Текст книги "Доля-не-доля (СИ)"

Автор книги: Лариса Львова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

   – Ладно, пойдёшь. Пойдёшь и скажешь, – неожиданно согласился отец. – Ступай приляг перед дорогой-то.

   Нарут вытянулся на лежанке, которую уже три раза удлиняли под рост сына-первенца. Посмотрел на высокий белёный потолок и заулыбался: манили его разноцветные глаза, звали развевающиеся по ветерку золотые кудри. Обещали счастье яркие и сладкие, как ягода, губы ...

   – Сынок, выпей-ка молока, – неожиданно и неприятно прозвучал над ухом голос отца.

   С каких это пор батюшка молоком потчует? Сроду такой заботы не бывало. А, не всё ли равно ... Быстрыми глотками Нарут выхлебал какую-то горечь и повернулся на бок, чтобы никого и ничего не видеть. Мешает всё в доме его чудной мечте ...

   Утром юноша не знал, к чему налитую тупой болью голову прислонить. На сердце точно тяжёлый ледяной валун. В ушах плакал-заливался колокольчик, который ему в детстве подарили – злые сны отгонять. Нет же, вот он, колокольчик, над лежанкой привязан. Так ни разу и не прозвенел. А вот сейчас надрывается ... Слонялся бедолага по дому, по двору, искал что-то. За обедом и вечерей ложка из рук падала, кружка сама по себе опрокидывалась.

   Только село солнце, за Горой гневно вспыхнула багровая, как опасная смертельная рана, заря. Быстро стёрли её траурные фиолетово-чёрные тучи, и к утру выпал сухой, пополам с пылью и пеплом, снег. Погиб неубранный хлеб.

   Данор следом за сыном ходил, в мастерской не появлялся. Как парню помочь? Жена требовала Хранительницу позвать, боялась, что Нарут слабоумным останется. Не мог ювелир к Эльде обратиться, наперёд знал, что она скажет. Но разве можно отдать сына Хозяйке? Потерять его навсегда? Нет уж, лучше пусть тенью останется, но в семье. Однажды подумал о невесте сговорённой, Ирме ...

   – Чёрная зима нынче. Негоже свадьбу устраивать. Не праздновать – молиться нужно. Дневать и ночевать в Роще Предков. О вразумлении просить. Не понимаю, за что такая немилость ... беды одна за другой. В чём провинился Благословленный край перед Хозяйкой?.. – сурово сказала Эльда.

   – Помоги, Хранительница ...

   – Кто о чём, а Данор о своём ... Не могу я ради твоего сына обычаи, созданные Предками нам всем на благо, нарушить. Да и не было никогда, чтоб раньше трёх лет по сговору женились.

   – Эльда, тебя по праву считают милосердной. Почему Наруту не хочешь помочь? Что такое обычай против человека? Умом тронулся парень. Женится – прежним станет. Его не жалеешь – о дочери подумай. Я ведь видел её, извелась вся. Как пылинка в лунном свете, синяя. Поздороваться позабыла, только посмотрела печально. Глаза будто у оленя подстреленного ... – схитрил старик, зная: безумно Эльда свою дочь любит. Босиком через Змеиную пустошь пройдёт, Ледащее болото лопатой вычерпает.

   Хранительница пристально посмотрела на ювелира:

   – Не договариваешь что-то, Данор. Вижу черноту в твоих глазах. Сам знаешь, что будет, если дознаваться начну. Правду говори. Что случилось с Нарутом на болоте?

   – Надышался, наверное, поганым воздухом. Заболел. Потом сговор нечаянный. Воспрял духом парень. А уж как Ирма-то счастлива была ... – не перестал гнуть своё несчастный отец.

   – Про дочь я сама всё знаю. Дальше!

   – Всё лето как на крыльях летал. А после ярмарки головой тронулся.

   – Чувствую, связаны и неурожай, и чёрная зима, и Нарутова хворь. И твоё желание поскорей оженить парня. К Хозяйке пойду на поклон.

   – Послушай, Эльда ... – старик перестал соображать от ужаса. – Ну что ты по всякому пустяку, который лишь меня и тебя касается, будешь беспокоить Хозяйку? Бывали и неурожаи, и падёж скота, и болезнь людей косила. Просили мы Великую и Предков о помощи. А тут всего-то парень от любви голову потерял. Давно женить его надо было, но судьба для твоей дочери моего сына хранила.

   Задумалась Эльда: прав хитроумный Данор. Но что-то мешает ему верить. Вздохнула и велела:

   – Ещё раз расскажи, что с Нарутом творится.

   – Не помнит, что минуту назад делал. По утрам меня с матерью не узнаёт. Вещи теряет. Часами сидит и глядит куда-то, как будто в себя. Ищет что-то ...

   – Понятно. А знаешь что? Покажи-ка мне отвар, который в прошлом году для работника давала. От ядовитого укуса. Не ври, что не осталось: помер мужик, прежде чем лекарство подействовало. Уж не отравил ли ты своего сына ...

   – Хранительница! – взвился Данор. – Как можно ...

   – Кто-нибудь из домашних знал о склянке с ядом? Мог Нарут её случайно найти?

   – Нет, нет! – ювелир даже руками замахал. – Разбил случайно в подвале, где прятал.

   – Показывай! – велела Эльда.

   – Вот ... Данор боязливо кивнул головой на чёрное пятно. Каменные плиты на полу сожгла какая-то сила.

   – Ну что ж, поверю тебе, – вымолвила сбитая с толку Эльда. – Но если что-то скрыл от меня – всем плохо будет. И не я за ложь накажу. И не только тебе отвечать придётся.

   Повернулась и стала тяжело подниматься по лестнице. Точно куль пшеницы несла.

   А безумный старик порадовался своей предусмотрительности. Не выплесни он остатки отвара, которым лишил памяти своего сына, что сотворила бы с ним разгневанная Хранительница?

   Ирма со спицами в руках скучала у окна. Даже не услышала звука материнских шагов по бесснежной, вымороженной земле. Не подняла глаз, когда дверь распахнулась. И лишь мать ласково дотронулась до понуро опущенной головы, спросила:

   – Из городища, мама? Нет ли от Нарута известий?

   – Болен твой жених, дочь.

   Ирма без единого слова вскочила, схватила шубейку. Не обув тёплых сапог, в одних шерстяных носках бросилась к двери.

   – Стой, Ирма! – перехватила её мать. – Куда помчалась?

   Девушка подняла на неё невидящие глаза:

   – В городище. К Наруту. Не жди назад, мама.

   Глава четвёртая

   Холодно и пусто в богатом и многолюдном доме ювелира. Нарут на облитый водой уголь походил, смотрел в серые глаза жены и будто кого другого видел. Ирма себя обманщицей чувствовала, и если бы не тянущий к земле огромный живот, в родное село, в мамонькину избу вернулась. Отмаялось безрадостное лето, вымокли в нескончаемых ливневых дождях посевы. Ушёл из леса зверь, а который остался, охотился теперь на человека. Только Ледащее болото богатело, расползалось, наступало, с чавканьем поглощая упавшие стволы деревьев.

   Скучной и недоброй нищенкой показалась ярмарка. Лишь Нарут радовался, стоя возле своей палатки в полном одиночестве. Работников распустить пришлось: в мастерской одни убытки. Люди про хлеб говорили, на украшения и не смотрел никто. Наоборот, купленное до бескормицы назад несли: возьмите за мешочек муки или гороха. Ювелир в глаза не смотрел, бубнил что-то про законы торговли. Потом буянил, кричал, но выносил что-нибудь из съестного – в долг до нового урожая. Рассчитывал одного за другим работников и слуг. А они уходить не хотели: ни на мельницах, ни в хлевах, ни в мастерских работы не было.

   – Что сын, плохи дела? – спросил Данор, подойдя к палатке. – Пойди в дом, помоги женщинам сундуки таскать. Полотна много нужно. Посуды. Ирма вот-вот родит. Справимся ли, не знаю, как гости потянутся. Праздник должен быть, несмотря ни на что – первый внук всё же.

   Нарут будто не услышал, знай себе протирал куском замши серебряные кубки.

   Отец тряханул его за плечи, посмотрел в затуманенные глаза и выругался. Вырвал замшу, развернул за плечи:

   – Иди помогай!

   Нарут поплёлся к дому.

   В кладовой застыл у большого сундука, на котором – один на другом – громоздились маленькие.

   – Что случилось? – покачиваясь при ходьбе, как уточка, подошла Ирма. Обняла мужа, с тревогой заглянула в лицо.

   Он не ответил, оттолкнул. С шумом и грохотом на весь дом, яростно раскидал сунуки. Легко, словно орех с куста, сорвал кованый замок с нижнего. Взвились вверх старые шубы, кафтаны. Полетели в лицо обмершей Ирме куски полотна. Бережно, словно новорожденного, обеими ладонями вытащил со дна крохотный свёрточек. Прижал к сердцу. На плачущую жену глазами сверкнул: «Не подходи!»

   Развернул тряпицу, и в комнатёнке без окон вспыхнуло белое солнце.

   Долго клял себя Данор, что пожадничал и не бросил цветок-застёжку в Ледащее болото, где ей и место.

   Три дождливых рассвета спустя, глядела Эльда на свою дочь, мучавшуюся родовыми схватками. Выдержит ли сердце, раненное предательством? Когда роженица заснула ненадолго, тихонько вышла. С каждым мигом шаг Хранительницы становился всё тяжелей и стремительней. Вслед ей стонали половицы, охали стены. На крыльце спросила испуганного ювелира и жавшихся к нему домочадцев:

   – Где Нарут?

   Загрохотало над Горой, молния сверкнула.

   – Ушёл он ... Сказал, что навсегда ... – глотая слёзы и страх, ответил Данор.

   – Куда?

   В ответ старик только головой помотал.

   Эльда внимательно на него посмотрела:

   – Не договариваешь опять. Не могу я заплатить за твои делишки жизнью своей дочери. Так что не обессудь ...

   Хранительница вытащила из-за пазухи кусок верёвки и направилась к остолбеневшему от ужаса старику. Верёвка стала извиваться, и вот уже в руках Эльды болотная гадюка ...

   В тот же миг из дома раздался пронзительный вопль Ирмы:

   – Ма-а-ма!

   Женщина словно очнулась, бросила верёвку на землю и побежала к дочери.

   ***

   Талька вынырнула из глубокого сна, как из омута. Только не в ясный улыбчивый день, а в тёмную избу, на полати, в груду овечьих шкур. Рядом сопел братишка Талёк. Внизу, возле окна, навалившись грудью на стол, спала мама. Видать, присела отдохнуть, и её сморила усталость.

   – Кха, кха ... ох ... кха ... – раздалось из-за занавески. – Доча ... Ох ... моченьки нету ...

   Это помирала бабка Эльда. Днём лежала молча и неподвижно, а при лунном свете стонала и охала. Колыхалась плотная тряпка, будто кто её сорвать хотел. Но Талька знала: бабка даже встать не может. Высохли ноги, когда близняшки на свет появились. Соседки шептались: Эльда из-за них недвижной сделалась. Своё здоровье отдала, чтобы жизнь в мёртворожденных вдохнуть.

   Вчера вечером, наевшись каши, они решили бабку накормить. Думали, поест и охать ночью не будет. Взяли длинную ложку, которой мама щи мешала, зачерпнули сытную горку пшена и подкрались к занавескам.

   – Талька, а почему бабушка днём спит, а ночью плачет?

   Худенький, болезненный мальчик обращался к сестре, как старшей.

   – Не знаю, – Талька локтем отодвинула полотно.

   – Фу, чем пахнет? – отшатнулся Талёк. – Может, под лежанкой соседкина кошка сдохла?

   – Она же весной потерялась, не помнишь, что ли? Ну, чего встал? Раздвигай занавеску со своей стороны.

   Талёк сморщился, но послушался.

   Звякнули металлические кольца, и розоватый вечер проник в затхлые сумерки бабкиного убежища.

   На подушке, серой, как придорожная пыль, косматая голова.

   Зеленоватый плесневелый налёт бугрится на лбу.

   В чёрном провале рта посинелый язык.

   Полусомкнутые веки в тяжах бурого гноя.

   – Она ...она живая? Талька, бабка-то живая ... или померла?

   – Маму надо звать, Талёк. Мама ... – хотела закричать, но прошептала девочка. – Пойдём отсюда ...

   А как идти, если ноги будто в пол вросли?

   За окном ветер в яблоневых ветках запутался. Зашуршал листвой, рванулся в небо и собрал тучи в сумрачные громады. Сразу потемнело и поскучнело на улице. В избу неожиданно для этого часа ночь прокралась. Бабкин угол будто шапкой накрыли.

   Не успели ребятишки отпрянуть, как пошевелилась Эльда.

   Вспучилось одеяло, с шорохом на пол упало.

   Замерцали красноватые огоньки – это бабка на них посмотрела.

   Выпала ложка из Талькиных рук.

   Тоненько Талёк заплакал.

   Сестра его к себе прижала, косыночкой от бабкиного взгляда прикрыла.

   Кхм ... кхм ... – раздалось привычное.

   – Бабушка, мы думали ... – Талька от страха запнулась, но собралась с силами: – Думали, померла ты ... Каши вот принесли ... А мамы нет ...

   Поняла девочка, что говорит неладно, но остановиться не смогла:

   – Ты, бабушка, лежи, а мы сейчас уйдём, мешать не будем.

   – Кхм ... руку ... руку дай ... – проскрипела из темноты бабка.

   – Встать хочешь? Нельзя тебе. А то я водички принесу?

   – Руку дай! Ру-у-ку! – вдруг истошно закричала старуха.

   И сразу закачалась, заходила ходуном занавеска.

   Хлопнула дверь, это мама пришла. Рванулась к ребятишкам, но подойти не смогла – словно сильный встречный ветер остановил. Закрылась рукой, к столу подошла. Свечу зажгла. И от огонька, хиленького и робкого, который больше чадил, чем светил, успокоилось всё в избе. Опали вздувшиеся занавески, потускнели страшные бабкины глаза. Уже не выла старуха, а едва слышно сипела:

   – ... у ... дай ... руку ...

   Мама детей оттолкнула и задёрнула угол. Ох, и досталось же близняшкам!

   Тальке – по щекастой мордашке, брату – веником по тощему заду. Забился он за печку и тихонько хныкал. А сестрица подобрала брошенный мамой веник и аккуратно в угол поставила. Подошла к женщине, горестно лицо закрывшей, и прямо спросила:

   – За что, мамонька? Мы бабушку покормить хотели. Думали, от голода она по ночам стонет. Ты ей раньше каши и молока давала. А теперь нет ...

   – А теперь не нужна ей каша! – выкрикнула Ирма. – Не ест она. Понимаешь? Не ест!

   – Почему? – только и могла вымолвить дочка.

   – Умерла потому что ... – женщина высморкалась в угол косынки. – Третий месяц уже ... Вы тогда щавель у реки искали. А я у коров чистила. Захожу – она на полу у лавки лежит. Остыла ...

   Ирмины плечи затряслись от рыданий. Она села на лавку, прижала к сердцу плотную и рослую дочку. Уткнулась в кудрявую макушку, будто золотыми стружками обсыпанную, запричитала:

   – Нет мне прощения, мамонька. Не проводила тебя, не упокоила. Не отблагодарила за счастье своё – деток маленьких.

   Талька тоже хотела заплакать, но не получилось. Уж больно диковинными мамонькины речи показались. Тихонько отстранилась, взяла тяжеленный табурет и напротив села – рассказывай. Талёк из-за печки выскользнул, в ногах у Ирмы устроился.

   Женщина долго крепилась, скрыть свою муку от детей хотела. Людям объяснила: больна Хранительница, восприемника ждёт. И замер Край в ожидании освобождения Эльды. Сама судьба должна нового Хранителя к её одру привести.

   – Землю нашу, Благословленный Край, Река и Гора охраняют. Созданы они первородным Огнём и Водой неприступными: до заснеженной вершины не добраться, по мёртвым водам не проплыть. Законы Края Хозяйка блюдёт, в её руках – страшные, огромные силы. Умом не понять.

   – А кто-нибудь Хозяйку видел? – спросила любопытная девочка.

   Ирма поперхнулась, за грудь схватилась. Потом собралась с силами:

   – Не знаю. Разве расскажут о таком? Только Хранителям позволено обращаться к Хозяйке ...

   – Значит, мы в Краю, как в западне? – другой раз перебила Талька. Знала: сегодня можно.

   Даже мёртвая Эльда в своём углу непривычно молчала.

   – Раз в три года пропускает Гора странников. Сама их зовёт. Иные погибнут, в каменюки превратятся. Видели на вершине огромную лиственницу? Говорят, сама Хозяйка на страже стоит ...

   – А что за Горой? – раздался тоненький Тальков голос.

   Мать лёгонькие, как пёрышки, кудряшки тяжёлой ладонью пригладила.

   – Там страшный, тяжёлый мир. Не по нашим законам живут. Вот растёт у Волчьего ручья доля-не-доля. С одной стороны лист мягкий, пушистый. Приложишь к щеке – греет ласково. С другой – холодный и жёсткий, как рыбья чешуя. А разделяет их грань – с острыми колючками. Так и наша Гора – грань двум разным мирам.

   – Вырасту, попробую Гору перейти. Посмотрю, что там делается, – решила Талька.

   Мать грустно на неё посмотрела, промолчала. Вздохнула: вспомнился отец ребятишек. Потом продолжила:

   – Может, и уйдёшь. Только знать нужно, что вернуться нельзя. Благословленная земля у человека всегда одна, как единственной мать бывает. Дважды ещё никого не рожали. Странники, что до нас добираются, долго не живут. Помирают от Серой немощи. А о тех, кто о нас покинул, никогда вестей не бывает.

   Снова надолго замолчала Ирма. Знать бы, что с Нарутом случилось. Нашёл ли то, что искал, ради чего семью покинул. Не простилась она с ним, родовыми муками маялась. В памяти только два синих мёртвых комочка на простынке и собственный дикий вопль:

   – Не-е-ет!

   Когда очнулась, в руках близняшки шевелились, крохотные ротики грудь искали. А на полу – обезножившая Эльда. Не подпускала потом детей к себе – может, полюбить боялась, закон помня. Берёшь – отдай ... Или что-то страшное, вроде цены за спасение детей, утаила. Хотела свою вину с собой унести ...

   – А почему бабушка разговаривает? Кричит и стонет, как живая? Ты же говорила, мёртвым не больно? – порушила тишину Талька.

   – Потому что не упокоена в Роще Предков. Не вернулась в землю, из которой пришла.

   Девочка даже завертелась на табурете. Подумать только: три месяца они не спят из-за воплей неживой старухи!

   – Так давай похороним её!

   – Нельзя, доченька. Сила и знания Эльды должны к кому-то из жителей Края перейти. Ждём нового Хранителя. Он будет сердцем и совестью нашей земли. Учить и лечить будет. Мирить и судить. От своего откажется ради общего.

   – А если не откажется?

   – Сынок, как свечка горит? Пламя её поедает тихонько. А если с двух концов поджечь? Быстро сгорит. Так и мамонька моя ...

   – Непонятно про свечку-то, – сказала Талька. – А как Хранителем стать?

   – Это невозможно. Благословленный Край сам выберет. А теперь – быстро на печку!

   Присела Ирма к столу и застыла в тяжких раздумьях. Слышала она, как мать руку просила. Только чью? Талькину? Девочка вся в отца-странника. Или доходяги Талька?.. Сколько же ждать ещё освобождения?

   Вспомнила Ирма материнский рассказ, как Хранительницей сиротка Эльда стала.

   Выхаживала старая Зельда странника. Тяжелее других ему переход через Гору дался. Не потому, что страдал больше, просто умер не сразу. Разворотил ему горный холод бока, раздуло всего. Кровь сначала носом шла, потом изо рта хлынула. Почернелые пальцы мешок сжимали, мяли постоянно – тут ли? Дух нехороший пошёл, Хранительница ждать устала, когда мученик отойдёт. А он всё не умирал. Решила Зельда обмыть бедолагу, не дожидаясь последнего вздоха. Больной уже без сознания был, блуждал где-то в дальних краях, с кем-то на непонятном наречии разговаривал. Развязала тряпки на груди, распустила ворот рубахи. Глядь, а это женщина. Батюшки, да она же на сносях!

   Кинулась к кузнецу за советом:

   – Что делать-то? Не разродится пришлая.

   Кузнец брови нахмурил:

   – Как удалось бабе через Гору перейти? Не принимает она женщин. И не в одёжке дело.

   – О чём думаешь, дурень? Перешла и перешла. Что делать?

   – А что ты в таких случаях делаешь? Освобождай дитя от материнской утробы.

   – Дитя-то я достану. А ну как оно выживет? Куда его нести? Кто наречёт и воспитает?

   – Мне принесёшь. Среди моих пусть вырастет, – ответил отец пятерых дочерей.

   Зельда вскрыла плоть женщины на последнем её вздохе, девочку вынула.

   Как заверещала новорожденная, вздёрнулась материнская мёртвая рука с мешком.

   В нём камешки потом Эльда нашла – прозрачные, но огнистые. На звёзды похожи. Велела их на Гору отнести и там оставить. Ни к чему им судьбу в Благословленном краю пытать – откуда да зачем. Посланцы вернулись едва живые, высоко подняться не смогли.

   Отнесла Зельда девчонку кузнецу.

   А через год Предки ему сразу двух сыновей послали.

   Маленькая Эльда дневала и ночевала у свой спасительницы. Хвостиком за ней ходила.

   Только однажды вспыхнула ни с того ни с сего Зельдина изба.

   Пламя в небо с гулом рвалось, а из избы крик:

   – Ру-у-ку!

   Толпа быстро стянулась на пожар, но никто не пошевелился.

   Маленькой шустрой мышкой скользнула Эльда в огонь .

   Пожар угас так же внезапно, как начался. А из обугленного остова избы вышла невредимой Хранительница Эльда.

   Глава пятая

   Талька перебрала события дня, как пёстрые речные камешки, и стала размышлять. Не всё ей мама рассказала. И узнать не у кого. Кроме бабки. Опасно это, Талька не дурочка. И братик её не помощник. Девочка бережно поправила одеяло, которое щекотало мальчику нос.

   Слезла по лесенке с полатей, к маме подошла. Крепко заснула Ирма, намаялась за три месяца. И вся изба точно в сон провалилась. Яркий лунный свет расплылся белёсым туманом. В бабкином углу тихо. Страшно. Талька с ноги на ногу переступить побоялась, так и стояла возле спящей матери.

   Вдруг ночной мрак шевельнулся, и выплыла из него угольная тень.

   Словно злой зимний ветер Талькино лицо обдул, губы заморозил.

   Тень к двери скользнула и растаяла.

   Остался на запятнанном луной полу след, будто землю просыпали ...

   Глава шестая

   Тень удалилась, и сразу посветлело в избе. Засеребрились за окном яблоневые листья в ночной росе, сочные лунные блики по стенам заиграли. Повеселела Талька и смело к занавеске шагнула. Отдёрнула одним взмахом ...

   Пуста лежанка, даже тюфяка нет.

   Талька обессилела разом. Куда бабка подевалась? Присела девочка на Эльдино ложе и призадумалась. Потом заметила, что босые ноги что-то колет. Глядь, а они все в чёрной земле. Кто же это в их чистую избу земли натащил? Растёрла ногой мелкие комочки и поняла: Эльда свой срок на земле переходила, вот и стала в землю превращаться. А вдруг да рассыплется где-нибудь грудой чернозёма, развеет его ветер, дождь размоет. А как же Благословленный Край? Вдруг Эльда никому свой дар передать не успеет? Ох, как пожалела девочка, что не знала этого раньше! Сразу бы бабке руку протянула. А теперь Эльду, или что там от неё осталось, в ночной темноте искать нужно.

   Девочка решительно из избы вышла. Даже на маму не оглянулась, к братику не подошла. Бывает такое с теми, кого судьба в дорогу зовёт.

   Сонная тишина плыла над миром. Прозрачная дымка омывала стволы яблонь и стекала вниз к Волчьему Ручью. На востоке пылали снега неприступной Горы. Одинокая гигантская лиственница , как безмолвный, но грозный страж, чернела на их величественной белизне. Ноги сами понесли Тальку по росистому сиянию травы к бурливой воде. Рубашка вымокла и налипла на ноги. Полёвка, такая мягкая в лунном свете, колола и резала ступни. Бежала девочка и не слышала, как хлопнула дверь избы, выпуская кого-то вслед за ней. И словно в его честь вдруг протяжно, печально и торжественно закричали ночные птицы.

   На берегу Ручья ветер трепал высокую чёрную фигуру. Клубящимся дымом таяли в воздухе призрачные волосы, рассыпалась пылью смертная рубаха. Талька перевела дух и крикнула:

   – Баба Эльда, вот моя рука!

   Над Горой глухо расхохотался гром.

   Ухнули совы на другом берегу Ручья.

   Понёсся к луне страдальческий вой одинокого зверя.

   Привидение задрожало, словно рассёк его на мелкие части неожиданно сильный и холодный ветер.

   – Баба Эльда, не нужна моя рука, сердце возьми! Не уходи просто так! – Талька шагнула к призраку, но остановилась. Невидимая ледяная стена не пустила.

   – Что же теперь будет? – прошептала отчаявшаяся девочка.

   Что будет с Талькиной семьёй, с деревней в уютной горсти долины? С Благословленным Краем вообще? Эх, если б раньше знать ...

   – Я здесь ... – раздался родной голос.

   Это спешил к ней братишка. Штаны все в росе, на коленке – дыры. Кровь на ладонях. Расшибся, наверное, недотёпа. Лежал бы себе на полатях, нет, понесло его вслед за сестрой. Заболеет теперь заморыш. Как строгая и заботливая мать, хотела Талька братца погнать домой, в ласковое тепло избы, к неизменным при любой хвори жарким шкурам. Опять что-то не пустило.

   А худенький, чуть ли не прозрачный Талёк, с вечными синяками под неяркими глазами, костлявыми плечами и кривоватыми ногами, мимо сестры прошёл, даже не поглядел. Ткнулся головёнкой в чёрную тень, и рухнула она на него, словно погребла под грудой сажи.

   И тотчас первый алый луч прорезал предутреннюю мглу. Это Благословленный Край приветствовал нового Хранителя.

   Талька от ярких сполохов закрылась ладонями. А когда отняла их от лица, зажмурилась: в глаза било сиянием необыкновенное утро. Талёк?!! Бросилась к мальчику, который ничком на песке лежал. Схватила. Какие же хрупкие косточки под чересчур свободной рубашкой ... Беззащитные ... Повернула к себе курносое личико. Глаза закрыты синюшными веками. Жив ли? Смирный ветерок сдул с губ чёрные хлопья, пригладил торчавшие дыбом негустые волосы.

   – Талёк, братик, очнись! – отчаянно позвала девочка.

   Приложила ухо к груди ребёнка и не услышала стука сердца.

   – Талёк ... Посмотри на меня ... утро уже ... Талёк! – громко заплакала сестра.

   И брат открыл глаза. Слепые. Неживые. Белые и мутные, как скисшее молоко.

   Девочка от неожиданности руки разжала. Упал брат на песок, широко распахнув незрячие очи. А над ним играло малиновыми сполохами радостное небо.

   Снова заплакала Талька. А мальчик чему-то улыбался. И была страшна эта улыбка на обескровленном личике ребёнка.

   Не чуя ног, принеслась Ирма. Бросилась к сыну. Но взять на руки не посмела. Опустилась на колени и долго смотрела, как слепой Талёк радуется утру ...

   – Мама, что с его глазами?

   – Живой, и ладно, – неожиданно твёрдо и спокойно ответила Ирма.

   Талька не заметила, как их окружили сельчане, как женщины подняли Ирму и повели вверх по склону. Чужие сильные руки подхватили девочку, но вывернулась она скользкой рыбёшкой, упала, вёртким ужиком к брату поползла. Ступили рядом на песок громадные мужские сапоги, и забилась девочка в железной хватке кузнеца. И тут словно мир завертелся ... Когда в себя пришла, увидела, что кузнец лицом вниз у самой воды лежал, а люди вокруг к земле нагнулись, как от сильного ветра.

   – Защитница ... – испуганно прошелестело в толпе.

   – Первая Защитница ...

   – Не верил байкам, что может объявиться ...

   – Объявилась ... Не спроста. Что-то случиться должно.

   – Ну как же так? Почему сразу двоих? – вдруг заголосила Ирма. – Всех детей забрали! За что?..

   – Живы, и то хорошо, – сказал кто-то рассудительно.

   Потянулись люди с берега к своим избам. Стихли в толпе причитания матери, до времени потерявшей детей. Не ей теперь принадлежат близняшки. Благословленному Краю. А горе рано или поздно затупится о неизбежность.

   А Талёк уже на бок повернулся и как ни в чём ни бывало чертил что-то на песке. Поднимал белые глаза к небу, к ветру прислушивался. Рисунок этот целый месяц ни дождь с ветром, ни человек тронуть не могли. Пока не были насыпаны в устье Волчьего Ручья горы камней и земли, чтобы удержать в долине воду. И спасены были небольшие поля от иссушающей жажды, потому что Гора долго не давала прорваться грозовым облакам с дождями.

   ***

   Талька резво, как легкокрылая птица-просянка, перепрыгивала с камня на камень. Ноги в кожаных башмаках едва касались макушек чёрных валунов, когда-то оплавленых огнём Сотворения мира. Тогда недра взбунтовались и в чудовищном гневе разбросали глыбы. Теперь они стали частью ложа вечных снегов. Заплечный мешок после каждого прыжка больно ударял в поясницу, но девушка весело смеялась небу, слоистым облакам, которые опоясывали Гору. Не страшили и коварные обындевевшие провалы. Два дня Талька собирала разноцветные камни, которые растолчёт, чтобы сделать краску для картинок брата. Пора и передохнуть. Вообще-то она никогда не уставала по-настоящему. Особенно на Горе. Обычные люди не выживали – из груди уходил воздух, засыпалось на ходу. А потом возникали вечные стражи мёртвого мира – ледяные истуканы. Но Тальке всё нипочём, она давно стала своей среди камней, снега и тишины.

   Девушка села прямо в снег у остроконечного валуна. Пить и есть не хотелось. Талька заглянула в мешок: не маловато ли насобирала? Представила, как брат опустит тонкие пальцы в краску, и оживут под ними чудные картины. А люди будут их рассматривать и толковать. Не только слеп их Хранитель, но и нем.

   Хватит рассиживаться. Приготовилась рвануть вниз, но взгляд зацепил запорошенный, ледяной коркой взявшийся бугорок. Так, ещё один житель Горы. Видно, решил когда-то человек покинуть Благословленный Край, да и напился вдосталь смертельного холода. Напился и застыл навсегда. Талька вроде его раньше здесь не замечала. И будто кто-то тихонько, издалека девушку окликнул, просительно и мягко за руку тронул. Известно, что на Горе ложных видений столько же много, сколько у человека снов за всю жизнь бывает. И всё же нужно подойти к покойнику.

   Талька оскальзывалась на камнях-голышах, которые прятались под снегом, но упорно приближалась к истукану. Не привыкла она отступать. Добралась, отряхнула иней. Корку отколупнула. Не из пугливых Защитница, а всё-таки отпрянула.

   На каменно-серой голове с наплывами чёрных язв слюдянисто мерцали живые глаза.

   Неповиджные веки обкрошились.

   Коричневатые белки с кровянистыми прожилками чуть дрожали.

   От пронзённого ледяными иглами зрачка шла волна боли.

   Такой боли, какую людям знать не дано. Только изваяниям, каменную плоть которых по крупинке, по кусочку гложет время.

   И тут глаза давно мёртвого человека задрожали и забились, как птичка в силках. Поняла Талька в каком-то наитии, что вниз они указывают, и рукой в сторону долины вопросительно махнула. Отчаянием слюдяная слеза сверкнула. И словно взорвались изнутри очи каменного бродяги. Вспухшая изнутри чернота высыпалась наружу пеплом. С гулом треснул истукан и развалился. И снова вздрогнула Талька. Не раз она видела такое. Считала обычной чередой жизненных явлений. Но сегодня ... Девушка стала копать снег там, где виднелись остатки каменного остова. Порвались об осколки перчатки из оленьей кожи, закровили ободранные руки. И лишь у самой горной поверхности нащупала свёрточек. Развернула. Мощнее и ярче снега засиял белый цветок на изумрудном стебле. По глазам будто ножом полоснули, таким пламенем полыхнуло украшение. Спрятала его Талька за пазуху, поклонилась развороченной снежной могиле, останкам несчастного, сгинувшего давным-давно. Да и домой, в долину, бросилась. Помчалась так, что ветер за ней не успевал. Прыгала-летела, забыть старалась поскорее снежную пустоту и её тайны.

   А в долине горный холод и пар от реки превращались в мохнатые редкие хлопья. Они падали на зардевшиеся кусты, поскучневшие цветы и ленивую рыжеватую траву. Под яблоней, на пёстротканой листве, сидел бледный, как осенний рассвет, юноша. На впалых щеках проступали синеватые тени. Такие можно увидеть на снежной вершине Горы. Но те сияли, слепили. Была в них особенная смертоносная сила. А юношеское лицо напоминало проблеск дневного света в глазах умирающего. Устало, измождено опустились уголки бесцветных губ. Слепые глаза смотрели вверх. Искривлённые болезнью пальцы царапали острые ключицы.