Текст книги "Избранное"
Автор книги: Лао Шэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)
Сянцзы хотелось присесть, подумать, сообразить, наконец, что же с ним случилось. Хоть бы заплакать – может, станет полегче. Все произошло так быстро, что он не успел ничего понять. А присесть было негде – повсюду снег. Все чайные уже закрылись – время позднее. Да он, пожалуй, и не зашел бы туда. Он искал уединения. Сянцзы чувствовал, что слезы вот-вот хлынут у него из глаз.
Он медленно, без цели, брел по улице. В этом серебристо-белом мире у него не было пристанища. Только голодные птицы зимой да бездомные бродяги могли его сейчас понять и посочувствовать его горю.
Куда идти? Вопрос этот мучил Сянцзы, и ни о чем другом он не мог думать. В ночлежку? Чего доброго, лишишься последней одежонки да вшей наберешься. Пойти в более приличное место он не мог: у него осталось всего пять юаней. В баню? Они закрылись в двенадцать часов, ночевать там нельзя. Деваться было некуда.
Только теперь он почувствовал всю безвыходность своего положения. Он прожил в городе несколько лет и по-прежнему ничего не имел. Ничего, кроме одежды и пяти юаней в кармане. Даже одеяла с тюфяком – и тех лишился. Тут он подумал о завтрашнем дне. Что делать завтра? Опять браться за коляску? Но он уже возил ее, а толку чуть. Ни пристанища, ни денег. Стать торговцем-разносчиком? Но ведь у него только пять юаней, а нужны коромысло, корзины. К тому же разве такой торговлей проживешь? Рикша заработает на еду и доволен, а чтобы заняться торговлей, нужны большие деньги. Иначе это не дело. Проешь все, что имеешь, а потом снова за коляску? Это значит выбросить на ветер последние пять юаней. А их никак нельзя выпускать из рук: это его последняя надежда. Слуги из него не выйдет: ни прислуживать, ни стирать, ни готовить он не умеет. Ничего-то он не знает, ничего-то не может. Он всего лишь верзила, глупый и неотесанный!
Сянцзы не заметил, как подошел к Чжунхаю. Поднялся на мост. Пустынно было вокруг, и куда ни глянь – всюду снег. Только сейчас он заметил, что снег все еще идет. Он дотронулся до шапки, она промокла насквозь. На мосту не было ни души, даже постовые и те куда-то укрылись. Снег облеплял фонари, и казалось, они непрерывно мигали. Сянцзы глядел на снежную пустыню, окружавшую его со всех сторон, и глубокая тоска охватывала его душу.
Он долго стоял на мосту. Вокруг все как будто вымерло – ни звука, ни движения. Снежинки, радостно кружась, падали на землю, словно спешили незаметно для людей окутать весь город холодным покрывалом. И в этой тишине Сянцзы вдруг услышал тихий голос своей совести: «Не думай о себе, вспомни о семье Цао! Там ведь остались только госпожа с маленьким сыном и Гаома! Кто дал тебе эти пять юаней? Разве не господин Цао?»
Не раздумывая больше, он быстро зашагал обратно, к дому.
У ворот виднелись следы, на дороге – две свежие колеи от колес машины. Неужели госпожа Цао уехала? Почему же Сунь не забрал их?
Сянцзы не решался войти, боясь, что его схватят. Он огляделся по сторонам: вокруг никого. Сердце тревожно забилось. Может быть, войти? Все равно деваться некуда. Заберут – ну и пусть! Сянцзы тихонько толкнул дверь. Она оказалась незапертой. Сделал несколько шагов по коридору, он увидел свет в своей комнате – в своей комнате! – и чуть не заплакал. Согнувшись, подошел к окну, прислушался – в комнате закашляли. Гаома! Он потянул дверь к себе и открыл ее.
– Кто там? А, это ты! Испугал до смерти! – Гаома схватилась за сердце, потом, успокоившись, присела на кровать. – Что тут случилось, Сянцзы?
Сянцзы не мог вымолвить ни слова; ему показалось, что он встретился с Гаома через много лет разлуки, и на сердце у него вдруг стало тепло-тепло.
– Что же это такое? – снова спросила Гаома, готовая заплакать. – Хозяин звонил, велел нам ехать к Цзоу, сказал, что ты вот-вот приедешь за нами. Ты и приехал – я ведь сама открыла тебе дверь! А с тобой какой-то незнакомец… Я ни о чем не спросила, пошла к госпоже помочь ей собрать вещи. Ждали тебя, ждали… Пришлось нам с госпожой одним суетиться впотьмах. Малыш спал, мы его вынули из теплого гнездышка, уложили вещи, взяли из кабинета картины, а ты как сквозь землю провалился… Где ты был, я тебя спрашиваю? Кое-как мы собрались. Я вышла посмотреть, а тебя и в помине нет. Госпожа от гнева и страха вся дрожала. Я вызвала машину, но мы не могли оставить дом без присмотра. Решили, что госпожа поедет, а я останусь, приеду к Цзоу, когда ты вернешься. Что все это значит? Говори!
Сянцзы молчал.
– Да скажи хоть слово! Чего ты молчишь? Что стряслось?
– Поезжай! – с трудом проговорил Сянцзы. – Не задерживайся!
– А ты присмотришь за домом? – Гаома немного успокоилась.
– Увидишь господина, скажи ему, что сыщик задержал меня, но потом… потом отпустил.
– Что ты городишь? – воскликнула Гаома, не понимая, шутит он или говорит серьезно.
– Слушай, – раздраженно продолжал Сянцзы, – передай господину, чтобы побыстрее скрылся. Сыщик сказал, что его собираются арестовать. В доме Цзоу тоже опасно. Поезжай быстрей. Я переберусь к Ванам и там переночую. Ворота запру, а завтра пойду искать работу. Я очень виноват перед господином!
– Ничего не понимаю, – вздохнула Гаома. – Ну ладно, я пошла. Малыш, наверно, замерз, пока везли. Побегу! Увижу господина, обязательно передам ему твои слова: чтобы он побыстрее уезжал. Значит, ты запрешь ворота, ночевать переберешься к Ванам, а завтра пойдешь искать работу? Так я говорю?
Сянцзы только кивнул головой.
Когда Гаома ушла, он запер ворота и вернулся к себе в комнату. Осколки разбитой копилки валялись на полу. Он машинально поднял один черепок, посмотрел на него и бросил на пол. Постель осталась нетронутой. Странно, что бы это значило? А что, если Сунь вовсе не сыщик? Тогда господину Цао не грозит никакая опасность, ему незачем бросать семью и прятаться. Непонятно! Ничего не поймешь! Сянцзы присел на кровать, но сразу же, словно чего-то испугавшись, вскочил. Нельзя тут задерживаться! Что, если Сунь вернется? В голове промелькнула мысль: он подпел господина Цао, но Гаома передаст ему, чтобы он бежал, и Сянцзы может быть спокоен. Он никогда никого не подводил, наоборот – ему самому то и дело приходилось терпеть от других обиды. Вот и сейчас потерял свои деньги. А из-за кого? И еще должен стеречь этот дом!
Так, разговаривая сам с собой, он поднялся и начал собирать постель. Затем, погасив огонь, отправился на задний двор. Здесь Сянцзы положил постель прямо на землю, ухватился руками за гребень стены, подтянулся и тихо позвал:
– Лао Чэн! Лао Чэн!
Лао Чэн служил рикшей в доме Ванов. Сейчас он почему-то не отзывался. Сянцзы решил перепрыгнуть через стену. Сначала перебросил постель; она бесшумно упала на снег. Сердце Сянцзы тревожно билось. Он быстро вскарабкался на стену, спрыгнул, поднял постель и пошел разыскивать Лао Чэна: он знал, где его комнатушка. Было тихо. Наверное, у Ванов все уже спали. Неожиданно Сянцзы пришла в голову мысль, что воровать – не так уж трудно. Он зашагал увереннее: снег слегка поскрипывал под ногами. Добравшись до комнаты Лао Чэна, Сянцзы кашлянул.
– Кто там? – спросил Лао Чэн; видимо, он только что лег.
– Это я, Сянцзы. Открой! – негромко попросил Сянцзы. Знакомый голос Лао Чэна утешил его и обрадовал.
Лао Чэн зажег огонь и, накинув старенькую куртку на меху, открыл дверь:
– Что случилось, Сянцзы? Ты что так поздно?
Сянцзы вошел, положил постель на пол u тут же опустился на нее. Он молчал.
Лао Чэну было за тридцать, многочисленные чирьи покрывали его лицо и тело. Сянцзы не был с ним особенно дружен, они лишь здоровались при встрече да перебрасывались двумя-тремя словами. Иногда, когда госпожа Цао и госпожа Ван выезжали одновременно, обоим рикшам случалось вместе попить чаю и отдохнуть.
Сянцзы не очень уважал Лао Чэна: тот бегал быстро, но казался каким-то расхлябанным, даже ручки коляски держал кое-как. И хотя Лао Чэн был добрым малым, Сянцзы не мог с ним сдружиться по-настоящему.
Однако сегодня Лао Чэн показался Сянцзы самым родным человеком, и он испытывал к нему чувство горячей признательности.
Сянцзы старался побороть волнение. Только что он бродил по ночному городу, не зная, где ему приткнуться, а сейчас сидит в теплой комнате своего приятеля. Как быстро все меняется! На сердце у Сянцзы было по-прежнему тяжело, но он словно начинал оттаивать.
Лао Чэн снова нырнул в постель и, указывая на сброшенную куртку, сказал:
– Кури, Сянцзы, сигареты в кармане.
Сянцзы не курил, но ему было как-то неудобно отказаться; он взял сигарету и сунул в рот.
– Так что же с тобой случилось? – спросил Лао Чэн. – Хозяин выгнал?
– Нет, – пробормотал Сянцзы. – Семья господина Цао уехала, а я боюсь оставаться один в доме.
– Какая-нибудь беда? – Лао Чэн привстал.
– Не знаю, но, кажется, что-то стряслось. Даже Гаома уехала!
– И все осталось открытым, без присмотра?
– Я запер ворота!
– Гм! – Лао Чэн призадумался. – Пожалуй, пойду скажу господину Вану, хорошо? – предложил он, собираясь встать.
– Завтра скажешь. Пока я и сам ничего толком не знаю.
Откуда же Сянцзы было знать, что господин Цао читал лекции в одном из учебных заведений, что начальство было им недовольно и собиралось его проучить за слишком смелые взгляды? Слухи об этом дошли до господина Цао, но показались ему несерьезными: он-то знал, как непоследовательны эти его «смелые взгляды» и как мало они в действительности значат. Единственное, что его по-настоящему интересовало, так это искусство. Смешно, но тем не менее его принимали за революционера. Право, это было несерьезно! Поэтому он не обращал ни на что внимания, хотя студенты и коллеги советовали ему быть поосторожнее. Однако самоуспокоенность не гарантирует безопасности, особенно в такое смутное время.
Зимние каникулы были самым благоприятным моментом для чистки в институте. Начались расследования и аресты. Господину Цао уже давно казалось, что за ним следят, и сейчас, когда подозрения подтвердились, он немедля приехал к своему приятелю Цзоу. Тот давно ему предлагал;
– В случае необходимости перебирайся ко мне! У меня они не посмеют тебя искать.
Господин Цзоу имел большие связи, а связи, как известно, сильнее закона.
– Укроешься у меня на несколько дней, – говорил он. – Они подумают, что запугали нас, а мы тем временем сумеем договориться с кем нужно. Возможно, придется потратиться. Но у меня везде свои люди; они получат деньги, а ты вернешься домой.
Сыщику Суню было хорошо известно, что Цао часто бывает у господина Цзоу и в случае опасности укроется у него. Но полиция боялась вызвать недовольство Цзоу, да ей и нужно-то было лишь припугнуть Цао. Загнав его к Цзоу, полицейские рассчитывали получить взятку и прекратить дело под каким-нибудь благовидным предлогом. Сянцзы совсем не входил в их расчеты, но раз уж он подвернулся под руку, почему не сорвать и с него несколько юаней? Так Сунь и сделал.
Многие люди находят выход из любых положений, а вот Сянцзы этого не умел. И его некому было защитить, потому что он был только рикшей. За каждую горсть риса рикша расплачивается потом и кровью, отдает последние силы за жалкие медяки; он стоит на самой последней ступеньке общества, обреченный на все невзгоды, которые ему несут люди, законы, жизнь.
Сянцзы выкурил сигарету, но так ничего и не придумал. Он чувствовал себя беспомощным, как курица, задыхающаяся в руках повара. Все пошло прахом! Ему хотелось поговорить с Лао Чэном, посоветоваться, но он не находил слов, не умел выразить свои мысли. Все горести жизни обрушились на него, и он словно онемел. Купил коляску – она пропала, скопил деньги – их отобрали. Люди надругались над всеми его мечтами! Неужели ему суждено всех бояться, даже бродячих собак, и до самой смерти безропотно сносить обиды?
Но сейчас было не время думать о прошлом. Главное – что делать завтра? К господину Цао возвращаться нельзя. Куда же идти?
– Можно мне здесь переночевать? – спросил Сянцзы. Он походил на бездомного пса, который нашел защищенный от ветра уголок и теперь боялся, не помешает ли людям.
– Оставайся! Куда ты пойдешь в такую непогоду? На полу ляжешь? А то я могу потесниться…
Сянцзы не хотел беспокоить Лао Чэна – ему и на полу будет хорошо.
Лао Чэн вскоре захрапел, но Сянцзы, как ни вертелся, уснуть не мог. От холодного пота ватная подстилка задубела, как на морозе. Сянцзы поджимал под себя ноги – их сводило судорогой. Ветер, проникавший сквозь дверные щели, колол, словно иголками.
Сянцзы крепко зажмурился, натянул одеяло на голову. Посапывание Лао Чэна выводило его из себя. Ему хотелось встать и стукнуть его – кажется, тогда бы он успокоился. Становилось все холоднее, болело застуженное горло, но он боялся кашлем разбудить Лао Чэна.
Сон все не шел. Сянцзы решил тихонько подняться и еще раз взглянуть на дом Цао. Во дворе никого нет, почему ему не поживиться? Все равно все пошло прахом! Деньги, накопленные с таким трудом, у него отобрали. Отобрали из-за господина Цао. Почему же не взять у него что-нибудь? Это из-за хозяина он всего лишился. Хозяин и должен возместить убыток. Так будет справедливо!
Глаза у Сянцзы разгорелись, он забыл даже о холоде. «Пойду! – решил он. – Попытаюсь вернуть свое!»
Он поднялся, но тут же снова лег: ему почудилось, что Лао Чэн с укором смотрит на него! Сердце его стучало. Нет! Он не может стать вором. Не может! Спасая свою шкуру, он ослушался господина Цао и уже этим провинился перед ним. Как же можно еще и обокрасть его? Нет, он этого не сделает! Умирать будет с голоду, а воровать не пойдет!
Но что, если другие обворуют хозяина? Если тот же сыщик Сунь унес что-нибудь? Все равно потом все свалят на него.
Сянцзы снова сел. Вдали залаяла собака. Нет, воровать он все-таки не пойдет. Пусть другие воруют. А его совесть должна быть чиста. Лучше станет нищим, но чести не запятнает.
Он опять лег.
Однако Гаома знает, что Сянцзы пошел к Ванам. Если ночью что-нибудь исчезнет, вина падет на его голову! Тогда ему не смыть позора, даже бросившись в Хуанхэ.
Сянцзы не чувствовал больше холода, ладони его стали влажными от волнения. Что же делать? Перебраться во двор Цао и посмотреть? На это он не решался. Он выкупил свою жизнь, отдал все свои деньги и теперь боялся снова попасть в ловушку. Но что, если дом обворуют?
Сянцзы не знал, что делать. Он снова сел. Голова его почти касалась колен, глаза слипались, но теперь он не смел заснуть.
Ночь казалась бесконечной, а Сянцзы все не решался сомкнуть глаза.
Он долго сидел так, пытаясь что-нибудь придумать. Внезапно его осенила мысль. Он принялся будить Лао Чэна:
– Лао Чэн! Лао Чэн! Проснись!
– Что такое? – Лао Чэну так не хотелось вылезать из-под одеяла! – Горшок нужен? Под кроватью!
– Проснись! Зажги свет!
– Что? Воры? – вскочил Лао Чэн, ничего не соображая.
– Ты совсем проснулся?
– Ага!
– Лао Чэн, вот моя постель, одежда, а вот пять юаней, что мне дал хозяин. Видишь, у меня ничего больше нет.
– Ну и что? – Лао Чэн громко зевнул.
– Ты видишь? Это только мои вещи. Я ничего не взял у хозяина. Видишь?
– Вижу, не взял. Мыслимо ли дело, чтобы мы, бедняки, воровали у своего хозяина? Раз нанялся – работай, не подходит работа – уходи! Чужого мы не возьмем! Так, что ли?
– Но ты видел? Тут только мое…
Лао Чэн засмеялся:
– Да полно тебе! Не замерз на полу?
– Ничего, не очень…
Глава тринадцатаяРассвет наступил как будто раньше, чем обычно, но это лишь казалось из-за ослепительно-белого снега.
Год был на исходе. Многие накупили кур, и их кудахтанье слышалось куда чаще, чем в будние дни. Звонкое пение петухов, разносившееся над городом, довершало картину праздничного благополучия.
Сянцзы не спал всю ночь. Под утро, правда, ненадолго забылся, и ему казалось, что он плывет по реке, то появляясь на поверхности, то погружаясь в воду. На душе у него было неспокойно. К утру он сильно замерз.
Кудахтанье кур доносилось со всех сторон. Сянцзы потерял всякое терпение. Он лежал, свернувшись калачиком, и не шевелился, чтобы не беспокоить Лао Чэна. Даже кашляя, прикрывал рот одеялом. Ему надо было встать, но он терпел.
С трудом дождался Сянцзы рассвета и, когда на улице послышался шум колес и крики возниц, сел на постели. Ему так и не удалось за ночь согреться. Он встал и, приоткрыв дверь, выглянул во двор. Снега было немного, видимо, еще в полночь снегопад прекратился. Небо как будто прояснилось, но во дворе было по-прежнему сумрачно, даже снег казался серым. Он увидел свои следы, оставленные этой ночью; они все еще были ясно различимы, хотя сверху их запорошило. Чтобы заняться чем-то, он отыскал в углу веник – метлы нигде не было – и стал разметать снег. Это оказалось нелегко. Согнувшись почти до земли, он работал старательно, однако смел только верхний слой – нижний примерз к земле.
Пока Сянцзы отгребал снег к двум низеньким ивам, он весь вспотел, и ему стало немного легче. Попрыгал на месте, чтобы размяться, сделал глубокий выдох, и длинная белая струя пара повисла в холодном воздухе. Потом Сянцзы вернулся в комнату, поставил веник на место и начал сворачивать свою постель.
Лао Чэн спросил, зевая:
– Что, уже поздно?
Он вытер слезы, выступившие на глазах, достал из кармана сигарету. Только затянувшись раза два, он проснулся окончательно.
– Погоди, Сянцзы! Сейчас принесу кипятку, выпьем горячего чаю. За ночь ты, наверное, совсем продрог.
– Может, мне лучше уйти? – вежливо спросил Сянцзы.
Но тут он вспомнил все свои страхи, не дававшие ему сомкнуть глаза, и сердце у него сжалось. Куда он пойдет?
– Что ты, останься! Я угощу тебя!
Лао Чэн поспешно оделся, не застегиваясь, подпоясался кушаком и выбежал с сигаретой в зубах.
– О, да ты весь двор подмел? – удивился он. – Вот молодец! Сейчас попьем чайку!
У Сянцзы отлегло от сердца. Вскоре Лао Чэн вернулся с двумя небольшими мисками сладкой каши и множеством пончиков и лепешек, обсыпанных кунжутными семечками.
– Чай еще не готов, поешь пока каши. Ешь, ешь! Мало будет – хозяева еще дадут, не хватит – сами купим, а то и в долг возьму. Наша работа тяжелая, значит, есть надо досыта. Давай, не стесняйся!
Было уже не рано, и комната наполнилась холодным светом. Лао Чэн и Сянцзы, держа чашки в руках, ели шумно, с аппетитом. Они не произнесли ни слова, пока от еды ничего не осталось.
– Ну как? – спросил Лао Чэн, выковыривая из зубов кунжутные семечки.
– Хорошо, но мне надо идти! – ответил Сянцзы, поглядывая на постельный сверток на полу.
– Да ты хоть расскажи, что у вас приключилось! Я так и не понял.
Лао Чэн протянул Сянцзы сигарету, по тот покачал головой.
Подумав немного, Сянцзы решил, что молчать неудобно. Запинаясь, с большим трудом, он поведал Лао Чэну о своей беде.
Лао Чэн долго сидел молча, выпятив губы, словно ему все было ясно.
– По-моему, тебе следует пойти к господину Цао, – наконец сказал он. – Этого нельзя так оставить. Да и деньги жалко. Ты же сам сказал, что господин Цао велел тебе бежать в случае чего. Но сыщик тебя схватил, как только ты вылез из машины. Ты же не виноват, раз дело так обернулось. А потом тебе пришлось спасать свою жизнь. По-моему, ты тут ни при чем! Пойди к господину Цао, расскажи ему всю правду. Он не станет тебя винить, а если счастье улыбнется, и убытки возместит. Постель оставь здесь и отправляйся. Дни нынче короткие – солнышко еще только выглядывает, а на самом деле уже восемь часов. Иди скорее!
Сянцзы ожил. Он, правда, все еще чувствовал себя виноватым перед господином Цао, по в словах Лао Чэна была своя правда: когда на тебя наставят пистолет, где уж тут думать о чужих делах!
– Иди! – торопил его Лао Чэн. – Ты вчера небось просто растерялся – так часто бывает, когда случается беда. Я даю тебе верный совет. Ведь я все-таки постарше и жизнь знаю лучше. Ступай! Уже поздно.
Ослепительно-белый снег сверкал под солнцем. Голубое чистое небо, искрящийся снег и потоки яркого света – все радовало душу! Но только Сянцзы собрался уходить, как в ворота постучали.
Лао Чэн вышел посмотреть и крикнул:
– Сянцзы, тебя спрашивают!
Стряхивая снег с ног, на пороге появился Ванэр, рикша господина Цзоу. Он замерз, из носа у него капало. Лао Чэн заторопил его:
– Входи скорее в комнату!
Ванэр вошел.
– Вот, значит, – начал он, потирая руки, – я пришел присмотреть за домом. Как туда пройти? Ворота заперты. Снегу, значит, намело. Холодно, ой, как холодно. Значит, господин Цао с госпожой уехали рано утром не то в Тяньцзин, не то в Шанхай, не скажу точно. Господни Цзоу, значит, приказал мне присмотреть за домом. Холодно-то как, ой, холодно!
Сянцзы чуть не расплакался! Только он собрался, по совету Лао Чэна, пойти к господину Цао, а тот взял и уехал! Он долго стоял молча, затем спросил:
– Господин Цао ничего не говорил обо мне?
– Да вроде нет! Еще до рассвета, значит, поднялись, некогда было говорить. Поезд, значит, ушел в семь сорок. Так как мне пройти в дом? – заторопился Ванэр.
– Перелезь через забор, – буркнул Сянцзы. Он взглянул на Лао Чэна, словно перепоручая ему Ванэра, а сам взял свой постельный сверток.
– Куда ты? – спросил Лао Чэн.
– В «Жэньхэчан», куда же еще? – В этих словах прозвучали обида, стыд и отчаяние. Ему оставалось только покориться! Все пути для него были отрезаны, остался один – к Хуню, этой уродине. Как он заботился о своей чести, как хотел выбиться в люди! И все ни к чему… Видно, ему суждена эта горькая участь!
– Ладно, иди, – согласился Лао Чэн. – Я могу подтвердить при Ванэре: ты ничего не тронул в доме господина Цао. Иди! Будешь поблизости, заглядывай. Если мне подвернется что-нибудь, буду иметь тебя в виду. Я провожу Ванэра. Уголь там есть?
– И уголь и дрова – все в сарае на заднем дворе.
Сянцзы взвалил узел с постелью на плечи и вышел.
Снег на улице уже не был таким чистым, как ночью: посреди дороги он был примят колесами и подтаял, а по обочинам его разрыхлили копыта вьючных лошадей. С узлом на плечах, ни о чем не думая, Сянцзы шел и шел, пока не очутился перед «Жэньхэчаном». Он решил войти сразу, так как знал: стоит ему остановиться – и не хватит смелости переступить порог. Лицо его горело. Он заранее придумал, что скажет: «Я пришел, Хуню. Делай как знаешь! Я на все согласен».
Увидев Хуню, он несколько раз повторил про себя эту фразу, но так и не осмелился произнести ее вслух – язык не слушался.
Хуню только что поднялась, волосы ее были растрепаны, глаза припухли, темное лицо покрывали белые жировики, словно у общипанной замороженной гусыни.
– А, Сянцзы! – приветливо сказала она, и глаза ее заулыбались.
– Вот пришел, хочу взять напрокат коляску!
Опустив голову, Сянцзы смотрел на снежинки, еще не растаявшие на его ногах.
– Поговори со стариком, – тихо сказала Хуню, кивнув на комнату отца.
Лю Сые сидел перед большой печью, в которой горел огонь, и пил чай. Увидев Сянцзы, он спросил полушутя:
– Ты жив еще, парень? Совсем забыл меня! Посчитай-ка, сколько дней не показывался! Ну, как дела? Купил коляску?
Сянцзы покачал головой, сердце его сжалось от боли.
– Дашь мне коляску, Сые?
– Снова не повезло? Ладно, выбирай любую! – Лю Сые налил чашку чая. – На, выпей!
Сянцзы принял чашку и стал пить большими глотками, стоя перед печью. От горячего чая и тепла его потянуло ко сну. Он поставил чашку и уже собрался уходить, когда Лю Сые остановил его.
– Погоди! Куда торопишься? Ты пришел кстати. Скоро день моего рождения. Я хочу поставить праздничный навес, пригласить гостей. Так что ты пока не вози коляску, помоги мне. Они, – Лю Сые кивнул на рикш во дворе, – народ ненадежный. Я не хочу их просить, – сделают кое-как. Ты лучше управишься. Сам знаешь, что делать, тебе говорить не надо. Сначала убери снег, а в полдень приходи на гохо [20]20
Гохо – блюдо китайской кухни; мелко нарезанное сырое мясо, рыбу и овощи гости варят сами, погружая в кипящий бульон.
[Закрыть].
– Хорошо, Сые.
Сянцзы решил: раз уж он возвратился сюда, нужно во всем подчиняться отцу и дочери. Пусть делают с ним, что хотят. Он покорился судьбе.
– Ну, что я тебе говорила? – обратилась к отцу подоспевшая Хуню. – Второго такого не найдешь.
Лю Сые улыбнулся. Сянцзы опустил голову.
– Идем, Сянцзы, – позвала его Хуню. – Я дам тебе денег, купи хорошую бамбуковую метлу. Нужно побыстрее убрать снег: сегодня придут делать навес.
Когда они вошли к ней в комнату, она, отсчитывая деньги, тихо проговорила:
– Не робей! Постарайся угодить старику! И все будет в порядке!
Сянцзы ничего не ответил. Сердце его окаменело, ни о чем. не хотелось думать. Пройдет день, и ладно. Есть еда – поест, будет чай, – попьет, найдется работа – поработает. Лишь бы были заняты руки и ноги.
Как осел, который вертит жернова, он ничего не хотел ни знать, ни понимать – не бьют, и то хорошо! Но в то же время он не мог смириться. Как ни старайся все забыть, от тоски никуда не денешься. За работой он забывался на время, но едва выдавалась свободная минута, как его начинало душить нечто расплывчатое, бесформенное, как морская губка. Душа его была переполнена этим чувством, вызывающим тошноту. Пересиливая себя, он работал до изнеможения, чтобы потом забыться тяжким сном. Ночи отдавал сну, дни работе. Он походил на живого мертвеца. Подметал снег, ходил за покупками, заказывал карбидные фонари, чистил коляски, переставлял столы и стулья, спал, ел и пил, стараясь ни во что не вникать, ни о чем не задумываться. Угнетало его лишь это «нечто», похожее на морскую губку.
Снег во дворе был убран, а на крыше дома он сам постепенно растаял. Пришли мастера. Договорились сделать праздничную пристройку во весь двор, с карнизом и перилами. Ее должна была разделять стеклянная перегородка, чтобы на ней можно было развесить картины, шелковые свитки с поздравительными надписями. Все деревянные проемы решили обтянуть красной материей. Перед главным и боковым входами старик Лю решил повесить гирлянды, а кухню устроить на заднем дворе. Он хотел шумно отпраздновать день своего рождения, но для этого нужно было все подготовить заранее, и прежде всего – помещение.
Дни стояли короткие, и до сумерек мастера успели только поставить навес, затянуть его материей и сделать перила; развесить картины и украшения над дверями они обещали на следующее утро. Это очень рассердило Лю Сые, он даже посинел от злости. Но делать было нечего. Лю Сые послал Сянцзы за фонарями и велел поторопить повара, опасаясь, как бы и тот его не подвел. К счастью, с угощением все оказалось в порядке, старик зря волновался.
Не успел Сянцзы выполнить это поручение, как Лю Сые послал его к соседям занять на день мацзян [21]21
Мацзян – азартная игра в кости.
[Закрыть]комплекта три-четыре. Кто же справляет день рождения без веселой игры? Сянцзы принес мацзян и снова был послан – на этот раз за патефоном: на празднике должна быть и музыка! Так Сянцзы пробегал без передышки до одиннадцати часов. Он привык возить коляску, но от этой беготни устал гораздо больше. К вечеру он едва передвигал ноги.
– Хороший ты парень! – сказал Лю Сые. – Молодец! Будь у меня такой сын, я бы умер спокойно. Иди отдыхай, завтра найдутся другие дела.
Хуню, стоявшая в стороне, подмигнула Сянцзы.
На следующее утро мастера пришли снова. Повесили картины с эпизодами из «Троецарствия» [22]22
Имеется в виду исторический роман известного средневекового писателя Ло Гуаньчжуна. См.: Ло Гуаньчжун. Троецарствие. Гослитиздат, М., 1954.
[Закрыть]: «Три сражения с Люй Бу», «Сражение у Чанбаньпо», «Лагерь в огне» и другие; главные герои и второстепенные – все были верхом, с пиками в руках. Лю Сые остался доволен картинами. Вскоре привезли мебель. Под навесом поставили восемь стульев с чехлами, расшитыми красными цветами. Праздничный зал находился в средней комнате – там стояла эмалевая курильница и подставки для свечей. Перед столом положили четыре красных коврика.
Сянцзы послали за яблоками. Хуню незаметно сунула ему два юаня, чтобы он заказал от себя в подарок отцу праздничный пирог в форме персика, с изображением восьми даосских святых. Когда яблоки были уже на столе, принесли пирог и поставили рядом. На нем было восемь даосских святых, и выглядел он весьма эффектно.
– Это от Сянцзы, – шепнула Хуню на ухо отцу. – Видишь, какой он догадливый!
Лю Сые улыбнулся Сянцзы.
Не хватало только большого поздравительного иероглифа «долголетне», который клали на середине праздничного зала. Обычно его преподносили друзья. Но до сих пор поздравления никто не прислал, и это волновало Лю Сые. Он опять начал злиться.
– Я о них пекусь, помогаю в трудную минуту, а им до меня и дела нет! Будь они все прокляты!
– Что ты волнуешься? Ведь стол накрывать будем завтра, – утешала его дочь.
– Хочу приготовить все заранее, чтобы не беспокоиться. Послушай, Сянцзы, фонари нужно повесить сегодня. Если не пришлют до четырех часов, я им покажу!
– Пойди поторопи их, Сянцзы! – умышленно обратилась к нему Хуню: при отце она все время старалась найти для него какое-нибудь дело. Сянцзы безмолвно повиновался. – Хороший парень, верно, отец? – ухмыльнулась Хуню. – Тебе бы такого сына. Да вот вместо него родилась я, ничего не поделаешь. Хоть усыновляй этого Сянцзы! Ты погляди – за целый день ни разу не присел, везде поспевает!
Лю Сые ничего не ответил. Затем сказал:
– Где патефон? Заведи-ка!
Звуки старого, неизвестно у кого одолженного патефона терзали слух, как вопли кошки, которой наступили на хвост. Однако Лю Сые это не беспокоило: был бы шум.
К полудню управились со всеми делами. Оставалось лишь накрыть на стол, но это должен был сделать повар. Лю Сые все осмотрел сам. Любуясь украшениями и расставленными повсюду цветами, он удовлетворенно кивал головой.
Вечером для подсчета подарков Лю Сые пригласил из угольной лавки «Тяньшунь» господина Фэня, родом из Шаньси. Господин Фэнь был мастером своего дела. Он послал Сянцзы купить две красные приходо-расходные книги и лист красной бумаги. Разрезав бумагу, написал несколько поздравительных иероглифов и развесил их. Лю Сые заметил, что господин Фэнь – человек толковый. Он предложил ему сыграть в мацзян, по господин Фэнь, зная, что Лю Сые играет слишком хорошо, побоялся. Тогда раздосадованный Лю Сые обратился к рикшам:
– Сыграем в кости на деньги! Ну, кто из вас смелый?
Каждый не прочь был сыграть, но никто не решался. Все знали, что Лю Сые держал когда-то игорный притон.
– Эх вы, трусы! И как вы только на свете живете! – Лю Сые разозлился. – В ваши годы я не думал, сколько у меня в кармане. Проигрывал все и ничего не боялся. Ну, кто хочет?
– На медные деньги? – спросил один из рикш, выступая вперед.
– Оставь себе свои медяки! Лю Сые с сопляками не играет. – Старик залпом выпил стакан чаю и вытер лысину. – Ладно, потом сами просить будете, так я откажусь!.. Послушайте-ка, скажите всем, что у меня завтра праздник: вечером соберутся гости. А потому завтра сдайте коляски до четырех часов, чтоб не греметь на дворе. Всю выручку оставьте себе и за коляски можете не платить! Пусть каждый помянет меня добрым словом, если совесть есть. Послезавтра, в день моего рождения, вывозить коляски не разрешаю. Утром, в половине девятого, накроют для вас стол: шесть мясных блюд, два рыбных, четыре холодных и гохо. Довольны? Приходите все в длинных куртках; кто придет в короткой – выгоню! Поедите – и убирайтесь! Я буду принимать родных и друзей. Им подадут морские закуски, шесть холодных блюд, шесть горячих, четыре мясных и тоже гохо – я все говорю, как есть. Только не завидуйте – ведь это мои друзья! У Кого есть совесть, приходите с подарками – буду счастлив. А кто придет с пустыми руками, пусть поклонится трижды – тоже буду доволен. Но все должно быть как положено. Понятно? Вечером можете опять прийти поесть. Все, что останется, – ваше. Но раньше шести не являйтесь…
