Текст книги "Порожденье тьмы ночной"

Автор книги: Курт Воннегут-мл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

36: ВСЕ, КРОМЕ ВИЗГА…

– Если б только не иллюстрации! – гневно сказал я Уиртанену.

– А какая разница?

– Это калечит книгу! Рисунки не могут не изуродовать слов! Эти слова не предназначались для иллюстрирования! С рисунками – они уже совсем не те слова!

– Здесь, боюсь, мало что от вас зависит, – пожал плечами Уиртанен. – Ну, что вы можете сделать? Разве только войной на русских пойти?

Я до боли стиснул веки.

– Знаете, что говорят о разделке свиней на чикагских скотобойнях?

– Нет, – покачал головой Уиртанен.

– Они там хвастают, что пускают в дело все, кроме поросячьего визга.

– Ну и что? – посмотрел на меня Уиртанен.

– Я себя сейчас чувствую свиньей на бойне. Разделанной свиньей, на каждую часть которой сыщется мастер. Боже мой! Да ведь они мой визг – и тот сумели пустить в дело! Ту часть моего «я», что стремилась сказать правду, обратили в отпетого лжеца! Мою любовь обратили в порнографию! Мой дар художника обратили в грязь, какую свет не видел! Самую святую мою память пустили на пищу для кошек, клей и ливерную колбасу!

– Память о ком? – спросил Уиртанен.

– О Хельге! Моей Хельге! – воскликнул я и зарыдал. – Рези убила память о ней, служа Советскому Союзу. Рези заставила меня осквернить эту память, и ей не стать больше прежней.

Я открыл глаза.

– К… матери это все, – сказал я тихо. – Наверное, и свиньям, и мне надлежит гордиться, что из нас сумели извлечь пользу. Одно меня радует…

– Что же? – спросил Уиртанен.

– То, что хоть кто-то сумел жить жизнью художника, благодаря созданному мною. Я рад за Бодоскова. Вы сказали, что его арестовали и судили?

– Приговорили к расстрелу.

– За плагиат?

– За оригинальность, – ответил Уиртанен. – Плагиат – это мелочь. Подумаешь, дело – еще раз написать, что уже было написано! Истинная оригинальность – вот тягчайшее преступление, нередко влекущее за собой жестокие и необычные наказания, прежде чем нанести прекращающий страдания удар.

– Не понимаю.

– Ваш друг, Крафт-Потапов, понял, что истинным автором произведений, которые Бодосков выдавал за свои, являетесь вы, – объяснил Уиртанен. – И доложил об этом в Москву. На даче Бодоскова был совершен обыск. Волшебный сундук с вашими рукописями обнаружили на сеновале над конюшней.

– И что же?

– Все, что вы схоронили в сундук, было напечатано до единого слова.

– И что с того?

– То, что Бодосков начал наполнять сундук собственной магией, – сказал Уиртанен. – При обыске обнаружили сатирический роман о Красной Армии объемом в две тысячи страниц, написанный в ярко выраженном небодосковском стиле. Вот за эту небодосковщину Бодоскова и расстреляли.

– Но хватит о прошлом! – сменил тему Уиртанен. – Послушайте лучше, что я хочу сказать относительно будущего. Через полчаса, – и он посмотрел на часы, – Джоунза будут брать. Дом уже окружен. Я хотел извлечь вас оттуда, потому что сложностей и так хватает.

– Куда же мне теперь?

– Домой не советую. Патриоты все разнесли вдребезги. И вас чего доброго разнесут, если застукают.

– Что будет с Рези?

– Ограничатся депортацией. Никаких преступлений она не совершила.

– А что ждет Крафта?

– Долгая отсидка в тюрьме. Ничего позорного здесь нет. Да я думаю, он и сам охотнее сядет в тюрьму, чем вернется домой.

– А преподобный Лайонел Дж. Д. Джоунз, доктор богословия и медицины, – добавил Уиртанен, – вернется за решетку за нелегальное хранение огнестрельного оружия и за любую другую откровенную уголовщину, которую только сумеем ему навесить. Отцу Кили мы ничего не готовим, так что, наверное, его снова ждут притоны. И Черный Фюрер останется без пристанища тоже.

– А Железная гвардия?

– Железным гвардейцам белых сынов американской конституции, – сказал Уиртанен, – сделают внушение о незаконности создания в нашей стране частных армий, убийств, мятежей, измены и насильственного свержения правительства. Затем их отправят по домам просвещать родителей, если это вообще хоть в какой-то степени возможно.

Уиртанен снова посмотрел на часы.

– Вам пора уходить – побыстрее покинуть окрестности.

– Можно спросить, кто ваш человек у Джоунза? Кто сунул мне записку в карман с инструкциями прийти сюда?

– Спросить можно, – улыбнулся Уиртанен, – но вы ведь и сами знаете, что я вам не скажу.

– Неужели вы мне настолько не доверяете?

– Как я могу доверять человеку, проявившему себя таким отменным агентом, – спросил Уиртанен. – А?

37: СТАРОЕ ЗЛАТОЕ ПРАВИЛО…

Я покинул Уиртанена.

Но, не пройдя и десяти шагов, понял, что меня как магнитом тянет обратно в подвал Джоунза, где остались любовница и лучший друг.

Хотя я и знал теперь их истинные лица, у меня все равно кроме них никого на целом свете не было.

Вернувшись тем же путем, каким ушел, я проскользнул в дверь черного хода.

Когда я вернулся, Рези, отец Кили и Черный Фюрер играли в карты. Моего отсутствия никто не заметил.

Железные гвардейцы белых сынов американской конституции проводили занятия по отданию почестей флагу. Занятиями руководил один из гвардейцев.

Джоунз поднялся наверх творить.

Крафт, русский обер-шпион, читал номер «Лайфа» с портретом Вернера фон Брауна на обложке, раскрыв его на развороте, изображавшем панораму болота в век рептилий.

Работал маленький приемничек. По нему объявили песню. Название песни отложилась у меня в памяти. Вовсе не потому, что у меня такая феноменальная память. Просто оно как нельзя лучше соответствовало ситуации. Впрочем, оно почти под любую ситуацию подойдет. Звучало оно так: «Старинное златое правило».

По моей просьбе референты Института документации военных преступлений в Хайфе разыскали для меня весь текст этой песенки:

 
Ты разбиваешь сердце мне,
Всегда со мной наедине
Любить меня ты обещаешь
И вдруг с другими исчезаешь.
А я убит,
И я разбит.
Меня совсем не веселит,
Что ты опять меня оставила.
А ты смеешься
И ты лжешь,
Меня до слез ты доведешь,
Пора б тебе запомнить…
Старинное златое правило.
 

– Во что играете? – спросил я картежников.

– В «Старую деву», – ответил отец Кили. Он очень серьезно относился к игре. Хотел выиграть. Заглянув ему в карты, я увидел, что «старая дева» – дама пик – у него на руках.

Скажи я сейчас, что в ту минуту я весь извелся зудом и нервным тиком и чуть не грохнулся в обморок от охватившего меня ощущения нереальности, я произвел бы, вероятно, более человеческое впечатление, то бишь вызвал бы больше сочувствия.

Увы.

Этим и не пахло.

Должен сознаться в своей жуткой ущербности. Все, что я вижу, слышу, осязаю, обоняю и пробую на вкус, я воспринимаю, как абсолютную реальность. Вот такая я доверчивая игрушка собственных чувств: ничто не кажется мне нереальным. И ничем мою непоколебимость не проймешь: ни тем, что меня били по голове, ни тем, что я напивался пьян, ни даже тем, что однажды мне случилось при весьма необычных обстоятельствах, к сему повествованию отношения не имевших, оказаться под воздействием кокаина.

Сейчас, в подвале Джоунза, Крафт показал мне портрет Брауна на обложке «Лайфа» и спросил, знал ли я его.

– Фон Брауна? – переспросил я. – Томаса Джефферсона космического века? Конечно. Барон как-то танцевал с моей женой в Гамбурге на дне рождения генерала Вальтера Дорнбергера.

– И хорошо танцевал? – поинтересовался Крафт!

– Как Мики Маус. Так танцевали все нацистские шишки, если уж приходилось.

– Интересно, узнал бы он тебя сейчас?

– Обязательно. Я наткнулся на него на Пятьдесят Второй улице примерно месяц назад, и он окликнул меня по имени. Просто ошеломлен был, увидев меня в столь жалком состоянии. Сказал, что у него полно контактов в сфере связей с общественностью, и предложил похлопотать насчет работы в этой области.

– У тебя бы это хорошо пошло, – согласился Крафт.

– Естественно – у меня же нет никаких убеждений, способных мешать клиенту лепить в глазах публики угодный ему образ.

Картежники сложили карты, оставив отца Кили, этого жалкого старого девственника, с его дамой пик на руках.

– Что ж, – вздохнул Кили с таким видом, будто за спиной у него лежало богатое победами прошлое, а впереди еще ждало блестящее будущее, – не все же побеждать.

И пополз с Черным Фюрером наверх, останавливаясь через каждые две-три ступеньки сосчитать до двадцати.

А мы с Рези и Крафтом-Потаповым остались одни.

Рези подошла ко мне, обняла, прильнула щекой к моей груди.

– Только представь, милый…

– Гм-м, – пробурчал я.

– Завтра мы уже будем в Мексике.

– Гм, – хмыкнул я.

– Ты чем-то обеспокоен?

– Я? Обеспокоен?

– Что-то тебя гложет.

– Как, по-твоему, гложет меня что-либо? – спросил я Крафта, снова углубившегося в иллюстрацию, изображающую болото.

– Да нет, не сказал бы.

– Все со мной, как обычно, – сказал я.

– Кто б подумал, что такое способно летать? – ткнул Крафт пальцем в изображение проносящегося над болотом птеродактиля.

– Кто б подумал, что такой занюханный старый пердун, как я, покорит сердце такой красавицы, да обретет такого одаренного и верного друга в придачу, – ответил я.

– Мне очень легко любить тебя, – вздохнула Рези. – Ведь я всегда тебя любила.

– Мне вот пришло в голову… – начал я.

– Поделись с нами, – попросила Рези.

– Может, Мексика – это не совсем то, что нам надо, – продолжал я.

– Всегда можно перебраться куда-нибудь еще, – вставил Крафт.

– Может… может, прямо в аэропорту Мехико-Сити… может, там пересесть на другой самолет… – продолжал я.

– И куда полететь? – Крафт закрыл журнал.

– Ну, не знаю, право. Куда-нибудь, только, чтоб очень быстро. Сама мысль о движении возбуждает меня – слишком я на месте засиделся.

– А, – буркнул Крафт.

– Да хоть в Москву.

– Что? – не поверил своим ушам Крафт.

– В Москву, – говорил я. – Я бы очень не прочь взглянуть на Москву.

– Оригинальная мысль, – сказал Крафт.

– Тебе не нравится?

– Ну, подумать надо.

Рези подалась от меня в сторону, но я крепко держал ее.

– И ты подумай, – сказал я ей.

– Если ты так хочешь, – еле выговорила она.

– Ей-богу, эта мысль мне все больше и больше начинает нравиться, – и я встряхнул Рези, чтобы расшевелить ее. – Мне бы в Мехико-Сити хватило и пары минут до пересадки на другой самолет.

– Ты шутишь? – Крафт поднялся на ноги, тщательно разминая пальцы рук.

– А как, по-твоему? Такой старый друг сам должен понимать, когда я шучу, а когда – нет.

– Шутишь, конечно. Что ты там в Москве потерял?

– Старого дружка, – ответил я.

– Вот не знал, что у тебя есть друзья в Москве.

– Может, он и не в Москве, но где-то в России, это уж точно. Надо бы навести справки.

– Как его зовут? – спросил Крафт.

– Степан Бодосков. Он писатель.

– Вот как. – Крафт снова сел и раскрыл журнал.

– Слышал о таком? – спросил я.

– Нет.

– А о полковнике Ионе Потапове не слышал?

Вырвавшись от меня, Рези забилась в самый дальний угол.

– А ты знаешь Потапова? – посмотрел я на нее.

– Нет.

– И ты не знаешь? – переспросил я Крафта.

– Нет. Объясни, кто это.

– Агент коммунистов. Пытается выманить меня в Мексику, чтобы меня там похитили и увезли для суда в Москву.

– Нет! – вырвалось у Рези.

– Заткнись, – бросил ей Крафт. Отшвырнув журнал, он вскочил и потянулся за пистолетом, лежавшим у него в кармане, но я уже взял его на мушку своего «люгера».

И заставил бросить оружие на пол.

– Вы только посмотрите… – изумленно сказал он, будто был здесь вовсе не при чем, – просто индейцы и ковбои какие-то.

– Говард… – начала Рези.

– Ни слова больше, – предостерег ее Крафт.

– Милый! – в голосе Рези звучали слезы. – Ведь я действительно верила в нашу мечту о Мексике. Мы же все собирались бежать! – она всплеснула руками. – Завтра, – прошептала она.

– Завтра, – прошептала она снова.

И затем ринулась на Крафта, будто пытаясь запустить в него когти. Но в руках у нее не было силы. Они лишь бессильно вцепились в плечи Крафта.

– Мы же все собирались заново родиться, – убито сказала Рези. – И вы тоже. Вы тоже! Разве вы не мечтали об этом? Как же можно было так тепло говорить о нашей новой жизни и не хотеть ее?

Крафт не отвечал.

– Да, я – агент коммунистов, – обернулась ко мне Рези. – И он тоже. Он действительно полковник Иона Потапов. И у нас действительно было задание заманить тебя в Москву. Но я вовсе не собиралась выполнять задание, потому что я люблю тебя, потому что не знала в жизни иной любви, кроме той, что мне подарил ты, и не буду знать.

– Ведь я сказала вам, что задания выполнять не буду, сказала, да? – обратилась она к Крафту.

– Да, – подтвердил Крафт.

– И он согласился со мной, – продолжала Рези. – И придумал эту мечту о Мексике, где мы все сумеем вырваться из капкана и счастливо прожить до конца наших дней.

– Как ты узнал обо всем? – спросил Крафт.

– Американская контрразведка следила за каждым вашим шагом, – ответил я. – Дом окружен. Вы спеклись.

38: О, СЛАДОСТЬ ТАЙНЫ БЫТИЯ…

Об операции…

О Рези Нот…

О том, как она умерла…

О том, как она умерла у меня на руках в подвале дома преподобного Лайонела Дж. Д. Джоунза, доктора богословия и медицины.

Все произошло совершенно неожиданно.

Рези казалась такой предрасположенной к жизни, такой для жизни созданной, что мне и в голову не приходило, что она может предпочесть смерть.

Я оказался в достаточной степени искушенным человеком, либо человеком, в достаточной степени лишенным воображения – это уж решайте сами, – чтобы решить: столь молодую, красивую и умную женщину все происходящее лишь позабавит, куда бы судьба и политика не забросила ее потом. К тому же худшее, что ей грозило, была депортация, и я объяснил ей это.

– И больше ничего? – уточнила она.

– Больше ничего. Вряд ли даже за обратный билет придется платить.

– И тебе не жаль расставаться со мной?

– Жаль, конечно, – ответил я, – но что ж поделаешь. Сюда вот-вот ворвутся арестовать тебя. Не драться же мне с ними.

– Ты не будешь за меня драться?

– Разумеется нет. Разве я с ними справлюсь?

– Это имеет значение? – посмотрела на меня Рези.

– В смысле – я должен умереть за любовь, подобно рыцарю в пьесе Говарда Кэмпбелла-младшего?

– Вот именно. Давай умрем вместе, прямо сейчас!

– Рези, милочка, – расхохотался я. – Да у тебя вся жизнь впереди.

– Вся моя жизнь была – несколько волшебных часов с тобой, – вздохнула Рези.

– Я мог бы сочинить такую реплику для пьесы, когда был молодым.

– Это и есть реплика из пьесы, которую ты написал молодым.

– Глупый я был юнец.

– Я обожаю этого глупого юнца.

– Когда ты влюбилась в него? В детстве?

– В детстве. А потом – уже став взрослой. Когда мне давали твои рукописи и велели изучить их – вот тогда.

– Извини, не могу тебя поздравить с хорошим литературным вкусом.

– Ты не веришь больше, что жить стоит лишь ради любви?

– Нет, не верю, – ответил я.

– Так скажи мне, ради чего же тогда стоит жить, – взмолилась Рези. – Пусть не ради любви. Ради чего угодно! – Она обвела рукой убогую подвальную комнатенку, и в жесте ее выплеснулось мое собственное восприятие мира, как барахолки. – Я готова жить ради этого стула, ради этой картины, этой трубы, этой кушетки, этой трещины в стене! Только скажи мне, что ради них стоит жить, и я буду ради них жить! – рыдала Рези.

Обессилившие ее руки легли на мои плечи. Она плакала, закрыв глаза.

– Пусть не любовь, – прошептала Рези. – Пусть что угодно. Только скажи.

– Рези… – мягко позвал я.

– Скажи! – и руки ее, вдруг снова налившись силой, сжали мне пиджак.

– Я уже старик… – беспомощно выдавил я. Это была трусливая ложь. Никакой я не старик.

– Что ж, старик. Скажи мне, ради чего стоит жить, чтобы и я могла ради этого жить, здесь – или за десять тысяч километров отсюда. Скажи мне, ради чего собираешься дальше жить ты, чтобы и мне тоже захотелось жить дальше!

В этот момент в дом ворвались.

Стражи закона лезли во все двери, размахивая оружием, заливаясь свистками и ослепляя всех светом ярких фонарей, хотя и так было достаточно светло.

Их набралось целое полчище, и они зашумели при виде мелодраматично злобной символики, украшавшей подвал. Так шумят при виде рождественской елки дети.

– Это лишь доказывает мою правоту.

– Чем же?

– Тем, что евреи пролезли повсюду, – отвечал Джоунз с улыбкой логика, доказательств которого не опровергнуть никому.

– Вы – против негров и католиков, – продолжал сотрудник, – но самые близкие ваши друзья – негр и католик.

– Что ж здесь странного? – удивился Джоунз.

– Но разве вы не ненавидите их?

– Разумеется, нет. Ибо мы верим в одно и то же.

– Во что?

– В то, что славная в прошлом наша страна попала в не те руки, – заявил Джоунз, на что отец Кили и Черный Фюрер согласно кивнули. – И чтобы вернуть ее на путь истинный, – продолжал Джоунз, – надо снести немало голов.

Никогда мне не доводилось видеть более наглядной демонстрации тоталитарного образа мышления в действии. Образа мышления, который можно уподобить системе шестеренок со спиленными наобум зубьями. Такая разлаженная машина, приводимая в действие заурядным, а то и угасающим либидо, дергается рывками, шумно, гулко и бессмысленно, словно какие-то адовы часы с кукушкой.

Старший фэбээровец ошибочно заключил, что зубы шестеренок в мозгу Джоунза стерлись совсем.

– Вы напрочь выжили из ума, – сказал он.

Но Джоунз вовсе не выжил напрочь из ума. Весь ужас ума классического тоталитарного склада в том и заключается, что механизм его, хотя и деформированный, сохраняет по своей периферии целые кусты шестеренок с зубьями, мастерски выточенными и сохраняемыми в безупречной форме.

Вот и получаются адовы часы с кукушкой: безупречно отсчитывают восемь минут двадцать три секунды, а затем скакнут на четырнадцать минут вперед. Безупречно идут два часа одну секунду, а затем скакнут на целый год.

Зубчики же, которых в шестеренках не хватает, и есть те очевидные простые истины, которые по большей части доступны и понятны даже десятилетним детям.

Своевольно и своенравно спиленные зубцы шестеренок, своевольное и своенравное искажение определенных очевидных единиц информации и сводят под одной крышей в относительной гармонии людей столь разнообразных, сколь Джоунз, отец Кили, вице-бундесфюрер Крапптауэр и Черный Фюрер.

И объясняют, как в моем тесте сочетались и безразличие к рабыням, и любовь к голубой вазе.

И как мог Рудольф Гесс, комендант Освенцима, перемежать гениальную музыку командами трупоносам по лагерному радио…

И неспособность нацистской Германии различать существенную разницу между цивилизацией и гидрофобией.

И лучшего объяснения сути легионов, целых наций безумцев, виденных мною в жизни, мне не найти. В попытке же моей изложить это объяснение языком сугубо техническим сказывается, пожалуй, то, чьим сыном я был. Чей сын я есть. Ведь если вспомнить, хоть и вспоминаю я об этом нечасто, то, в конце концов, я все-таки сын инженера.

Поскольку больше меня похвалить некому, я похвалю себя сам – за то, что никогда не выламывал зубьев произвольно из шестеренок моего мыслительного механизма, какой уж он там ни есть. Видит Бог, у некоторых моих шестерней зубьев не хватает – одни так и не выросли с рождения, другие – стерлись на пробуксовках истории…

Но ни единого зубца своего мыслительного механизма я не спилил сознательно. Ни разу не говорил я себе: «Вот без этого факта я обойдусь».

Говард У. Кэмпбелл-младший воздает себе хвалу! Бьется еще в старикашке жизнь!

А там, где есть жизнь…

Там – жизнь.

Человек десять – все как на подбор молодые, розовощекие и брызжущие добродетелью – окружили нас с Рези и Крафта-Потапова, отобрали у меня пистолет и обыскали всех в поисках иного оружия, пока мы стояли, обмякнув, словно тряпичные куклы.

Сверху по лестнице спускалась еще одна группа фэбээровцев, конвоируя преподобного Лайонела Дж, Д. Джоунза, Черного Фюрера и отца Кили.

Посреди лестницы доктор Джоунз остановился и обернулся к своим гонителям.

– Я делал то, – величественно заявил он, – что должны были бы делать вы. Вот и вся моя вина.

– И что же мы должны были бы делать? – спросил сотрудник, явно руководивший операцией.

– Защищать Республику! – ответствовал доктор Джоунз. – Нас-то чего травить? Мы лишь стремились упрочить нашу страну! Объединяйтесь с нами, и мы вместе возьмемся за тех, кто пытается ослабить ее!

– И кто же это? – спросил сотрудник.

– Я еще должен вам объяснять? Неужели вы сами не знаете – на вашей-то работе? Евреи! Католики! Негры! Азиаты! Унитариане! Иммигранты, не способные усвоить дух демократии, играющие на руку социалистам, коммунистам, анархистам, антихристам и евреям!

– К вашему сведению, – с видом холодного превосходства ответил сотрудник, – я – еврей.

39: РЕЗИ НОТ ОТКЛАНИВАЕТСЯ…

– Я жалею лишь об одном, – возвестил доктор Джоунз начальнику фэбээровцев с лестничных ступенек, – о том, что у меня нет еще одной жизни, чтобы отдать за свою страну и ее!

– Ничего, ничего, мы уж постараемся, чтобы вам нашлось еще о чем пожалеть, – заверил его фэбээровец.

Железные гвардейцы белых сынов американской конституции сгрудились в каминной. Некоторых охватила истерика. Паранойя, годами прививаемая им родителями, внезапно обрела зримые черты – вот они, гонения!

Один юнец, вцепившись в древко американского флага, размахивал им вовсю, колотя орлом на наконечнике древка о трубы отопления.

– Это – флаг вашей страны! – вопил он.

– Сами знаем, – отвечал старший фэбээровец. – Отнимите! – скомандовал он своим.

– Этот день войдет в историю! – заявил Джоунз.

– Все они входят в историю, – ответил старший и добавил: —Ладно. Где здесь человек, именующий себя «Джордж Крафт»?

Крафт поднял руку чуть ли не в бодром жесте.

– Тоже скажете, что это – флаг вашей страны? – скривил губы старший.

– Надо бы взглянуть поближе, – ответил Крафт.

– Ну и каково сознавать, что приходит конец столь долгой и славной карьеры? – продолжал старший.

– Любой карьере рано или поздно приходит конец, – пожал плечами Крафт, – я-то это давно понял.

– О вашей жизни, чего доброго, еще фильм снимут, – заметил старший.

– Возможно, – улыбнулся Крафт, – но задешево я авторского права не уступлю.

– Хотя на вашу роль лишь один-единственный актер и сгодится, – сказал старший, – но его вряд ли уломаешь.

– Это кто же? – поинтересовался Крафт.

– Чарли Чаплин. Кому же еще играть шпиона, непросыхавшего с 1941-го по 1948 год? Кому же еще по плечу сыграть русского резидента, создавшего агентурную сеть, почти целиком состоявшую из агентов американской контрразведки?

Светская учтивость разом слетела с Крафта, мигом превратившегося в бледного сморщенного старичка.

– Врете! – выдохнул он.

– Спросите свое начальство, если мне не верите, – пожал плечами фэбээровец.

– Они знают?

– Догадались, наконец. Дома вас ждала пуля в затылок.

– Почему же вы спасли меня? – спросил Крафт.

– Можете считать – из сентиментальности.

Крафт призадумался. Тут-то самым замечательным образом и пришла ему на выручку шизофрения.

– Все это меня никоим образом не касается, – заметил Крафт, и светская учтивость вновь полностью овладела им.

– Почему? – удивился старший.

– Потому, что я – художник, – пытался объяснить Крафт. – И это в моей жизни – главное.

– Не забудьте прихватить палитру в тюрьму, – посоветовал старший и переключился на Рези. – А вы, разумеется, Рези Нот.

– Да.

– Приятно погостить у нас в стране?

– Что я должна ответить? – спросила Рези.

– Отвечайте, что хотите, – сказал старший. – Если есть жалобы, я передам их соответствующим инстанциям. Мы, видите ли, стремимся расширить поток туристов из Европы.

– Вы очень остроумно шутите, – без тени улыбки сказала Рези. – Жаль, что не могу шутить в ответ. Мне сейчас не до шуток.

– Очень жаль, – небрежно бросил старший.

– Ничего вам не жаль. Одной только мне жаль. Жаль, что мне не для чего жить. Ничего у меня нет, кроме любви к одному-единственному человеку, но меня этот человек не любит. Он настолько выдохся, что вообще не способен любить. Все, что от него осталось – любопытство, да глаза.

– Нет, я не могу отшутиться, – добавила Рези. – Зато могу показать вам нечто занятное.

Казалось, Рези лишь прикоснулась пальцем к губе. На самом деле она бросила в рот капсулку цианистого калия.

– Женщину, погибшую за любовь, – договорила она.

И в тот же миг хладным трупом рухнула в мои объятия.