Текст книги "Порожденье тьмы ночной"

Автор книги: Курт Воннегут-мл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

24: КАЗАНОВА-МНОГОЛЮБ…

Выслушав это, я завел Рези в первый попавшийся кафетерий, где можно было сесть. Там был высокий потолок, безжалостно слепящий свет и стоял адский грохот.

– Как ты могла поступить так со мной?

– Я люблю тебя.

– Как ты могла меня любить?

– Я всегда тебя любила – еще с самого детства.

– Как это все ужасно, – я сжал руками голову.

– А… а по-моему – прекрасно! – возразила она.

– Ну, и что теперь?

– Разве все не может остаться как есть? – спросила она.

– О, Господи! У меня просто голова кругом!

– Выходит, я все же нашла слова, способные убить любовь – ту самую любовь, которую не убьешь ничем?

– Не знаю, – я покачал головой. – В чем же я так провинился?

– Это я провинилась. Просто, наверное, с ума сошла. Когда сбежала в Западный Берлин, когда мне дали заполнить анкету и начали расспрашивать кто я, что я, да кого я знала…

– А история эта со всеми подробностями, которую ты мне рассказала – все неправда?

– Про табачную фабрику в Дрездене – правда. И про побег в Берлин – тоже правда. И, пожалуй, все. Про табачную фабрику – куда уж правдивее. Десять часов в день по шесть дней в неделю. И так десять лет.

– Прости.

– Это я должна просить прощения. Жизнь со мною обошлась так круто, что я себе и чувства вины не могу позволить. Угрызения совести такая же немыслимая роскошь для меня, как норковая шуба. Одно спасло меня, когда я стояла у машины на фабрике, – мечты, но и на них я не имела никакого права.

– Почему?

– Потому, что в мечтах я воображала себя не той, кем была.

– Беды в этом нет, – ответил я.

– Нет? Да вот она налицо. Взгляни на себя. На меня. На нашу любовь. Я воображала себя своей сестрой Хельгой, Хельга – вот кто я была. Хельга, Хельга, Хельга. Красавица-актриса, замужем за красавцем-драматургом. А Рези, оператор сигаретной машины, просто испарилась.

– У тебя губа не дура.

– Вот кто я и есть на самом деле, – она заметно осмелела. – Вот кто я есть. Я – Хельга. Хельга! И ты поверил в это. А лучшего доказательства и быть не может. Ведь я была для тебя Хельга?

– Ни черта себе вопрос для джентльмена!

– Разве я не имею права на ответ?

– Имеешь. Ответ – «да». Я должен ответить «да», но при этом должен и признать, что я далеко не в лучшей форме. Ни чувства мои, ни интуиция, ни рассудок явно не в лучшем виде.

– А, может, и наоборот, – возразила она. – Может, ты ни в чем и не обманулся.

– Что тебе известно о Хельге? – спросил я.

– Она мертва.

– Ты точно знаешь?

– Разве не мертва?

– Не знаю.

– Я от нее не получила ни весточки. А ты?

– И я.

– От живых ведь получают, правда? Особенно, если они любят так сильно, как Хельга любила тебя.

– Надо думать.

– Я люблю тебя так же сильно, как любила Хельга.

– Спасибо.

– И моя весточка до тебя дошла. Пришлось постараться для этого, но дошла ведь.

– И впрямь, – согласился я.

– Когда я добралась до Западного Берлина и мне дали заполнить анкеты – имя, профессия, ближайшие живые родственники, – я могла выбирать. Либо остаться Рези Нот, одинокой станочницей табачной фабрики. Либо стать Хельгой Нот, актрисой, женой красивого, восхитительного блестящего драматурга, живущего в США. – И она наклонилась ко мне. – Так скажи мне, кем же я должна была стать?

Прости меня, Боже! Но я снова воспринял Рези, как мою Хельгу.

Однако, утвердившись в моей душе снова, она помаленьку начала показывать, что не настолько уж всецело слилась с обликом Хельги, как убеждала меня. Она сочла возможным начать шаг за шагом приучать, меня к личности, которой была не Хельга, а она сама.

Этот постепенный выход из образа, это постепенное отлучение меня от воспоминаний о Хельге начались, как только мы ступили за порог кафетерия. Она тут же задала мне вопрос, раздражавший своей практичностью:

– Продолжать мне красить волосы или можно восстановить их нормальный цвет?

– А какие они у тебя?

– Каштановые.

– Чудесный цвет. Как у Хельги.

– У меня больше отдает в рыжину.

– Интересно будет посмотреть.

Мы шли по Пятой авеню. Немного погодя она спросила:

– Ты когда-нибудь напишешь для меня пьесу?

– Не знаю, смогу ли я снова писать.

– Но ведь Хельга тебя вдохновляла писать?

– Не писать. А писать так, как я писал.

– То есть, чтобы роль была для нее.

– Вот именно. Я писал роли для Хельги, позволяющие ей полностью самовыражаться на сцене.

– Я хочу, чтобы когда-нибудь ты сделал то же самое для меня.

– Может, и попробую.

– Для самовыражения Рези, – сказала она. – Рези Нот.

Мы наткнулись на парад в честь Дня ветерана на Пятой авеню, и я впервые услышал, как смеется Рези. Совсем не так, как Хельга.

Смех Хельги журчал тихим шелестом, смех Рези звучал громко и мелодично. А рассмешили ее дурехи-барабанщицы, выбрасывающие ноги выше головы, виляющие попками, играющие хромированными палочками.

– Никогда ничего подобного не видела, – объяснила она. – Похоже, для американцев война – дело сугубо сексуальное.

Она продолжала заливаться смехом и все выпячивала грудь, доказывая, что из нее тоже вышла бы барабанщица для парада хоть куда.

С каждой секундой она становилась все моложе и веселее, все более хрипло-непочтительной. Белоснежные волосы, лишь недавно наводившие меня на мысли о преждевременной старости, становились теперь на место, ассоциируясь с перекисью и девушками, удирающими в Голливуд.

Насмотревшись на парад, мы заглянули в витрину магазина, где была выставлена огромная позолоченная кровать, очень похожая на ту, что однажды стояла и нашей с Хельгой спальне.

Но не одна лишь вагнеровских пропорций кровать виднелась в витрине. В стекле витрины призрачно отражались и мы с Рези, и призрачный парад, продолжавшийся за нашими спинами. От такой композиции – реально ощутимая массивная кровать и бледные призраки – становилось не по себе. Этакая аллегория в викторианском вкусе, которая, надо сказать, хорошо смотрелась бы на стене в баре – проплывающие мимо знамена, золотая кровать и призраки мужчины и женщины.

В чем именно аллегория заключается, не скажу. Но могу подсказать кое-что. Призрачный мужчина казался безбожно старым, изможденным и траченным молью. Призрачная женщина же годилась ему в дочки: юная, живая, лукавая чертовка.

25: ОТВЕТ КОММУНИЗМУ:

Мы с Рези лениво брели обратно к моему крысиному чердаку, заходя в мебельные магазины и останавливаясь пропустить рюмашку то здесь, то там.

В одном баре, когда Рези ушла в дамскую комнату, ко мне прицепился какой-то кабацкий заседатель.

– Знаете, в чем ответ коммунизму? – спросил он.

– Нет.

– В моральном перевооружении, – заявил тот.

– Это еще что за штука, черт побери?

– Движение такое.

– Куда?

– За моральное перевооружение. За абсолютную честность, абсолютную чистоту, абсолютное бескорыстие и абсолютную любовь.

– Желаю ему всяческой удачи, – ответил я.

Еще в одном баре мы с Рези наткнулись на человека, уверявшего, что он способен удовлетворить – глубоко удовлетворить – семь женщин за ночь, но только, чтобы они были очень разные.

– Совсем-совсем разные, понимаете?

О, Господи, чем же только не живут люди!

О, Господи, и в каком же мире они пытаются этим жить!

28: В КОТОРОЙ УВЕКОВЕЧИВАЕТСЯ ПАМЯТЬ РЯДОВОГО ИРВИНГА БАКЭНОНА И КОЕ-КОГО ЕЩЕ

Домой мы с Рези добрались лишь после ужина, когда уже стемнело. Вообще-то мы собирались провести где-нибудь в гостинице и следующую ночь, а домой зашли, потому что Рези очень хотелось проснуться с мыслью о том, как мы переоборудуем чердак, хотелось поиграть в хозяйку дома.

– Наконец-то у меня есть дом! – воскликнула она.

– Жилье надо долго обживать, чтобы оно стало домом, – ответил я. И увидел, что мой почтовый ящик снова набит битком. Но почту доставать не стал.

– Кто это сделал? – спросила Рези.

– Сделал что? – переспросил я.

– Вот это, – и Рези показала на табличку с моим именем на почтовом ящике. Кто-то подрисовал к моей фамилии свастику голубым чернильным карандашом.

– Такого раньше не было. – Я ощутил прилив беспокойства, – Может, не стоит подниматься наверх. Вдруг тот, кто это сделал, забрался туда.

– Ничего не понимаю, – сказала Рези.

– Неудачно ты выбрала время приехать ко мне, Рези. Такая у меня была уютная тихая нора, где мы могли бы прекрасно отсидеться…

– Нора? – переспросила Рези.

– Тайный такой уютный отнорочек. И надо же! – меня охватило отчаяние. – Кто-то возьми и разори мою берлогу как назло именно сейчас – когда ты приехала! – Я объяснил Рези, как вдруг всплыла на свет божий моя печальная слава. – И теперь на запах свежевскрытой берлоги стекаются хищники.

– Надо перебираться в другую страну.

– В какую? Куда?

– В любую. У тебя хватит денег уехать куда тебе угодно.

– Куда мне угодно, – повторил я.

И в этот момент в подъезд вошел лысый агрессивно настроенный толстяк с хозяйственной сумкой в руке. И отпихнул нас с Рези от почтовых ящиков, хрипло извинившись, как извиняются задиры, напрашиваясь на драку, потому что в голосе его извинения и не прозвучало:

– Звиняюсь, – буркнул он. И стал читать имена на почтовых ящиках, водя по ним пальцем, словно первоклашка, и подолгу изучая каждое.

– Кэмпбелл, – прочитал он наконец с невыразимым удовлетворением и обернулся ко мне. – Знаете такого?

– Нет.

– Ах, не знаете! – прорычал он, весь наливаясь злобой. – Чего же вы тогда так на него похожи? – И, достав из сумки номер «Дейли ньюс», он раскрыл его и сунул под нос Рези. – Ну-ка, посмотрите, разве не похож он на господина, который с вами, а?

– Позвольте полюбопытствовать, – попросил я и, взяв газету из вдруг ослабевших пальцев Рези, увидел на снимке себя и лейтенанта О’Хэа подле виселиц Ордруфа целую вечность тому назад.

Текст под снимком гласил, что правительство Израиля обнаружило меня после пятнадцатилетних поисков. И теперь требует от Соединенных Штатов моей выдачи для суда. По обвинению в чем? Соучастие в убийстве шести миллионов евреев.

Я не успел и рта раскрыть, как толстяк врезал мне прямо через газету.

Я рухнул как подкошенный, ударившись головой о мусорный бак.

Толстяк склонился надо мной.

– Я тобой сам займусь, пока евреи тебя не посадили в клетку в зоопарке или еще чего не надумали, – прорычал он.

Я помотал головой, пытаясь стряхнуть окутавший меня туман.

– Что, ощущаешь?

– Ага, – пробормотал я.

– Это тебе за рядового Ирвинга Бакэнона.

– Вы, значит, он и есть?

– Бакэнон погиб. Лучший был мой друг. Немцы отрезали ему яйца и повесили на телеграфном столбе в пяти милях от места высадки.

Отпихнув рукой Рези, он ударил меня ногой по ребрам.

– А это – за Энсела Брюера, которого задавил «Тигр» под Аахеном.

И снова пнул меня.

– А это за Эди Маккарти, которого пополам разрезало пулеметной очередью в Арденнах. Эди хотел стать врачом.

И он отвел свою ножищу, чтобы пнуть меня по голове.

– А это – за…

Больше я ничего не слышал. От удара еще за кого-то, павшего на войне, я потерял сознание.

Позже Рези рассказала мне, что на прощанье сказал толстяк и что за подарок он принес мне в своей сумке.

– Я-то войны не забыл, – сказал он мне, хотя я не мог уже его слышать. – Все остальные, видать, забыли, но я – никогда. И вот что я тебе принес, чтоб тебе не заставлять никого руки пачкать.

И ушел.

Рези выбросила петлю в мусорный ящик, где ее следующим утром нашел наш мусорщик Ласло Шомбази. Он потом ею и удавился, но это уже совсем другая история.

Что же до моей собственной, то я очнулся на продавленной кушетке в сырой перенатопленной комнате, увешанной заплесневелыми нацистскими знаменами. Рядом стоял картонный камин – лучшее, что может предложить грошовая лавка для празднования счастливого Рождества. Вделанные в камин картонные березовые полешки освещал красный огонек электрической лампочки и лизали целлофановые языки вечного огня.

Над камином висел хромолитографический портрет Адольфа Гитлера, убранный черным шелком.

Я оказался раздет до своего солдатского белья и укрыт покрывалом под леопардовую шкуру. Застонав, я сел, отчего у меня в глазах все поплыло. Взглянув на свое леопардовое покрывало, я пробормотал что-то несуразное.

– Что ты сказал, милый? – спросила Рези. Она сидела подле меня, но я не заметил ее, пока она не заговорила.

– Неужто, – пробормотал я, плотнее завернувшись в шкуру, – неужто мы попали к готтентотам?

27: ХРАНИТЕЛИ ОГНЯ:

Мои здешние референты, расторопные и толковые молодые люди, подобрали мне фотокопии статьи из «Нью-Йорк таймс» о смерти Ласло Шомбази, человека, удавившегося предназначенной мне веревкой.

Так что и это мне тоже не приснилось.

Отмочил он этот номер на следующий день после того, как меня избили.

По словам «Таймс», он эмигрировал в США после юго, как в рядах борцов за свободу сражался в Венгрии с русскими. Он был братоубийцей, поскольку, по словам «Таймс», застрелил своего брата Миклоша, заместителя министра просвещения Венгрии.

Прежде чем заснуть вечным сном, Шомбази написал записку и пришпилил ее к брючине. Об убийстве им своего брата в записке не было ни слова.

Была жалоба на то, что ему, признанному в Венгрии ветеринару, не позволили практиковать в Америке. Он много чего горького нашел сказать об американской свободе. Ему она показалась иллюзорной.

В последнем своем фанданго паранойи и мазохизма Шомбази завершил посмертное письмо намеком, будто раскрыл секрет излечения рака. А врачи-американцы, мол, лишь смеялись над ним, когда он пытался передать им его.

Ладно, хватит о Шомбази.

Вернемся в комнату, где я очнулся после избиения: это и был тот самый подвал, что оборудовал для Железной гвардии белых сынов американской конституции покойный Август Крапптауэр, подвал дома Лайонела Дж. Д. Джоунза, доктора богословия и медицины. Где-то наверху работал печатный станок, выпуская тираж номера «Уайт крисчен минитмен».

Из какой-то другой подвальной комнаты, неполностью звукоизолированной, доносились идиотско монотонные звуки стрельбы в цель.

Первую помощь после избиения оказал мне молодой Авраам Эпштейн, живущий в нашем подъезде доктор, который констатировал смерть Крапптауэра. Из квартиры доктора Рези позвонила д-ру Джоунзу за советом и помощью.

– Почему Джоунзу? – спросил я.

– Он казался мне единственным человеком в стране, которому можно доверять, – объяснила Рези. – Единственный, о ком я знала точно, что он – на твоей стороне.

– Без друзей – что за жизнь, – сказал я.

Сам я этого не помню, но, по словам Рези, я очнулся в квартире Эпштейна. Джоунз приехал за нами на своем лимузине и отвез меня в больницу, где мне сделали рентген и взяли три сломанных ребра в пластырь. После чего Джоунз доставил меня к себе в подвал и велел уложить в постель.

– Но почему сюда? – спросил я.

– Здесь ты в безопасности.

– От кого?

– От евреев, – объяснила Рези.

Вошел шофер Джоунза – Черный Фюрер Гарлема – с подносом, на котором принес яичницу, гренки и обжигающе горячий кофе. Поднос он поставил на столик рядом со мной.

– Голова болит? – спросил он.

– Болит.

– Примите аспирин.

– Спасибо за совет.

– В этом мире почти что ни от чего нет толку, – сказал он, – кроме аспирина.

– И… и государство Израиль действительно требует моей выдачи, – не веря, переспросил я Рези, – чтобы судить меня за… за что там в газете говорилось меня хотят судить?

– Доктор Джоунз уверен, что американское правительство тебя не выдаст, – ответила Рези, – но евреи пошлют людей выкрасть тебя, как Эйхмана.

– На кой им ляд такая никчемная добыча, – пробормотал я.

– Ты учти, за тобой не просто пара-другая евреев гоняет, – вставил Черный Фюрер.

– Что? – не понял я.

– Это я к тому, что они теперь целой страной обзавелись, смекаешь? И крейсера теперь свои яврейские заимели, и самолеты яврейские, и яврейские танки. Вот они всей ентой яврейской своей кодлой за тобой и шлендрают, разве только что яврейскую водородную бомбу с собой не прихватили.

– Господи Боже, да кто там за стенкой стрельбой развлекается? Может он перестать, пока у меня голова хоть немного не пройдет? – взмолился я.

– Друг твой, – объяснила Рези.

– Доктор Джоунз?

– Джордж Крафт.

– Крафт? Он-то откуда здесь взялся? – изумился я.

– Едет с нами, – ответила Рези.

– Куда?

– Все уже решено. Все единодушны, милый, – нам лучше всего покинуть страну. Доктор Джоунз уже обо всем позаботился.

– О чем позаботился?

– У его друга есть самолет. Как только ты полностью придешь в себя, милый, мы сядем в самолет, улетим в какое-нибудь чудесное местечко, где тебя никто не знает, и начнем новую жизнь.

28: МИШЕНЬ…

Я пошел проведать Джорджа Крафта в тире, оборудованном Джоунзом у себя в подвале. И нашел его в начале длинного коридора, дальний конец которого был заложен мешками с песком. На мешках прикрепили мишень в форме человека.

Мишень являла собою карикатурное изображение курящего сигару еврея, попирающего ногами изломанные кресты и крохотных обнаженных женщин. В одной руке еврей держал мешок с деньгами, украшенный словами «международное банкирство». В другой – русский флаг. Карманы его были набиты взывающими о помощи детьми и их родителями, выдержанными в той же пропорции, что и крохотные женщины, которых еврей топтал ногами.

Конечно, с моего конца коридора всех этих подробностей было не различить, но мне-то подходить ближе, чтобы рассмотреть их, не требовалось.

Мишень нарисовал я. Году, кажется, в сорок первом. Она так ублажила мое начальство, что меня премировали десятифунтовым окороком, тридцатью галлонами бензина и недельным оплаченным отпуском с женой в «Шрейберхаусе», в Ризенгебирте.

Должен признать, то с мишенью я перестарался – ведь я не нанимался к нацистам художником, – каковой факт и представляю для обоснования выдвигаемых против меня обвинений. Думаю, факт моего авторства является новостью даже для Института документации военных преступлений в Хайфе. Однако прошу принять во внимание, что нарисовал сие чудовище, стремясь всемерно упрочить свою репутацию ярого нациста.

Я намеренно сгустил краски, создавая мишень, и за пределами Германии, или подвала Джоунза, ее к всерьез-то никто бы не принял. Да и нарисовал я ее куда менее профессионально, чем мог бы.

Тем не менее она обрела успех.

Да такой, что просто ошеломил меня.

Гитлерюгенд и новобранцы СС никакими иными мишенями почти и не пользовались, а Генрих Гиммлер даже удостоил меня письменной похвалы. «Благодаря Вашей мишени, я стал стрелять во сто крат лучше, – написал он. – Ибо у чистокровного арийца она не может не вызывать порыва стрелять наповал».

Глядя, как Крафт выпускает по моей мишени пулю за пулей, я впервые понял причины ее успеха. Любительская нечеткость рисунка придавала ей сходство с изображениями, нацарапанными на стене в общественной уборной, вызывая в памяти вонь, тусклое освещение, гулкий резонанс сырого воздуха и гнусную уединенность кабинки – ну, точно эхо душевного состояния человека на войне.

Рисунок удался лучше, чем мне бы того хотелось.

Не замечая меня, укутанного в «леопардовую шкуру», Крафт выстрелил снова. Стрелял он из «люгера», огромного, как гаубица, но с патронником и нарезкой, подогнанными под малокалиберные патроны. Поэтому выстрелы звучали разочаровывающе тихо. Крафт снова спустил курок, и из мешка в двух футах от головы мишени посыпалась струйка песка.

– Попробуй в следующий раз с открытыми глазами, – посоветовал я.

– О, – воскликнул Крафт, опустив пистолет, – да ты уже на ногах!

– Как видишь.

– Ужас просто, что случилось!

– И не говори.

– Но, может, оно и к лучшему. Может, мы еще возблагодарим за это Господа.

– Почему? – спросил я.

– Потому, что нас вышибло из наезженной колеи.

– Это уж точно.

– Уедешь из Америки со своей девушкой, обретешь новую среду, новое лицо – и начнешь писать снова, – сказал Крафт. – В десять раз лучше, чем когда-либо раньше. Подумай только, какую теперь привнесешь в свое творчество зрелость!

– Сейчас у меня слишком болит голова… – начал я.

– Скоро пройдет, – перебил меня Крафт. – Голова у тебя цела и полнится захватывающе ясным пониманием себя и мира.

– Гм, – хмыкнул я.

– И моей живописи смена обстановки только пойдет на пользу, – продолжал Крафт. – Я ведь никогда раньше не видел тропиков, не видел этого животного буйства красок, не испытал этой ощутимой глазом, слышимой ухом раскаленной жары…

– При чем тут тропики?

– Разве мы не в тропики направляемся? – удивился Крафт. – Но ведь и Рези тоже выбрала тропики.

– Так ты едешь с нами? – понял я.

– Если ты не против.

– Да, народ тут действовал вовсю, пока я спал, – сказал я.

– Разве мы поступили дурно? – спросил Крафт. – Сделали что-то во вред тебе?

– Зачем тебе связываться с нами, Джордж? Тебе-то зачем этот подвал с тараканами? У тебя-то ведь врагов нет. А свяжись с нами – и все мои враги станут и твоими тоже.

Обняв меня за плечи, Крафт поглядел мне прямо в глаза.

– Говард, – сказал он, – после смерти моей жены у меня не осталось никого на свете, к кому бы я был привязан. Ведь я тоже стал никчемным обломком былого государства двоих.

Но потом я обрел нечто, чего не знал никогда ранее – истинную дружбу. И рад связать свою судьбу с твоею, друг. Ничто иное не в малейшей степени не привлекает меня. И если ты не против, моим краскам и мне самому нечего желать иного, как быть с тобою, куда бы тебя ни забросила Судьба.

– Да, это… это и есть настоящая дружба, – сказал я.

– Надеюсь, что так, – ответил Крафт.