Текст книги "Порожденье тьмы ночной"

Автор книги: Курт Воннегут-мл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

КУРТ ВОННЕГУТ-мл.
ПОРОЖДЕНЬЕ ТЬМЫ НОЧНОЙ

Посвящается Мате Хари

KURT VONNEGUT, Jr

MOTHER NIGHT

Перевод с английского и составление серии Ю. А. ЗАРАХОВИЧА

ПРЕДИСЛОВИЕ

Это – единственная моя книга, мораль которой мне ясна. Не Бог весть какая мораль, зато ясна: мы есть то, чем притворяемся, так что притворяться следует весьма осмотрительно.

Самому мне с нацистскими штучками особенно тесно сталкиваться не приходилось. В тридцатых в моем родном Индианаполисе всплыла кучка гнусных горлопанов – доморощенных американских фашистов, да, помнится, кто-то подсунул мне экземпляр «Протоколов Сионских мудрецов» – якобы тайного еврейского плана установления мирового господства. И еще, помнится, посмеивались мы над моей тетушкой, вышедшей замуж за немецкого немца – пришлось ей писать в Индианаполис с просьбой выслать документы, подтверждающие, что в ее жилах не течет еврейская кровь. Мэр города, знавший тетушку со школьной скамьи и танцевального класса, от души поразвлекался, изукрасив затребованные немцами справки официальными печатями где только мог и обвешав их лентами так, что они походили на грамоты мирных договоров восемнадцатого века.

Вскоре пришла война, и я оказался на фронте, а потом – в плену, почему и довелось глянуть одним глазком на Германию военного времени изнутри. Служил я рядовым в батальонной разведке и по условиям Женевской конвенции должен был отрабатывать свое содержание в плену, что и было к лучшему. Мне не пришлось сидеть все время в тюрьме где-то в глуши, я попал в город Дрезден и сумел увидеть горожан и их жизнь.

В рабочей бригаде, в которую меня определили, было около сотни пленных. Нас отдали по контракту на заводик, производивший витаминный солодовый сироп для беременных женщин – на вкус как жидкий мед, сдобренный дымком жженого пекана. Вкусная штука, я и сейчас бы не отказался. А город был чудесный, весь в дворцах, как Париж, и совсем не тронутый войной. Он считался «открытым» городом, в котором не должны вестись боевые действия, поскольку там не было ни военной промышленности. ни сосредоточения войск.

Тем не менее ночью 13 февраля 1945 года – то есть двадцать один год назад с того дня, как я это пишу, – американские и британские самолеты сбросили на город фугасные бомбы. Конкретных объектов для бомбежки летчикам не указывалось. Целью ставилось разнести город в щепу и загнать пожарных в подвалы.

А потом по наколотой фугасками щепе разбросали сотни тысяч крохотных зажигалок – ну, словно семена по свежевспаханному суглинку. Потом еще раз прошлись фугасками, чтобы пожарные из своих нор носу не казали, а тут и очаги пожаров разрослись, сливаясь один с другим, пока не превратились в единое апокалипсическое пламя. Раз – и все: огненная буря. Крупнейшее вышло в европейской истории избиение людей, кстати говоря. Ну, и что с того?

Нам огненной бури увидеть не пришлось. Мы отсиживались в холодильнике под скотобойней в обществе шести охранников среди бесчисленных рядов разделанных свиных, овечьих, говяжьих и лошадиных туш. Слышно было, как наверху охаживают бомбами. То и дело мягко шурша с потолка обсыпалась штукатурка. Сунься мы наверх посмотреть, стать бы нам физическим воплощением атомов пожара: на вид – обугленные головешки в два-три фута длиной; то ли смехотворно крошечные человечки, то ли громадные жареные кузнечики, кому как нравится.

От сиропной фабрички ничего не осталось. И от города ничего не осталось, кроме подвалов, в которых запеклись, как пряничные человечки, 135 000 Гансов и Гретель. Так что нас послали откапывать трупы. Мы пробивались в заваленные убежища, выносили погибших. Там я насмотрелся немцев самых разных типов и возрастов в момент, когда их застигла смерть. Как правило, все сжимали сумки с ценными для них вещами. Иногда посмотреть, как мы копаем, приходили родственники погибших. Они тоже являли собою интересное зрелище.

Вот, стало быть, и все про нацистов и меня. Родись я в Германии, вырос бы я, надо полагать, нацистом, лупил бы евреев, поляков и цыган так, что только бы трупы из сугробов торчали, да грел бы душу потаенным сознанием собственной праведности.

Такие вот дела.

Если подумать, то у этой моей истории есть еще одна очевидная мораль: уж коли ты мертв – то мертв.

А вот и еще одна приходит в голову: люби, пока можешь. Это полезно.

Айова-Сити, 1966 год.

От редактора:

Готовя к публикации исповедь Говарда У. Кэмпбелла-младшего, я столкнулся с произведением, суть которого оказалась куда более глубокой, нежели стремление осветить либо исказить события в зависимости от обстоятельств. Кэмпбелл был не просто человеком, обвиняемым в совершении особо тяжких преступлений, но и писателем, одно время снискавшим известный успех как драматург. Назвать его писателем – значит признать, что одних лишь требований ремесла было достаточно, чтобы заставить его лгать; и лгать, не видя в том никакого греха. Назвать драматургом – значит еще строже предостеречь читателя, ибо кто способен лгать изощреннее человека, лепившего жизни и страсти в мире столь гротескно неестественном, как мир театральной сцены.

А теперь, высказавшись о лжи подобным образом, я отважусь заметить, что ложь, сотворенная во имя художественного эффекта – в театре, например, а то и в исповеди Кэмпбелла, – может в высшем смысле явиться наиболее прельстительной формой истины.

Отстаивать сию точку зрения я и не собираюсь. Полемика не входит в мои обязанности редактора, которые сводятся лишь к тому, чтобы в наилучшем виде выпустить признания Кэмпбелла.

Текст я почти не правил. Лишь убрал орфографические ошибки, да снял несколько восклицательных знаков. Курсив весь мой.

В ряде случаев я изменил имена, дабы не причинить беспокойства или чего еще похуже невинным людям, которые и по сей день живы. Так, например, под именами Бернарда О’Хэа, Гарольда Дж. Спэрроу и д-ра Авраама Эпштейна скрываются в данном повествовании совсем иные лица. Также вымышлены армейский личный номер Спэрроу и название, коим я окрестил отделение Американского легиона: никакого отделения Американского легиона имени Фрэнсиса Донована в Бруклине нет.

В одном лишь месте может подвергаться сомнению моя дотошность, нежели точность самого Говарда У. Кэмпбелла-мл. Речь идет о части главы двадцать второй, где Кэмпбелл цитирует три своих стихотворения и по-английски, и по-немецки. Английские тексты в рукописи совершенно ясны. Немецкие же их варианты, восстановленные Кэмпбеллом по памяти, так исчерканы и замараны правкой, что их и не всегда разберешь. Кэмпбелл гордился своими литературными успехами в немецком, к литературному же своему мастерству в английском относился безразлично. Самоутверждаясь в этой гордости, он снова и снова перерабатывал и переделывал стихи, написанные по-немецки, так, видимо, никогда и не удовлетворяясь достигнутым.

Поэтому, желая воплотить в настоящей книге дух поэзии, написанной Кэмпбеллом по-немецки, я был вынужден прибегнуть к услугам тончайшего мастера-реставратора. Человеком, восстановившим, так сказать, вазу из черепков, была г-жа Теодора Раули из Котьюита, Массачусетс, прекрасный лингвист и сама почитаемая поэтесса.

Значительные сокращения я сделал лишь в двух местах. В главе тридцать девятой снял абзац по настоянию юриста моего издателя. В оригинале этой главы у Кэмпбелла один из членов Железной гвардии белых сынов американской конституции кричал фэбээровцу: «Я – лучше американец, чем ты! Мой отец придумал праздник „Я – американец!“» Очевидцы сходятся в том, что подобное заявление имело место, но не имело никаких очевидных оснований. Посему юрист счел, что воспроизведение данного заявления в контексте опубликованного текста может оказаться клеветническим по отношению к действительным авторам идеи праздника «Я – американец!».

Попутно замечу, что, согласно свидетельствам очевидцев, именно в этой главе Кэмпбелл наиболее точно цитирует все реплики и высказывания. Все сходятся в том, что Кэмпбелл безупречно достоверно, слово в слово, воспроизводит предсмертный монолог Рези Нот.

Вторая из двух единственных сделанных мною купюр приходится на главу двадцать третью, носившую в оригинале порнографический характер. Я считал бы делом чести довести до читателя эту главу, не тронув там ни строчки, не впиши Кэмпбелл прямо в текст просьбу к редактору выхолостить ее.

Название книге дал сам Кэмпбелл, позаимствовав его из монолога Мефистофеля из «Фауста» Гёте. В переводе Карлайля Ф. Макинтайра (Нью Дирекшнз, 1941) монолог звучит так[1]1
  Переводчик позволил себе вольность заменить перевод Карлайля Ф. Макинтайра более нам привычным переводом с немецкого Б. Л. Пастернака: М., Художественная литература, 1957, с. 93.


[Закрыть]: «Я – части часть, которая была / Когда-то всем и свет произвела. / Свет этот – порожденье тьмы ночной / и отнял место у нее самой. / Он с ней не сладит, как бы ни хотел. / Его удел – поверхность твердых тел. / Он к ним прикован, связан с их судьбой, / лишь с помощью их может быть собой, / И есть надежда, что когда тела / разрушатся, сгорит и он дотла».

Сам Кэмпбелл определил и кому посвятить книгу. Вот как он объяснял свой выбор в главе, позднее исключенной им из текста:

«Не зная еще, что за вещь у меня получится, я написал следующее: „Посвящается Мате Хари. Она блудила в интересах разведки, и я – тоже“».

Однако сейчас, прочитав часть получившейся книги, я предпочел бы посвятить ее личности менее экзотичной, более правдоподобной и современной, не так похожей на персонаж немого кино.

Пожалуй, я посвятил бы ее кому-то известному, мужчине пли женщине, личности, прославившейся содеянным злом, все время твердя себе при этом: «Да нет, в глубине души во мне таится мое настоящее „я“, очень хорошее „я“, то „я“, что сотворено небом».

Примеров на ум приходит тьма, могу их отчеканить целый список без запинки, как чеканят куплеты Гильберта и Салливэна. Но не приходит ни единого имени, которому я мог бы с полным правом посвятить эту книгу, кроме моего собственного.

Так что позвольте мне почтить самого себя следующим образом:

«Эта книга перепосвящается Говарду У. Кэмпбеллу-младшему – человеку, совершившему главное преступление своей эпохи: он служил злу слишком явно, а добру – слишком тайно».

Курт Воннегут-младший

ПРИЗНАНИЯ ГОВАРДА У. КЭМПБЕЛЛА-МЛАДШЕГО

1: ТИГЛАТПАЛАСАР ТРЕТИЙ

Меня зовут Говард У. Кэмпбелл-младший.

Я – американец по рождению, нацист – по репутации и лицо без подданства по натуре.

Эту книгу я пишу в 1961 году.

Адресую ее я г-ну Тувии Фридману, директору Института документации военных преступлений в Хайфе, а также всем, кого она может касаться.

Чем эта книга должна представлять интерес для г-на Фридмана?

Тем, что написана человеком, подозреваемом в совершении военных преступлений. Г-н Фридман специализируется по людям такого рода. И изъявил страстное желание обогатить свой архив злодеяний нацизма любыми заметками, какие я пожелаю оставить. Настолько страстное, что предоставил в мое распоряжение пишущую машинку, бесплатную стенографистку и референтов, готовых разыскать и уточнить любые факты, необходимые мне для создания подобных и точных мемуаров.

Я сижу за решеткой в симпатичной новой тюрьме в старом Иерусалиме.

И жду справедливого суда государства Израиль моим военным преступлениям.

А машинку г-н Фридман выдал мне занятную и как нельзя более подобающую случаю – она явно изготовлена в Германии времен второй мировой войны. Откуда я знаю? Ну, это проще пареной репы: на клавиатуре установлен ключ, которого знать не знали до эпохи Третьего германского рейха и который никогда больше не поставят на машинку снова.

Это – сдвоенные молнии, означавшие страшные СС, «Шутцстаффел» – самое ярое и фанатичное крыло нацизма.

На такой машинке я всю войну проработал в Германии. И когда приходилось писать о СС, – а приходилось часто, и я всегда писал с энтузиазмом, – я никогда не печатал буквы сокращения «СС», но нажимал ключ, оставлявший на бумаге куда более страшные и магические двойные молнии.

Древняя история.

Древней историей я окружен со всех сторон. Хотя тюрьма, в которой меня гноят, новая, но, говорят, часть камней, из которых она сложена, тесались ещё при царе Соломоне.

И временами, разглядывая в окно камеры веселую и нахальную молодежь юного государства Израиль, я ощущаю и себя, и свои военные преступления такими же древними, как старые серые камни времен царя Соломона.

Как давно была эта война, эта вторая мировая! Как далеко ушли в прошлое совершенные в ней преступления!

Как почти уже напрочь все это забыто, даже евреями – молодыми евреями, то бишь.

Один из евреев, сторожащих меня, ничего о той войне не знает. Ему не интересно. Зовут его Арнольд Маркс. Жутко рыжий. Арнольду всего восемнадцать. Следовательно, когда умер Гитлер, ему было три, а когда началась моя карьера военного преступника, его еще и на свете не было.

Арнольд сторожит меня с шести утра до полудня.

Родился он в Израиле и ни разу из Израиля не выезжал.

Родители его покинули Германию в начале тридцатых. Дед, по его словам, получил в первой мировой Железный крест.

Арнольд учится на юриста. Но по призванию он археолог, как и его отец-оружейник. Почти все свое свободное время отец и сын проводят на раскопках развалин Газора. Руководит работами Игал Ядин, бывший начальником генерального штаба израильской армии во время войны с арабскими государствами.

Ну, коли так – пусть будет так.

Газор, объяснил мне Арнольд, был канаанитским городом в Северной Палестине, существовавшим не менее тысячи девятисот лет до Рождества Христова. Примерно за тысячу четыреста лет до Рождества Христова, говорил Арнольд, иудеи захватили Газор, перебили все сорок тысяч его обитателей, а город сожгли дотла.

– Соломон отстроил город, – продолжал Арнольд, – но в 732 году до Рождества Христова Тиглатпаласар Третий сжег его снова.

– Кто-кто? – переспросил я.

– Тиглатпаласар Третий, – повторил Арнольд и добавил: – Ну, ассириец, – как бы давая толчок моей памяти.

– А, – сказал я. – Тот самый Тиглатпаласар.

– Можно подумать, вы никогда о нем и не слышали, – упрекнул Арнольд.

– Не слышал, – сознался я, смиренно пожав плечами. – Ужасно, да?

– Да-а, – протянул Арнольд, нахмурившись, словно учитель в классе. – Казалось бы, уж такую-то историческую личность каждый должен знать. Другого такого выдающегося деятеля во всей, пожалуй, ассирийской истории не сыскать.

– О, вот как.

– Я принесу вам книгу о нем, если хотите, – предложил Арнольд.

– Вы очень любезны. Возможно, я займусь выдающимися ассирийцами, но несколько позднее. Пока что у меня из головы не идут выдающиеся немцы.

– Какие именно? – полюбопытствовал Арнольд.

– Да вот, последнее время все вспоминаю своего бывшего начальника – Пауля Йозефа Геббельса.

– Кого-кого? – отсутствующим взглядом посмотрел на меня Арнольд.

И я вдруг ощутил, как, хороня меня, сочится прах Святой Земли, почувствовал всю тяжесть одеяла песка и штыба[2]2
  Штыб – самый мелкий каменный уголь, с размером частиц не более 6 мм (прим. верстальщика).


[Закрыть], которому однажды суждено укрыть меня. Сверху давили футов тридцать-сорок разрушенных городов, снизу – какие-то первобытные кухонные помойки, да храм-другой, а за ними —

Тиглатпаласар Третий.

2: ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ СПЕЦИАЛЬНОГО НАЗНАЧЕНИЯ

С охранником, ежедневно в полдень сменяющим Арнольда Маркса, мы почти ровесники. То есть, ему должно быть сорок восемь. Он-то войну помнит, да еще как, только вспоминать не любит.

Зовут его Андор Гутман. Сонный такой, туповатый эстонский еврей. Два года был в Освенциме – лагере смерти. Рассказывает об этом неохотно, говорит, что был на волосок от трубы крематория сам.

– Только, – говорит, – назначили меня в зондеркоммандо, – как пришел приказ Гиммлера остановить печь.

«Зондеркоммандо» означает подразделение специального назначения. В Освенциме у него было назначение – специальнее некуда. Оно комплектовалось из заключенных, коим надлежало вести обреченных в газовые камеры, а затем выгребать трупы. По завершении работ личный состав зондеркоммандо ликвидировался тоже. Первым заданием их преемников было убрать трупы своих предшественников.

По словам Гутмана, многие вызывались работать в зондеркоммандо добровольно.

– Почему? – спросил я.

– Сумей вы написать об этом книгу, – сказал Гутман, – и ответить в ней на этот вопрос, вышла бы действительно великая книга.

– А вы ответ знаете?

– Нет. Потому-то и заплатил бы любые деньги за такую книгу.

– И на ум ничего не приходило?

– Не приходило, – ответил Гутман, глядя мне прямо в глаза, – хотя я и сам добровольно вызвался.

Сделав подобное признание, Гутман на некоторое время оставил меня. Я задумался об Освенциме, хотя меньше всего любил об этом думать. Вернувшись, Гутман сказал:

– По всему лагерю были установлены громкоговорители. Они почти никогда не выключались. Очень много передавали музыки. Знающие люди говорили – хорошей музыки. Часто – самой лучшей.

– Интересно, – вставил я.

– Но только не еврейской, – добавил Гутман. – Еврейская была запрещена.

– Естественно, – кивнул я.

– Музыку то и дело прерывали, – продолжал Гутман, – чтобы объявить приказ. И так весь день напролет: музыка и приказы.

– Очень современно, – заметил я.

Гутман закрыл глаза, напряженно вспоминая что-то:

– Особенно один приказ… Его мурлыкали в микрофон, как колыбельную. По многу раз за день. Приказ для зондеркоммандо.

– Какой? – спросил я.

– Leichentr?ger zur Wache, – промурлыкал Гутман, по-прежнему не открывая глаз.

Перевожу: «Трупоносы – к караульному помещению». Приказ, понятный в своей обыденности для учреждения, специально созданного для умерщвления миллионов людей.

– Как послушаешь два года эти слова вперемежку с музыкой, – объяснил Гутман, – так должность трупоноса вдруг начинает казаться очень даже привлекательной.

– Вполне могу понять.

– Можете? – переспросил, качая головой, Гутман. – А я не могу. И до гробовой доски стыдиться буду. Вызваться работать в зондеркоммандо – позорнейшее дело.

– Я так не считаю.

– А я считаю. Стыдобища. И не хочу больше никогда говорить об этом.

3: БРИКЕТЫ…

Ежедневно в шесть вечера Андора Гутмана сменяет Арпад Ковач – этакий веселый и громогласный живчик.

Заступив вчера в шесть вечера на дежурство, Арпад потребовал дать ему посмотреть, что я успел написать. Я дал ему несколько страничек, и он расхаживал по коридору, отчаянно жестикулируя и без удержу их хваля.

Прочесть он их не прочел, но хвалил то, что предполагал в них прочесть.

– Врежь им, кулемам надутым! Задай им перцу, брикетам чопорным, – все твердил Арпад.

Под «брикетами» Арпад подразумевал людей и пальцем не шевельнувших ради собственного спасення и спасения других, когда власть взяли нацисты. Людей, безропотно готовых идти прямо в газовые камеры, коль скоро нацистам заблагорассудилось туда их отправить. Ведь в прямом смысле слова брикет – это прессованный брусок угольного штыба. Для транспортировки, хранения и сжигания – удобнее не придумать.

Арпад, оказавшись евреем в нацистской Венгрии, превращаться в брикет и не думал. Напротив, он обзавелся фальшивыми документами и вступил в венгерскую эсэсовскую часть.

Чем и объясняется его сочувствие ко мне.

– Да объясни ты им – чего человек ни сделает, лишь бы шкуру сласти! Неужели, если ты порядочный, то тебе одна дорога – в брикеты? – шумел он прошлой ночью.

– Ты хоть одно мое выступление по радио когда-нибудь слышал? – поинтересовался я.

Свои военные преступления я совершил в области радио. Служил нацистским радиопропагандистом, был изобретательным и гнусным антисемитом.

– Нет, не слышал, – сознался Арпад.

Тогда я дал почитать ему текст одной из своих передач, предоставленных мне институтом в Хайфе.

– Почитай.

– А зачем? Все тогда талдычили одно и то же. Изо дня в день.

– Все равно почитай. Сделай одолжение, – попросил я.

Арпад читал, и лицо его мрачнело.

– Вот уж не ожидал, – сказал он, возвращая мне текст.

– Да?

– Не ожидал, что так слабо. Перцу нет, стержня нет, духу не хватает. Я-то думал, ты по расистской части мастак.

– А разве нет? – удивился я.

– Да позволь кто из эсэсовцев моего взвода так дружелюбно отозваться об евреях, я б его расстрелял за измену, – объяснил Арпад. – Нет, Геббельсу надо было тебя уволить и нанять шугать евреев меня. Я б им показал – по всему мир перья б летели!

– Ты и так свой долг исполнял в СС.

Арпад расплылся в улыбке, вспоминая проведенные в СС деньки.

– Я был ариец – первый сорт!

– И никто тебя не заподозрил?

– Посмели бы только! Такой я был чистокровный и грозный ариец, что меня даже определили в специальное подразделение. Нам была поставлена задача выяснить, как евреи всегда узнавали наперед о планах СС. Где-то была утечка информации, и нам надлежало установить и ликвидировать ее.

Арпад даже рассердился и расстроился, вспомнив об утечке, хотя сам ее каналом и служил.

– Выполнило ваше подразделение поставленную задачу? – поинтересовался я.

– Счастлив доложить, – ответил Арпад, – что по нашим рекомендациям расстреляли четырнадцать эсэсовцев. Сам Адольф Эйхман лично поздравил нас.

– Так ты с ним встречался?

– Встречался, – ответил Арпад. – И очень жалею, что не знал тогда, какая он важная шишка.

– Почему?

– Знал бы – убил, – объяснил Арпад.