паном Новаком. Он старался понять непонятное. По его словам, он, сын торговца, никакой не романтик, была у него нареченная, которую он, казалось, любил. Все продумано, запланировано как следует, и вдруг что-то такое, с чем ему никак не справиться! Мне тоже было странно – планировать чувства? Я ничем не могла помочь разбуженной душе этого человека, и он с той квартиры сбежал.

... А тем временем события не стояли на месте. Как-то Прага не спала целую ночь, это тогда, когда немцы оккупировали Австрию. Чехи чувствовали, что подобное может однажды случиться и с ними. К сожалению, они не ошиблись. А тем временем состоялся в Праге последний и прекрасный Сокольский слет. Это была отчаянная демонстрация патриотизма, красоты, самоотверженности, силы. Прага несколько недель не просыпалась и не засыпала, Прага просто не спала! Она приветствовала, поила, кормила, дарила и привечала чужих и отечественных гостей. Она смеялась и плакала, распахивая перед людьми настежь сеое чистое сердце, и будто просила понимания, спасения и помощи против того, что маршировало размеренным, кованым шагом с запада и уже на всю Европу кричало: «Хайль Гитлер!» Надвигались тяжелые тучи. Все уголки свободной державы привезли на этот слет любовь и верность правительству своему и столице. Я видела, как торговки набирали со своих лотков в подол лимоны и померанцы и несли их молодежи, которая все прибывала и прибывала в Прагу, приветствуя добрую столицу. Я видела потом, как каждая из этих торговок держала в руках газету, где говорилось об отторжении от республики ее провинций и, главное,– Судетского края, и как каждая плакала от горя. Плакал тогда весь этот добрый, брошенный всеми народ. Это была не республика, а дом их, родной и гостеприимный, общая их семья, на которую тупым маршем шел извечный враг, и ниоткуда не было видно спасения. Жадно оторвала свой кусок от живою тела республики и очумевшая Польша, будто не думая о том, что ожидает завтра ее беззащитный, несчастный народ.

...А время шло. Я не могу забыть чешскую мобилизацию. Все в нашем доме вместе слушали, как говорил Гитлер. Он кричал, злобился, будто криком хотел парализовать испуганные народы. Наконец ночью объявили о мобилизации. Люди смеялись, обнимались! Они не плакали, не боялись, они ликовали от того, что могут, имеют счастье идти защищать свою свободу, свою Родину. «Тэдь вимэ, на чэм йсмэ!» (знаем, что делать!) – кричал мне сосед наш с несказанным восторгом. Мы не думали, что враг позволит чехам спокойно провести мобилизацию. ...Назавтра муж спросил, что, на мой взгляд, ему делать? И мне и ему казалось, что нужно было именно теперь отблагодарить чешский народ за образование и гостеприимство, и муж пошел и записался добровольцем. Но войны не было, а почему, я даже не знаю... Как я теперь думаю, Прага не в силах была сдержать напор немецкого нашествия, нашествие же это было в силах оставить от тысячелетнего города мокрое место... Спокойно разъехались по домам Даладье, Чемберлен и др<угие>, кто немного отодвинул от себя опасность. Президент Эдуард Бенеш покидал свою Родину. Все со слезами слушали его последнюю речь. Он прощался со своим народом, вынужденный покинуть его. Мне так захотелось в это время поблагодарить его за все, что чехи сделали для нас, что я тайком от мужа написала ему на Град благодарность от нас, всех белорусов в Праге, и выразила искреннее сочувствие по поводу столь печальных, трагичных исторических событий. Мужу потом только показала благодарность, которая в ответ на мое письмо пришла из Града. Мы долго ее перепрятывали в войну.

В Чехословакии было создано новое правительство во главе с трагической фигурой Гахи. После 15 марта 39-го года в ветреный заснеженный день вошли в Прагу немцы. В эти дни я на улицу не выходила. Мало кто плакал теперь, люди бросились в магазины и начали скупать все – начиная с мыла и сала. В Кашпараке жила семья немецких коммунистов. Это были рабочий и какой-то деятель Отто Кляйдер, Ани, его жена, и их дочка. Ани мне давала советы, помогала. Отто водил Юру на прогулку, когда я стирала белье, и часто приносил нам московские газеты. Он мне сказал, что войну решит советское оружие, и это потом оказалось правдой. У них я познакомилась со многими людьми. Одни из них – румынские евреи – бежали из Праги и оставили нам свою квартиру. Это была небольшая комнатка и через коридор кухонька. Недорогая квартира, и нам в самый раз. Под нами жила пани Косач-Шимановская – сестра Леси Украинки – и еще ниже семья Малжулов, где были две дочери-студентки. С младшей, Лидой, мы подружились.

Теперь все зависело преимущественно от немцев, и работа. Безработных теперь не было. Немцы воевали, а чехи шли на их места. Армии своей чехи не давали, а рабочую – силу да. Но муж по-прежнему работал у доктора Градила...

...Потом были последние письма от наших родителей и началась война с Польшей.

...После раздела Чехословакии нас начали преследовать поляки. Они, очевидно, потребовали, чтобы чехи нас вернули в Польшу, мы ведь были польскими гражданами... Кто-то посоветовал мужу, чтобы мы с сыном сходили к одному из чешских сенаторов, попросили поручиться за нас. И вот идем мы с Юрочкой, веду его за руку. Когда мы туда пришли, все заинтересовались прелестным мальчиком, который декламировал чешские стихи. Пан сенатор принял нас любезно. Я очень неумело попросила его помочь нам – просить о чем-то для себя мне было всегда трудно. Он велел секретарю написать что-то, подписал, и мы попали в руки его сотрудников. Они успели уже купить Юре чешские детские книжечки, собрали для него немного денег. Я старалась скрыть, что не привыкла к такому, привыкла сама давать людям, но они все были такие искренние, такие хорошие, что я взяла этот подарок для сына и мы сердечно попрощались с ними. Так мы остались в Праге и грозный начальник полиции для иностранцев... уже не мог нас так просто вышвырнуть.

Поляки уже как-то пронюхали про мои обиды на них, и родители со страхом писали, почему бы мне пока не помолчать в Праге, что там жалеют, что вообще выпустили меня... Я читаю польские газеты. Краковский «Кур’ер поранны» писал, что поляки немцев разобьют наверняка и тогда расширят свои границы так, что польский жолнеж протянет руку японскому. Вот докуда расширятся границы Речи Посполитой! Кого Бог хочет покарать, у того отнимет разум, думала я. Мы только успели сделать Юрочкин портретик и послали его родителям, как немцы напали на Речь Посполитую. Жаль было наших людей, жаль было родителей наших, нашу землю. Война дело нешуточное, и немцы не ангелы! Что же, самые худшие опасения сбылись. Объединение Белоруссии и ее «освобождение» полностью заслонило мне горе моей семьи. Скоро написали нам, что папа мой поменял свою квартиру на худшую в Гродно, и я уже знала,ЧТО это значит. Вскоре все подтвердилось, и мы от зельвенцев получили свидетельство о том, как у стены какого-то хлева в Зельве убили 21 человека, в том числе старенького батюшку Якобсона, зельвенского ксендза, и дру<гих>... Боже мой, и кому и зачем это было нужно? Старенький этот священник, помню, очень любил тюльпаны, а матушка его была старенькая, маленькая, как куропатка. Он приходил к нам крестить Юрочку и такой был безобидный. Что там дальше у нас творилось, я не знала, но судьба папы меня встревожила... Я не знала, как помочь им. Написала письмо в Половки, человеку, который был многим нам обязан, Люцику Владке. Это был набожный человек, наш сосед. Ему разрешали скосить болота, давали немного семян. Мама и лечила их детей, и женила, и даже на свадьбе у них была каравайни– цей... И вот этот человек продал нас, первый подписался за высылку мамы с детьми, когда папу уже добивали в Гродно в тюрьме вместе с его братом Володей и племянником Виталием. Печальное было воссоединение земли нашей, неблагословленное добрым делом.

С дядькой Василем жили мы очень дружно. Старичок любил заезжать к нам. Он не надеялся, что из гонористого моего Янки получится такой хороший муж. Радовался этому. Янка интересовался больше литературой и красивыми дамами и совсем мало политикой, а дядька Василь только политикой.

Вскоре после моего приезда в Прагу умер Томаш Гриб, тоже член правительства БНР, самый молодой его министр. Умер от воспаления легких, бесценный Флеминг тогда еще не дал людям пенициллин. Все мы ездили на кремацию, которая сама по себе была для меня невидалью. Там я познакомилась с Ермаченко, Русаком, Бокачем, Калошей и дру<гими>. Гроб медленно отплывал от нас, и на хорах какой-то украинский певец душевно пел «Не погаснут звезды в небе». Я почувствовала, что и я тоже уже на чужбине, и горько защемило сердце... После окончания университета д-р Гриб работал в славянском архиве, в бел<орусском> его отделе. Платили там гроши, и он подрабатывал в нещедрую безработицу, как мог, носил даже по домам и продавал, говорили, галстуки, а в архиве писал, усердно трудился для Белоруси.

Белорусы, за редкими исключениями, жили очень бедно. Загадочно богато жил только один Иван Абрамович Ермаченко, врач, имевший роскошные апартаменты в центре Праги... Это был прекрасно одетый, среднего роста, не худой человек, который вечно улыбался, но вовсе не вызывал к себе доверия. Женат на какой-то русской из Румынии, которая тоже окончила медиц<инский> (зубниха) на бел<орусскую> стипендию, у них было две дочки. Кроме него, никто ни слова не говорил по-белорусски. Богатый этот человек не проявлял никакого сострадания к бедным своим соотечественникам, он вообще, как говорили, отделялся от них, но вот теперь начал принимать участие в бел<орусской> жизни, интересоваться событиями и высовываться вперед. Я его почему-то невзлюбила, и он никогда не заслужил моей симпатии и моего доверия. Его все боялись, но я после того случая дома, когда почувствовала себя очень сильной, не боялась никого и начала выступать против него. Как можно выступать от имени народа, не открыв душу всем нашим бедам и интересам? Я, деревенская девушка, никак не могла этого понять... Интересы моего народ а* – моя святыня, я кровью могла заплатить за его лучшее завтра, но я хочу, чтобы у всех тут были чистые сердца и руки! Я приехала оттуда, где народу очень тяжело, и только во имя его блага я буду работать и жить. Других расчетов не знаю, и ни с кем мне пока не по дороге. Сильно ко всем приглядываюсь, опыта в этом у меня нет никакого, но путь свой я знаю. Я, например, очень верю дядьке Василю, пани Кречевской, Тамашчику, даже Русаку, ну а что до Ермаченко – я против! Например, мой муж в очень трудную минуту, когда был действительно бездомный и голодный, просил одолжить немного денег. Он не одолжил, но на 200 крон поручился за него в банке и очень боялся, чтобы они не пропали. Калоше он дал место чернорабочего у себя на виллле под Прагой и платил гроши... Все это взвесив, я пришла к убеждению, что это не патриот, и почему тогда хочет он править в этой маленькой семье, если семьей ее не считает? Что за напасть, и кто его послал на нашу голову и зачем? Когда они узнали о моей телеграмме през<иденту> Бенешу, дядька Василь промолчал, а Ермаченко только заметил, что это неумно, ибо нужно идти против Града, а не с Градом. Но он не навредил мне тогда, не выдал.

После падения Польши, чьими гражданами мы были, мы потеряли гражданство. По-немецки это называлось – без гражданства... Каждый иностранец был взят под полный контроль, кто смог, уезжал, а куда было деваться нам? Невесело... Немцы со своей общеизвестной точностью приказали всем объединиться в свои, ими дозволенные организации, и когда у их членов появлялась возможность пересмотра положения, белорусам разрешили Комитет самопомощи... Организовывать его нужно было самим. Нас было мало, не было ни помещения, ни средств на это. Собрались в кафе все вместе. Выбрали кандидатов в председатели, но мы с дядькой Василем свои кандидатуры сразу сняли, остались двое: Русак и Ермаченко. Последний пугает нас, дает понять, что он всесилен... Выбрали его большинством в один голос... Секретарем избрали Бокача, меня казначеем, и выкрутиться мне было нельзя, да и незачем. Ермаченко уступил под комитет одну из комнат в своих апартаментах, в комитет хлынули люди... Никакой политикой мы в комитете не занимались, да и не могли заниматься. Только дурак может утверждать, что немцы позволяли кому-то какую-то политику. Все сводилось к тесным рамкам самопомощи. Koмитет никакой деятельности не вел, а небольшую сумму членских взносов я просто отдавала под расписку Бокачу, потому что ему действительно не на что было жить.

Говорили, что белорусы очень храбро сражались, но все это было зря, и появилось много наших пленных. В Берлине начала выходить для них газета «Раніца». вскоре она попала и в Прагу. Муж ее выписал... Теперь она была уже единственным печатным белорусским словом.

В это время бежали из Советов Ростислав и Витя, двоюродный мой брат. Когда забрали папу, начали искать и Славочку – он был уже совершеннолетний. Парень скитался три месяца по лесу, жил и у родственников, которые не очень хотели ему помочь. Наконец они перешли границу и бежали в Польшу к папиной сестре, жене священника. Милая тетя быстро выжила ребят, пришив буквы «П» на плечи, их отправили на работу в Неметчину. От хлопцев мы узналй о трагедии наших семей. Родителей Вити (его мать – папина сестра) убили в их усадьбе Яриловка (теперь Польша), у тети вырвали язык и сдирали полосами кожу с плеч, дядю Тимошу, каждому из них было за 80 лет, просто убили, а их сыну Володе выкололи глаза и в конце концов убили. Тогда устроили в Яриловке танцы под гармошку и вообще забаву, трупы лежали рядом во дворе... Витя в это время бил немца, а, когда вернулся, они с моим папой перевезли трупы из яриловского хлева под берестовицкую церковь и там похоронили. Потом взяли папу, рассказывали, бил его, конвоируя, некий Сунду– кевич, а он шел и молчал. Говорили мне люди, что папа был с ними в гродненской тюрьме, откуда уже никто из нашей семьи не вышел. Маму мою с детьми, измучив на месте, вывезли в Казахстан. Я не находила себе места, все спрашивала: за что, за что? Хотела покончить с собой, пустив газ, к тому же у меня были и другие неприятности. Муж меня выволок из маленькой кухни.

Однажды взяла я «Раніцу», посмотрела адрес и написала туда маленькую фантазию на тему весны и Отечества. Никому об этом не сказала, а когда пришла следующая «Раніца», даже в рубрике «Корреспонденция» я не отыскала ни малейшего намека на мою сердечную весну... Но однажды в почтовом ящике я нашла письмо на мое имя из редакции газеты: моя фантазия, по словам редактора, очень хорошая вещь, была оставлена для пасхального номера. Так, значит, я теперь буду писать. Все дорогое мне забрали, уничтожили, но есть здесь, в неволе братья мои темные, даже не знающие хороню, кто они, не знающие себе цены, вот я и хочу обратиться к ним, но так: сердцем к сердцу. И вот началось. Я быстро пробилась на первую страницу газеты, меня полку били... Много стихов моих полетело в редакторскую корзину, часть не пропустила цензура, но я все писала их для моих братьев и порой даже плакала. Разогнавшись на всю Европу, немцы совершенно не обращали внимания на какую-то славянскую, белорусскую газетку, и я пока что этим пользовалась. Пошли отклики, в Прагу ездили разные деятели, чтобы посмотреть на меня, побеседовать. У меня была своя линия, своя политика. Многочисленные высокообразованные мои сородичи разглядывали меня как чудо.

Ермаченко повез бедного дядьку по центрам, где были наши люди. Сам он ехал в вагоне для немцев, а дядьку запихнул куда-то среди самых бедных. Дядька отовсюду писал мне: он там только понял мою независимую ото всех позицию, мою смелость, когда я публично говорила в глаза Ермаченко, что он вредит белорусскому делу. Белорусов нужно было просвещать, и тех, кто еще остался жив, живыми и сохранить. Будущее было еще писано вилами по воде, и ориентироваться на немцев нам было никак нельзя. Я посмотрела на их политику, на варварство и сразу так для себя решила: не писать им ни слова, как будто они вообще для нас не существуют, а если уж затронуть, тo правдиво, и всеми силами души голубить, воспевать, лелеять свою Белорусь, чего нам никогда не позволяли прежде отупевшие колонизаторы нашей земли. Мне это удалось, меня потом изобличили, но война уже кончалась, и им было не до меня, а может, просто мне повезло, а может, и среди них были люди, умевшие уважать патриотизм поэтки небольшого, очень несчастного народа. Я также старалась нигде не работать в оккупацию, маленький сыночек хорошо мне в этом помогал.

По нашей улице гуляли с девочками, такими, как Юра, две весьма изысканные дамы, старая и помоложе. Они на меня с интересом посматривали. ...И вот однажды в лавке у мешка с орехами, оставшегося со времен республики, наш Юрка поколотил и рассердил тех девчушек совсем не по-джентльменски. Я увидела, что это немки, и ждала только, что будет дальше. А дальше подошла ко мне дама помоложе и сказала, что теперь есть повод познакомиться, что она здесь чужая, меня уже давно знает, хочет дружить со мной и вместе ходить с детьми на прогулку. Так у нас завязалась почти дружба, по крайней мере, отношения очень искренние. Дама навестила нас с детьми, и я по-нашему, по– белорусски, от души угостила их кофе, конфетами и т.п.

Тем временем Славочка и Витя ехали под конвоем в Неметчину. Немец, которому достался наш Ростислав, вел его домой и все дрожал, оглядывался. Еще бы, не человек, а рослый, могучий дуб – чего только об этих славянах не начитался немец! Вот схватит одной рукой его за шею, и немец не пикнет. Ростислав этого не сделал . Его накормили, отнеслись по-человечески, и Славочка начал помогать немцу. Он окончил Жировичскую сельскохозяйственную школу, по натуре был сообразительный и умный парень... Немцы его оценили и полюбили по-своему Он вел все их хозяйство, но писал мне, что слишком тяжело ему. что даже имени своего не слышит и называют его здесь Николяс (оі Миклашевич). одному только радовался, что они ничего не понимают, когда он ругает их по-своему во весь голос. После всех своих странствий Ростислав совершенно обтрепался и вот написал мне об этом как-то невзначай. Чехи дали мне разрешение послать ему одежду. Я послала все необходимое, от белья до теплой красивой куртки и до последних мелочей мужского туалета. Парень стал элегантным, да еще немцы подарили ему шляпу (Гут!) и часы (Эин Ур!). Ростислав соответствовал всему, что характеризует «высшую расу германцев», и у них зародилась мысль женить его и усыновить. Немцы начали писать мне в Прагу милые письма, у них была там какая-то дочка или сестра, которая не прочь породниться с нами. Брат от этого шарахался. Но вот его силой через «Арбайтсамт» забрал к себе какой-то немецкий начальник. Это была уже действительно трагедия для всех нас. У прежнего хозяина он жил, как в семье, а тут посадили его на кухне, где кормили одного и чем попало. Приказали молодому паничу доить коров, что для него было страшнейшей пыткой Ночами тот первый немец тайком носил ему еду, чуть не плакал, но не смог вернуть себе Ростислава. А я все думала: как же его несчастного спасти? Что же творится в мире, что за несчастная наша доля...

Через Польшу переслали мне письмо от мамы. Завезли их куда-то в северный Казахстан на станцию Киялы, где было холодно и тяжело. Мама писала, что завидует Марии Павловне, той тете Мане, которую убили вместе с мужем и сыном. Я дрожала за мамину жизнь, и когда мы с мужем возвращались откуда-нибудь вечером и холод бил в лицо, для меня это был холод дикого Казахстана. Я боялась, и недаром, что мама не выживет. Она так уже больше не увиделась ни с нами, ни с нашим папой. Так ликвидировали товарищи «класс»... Гитлер, это чудовище, казался несчастным надеждой на спасение, но и для него мы были только славяне, которых следовало уничтожить в первую очередь... Люди гибли, как мухи, не случайно два тирана нашли общий язык. Франция лежала уже поверженная, даже прославленная Линия Мажино ее не спасла... Фюрер и компания планировали нападения, немцы орали «Хайль», Англия сражалась, Сталин потирал руки над гибелью Европы, а люди – одни спасались, как могли, а другие стонали в мучениях. Муж, как и раньше, ежедневно ходил к д-ру Градилу. Бедный поверженный легионер с утра до поздней ночи крутил радио, выискивал Би-би-си и другие источники объективной информации; как военный, да еще полковник, он немного ориентировался в легких и кровавых подвигах фюрера, прекрасно зная, что завоевать мало, нужно еще оккупировать территории и удержать там более-менее порядок. На счастье Европы, Гитлер был завоевателем, но совершенно никудышним политиком, и не нужно было большого ума, чтобы предвидеть конец авантюры... Перебивались мы со дня на день, вечные чужаки, птицы без гнезда, и надеялись только на Бога. Но вот пришел день, когда доктор Градил засмеялся возле своего радио, а Сталин, говорят, затрясся от неожиданности – Гитлер напал на Советский Союз! Градил сказал, что случилось то, что нужно. Я начиталась о немецкой технике и знала, что она не только для парадов в Берлине, которые мы видели в кино, она сейчас, именно сейчас вспахивает кровавыми бороздами мою Белорусь...

К нам начали подниматься странные типы, они совершенно откровенно выспрашивали о наших настроениях, лояльности. Что ж мы без гражданства и не просим никакого, а немецкое нам дали бы наверняка... Смешно. У Ермаченко был свой адъютант, некий Овчинников, рассказывали, что когда-то при царе Ермаченко был у него адъютантом, а теперь роли поменялись. При правительстве БНР Ермаченко был консулом бел<орусским> в Константинополе и порядочно разбогател там, продавая бел<орусские> визы эмигрантам, спасавшимся бегством за границу. Вот этот адъютант, ни слова не говоривший по– белорусски, но выступавший как представитель нашей нации, назавтра после нападения немцев на СССР начал нас всех объезжать и буквально созывать в комитет! Прага гудела, как улей, были страх и переполох, всюду гестапо ликвидировало все, что еще не успело раньше. Овчинников наведался ко всем нам еще раз. Мы все поехали, кроме моего мужа, который должен был все-таки зарабатывать на хлеб и потому, как всегда, был у Градила... Собрались все, важно расселись, молчали, чувствовалось какое-то напряжение, беспокойство, каждый думал о судьбе родных, да и о своей. Ермаченко не было. Наконец он вошел с улыбкой, но кривой какой-то, неполной. Приказал избрать председателя собрания. Ему заметили, что он же сам всегда неизменный председатель собрания, он ответил, что на этот раз председатель организации не может быть председателем собрания. Выставили кандидатуры Захарки, Забэйды, мою. Мы во всеуслышание отказались, хоть я понятия не имела, что здесь предвидится. А было вот что: Ермаченко зачитал телеграмму Гитлеру от нашего комитета. Мы начали протестовать, что Комитет самопомощи – организация аполитичная. Не имеет права давать таких телеграмм. Да, перед этим пришел муж, который после дополнительного звонка Ермаченко торопился сюда с работы. Ему не дали еще ни сесть, ни опомниться, как уже «выбрали» председателем собрания, и Ермаченко начал читать телеграмму. Я еще ничего не поняла, а муж побелел, он видел подлый и хитрый «ход» Ермаченко... Телеграмму Ермаченко определил как от «белорусов в Праге» или вроде того. Написали протокол собрания, но ни один из нас не подписал его! Не подписали сознательно. По дороге домой говорю Бокачу: «Ну и свинью нам подложили, Петр, давайте напишем свой протокол об этой авантюре, подпишем и спрячем до лучших времен». Бокач испугался, он просто скис и объяснил мне, что время очень страшное и не всем, к сожалению, можно верить... В первый и последний раз был муж председателем на бело<русских> собраниях, а в комитете тем более, телеграмму эту послали без него, за подписью, как говорил Ермаченко, «председатель собрания»... Самое интересное здесь то, что вскоре с квартиры Ермаченко исчез архив «Белорусского Комитета самопомощи в Праге». Ермаченко, как всегда, улыбался... И вот этот архив оказался в Минске и на основании его нас судили. Только там была сделана еще одна подлость – на неподписанном протоколе все наши подписи были выведены под копирку! Когда Коган, мой следователь, показал мне это, я осознала подлость не только немецких агентов... Так вот что значит их «правда»! ...И вот война на наших землях: «Как пасмурный день, мое сердце сегодня», – писала я в те дни. Писала много, что печатали, а что и нет. К нам приходили люди, трудно было в войну даже наесться. Нам в этом отношении было легче. Муж был опытным врачом-венерологом, и его больные не раз помогали нам продуктами. Вот мы и подкармливали своих земляков, посылали посылки пленным. У нас никогда не было денег, но никто не ушел от Нас голодным... После падения Польши в Прагу каким-то образом приехал Забэйда-Сумицкий. Заехал он к Русаку, и вообще начали его опекать Ермаченко с компанией. Но тут его положили в больницу, и пришлось проведать его, поблагодарить за хорошую песню, потому что народная наша песня в его исполнении была действительно чрезвычайно хороша. Вот я и выбралась с розами проведать больного. Лежал дядька во всю кровать, какой-то вспотевший, бледный и совсем не похожий на того, что на открытках. Что ж, села я, отдала свои розы, которые, закатив театрально глаза, маэстро с наслаждением нюхал, поговорили немного, и больше туда не пошла. Зато вскоре пришел сам маэстро. Мой горячий и большой патриот Яночка пригласил его хоть по два раза в неделю приходить к нам обедать...