Текст книги "Избранное"
Автор книги: Лао Шэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)
– Куда ты ходил? – спросила Хуню, накладывая в тарелку капусту.
– В баню, – ответил Сянцзы, снимая халат.
– А, ну ладно. В следующий раз говори, когда уходишь.
Он не отозвался.
– Ты что молчишь? Онемел? Ничего, я тебя научу говорить.
Сянцзы что-то пробормотал в ответ. Он знал, что женился на ведьме, но еще не привык к тому, что эта ведьма умеет готовить и прибирать комнаты, что она способна не только ругаться, но может и помочь. И все же она была ему не по душе. Он принялся за пампушки. Еда была вкуснее той, к которой он привык, но он ел без аппетита, жевал машинально и не ощущал прежнего удовольствия, когда бывал голоден, как волк.
Пообедав, он прилег на кан [23]23
Кан – отапливаемая лежанка.
[Закрыть]подложил ладони под голову и уставился в потолок.
– Эй! Помоги вымыть посуду! Я тебе не прислуга! – крикнула жена из другой комнаты.
Он нехотя поднялся, прошел в соседнюю комнату и принялся помогать. Обычно очень старательный, сейчас он все делал спустя рукава. Раньше, в доме ее отца, он часто помогал Хуню. Теперь же, глядя на нее, ему ничего не хотелось делать. Сянцзы испытывал к ней отвращение.
Впервые в жизни он кого-то возненавидел. Почему – он и сам не мог бы сказать. Однако Сянцзы старался сдерживаться, зная, что ссора ни к чему не приведет. Он предчувствовал, что отныне жизнь его будет сплошным адом.
Покончив с уборкой, Хуню огляделась, вздохнула и рассмеялась.
– Ну, как?
– Что «как»? – Сянцзы сидел на корточках у печки, грея руки, хотя они совсем не замерзли, – просто он не знал, чем заняться. В собственном доме не мог найти себе места.
– Давай погуляем! Сходим на базар. Хотя нет, уже поздно. Пройдемся лучше по улице!
Хуню желала вкусить все радости новобрачной. Ей хотелось всегда быть рядом с мужем, весело проводить время – короче, жить и наслаждаться, ни о чем не думая.
В доме отца она не испытывала недостатка в еде, в одежде, в деньгах, но не было у нее любимого человека. И вот сейчас она хотела вознаградить себя за прошлое, гордо пройтись вместе с Сянцзы по улицам, показаться людям.
Однако Сянцзы не хотелось выходить. Он считал, что с женой появляться на людях как-то неудобно, а такую жену, как у него, надо вообще держать взаперти. Гордиться ему нечем, и чем реже его будут видеть с ней, тем лучше. Чего доброго, еще встретишь знакомых! А кто из рикш западной части города не знает Хуню и Сянцзы? Он не хотел, чтобы люди смеялись за его спиной.
– Может, лучше поговорим? – предложил он, все еще сидя на корточках.
– О чем?
Хуню подошла и встала около печки. Опершись локтями на колени, Сянцзы рассеянно смотрел на огонь.
– Я не могу сидеть сложа руки, – проговорил он после долгого раздумья.
– Ах, бедненький! – рассмеялась она. – День не побегал с коляской, и душа заныла, да? Бери пример с моего старика: он никогда не был рикшей, не торговал своей силой, жил смекалкой! И жил припеваючи, а под старость открыл контору. Учись! Коляску возить и дурак сумеет, да какой от этого толк? Ладно, поживем несколько дней в свое удовольствие, а там поговорим. Куда нам спешить? За это время ничего не случится. Я не хочу с тобой спорить, но лучше меня не зли!
– Давай поговорим сейчас!
Сянцзы решил не уступать. Раз он не смог уйти, значит, надо заняться делом.
– Ну что ж, поговорим.
Хуню принесла скамейку и уселась возле печки.
– Сколько у тебя денег? – спросил он.
– Ах, вот ты о чем! Я знала, что ты это спросишь. Ведь ты и женился на мне только из-за денег, верно?
У Сянцзы перехватило дыхание. Старик Лю и рикши из «Жэньхэчана» считали, что он позарился на богатство и поэтому соблазнил Хуню. А теперь она сама так говорит! Пусть у него все пропало – коляска, деньги, – так неужели отныне он должен кланяться и благодарить ее за каждую горсть риса? С каким удовольствием он вцепился бы ей в горло и душил, душил, чтобы глаза повылезали из орбит! Он передушил бы их всех, а потом перерезал бы горло себе. Таким ничтожествам, как он, незачем жить на свете!
Прав он был, когда собрался уйти! Да, не следовало ему возвращаться…
Видя, что с Сянцзы творится что-то неладное, Хуню уступила.
– Ладно! Скажу тебе. У меня было юаней пятьсот. За квартиру, паланкин, оклейку комнат, а потом на одежду и вещи ушло юаней сто, осталось около четырехсот. Но ты не волнуйся, отдохни хоть несколько дней как следует. Сколько лет ты бегал с коляской, обливаясь потом! Да и я засиделась в девицах. Мне тоже хочется поразвлечься. Кончатся деньги, попросим у старика. Не поругайся я с ним в тот день, ни за что бы не ушла из собственного дома. Сейчас у меня злость прошла. Отец остается отцом, а я у него – единственная дочь. Да и ты ему нравишься! Мы придем к нему, повинимся. У него есть деньги. Они по наследству перейдут к нам, так уж повелось. Поверь, лучше помириться с ним, чем работать всю жизнь на чужих людей. А может, ты дня через два сам сходишь? Если поначалу он не захочет тебя видеть – не беда! Раз не примет, другой не примет, а на третий наверняка сменит гнев на милость. Я уж как-нибудь его умаслю. Кто знает, может, потом переберемся обратно. Вот тогда мы поднимем голову, тогда никто не посмеет на нас коситься! Здесь нельзя застревать, иначе мы так и останемся на всю жизнь бедняками. Правильно я говорю?
Однако Сянцзы думал по-другому. Когда Хуню отыскала его в доме Цао, он решил жениться на ней, чтобы на ее деньги купить коляску. Что и говорить, пользоваться деньгами жены не очень-то порядочно, но раз уж все так сложилось, делать нечего. Однако то, о чем говорила Хуню, ему и в голову не могло прийти! Конечно, это выход. Только не для Сянцзы.
Человек, в сущности, ничто: он как птица, которая в поисках корма сама летит в силки. Ее кормят, она смиренно сидит в клетке и поет, хотя знает, что в любой момент ее могут продать.
Сянцзы не желал идти с поклоном к Лю Сые. С Хуню у него определенные отношения, с Лю Сые – никаких. Он достаточно настрадался из-за Хуню, чтобы еще унижаться перед ее отцом.
– Не могу я сидеть сложа руки! – снова буркнул Сянцзы и замолчал. Не хотелось ни говорить, ни спорить.
– Ах, бедняга! – с иронией сказала Хуню. – В таком случае займись торговлей!
– Нет! Я ничего не заработаю. Я умею только возить коляску, и мне это нравится!
От злости у Сянцзы стучало в писках.
– Слушай, ты! Я не позволю тебе бегать с коляской! Не желаю, чтобы потный, вонючий рикша ложился в мою постель! У тебя свои планы, у меня свои. Посмотрим, чья возьмет! Свадьбу справляли на мои деньги, ты не дал и медяка. Вот и подумай, кто кого должен слушаться!
Сянцзы промолчал.
Глаза шестнадцатаяПросидев без дела до праздника юаньсяо [24]24
Юаньсяо – народный праздник в честь первого в году полнолуния. Приходится на 15 января по старому (лунному) китайскому календарю. К празднику обычно готовили юаньсяо – блюдо из рисовой муки с сахаром.
[Закрыть], Сянцзы потерял всякое терпение.
Зато Хуню была очень довольна. Она хлопотала, готовила юаньсяо и пельмени, утром ходила на базар, вечером гуляла по городу. Она совсем не считалась с Сянцзы, не давала ему и слова сказать, но вместе с тем старалась ею всячески задобрить, купить какой-нибудь подарок, приготовить для нею что-нибудь необычное.
Во дворе жило несколько семей, большинство по семь-восемь человек в одной комнатушке. Здесь ютился разный люд – рикши, мелкие торговцы, полицейские, слуги. У каждого было свое занятие. Никто не бездельничал, даже ребятишки и те по утрам бегали с крохотными мисками за даровой кашей, а после обеда собирали недогоревший уголь. Только самые маленькие с покрасневшими от холода попками возились и дрались на дворе. Зола из печей, мусор, помои – все выбрасывали во двор, и никто не заботился об уборке. На середине двора была огромная лужа, которая зимой замерзала. Возвратившись с углем домой, ребята постарше с шумом и криком катались по льду, как на катке.
Тяжелее всего приходилось старикам и женщинам. Старики, в худой одежонке, весь день лежали голодные на остывшем кане в ожидании скудной похлебки, которую заработают молодые. А молодые иногда возвращались с пустыми руками, усталые и злые, и ко всем придирались. Старикам оставалось только молча глотать слезы.
А женщинам надо было ухаживать и за старыми, и за малыми, да еще ублажать молодых – мужчин, добывающих деньги. Даже беременные по-прежнему выполняли самую тяжелую черную работу, а ели только кашицу из бататов с маисовыми лепешками. Если же и этого не было, к прежним заботам прибавлялись новые – им самим приходилось зарабатывать на жизнь. Вечерами, когда наконец удавалось накормить стариков и детей и уложить их спать, женщины при свете коптилок шили, стирали, штопали. Стены в домах были ветхие, и ветер свободно разгуливал по комнатам, унося последнее тепло.
Женщины не знали ни часа отдыха, ни минуты покоя. В жалких лохмотьях, полуголодные, а некоторые – на сносях, они должны были работать не меньше мужчин и еще думать о том, как накормить семью. К тридцати годам, обессиленные нуждой и болезнями, они превращались в изможденных, наполовину лысых старух.
Аюные девушки, уже совсем взрослые, завернувшись в тряпье, сидели полуголые в своих комнатушках, как в добровольном заточении, потому что им не в чем было выйти. Когда приходилось выбегать на двор по нужде, они с опаской выглядывали из дверей и, лишь убедившись, что поблизости никого нет, выскакивали на минутку, словно воришки. Зимой и летом они не видели ни солнца, ни неба. Дурнушки шли по стопам своих матерей, красивые знали, что рано или поздно будут проданы родителями «ради их же собственного счастья».
В таком окружении Хуню чувствовала себя наверху блаженства. Только у нее была и еда и одежда, только она могла жить, ни о чем не заботясь. Хуню ходила с высоко поднятой головой, кичась своим превосходством, и боялась только одного – как бы у нее чего-нибудь не попросили. Ей не было дела до этих бедняков. Прежде сюда приносили лишь самые дешевые товары – кости, мороженую капусту, сок сырых бобов, ослятину пли конину, – только это находило тут сбыт. Но с тех пор как здесь поселилась Хуню, перед воротами можно было услышать выкрики торговцев, предлагающих баранину, копченую рыбу, пампушки, соленый или жареный доуфу. Наполнив тарелку какой-нибудь снедью, Хуню важно шествовала домой. Ребятишки, засунув в рот озябшие ручонки, с завистью провожали ее глазами. Она казалась им сказочной принцессой! Хуню хотела наслаждаться жизнью и не желала замечать окружающей ее нищеты.
Сянцзы ненавидел ее за это; он сам вырос в бедности и хорошо понимал, что такое лишения. Ему вовсе не нужны были все эти роскошные блюда – жалко было денег. Но еще больше удручало и мучило его то, что она запрещала ему возить коляску. Держит дома и откармливает, словно корову, чтобы побольше выдоить молока! Он превратился в ее забаву. Эта жизнь не только тяготила его, но и начинала тревожить. Он понимал, что для рикши здоровье – все, и он должен его беречь. Но если и дальше так пойдет, он потеряет и силу и сноровку. Сянцзы с болью думал об этом. Нет, если ему дорога жизнь, нужно немедленно браться за коляску. Бегать, бегать целыми днями, а дома засыпать мертвым сном, едва коснувшись подушки. Ему не нужны эти вкусные блюда, он не хочет потакать ее прихотям! Он решил больше не уступать. Согласится Хуню купить коляску – хорошо, не согласится – он возьмет напрокат.
С семнадцатого числа Сянцзы начал возить коляску, арендовав ее на целый день. Отвез двух пассажиров на дальнее расстояние и почувствовал боль в ногах и ломоту в пояснице. Раньше этого с ним не случалось. Он понимал, что за двадцать дней безделья ноги отвыкли от работы, но старался себя успокоить: ничего, побегает немного, разомнется, и все пройдет.
Вновь подвернулся пассажир; на этот раз Сянцзы поехал еще с тремя рикшами. Взявшись за ручки, они пропустили вперед высокого пожилого рикшу. Тот улыбнулся. Он отлично знал, что его товарищи бегают лучше, но старался изо всех сил, несмотря на возраст. Так пробежали больше ли. Задние рикши похвалили его:
– А ты молодец! Сила еще есть!
Тяжело дыша, он ответил:
– Разве с вами, братцы, можно бежать медленно?
Он и в самом деле бежал быстро, и даже Сянцзы с трудом поспевал за ним. Но высокий рикша держался как-то неуклюже: он совсем не сгибался, его длинное тело плохо слушалось его. Сам он подавался вперед, а руки торчали сзади. Казалось, он протискивается сквозь толпу, не думая о коляске. Оттого что он не сгибался, ему приходилось слишком часто перебирать ногами, и он все время запинался. Было ясно, что быстрый бег стоит ему огромных усилий. Когда надо было свернуть, он поворачивался резко, всем телом, так что рикшам становилось за него страшно.
Наконец добрались до места. Высокий рикша был весь в поту. Поставив коляску, он выпрямился и улыбнулся, но когда получал деньги, руки у него так дрожали, что он их едва не выронил.
Рикши, которым доводится бежать вместе, быстро становятся друзьями. Все четверо поставили свои коляски рядом, вытерли пот и, улыбаясь друг другу, заговорили. Высокий стоял поодаль и долго откашливался. Отдышавшись, он с трудом сказал:
– Да, уже нет былой удали! Поясница, ноги – все ослабло! И устаю быстро, и спотыкаюсь все время.
– Нет, ты бежал неплохо! – возразил низкорослый парень лет двадцати. – Мы за тобой еле поспевали.
Высокий смущенно вздохнул: он был рад похвале.
– Да, ты здорово бегаешь, чуть нас всех не уморил, – подхватил другой рикша. – Верно говорю! А ведь ты уже не молодой.
Высокий рикша улыбнулся.
– Что возраст, братцы! Скажу вам другое: рикше нельзя обзаводиться семьей! – Видя, что все заинтересовались, он продолжал: – Как женишься, ни днем, ни ночью тебе нет покоя, пропадешь совсем. Гляньте, у меня поясница совсем не гнется! И бежал я не так уж быстро, а задыхаюсь от кашля, и сердце того гляди выскочит! Что тут говорить – людям вроде нас надо оставаться холостяками! Эх, судьба! Даже малые пичужки и те живут парами, а нам это заказано. И еще скажу: едва женишься – пойдут детишки, каждый год один за другим. У меня их пятеро! И все, как галчата, сидят с открытыми ртами и ждут еды! Плата за коляску большая, продукты дорогие, работа тяжелая. Нет уж, лучше быть холостяком! Взыграет кровь, сходи в белый дом. Подхватишь сифилис, ну и плевать! Умрешь – никто не заплачет, ты ведь один. А женатый? У кого большая семья, тот даже умереть спокойно не может. Правильно я говорю? – обратился он к Сянцзы.
Тот молча кивнул.
В этот момент подошел пассажир. Низенький парень первым выкрикнул цену, но отошел в сторону и сказал высокому:
– Вези ты! У тебя дома пятеро…
Высокий улыбнулся.
– Ладно! По правде говоря, не следовало бы мне соглашаться… Ну ничего, зато принесу домой побольше лепешек. Еще встретимся, братья!
Когда высокий рикша был уже далеко, низенький проговорил как бы про себя:
– Будь проклята такая жизнь! У меня вот ни одной жены, а богач пятерых обнимает!
– Да что там говорить! – подхватил второй. – Высокий прав. Ну скажи, к чему нам, рикшам, семья? Жена – не кукла, на нее не станешь только смотреть! В этом-то вся штука. Жрать нечего, а силы уходят и на работе, и дома. Как бы ни был силен, все равно не выдержишь!
Тут Сянцзы взялся за коляску.
– Поеду в южную сторону, здесь нет пассажиров, – проговорил он.
– В добрый час! – ответили рикши в один голос. Однако Сянцзы уже не слышал. Ноги все еще ныли от боли: он хотел было сдать коляску и сегодня больше не возить, но вернуться домой не хватало смелости. Там поджидало чудовище, сосущее его кровь.
День прибавился, и до пяти часов Сянцзы успел обернуться еще несколько раз. Сдав коляску, он ненадолго задержался в чайной. Выпил две чашки чаю, почувствовал голод и решил как следует закусить, а потом уж возвращаться к себе. Съел несколько пирожков с мясом, чашку вареных красных бобов и медленно побрел домой. Он не сомневался, что его встретит буря, однако был спокоен. Сянцзы знал теперь, что делать: ни ругаться, ни спорить с женой он не станет, сразу уснет, а завтра снова возьмется за коляску. Пусть говорит, что хочет!
Он толкнул дверь. Хуню сидела в первой комнате. Увидев мужа, она чуть не расплакалась. Сянцзы хотел было поздороваться с достоинством, но не сумел; виновато опустив голову, молча прошел в другую комнату. Хуню не проронила ни слова. В комнатке было тихо, как в глубокой пещере в горах. Правда, со двора доносились разговоры соседей, кашель, плач детей, но все это казалось далеким и смутным.
Никто не хотел заговаривать первым. Они молча легли в постель, как чужие.
– Что ты делал весь день? Где пропадал? – не выдержала Хуню. Голос ее звучал гневно и в то же время насмешливо.
– Возил коляску! – ответил он сквозь сон, и в горле у него запершило.
– Ну, конечно же! Ты ведь не можешь, чтобы от тебя не воняло потом! Сердце тебе не дает покоя! Эх ты, дрянь паршивая! Я старалась, готовила, а ты даже поесть не пришел, таскался неизвестно где. Лучше не выводи меня из себя! Мой отец отчаянный, и я такая же. Попробуй приди завтра поздно, увидишь меня в петле! Мое слово твердое.
– Да пойми, не могу я сидеть дома и ничего не делать!
– Почему бы тебе не сходить к старику? Он что-нибудь придумает.
– Не пойду!
– Упрямый ты осел!
Этого Сянцзы не мог стерпеть.
– Я хочу возить коляску, свою собственную! Помешаешь – уйду и никогда не вернусь!
– Да-а?! – презрительно протянула Хуню, но тут же призадумалась.
Она знала, что такие, как Сянцзы, не бросают слов на ветер. Ей стоило большого труда подцепить мужа, и она не собиралась так просто выпускать его из рук. Человек он подходящий: честный, трудолюбивый, здоровый. В ее годы да с ее лицом лучшего ей, пожалуй, не найти. Нужно только твердость сочетать с мягкостью – когда прикрикнуть, а когда и приласкать.
– Я знаю, ты настойчивый, но пойми, ведь я за тебя душою болею. Ну, не хочешь идти к старику, я сама пойду. Как-никак он родной отец, мне ему и поклониться не стыдно.
– Даже если старик нас примет, все равно буду возить коляску.
Хуню долго молчала. Она не думала, что Сянцзы окажется таким несговорчивым, и только теперь поняла, что он может вырваться из ее ловушки. Простак простаком, но вовсе не дурак. Видно, много еще нужно приложить усилий, чтобы удержать этого верзилу, который в гневе может и бросить ее, и даже побить. Нет, нельзя доводить до разрыва! Сейчас надо ослабить узду, а потом придержать, чтобы не вырвался.
– Ладно! Нравится бегать с коляской – бегай! Но поклянись, что не станешь наниматься на постоянную работу и к вечеру будешь возвращаться домой. Я же тревожусь, если не вижу тебя целый день.
Сянцзы вспомнил, что говорил сегодня тот, высокий. Широко открытыми глазами смотрел он в темноту, и ему мерещились толпы рикш, мелких торговцев, рабочих, которые не могут согнуться и едва волочат ноги. Его ждала такая же участь. Но он не станет больше спорить с ней, лишь бы она не мешала ему возить коляску. Он и это считал победой.
– Хорошо, я не наймусь на постоянную работу, – согласился он.
Хуню хоть и обещала пойти к отцу, но не очень-то с этим спешила. Они и раньше часто ссорились со стариком, и тот всегда умел настоять на своем. А сейчас и подавно его не смягчить – даже слезами. Она уже не принадлежала к семье Лю. Девушка, вышедшая замуж, как говорится, отрезанный ломоть. И Хуню не решалась идти к отцу. Что, если старик не примет ее? Или не захочет уступить? Тут она совершенно бессильна. Если даже кто-нибудь вмешается, это ничего не даст. Ей могут лишь посоветовать вернуться домой, раз у нее есть свой дом.
Сянцзы теперь каждый день возил коляску, а Хуню, оставшись одна, ходила взад и вперед по комнатам. Несколько раз собиралась она принарядиться и пойти к отцу, но никак не могла отважиться. Это было не так-то просто. Ради собственного благополучия, конечно, следовало бы сходить, но она боялась потерять лицо.
Хорошо, если отец смилостивится и она сумеет перетащить Сянцзы в «Жэньхэчан». Работа для него найдется, и не надо будет снова браться за коляску, а со временем он сможет продолжить дело отца. От этих мыслей на сердце делалось веселее.
Но что, если отец упрется и не примет ее? Тогда она только оскандалится! Мало этого. Ей придется смириться с тем, что она – жена рикши. Жена рикши, которая ничем не отличается от женщин с ее двора!.. Хуню становилось страшно и тоскливо.
Она почти раскаивалась, что вышла замуж за Сянцзы. Конечно, он работящий, – упорный, но, если отец не уступит, ему всю жизнь придется возить коляску. Когда она представляла себе такое будущее, ей хотелось тотчас порвать с Сянцзы и вернуться в родительский дом.
Но чаще Хуню в полузабытьи сидела одна на кане и вспоминала первые дни замужества, когда она расцвела, словно цветок под лучами солнца. Нет, она не в силах расстаться с Сянцзы! Пусть возит коляску, пусть побирается, все равно она всегда будет с ним. Ведь терпят эти женщины со двора, и она стерпит, И не будет больше думать об отце.
С тех пор как Сянцзы ушел от Лю Сые, ему не хотелось показываться на улицах в западной части города, чтобы не встречаться с рикшами из «Жэньхэчана». Поэтому он возил коляску в восточной части. Однако сегодня, сдав коляску, он решил побывать в знакомом квартале. Слова Хуню запали ему в душу. Сянцзы хотел испытать себя, посмотреть, сможет ли он вернуться к Лю Сые. Предположим, Хуню помирится с отцом и они вернутся в «Жэньхэчан». Но как он будет себя там чувствовать?
Еще издалека завидев прокатную контору, Сянцзы поглубже натянул шапку, чтобы его не узнал кто-нибудь из знакомых. Лампочка над воротами живо напомнила ему, как он пришел сюда, как Хуню затащила его к себе, и на сердце у него стало невыносимо тяжело. Скандал в день рождения Лю Сые и все, что произошло потом, с необычайной ясностью промелькнуло перед глазами. Вспомнилось и другое: Сишань, верблюды, семья Цао, сыщик – все ужасы, которые ему довелось пережить. Однако эти воспоминания оставили его безучастным, словно больше его не касались. Но тут он подумал: ведь эти события – частицы его жизни! И душу Сянцзы охватило смятение. Все закружилось, замелькало, поплыло… За что, почему на его долю выпало столько обид и страдании? С тех пор прошло много времени, а ему казалось, что все это было только вчера. Сколько же ему лет? Сянцзы знал лишь одно: с того дня, когда он впервые попал в «Жэньхэчан», он сильно постарел. В ту пору в сердце его жили надежды, а сейчас они уступили место отчаянию. Прошлое неумолимо давило его.
Сянцзы долго стоял перед «Жэньхэчаном» и не отрываясь смотрел на яркую электрическую лампочку. Вдруг сердце его дрогнуло. Три позолоченных иероглифа: «Жэнь хэ чан», – висевшие под лампочкой, показались ему другими. Он не обучался грамоте, но хорошо помнил, как выглядел первый иероглиф. Он очень простой! Теперь этот иероглиф изменился, стал каким-то странным. Сянцзы не мог понять, в чем дело. Взглянул на дом – везде было темно. Он хорошо знал эти две комнаты – отца и дочери!
Наконец ему надоело стоять, и он, понурившись, побрел домой. Сянцзы шел и размышлял: уж не разорился ли хозяин «Жэньхэчана»? Надо бы все толком разузнать, а потом сказать Хуню.
Когда он вернулся домой, жена со скуки грызла семечки. Лицо ее не предвещало ничего хорошего.
– Опять поздно! – разразилась она. – Слушай, я не стану больше терпеть! Тебя весь день нет дома, а я боюсь нос высунуть, того и гляди что-нибудь сопрут. Во дворе всякий сброд, не с кем словом перемолвиться. А я ведь живой человек! Ты сам подумай, как нам жить дальше?
Сянцзы не проронил ни слова.
– Ну что ты молчишь? Нарочно злишь меня? У тебя что, язык отсох?
Сама-то она трещала как пулемет!
Сянцзы продолжал молчать.
– Давай сделаем так. – Хуню старалась говорить строго, но вид у нее был растерянный: она чувствовала свое бессилие. – Давай купим две коляски и будем сдавать их в аренду. А ты будешь дома, ладно?
– Две коляски – значит три мао в день, этим не прокормишься! Надо одну сдавать, а другую буду возить я. Тогда обойдемся!
Сянцзы говорил не спеша, обдумывая каждое слово. Когда речь зашла о колясках, он забыл все на свете.
– Так что же переменится? Тебя все равно не будет дома.
– Можно и по-другому. – Все мысли Сянцзы сосредоточились сейчас на коляске. – Одну будем сдавать в аренду на весь день, другую – на полдня. Я буду работать либо с утра до трех, либо с трех и допоздна. Что ты скажешь?
– Ладно, посмотрим, – согласилась Хуню. – Не придумаю, ничего другого, так и сделаем.
Сянцзы ликовал. Он будет возить собственную коляску! Пусть даже купленную женой. Ничего, постепенно он подкопит деньжат и купит еще одну коляску, и она будет принадлежать только ему.
Сянцзы вдруг почувствовал, что и в Хуню есть что-то хорошее. Он неожиданно улыбнулся ей, улыбнулся искренне, от всего сердца, как бы разом вычеркнув из своей жизни все горести. На душе у него стало так легко и светло, словно он родился заново!
