Текст книги "Избранное"
Автор книги: Лао Шэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)
Наступил июнь.
На дворе было тихо: пользуясь утренней прохладой, ребятишки со старыми корзинками уходили на поиски всякого хлама, который мог бы для чего-нибудь пригодиться. К девяти часам под палящим солнцем, обжигавшим их костлявые спины, они спешили домой поесть, что найдется. Позднее, если ребятам постарше удавалось раздобыть хоть несколько медяков, они покупали какую-нибудь вещь и тут же перепродавали, чтобы хоть что-нибудь заработать. А когда им ничего не перепадало, они гурьбой отправлялись за город купаться в Хучэнхэ. По дороге на железнодорожных путях они крали уголь или ловили стрекоз и продавали их детям из богатых семей. Только самые маленькие боялись убегать далеко от дома: за воротами они собирали под деревьями гусениц или выкапывали куколок.
Мужчины и дети уходили, а женщины, сбросив с себя одежду, сидели в комнатах. Им не хотелось выходить во двор, где было жарко, как в пекле,’ а раскаленная земля обжигала ноги.
Мужчины и ребята возвращались домой перед заходом солнца. В это время у стен уже лежали тени и веяло прохладой. Никто не входил в комнаты, накаленные за день, словно печи: все усаживались во дворе, дожидаясь, пока женщины приготовят поесть. В такие минуты там было оживленно, как на базаре. Изнуренные жарой, с воспаленными глазами, мужчины были раздражительны и злы. Их томил голод. Они еле сдерживались, чтобы не поколотить жену или детей. Но все же рукам воли не давали, только ругались всласть. Шум не прекращался до тех пор, пока не появлялась еда. Поев, некоторые ребята засыпали тут же во дворе, другие убегали играть на улицу. Взрослые, утолив голод, становились добрее, любители поговорить собирались кучками и делились горестями дня. Те, кому нечего было есть, несмотря на духоту, лежали в своих комнатах молча или громко ругались. Если бы даже у них нашлось, что продать или заложить, в это позднее время идти все равно было некуда. Женщины со слезами на глазах старались занять хоть несколько медяков, и иногда им это с большим трудом удавалось. Крепко зажав в руке монеты, они спешили купить немного кукурузной муки и бобов, чтобы сварить жидкую кашицу.
Только Хуню и Сяо Фуцзы жили иначе. Сянцзы уходил с рассветом, а Хуню залеживалась часов до девяти-десяти. Она ждала ребенка – на этот раз без обмана – и по распространенному заблуждению считала, что в ее положении не следует много двигаться. Кроме того, ей хотелось почваниться перед соседями. Все вставали очень рано и принимались за дела, только она могла беззаботно валяться сколько вздумает. Вечером, захватив маленькую скамеечку, она выходила за ворота посидеть на ветерке и возвращалась, когда во дворе почти все уже спали. Вступать в разговоры с соседями она по-прежнему считала для себя унизительным.
Сяо Фуцзы тоже вставала поздно, по по другой причине. Она боялась, что мужчины во дворе будут на нее коситься, поэтому выходила из комнаты только тогда, когда все расходились. Днем она либо шла к Хуню, либо отправлялась на промысел – искать клиентов. А вечером, чтобы избежать презрительных взглядов соседок, снова уходила и, лишь когда все укладывались спать, тайком пробиралась к себе.
Сянцзы и Эр Цянцзы не походили на других.
Сянцзы боялся этого большого двора и еще больше – своих комнат. Беспрерывные разговоры во дворе о тяжелой жизни нагоняли на него тоску. А в комнатах он задыхался от жары, от скуки и от Хуню. Она все больше становилась похожей на ненасытную тигрицу. Прежде, чтобы избежать ссор, ему приходилось возвращаться засветло, но в последнее время, подружившись с Сяо Фуцзы, Хуню стала покладистой, и он мог приходить позднее.
Что же касается Эр Цянцзы, то он почти не появлялся во дно-ре. Он знал, чем занимается его дочь, стыдился этого, но был бессилен что-либо изменить. Он понимал, что не в состоянии прокормить семью, и считал за лучшее не мозолить людям глаза: не увидят – не осудят. Временами в нем пробуждалась ненависть к дочери. Будь у него взрослый сын, ему не пришлось бы терпеть такого позора. Надо же было родиться девчонке! Но иногда ему было жаль Сяо Фуцзы: ведь она продает себя, чтобы накормить братьев! Он ненавидел дочь и страдал за нее, но сделать ничего не мог. А когда напивался, ему все становилось безразличным. Он шел к дочери и просил денег. В эти минуты он смотрел на нее как на скотину, которая приносит доход, – почему бы и ему не получить свою долю? Он даже упрекал ее в непорядочности! Все презирали Сяо Фуцзы, даже родной отец. Он требовал денег и вопил на весь двор, словно нарочно, чтобы все слышали: он, Эр Цянцзы, ни в чем не виноват! Это его дочь от рожденья такая бесстыжая!
Он кричал, а Сяо Фуцзы не смела и слова сказать. Лишь Хуню могла уговорами и бранью утихомирить пьяницу. Приходилось, конечно, иной раз сунуть ему в руку монету-другую. Эр Цянцзы тут же пропивал эти деньги, потому что трезвому ему осталось бы только броситься в реку или повеситься.
Пятнадцатого июня жара стояла с самого утра. И ни малейшего ветерка! Какая-то серая дымка – не то марево, не то туман – повисла в воздухе, вызывая неприятное ощущение зыбкости всего окружающего.
Сянцзы, взглянув на серовато-красное небо, решил выехать с коляской после четырех часов. Если выручит мало, можно будет поработать вечером: что ни говори, а после заката все-таки легче дышится.
Однако Хуню торопила его, она боялась, как бы Сяо Фуцзы не привела «гостя».
– Чего ты хорошего нашел дома в такую жару? – говорила она Сянцзы. – К полудню здесь не утерпишь!
Сянцзы молча выпил воды и вышел.
Ивы стояли как больные: листья, покрытые пылью, свернулись, ветви безжизненно поникли. Над мостовой дрожало знойное марево. По обочинам клубилась пыль, обжигая лица людей. Было нестерпимо душно. Город походил на раскаленную печь.
Люди задыхались. Собаки, высунув языки, валялись на земле. Лошади, тяжело дыша, раздували ноздри. Не слышно было выкриков торговцев. Асфальт размягчился, медные вывески над дверями лавок, казалось, вот-вот расплавятся.
На улицах царила необычайная тишина, лишь из кузниц доносилось раздражающе монотонное постукивание. Рикши, зная, что не побегаешь – не поешь, лениво предлагали пассажирам свои услуги. Некоторые ставили коляски в прохладное место и, подняв верх, дремали. Другие пытались утолить жажду в чайных. А кое-кто вовсе не выезжал и только время от времени выходил на улицу поглядеть, не спала ли жара. Самые здоровые, первоклассные рикши, позабыв о своей репутации, едва тащились, понурив голову. Любой колодец казался им спасительным оазисом, и, если даже колодцы попадались через каждые несколько шагов, они спешили к ним и пили жадно, большими глотками, прямо из колод для скота, не удосуживаясь достать свежей воды. Некоторые падали на ходу и больше не поднимались.
Сянцзы и тот струсил. Пробежав несколько шагов с пустой коляской, он почувствовал, что все тело его словно охватило огнем, а руки стали влажными от пота. Подвернулся пассажир. Сянцзы не стал упускать его, надеясь, что на бегу от встречного ветерка будет прохладнее. Однако, взявшись за ручки, понял, что в такую жару бежать невозможно. У него сразу захватило дух, во рту пересохло. Пить не хотелось, но, увидев воду, он устремился к ней. И в то же время надо было двигаться быстро, чтобы палящие лучи не сожгли руки и спину.
Кое-как дотащил он пассажира до места. Штаны и куртка прилипли к телу. Помахал банановым веером – не помогло: ветер обжигал. Сянцзы выпил уже огромное количество воды, но снова побежал в чайную. Влил в себя два чайника горячего чаю, стало немного легче. Он пил и обливался потом, словно тело его уже не удерживало влагу. Страшно было двинуться с места.
Сидел он долго, даже самому надоело, но не решался выйти, хотя в чайной делать было нечего. Жара, казалось, назло ему, становилась все нестерпимее. Неужели он покорится? Ведь не первый день возит коляску, не впервые встречает лето – с какой стати зря терять целый день?
Сянцзы решил выйти, но ноги его не слушались, все тело было каким-то ватным. Пот лил с него градом, сердце сжимало. Но что толку сидеть: все равно жарко, лучше уж на улице.
Однако, покинув чайную, он сразу понял, что совершил оплошность. Серая пелена на небе рассеялась, было уже не так душно, но солнце жгло пуще прежнего. Страшно было взглянуть на разъяренное светило. Его огненные лучи проникали всюду. Небо, крыши домов, стены, мостовая были залиты белым светом. Казалось, воздух превратился в огромную призму, сквозь которую солнечные лучи сжигали землю, раздражали зрение, обоняние, слух. Улицы словно вымерли и казались шире. Вокруг царили зной и пустота. Воздух застыл. Ослепительно-белый свет резал глаза.
Еле передвигая ноги, Сянцзы тащился в полузабытьи со своей коляской, ни о чем не думая. Одежда была липкой от пота, даже стельки слиплись, и ему казалось, что он ступает по грязи. Он не испытывал жажды, но, завидев колодец, невольно поспешил к нему и пил долго, не отрываясь, словно надеялся впитать в себя немного прохлады. Вода освежила Сянцзы, он даже вздрогнул, как от озноба. Стало чуть легче. Он несколько раз икнул.
Пройдя еще немного, Сянцзы присел отдохнуть: очень не хотелось возить пассажиров!
С утра он не чувствовал голода, но в полдень, как обычно, захотел есть. Однако при виде пищи его стошнило. Желудок был переполнен водой, в животе урчало, как у опившейся лошади.
Сянцзы всегда боялся только зимы, он и не предполагал, что лето может быть таким тяжелым, хотя жил в городе не первый год. Может быть, его здоровье пошатнулось? Эта мысль испугала его. Да-да, он ослаб. Но что делать? От Хуню ему не уйти. Неужели он станет таким же, как Эр Цянцзы или тот высокий рикша, с которым он встретился однажды, неужели его ждет участь того старика, который зашел тогда в чайную со своим внуком? Неужели все кончено?
В час пополудни он снова повез пассажира. Это было самое жаркое время, пожалуй, самого жаркого дня лета. Но он решил бежать, не обращая внимания на знойное солнце. Если он довезет пассажира и с ним, с Сянцзы, ничего не случится, значит, здоровье его не так уж плохо. А если не довезет – тогда не о чем и говорить. Упадет замертво на пышущую огнем землю, и дело с концом!
Пробежав несколько шагов, Сянцзы почувствовал ветерок, словно в душную комнату ворвалась струя прохлады. Он не поверил себе, взглянул на ветви ив на обочине – они действительно покачивались! Улицы внезапно заполнились людьми, которые торопливо выбегали из лавок, прикрыв головы веерами, и кричали:
– Ветер! Ветерок! Подул ветер!
Все готовы были прыгать от радости. Ивы у дороги словно ожили и зашумели, как посланцы неба, возвещающие о возвращении прохлады.
– Ветви колышутся! О Небо! Пошли нам свежий ветер!
Жара еще держалась, но на душе у людей полегчало. Ветерок вселял надежду. От его легких порывов зной как будто уменьшился. Внезапно свет померк, в воздухе закружился песок. Ветер резко усилился. Ивы, словно получив какое-то радостное известие, закачались и зашумели. Затем ветер стих, но небо еще больше потемнело. Пыль столбом стояла в воздухе. И тут в северной части неба показалась черная, зловещая туча.
Сянцзы уже немного остыл. Взглянув на север, он остановился, чтобы поднять верх коляски: летние дожди обрушиваются внезапно.
Тучи, клубясь, закрыли половину неба. Горячая пыль носилась в воздухе, от земли шел неприятный, резкий запах. Стало прохладно и вместе с тем душно. Южная часть неба сняла голубизной, по с севера надвигалась черная туча, как вестник бедствия. Началась паника. Рикши поспешно поднимали тенты колясок, лавочники торопились убрать вывески, торговцы складывали лотки, прохожие прятались. Снова налетел порыв ветра и словно вымел город, улицы опустели. Все затаилось, одни лишь ивы размахивали ветвями, как в бешеном танце.
Местами на небе еще оставались просветы, по землю окутала тьма. Яркий полдень вдруг сменился темной ночью. Пылевые вихри, отягощенные первыми каплями дождя, метались из стороны в сторону, словно отыскивая себе жертву. Далеко на севере, прорвав тучи, вспыхнула кроваво-красная молния.
Ветер не утихал, и его завывание нагоняло страх. Каждый новый порыв грозил бедой, и даже ивы трепетали, будто в ожидании чего-то ужасного. Снова сверкнула молния, теперь над самой головой. Тяжелые светлые капли зачастили, прибивая пыль.
Несколько крупных капель упало на спину Сянцзы, и он вздрогнул. Дождь словно медлил, но тучи не рассеивались. Вот снова налетел вихрь, еще более сильный, чем прежде. Взметнулись ветви ив, понеслась во все стороны пыль, и ливень хлынул на землю потоками. Ветер, пыль, дождь – все смешалось, зашумело, закружилось. Земля и тучи слились воедино. Повсюду гул, смятение, мрак. Потом вдруг ветер стих, и дождь обрушился мириадами жидких холодных стрел: целые водопады низвергались на город! Реки небесные хлынули, реки земные вышли из берегов, и все слилось в одну черно-желтую стену, которую временами прорезали сверкающие молнии.
Сянцзы промок насквозь, с его соломенной шляпы струями текла вода. Дождь хлестал по лицу, трепал штаны. Сянцзы не мог поднять головы, открыть глаз; он задыхался и едва передвигал ноги, бредя наугад по щиколотку в воде. Сянцзы чувствовал, как холод пробирает его до мозга костей. Сердце сжималось, в ушах шумело. Он хотел поставить коляску, но не мог найти подходящего места. Хотел бежать, но мешала вода. Еле живой, медленно тащился он вперед. Пассажир скорчился в коляске, предоставив рикше одному бороться со стихией.
Наконец дождь начал стихать. Распрямив спину, Сянцзы проговорил:
– Укроемся на время, господин, переждем!
Но пассажир затопал ногами и заорал:
– Вези скорее! Ты что, задумал меня тут бросить?!
Сянцзы хотел только переждать грозу, но сейчас понял: если он остановится, сразу замерзнет. Стиснув зубы, побежал дальше, Небо опять потемнело, сверкнула молния, и дождь снова начал хлестать в лицо.
Когда они приехали на место, пассажир, рассчитываясь, не прибавил ни медяка, однако Сянцзы смолчал: ему было все равно!
Дождь то стихал, то усиливался, но уже не был так немилосерден, как прежде. Сянцзы, не переводя дыхания, добежал до дому. Он грелся у огня и дрожал, как лист во время бури. Хуню приготовила ему горячей сладкой воды с имбирем. Он жадно схватил чашку обеими руками, залпом выпил воду и забрался под ватное одеяло. В ушах его шумел дождь. Сянцзы впал в забытье…
К четырем часам вспышки молнии стали реже, и гроза, казалось, начала выдыхаться. Вскоре на западе тучи разошлись, и края их заблестели золотом. Но в воздухе все еще висела водяная пелена. Лишь постепенно раскаты грома удалялись на юг. Вскоре сквозь тучи прорвались лучи солнца, и листья, покрытые каплями дождя, засверкали, как малахит.
На востоке повисла радуга; концы ее прятались в низких тучах, но середина играла в ясном небе. Вскоре радуга исчезла, и над городом раскинулось голубое небо.
Все вокруг было омыто дождем. Казалось, из грозового хаоса возник новый, прекрасный мир. Даже над сточными канавами кружились разноцветные стрекозы.
Но никто из жителей двора, кроме босоногих ребятишек, гонявшихся за стрекозами, не радовался ясному небу и солнцу.
В комнате Сяо Фуцзы обрушилась часть стены; пришлось сорвать циновку с кана и заткнуть дыру. Во многих местах обвалился забор, но на это никто не обращал внимания – у всех хватало других забот. Там, где были низкие пороги, вода залила комнаты, и люди торопились вычерпать ее кто совком, а кто миской. У некоторых обвалилась боковая стена, и там спешно заделывали дыры. Почти у всех протекли потолки, люди вытаскивали вещи и старались просушить их у огня или на солнце.
Во время ливня бедняки почему-то прячутся в своих каморках, готовых в любую минуту обрушиться и заживо похоронить всех обитателей. Люди словно вверяют себя милости Неба. А после дождя подсчитывают убытки. Возможно, теперь, когда засуха миновала, рис и подешевеет на полмедяка, но это не возместит потерь. Хозяева чинят дома лишь тогда, когда комнаты становятся совершенно непригодными для жилья. Один, в лучшем случае два штукатура наскоро заделывают дыры глиной и мелким щебнем – до следующего ливня! Но если кто-нибудь из жильцов хоть немного задержит плату, его сразу выгонят и вещи заберут. Такой дом может в любую минуту обрушиться и придавить людей, но до этого никому нет дела, а на лучшее жилье у бедняков денег не хватает.
Однако больше всего обитатели таких нищих домов страдают после дождей от простуды. Обычно и ребята, и взрослые весь день проводят на улице, тяжелым трудом зарабатывая на жизнь. Когда, потные и разгоряченные, они попадают под струи дождя – а на севере дожди бывают очень холодные, иногда даже с градом величиной с грецкий орех, – дети и взрослые заболевают и долго валяются в жару на сыром кане. Купить лекарство им не на что.
Для урожая дождь благотворен – поднимаются кукуруза и гаолян, но в городе он уносит в могилу сотни детей бедняков. Когда сваливаются взрослые, приходится еще тяжелее. Поэты воспевают жемчуг брызг на лотосе и двойную радугу после дождя, но беднякам не до этих красот. Если заболевает кормилец, в дом входит голод. Недаром после дождей возрастает число проституток, воришек и прочих преступников: когда болен отец, сыновья идут воровать, а дочери – продавать себя. Все лучше, чем умирать с голоду! Дождь идет для всех: для богатых и бедных, для праведников и злодеев, но одним он приносит богатство и радость, а другим – смерть и горе, ибо изливается на землю, лишенную справедливости.
Сянцзы заболел. Во дворе болел не он один.
Глава девятнадцатаяДвое суток Сянцзы проспал мертвым сном, и Хуню забеспокоилась. Она отправилась за помощью в Храм Императрицы, раздобыла какие-то чудодейственные травы, растертые с пеплом от благовоний. Когда в Сянцзы влили это снадобье, он открыл глаза, огляделся, но вскоре снова впал в забытье и начал бредить. Только тогда Хуню догадалась пойти за врачом. Два укола, настоящее лекарство, и Сянцзы пришел в себя.
– Дождь все еще идет? – первым делом спросил он.
Больше принимать лекарства Сянцзы не стал: жаль было денег. Он и так досадовал, что заболел. Незачем ему пить всякое зелье из-за какой-то простуды! Чтобы доказать, что ему лучше, Сянцзы хотел сразу встать, но, едва приподнялся, перед глазами поплыли огненные круги, и он снова упал. Делать было нечего, пришлось глотать лекарства.
Сянцзы пролежал десять дней. И с каждым днем расстраивался все больше. Иногда, уткнувшись в подушку, он беззвучно рыдал. Пока он не работает, за все платит Хуню. Но что будет дальше, когда она истратит свои деньги? Все целиком ляжет на его плечи, а он не может обеспечить семью. Хуню слишком расточительна, слишком любит полакомиться. А тут еще скоро появится ребенок!..
Сянцзы поправлялся медленно. Его грызло беспокойство, и горькие мысли усугубляли болезнь.
Как только Сянцзы стало лучше, он спросил Хуню:
– Что с коляской?
– Не волнуйся, отдала Динсы напрокат!
– Ай-я!
Сянцзы боялся, как бы ему не сломали коляску, однако Хуню поступила правильно: не стоять же коляске без дела! Он подсчитал, что зарабатывал пять-шесть мао в день. Этого хватало на уплату за комнаты, на рис, топливо, масло для лампы, и ему еще оставалось на чашку чая. На жизнь достаточно, если, конечно, тратить расчетливо, а не так, как Хуню. А сейчас они получали всего мао в день, да еще покупали лекарства. Что, если болезнь свалила его надолго? Не удивительно, что Эр Цянцзы пьет, да и остальные рикши живут только сегодняшним днем. Рикшу на каждом шагу подстерегает смерть! Как бы усердно он ни работал, каким бы упорным ни был, он не имеет права обзаводиться семьей, не имеет права болеть – словом, ни на что не имеет права!
Сянцзы вспомнил свою первую собственную коляску, вспомнил пропавшие деньги, добытые с таким трудом… Кого винить в этих несчастьях? Не из-за болезни и не из-за семьи он потерял тогда все. Видно, как ни бейся, ничего не получится. Да, рикшу ждет только гибель, и никому не ведомо, когда и откуда она придет.
От подобных мыслей тоскливое настроение Сянцзы сменилось полным безразличием. Пропади все пропадом! Будет валяться, пока не поправится!
Несколько дней он пролежал спокойно, ни о чем не думая, по вскоре им вновь овладело желание поскорее приняться за дело: бегать, трудиться в поте лица. Пусть его ждет гибель, но каждый человек, пока жив, до последнего вздоха надеется на лучшее. Вот только поправиться Сянцзы никак не мог.
– Я же тебе говорил, что эта коляска несчастливая! – жаловался он Хуню.
– Ты лучше выздоравливай скорей! Только и твердишь о коляске, совсем помешался…
Он замолкал. Да, это правда, он помешан на коляске! С тех пор как он стал рикшей, Сянцзы верил, что коляска может дать ему все! Да, видна, зря верил…
Как только ему полегчало, Сянцзы поднялся, взглянул в зеркало и не узнал себя: щеки впали и обросли щетиной, глаза провалились, возле шрама появилось много новых морщин.
В комнате было нестерпимо душно, по выйти во двор он не решался. Его все знали как первоклассного рикшу, и он не хотел, чтобы люди видели, как он еле волочит ослабевшие ноги, худой и бледный, словно привидение. Как он досадовал, что нет сил выйти и взяться за коляску! Увы! Болезнь приходит и уходит, когда ей вздумается.
Сянцзы провалялся с месяц. Потом снова впрягся в работу, хоть и не совсем еще окреп. На улице он надвигал шапку поглубже, чтобы его не узнали. Имя Сянцзы было неразрывно связано с быстротой, но бегать, как прежде, он теперь не мог, и боялся вызвать всеобщее презрение.
Сянцзы старался каждый день отвозить побольше пассажиров, чтобы наверстать упущенное время. Но через несколько дней снова заболел. На этот раз дизентерией. От досады он хлестал себя по щекам – но что тут поделаешь! Болезнь окончательно измотала Сянцзы. Он так обессилел, что не мог даже сидеть на корточках. А о том, чтобы работать, не могло быть и речи. Снова прошел впустую целый месяц. Сянцзы понимал, что деньги Хуню на исходе.
Пятнадцатого августа он решил наконец выехать с коляской: если и на этот раз болезнь его свалит, Сянцзы поклялся броситься в реку.
Когда он заболел впервые, Сяо Фуцзы заходила к ним. С женой Сянцзы не любил разговаривать, а с Сяо Фуцзы всегда перебрасывался словом-другим. Это злило Хуню. Когда Сянцзы работал, Сяо Фуцзы была для нее хорошей и выгодной подругой. А теперь ей казалось, что бесстыжая соседка заигрывает с ее мужем, и Хуню выходила из себя. Она потребовала, чтобы Сяо Фуцзы уплатила ей все, что задолжала, и не смела больше переступать их порог.
Теперь Сяо Фуцзы негде было принимать «гостей». Своя комната была такой убогой – даже циновку с кана сняли, чтобы законопатить стену. Куда ей было деваться? Разве только зарегистрироваться на бирже живого товара. Но там предпочитали девушек «образованных» или «из богатых семей» – товар посолиднее, за который платили больше. Кому нужны такие, как она? А жить как-то нужно. Можно, конечно, пойти в публичный дом, но разве это выход? Так она навсегда потеряет свободу, а кто будет заботиться о братишках? Проще умереть, если жизнь – сплошная неволя.
Сяо Фуцзы не боялась смерти, но ей хотелось сначала совершить нечто большое, достойное. Вот поставит братьев на ноги, тогда можно и умереть. Рано пли поздно смерть все равно придет, но, пока жива, она должна спасать братьев!
Сяо Фуцзы долго думала и наконец решила принимать самых простых клиентов. Разумеется, тот, кто согласится войти в ее комнатушку, заплатит немного! Что ж, сколько дадут – столько и ладно. Зато она сэкономит на одежде, на креме, на пудре: в такой каморке можно не думать о моде, а бедным посетителям хватит и того, что она молода. По деньгам и удовольствие.
Между тем Хуню становилось все труднее двигаться: она боялась даже выходить за покупками. Сянцзы пропадал целыми днями, Сяо Фуцзы теперь не показывалась, и Хуню чуть не скулила от тоски, словно собака в конуре. С каждым днем она становилась все раздражительнее. Хуню считала, что Сяо Фуцзы нарочно стала принимать самых простых гостей, чтобы позлить ее. Этого она не могла снести. Хуню садилась на пороге, открыв дверь, и ждала. Как только во дворе появлялся посетитель, Хуню начинала выкрикивать всякий вздор, чтобы досадить своей бывшей подруге. «Гостей» у Сяо Фуцзы становилось все меньше и меньше, а Хуню злорадствовала.
Сяо Фуцзы понимала, что вскоре все соседи начнут подражать Хуню и в конце концов выживут ее. Однако сердиться не смела. Люди в ее положении понимают, что гневом беде не поможешь. И вот Сяо Фуцзы пришла вместе с младшим братом к Хуню на поклон. Она ничего не сказала, но молчание ее было красноречивее всяких слов.
Хуню поняла, что несчастной уже и смерть не страшна. Но страшнее смерти – позор. А сколько можно терпеть позор? Даже самого робкого человека нельзя доводить до отчаяния!
Хуню растерялась: ни скандалить, ни браниться в ее положении она не могла. Лучше, пожалуй, уступить. Кто же мог подумать, что дело примет такой оборот? Глупышка Сяо Фуцзы не поняла: она ведь только шутила!
Подруги помирились, и Хуню, как прежде, принялась во всем помогать Сяо Фуцзы.
Когда Сянцзы после болезни снова взялся за коляску, он стал более осторожен, так как понял, что и он не железный. Конечно, желание заработать побольше не исчезало, но теперь он знал, что должен беречь себя. Даже самый крепкий человек не всегда может выдержать удары судьбы.
После дизентерии у Сянцзы часто болел живот. Бывало, ноги разойдутся, хочется подналечь, побежать быстрее, но вдруг ни с того ни с сего так скрутит, что приходится замедлять шаг, останавливаться и переводить дух. Хорошо еще, когда везешь пассажира в одиночку! Но если несколько рикш бежали вместе, неожиданные остановки Сянцзы удивляли напарников, и это ранило его самолюбие. Ему только двадцать с небольшим, а жизнь так над ним подшутила! Что же будет с ним в тридцать – сорок лет? От этих мыслей его прошибал холодный пот.
Чтобы сберечь здоровье, он охотно взялся бы возить коляску помесячно у одного хозяина. На такой работе бегать, правда, нужно быстро, зато чаще отдыхаешь. Это куда легче, чем возить случайных пассажиров. Но он хорошо знал, что Хуню не согласится, С тех пор как Сянцзы женился, он потерял свободу. И за что ему досталась такая жена? Злосчастная судьба!
Прошло полгода. На смену осени пришла зима. Сянцзы почти смирился со своей долей и по-прежнему работал из последних сил. Он больше ни о чем не мечтал, ни к чему не стремился, но и бездельничать тоже не мог. Работал понуро, по привычке опустив голову. Это был уже не прежний беспечный рикша, которому все нипочем! Он зарабатывал больше других, потому что никогда не стоял без дела, за исключением тех случаев, когда его мучили колики. Возил всяких пассажиров, а не только выгодных, и не хитрил, как другие рикши, не набивал цену, не перехватывал клиентов. Сянцзы сильно уставал, по не было дня, чтобы он не принес домой хоть немного денег.
Однако заработка его не хватало. Он приносил деньги в дом, а Хуню тут же их выносила, и за день уходило все до последнего медяка. Он умел экономить, зато Хуню еще лучше умела тратить.
О покупке второй коляски нечего было и думать.
Последний срок беременности Хуню приходился на начало февраля. Уже к Новому году живот ее стал заметен. К тому же она любила выпячивать его, словно желала подчеркнуть всю значительность своего положения. Теперь она даже с кана поднималась неохотно. О еде заботилась Сяо Фуцзы. Хуню отдавала ей для братьев остатки пищи. И это еще больше увеличило расходы.
Хуню казалось, что она должна есть побольше вкусных вещей. Она постоянно что-то жевала. Сама накупала всякой всячины да еще каждый день заказывала Сянцзы то одно, то другое. Она тратила все, что зарабатывал муж. Если же он приносил больше, прихоти ее только множились. Сянцзы не смел сказать ей ни слова. Когда он болел, она тратила свои деньги, теперь пришло время расплачиваться. Стоило Сянцзы попридержать хоть медяк, Хуню тут же прикидывалась больной.
– Беременность – это болезнь, которая длится девять месяцев, – кричала она. – Что ты в этом понимаешь?
Она говорила сущую правду: в этом Сянцзы ничего не понимал.
В последнее время Хуню стала еще капризнее, не вставала с кана и по нескольку раз на дню посылала Сяо Фуцзы за покупками. Хуню досадовала, что не может выйти сама. Она любила показать себя, да вылезать из дому не хотелось. А сидеть просто так было скучно, вот она и забавлялась тем, что накупала всякой всячины. Какое ни на есть – все развлечение! При этом она уверяла Сянцзы, что заботится только о нем.
– Ты крутишься весь год без отдыха, не окреп еще после болезни, почему же тебе не полакомиться?! На праздник да не поесть вволю? Эдак ты скоро высохнешь, как заморенный клоп!
Сянцзы не возражал – он не умел спорить. А Хуню съедала почти все сама. Наевшись, она сразу ложилась спать, от этого у нее пучило живот, но Хуню твердила, что это из-за беременности!
После Нового года Хуню запретила Сянцзы выходить по вечерам: она не знала точно, когда начнутся роды, и очень боялась. Теперь она вспомнила о своем возрасте. Правда, она так и не призналась, сколько ей лет, но уже больше не уверяла Сянцзы, что лишь ненамного старше его. Она все время говорила о близких родах, и от ее болтовни у Сянцзы кружилась голова. Но дети – это продолжение рода. И Сянцзы испытывал невольную гордость. Конечно, им не следовало заводить ребенка. Но какое сердце не смягчится при мысли, что у тебя будет сын или дочь, что кто-то ласково назовет тебя отцом! Великое это слово!
Теперь Сянцзы только об этом и думал. Огромная ответственность ложилась на его плечи, существование его приобретало смысл. Ему хотелось дать Хуню все, что та пожелает, окружить ее любовью и заботой – ведь в ней зарождалась новая жизнь! Пусть Хуню противна, несносна – в этом деле ей принадлежит главная роль. И все же порой терпеть ее выходки становилось невмоготу.
Каждую минуту Хуню приходила в голову какая-нибудь блажь, и она поднимала такой шум, словно в нее вселялась нечистая сила. А ведь Сянцзы нуждался в отдыхе. Он примирился с тем, что она транжирит деньги, но ему нужен был хотя бы ночью покой, чтобы на следующий день снова взяться за коляску. Она не позволяла ему отлучаться из дому вечерами и не давала как следует отдохнуть по ночам. Сянцзы ни о чем не мог уже думать, кружился целыми сутками, словно в тумане. Радость сменилась тревогой, тревога – печалью. Он ничего больше не ждал, ни на что не надеялся.
Порой это смятение чувств заставляло его стыдиться самого себя. Однажды он так расстроился, что доставил пассажира совсем не туда, куда следует, и потом не знал, как взглянуть ему в глаза.
