Текст книги "Рэт Скэбис и Святой Грааль"

Автор книги: Кристофер Дейвс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Местечко Рослин располагается всего в паре миль от Ньюбаттла. Это крошечная деревенька, неприметная точка на карте справа от Пентлендских гор, однако именно здесь находится одно из самых удивительных святилищ в Британии. Может быть, даже и в мире. Часовня Рослин, построенная в пятнадцатом веке на средства сэра Уильяма Сен-Клера, вдохновляла поэтов (Уильяма Вордсворта и сэра Вальтера Скотта) и впечатляла особ королевской крови (королева Виктория назвала ее «жемчужиной», когда посетила Рослин в 1842 году), хотя однажды ее назвали «прибежищем языческих идолов, в котором не осталось места истинному благочестию и Слову Господню» (из церковных документов пресвитерия Далкита за 1589 год).

Утром последнего дня конференции Джон и Джой организовали для избранной группы товарищей экскурсию в часовню Рослин. Нашим гидом был Джим Манро, местный историк, очень приятный, улыбчивый дядька. Мы со Скэбисом сразу спросили его, что означает надпись на церкви в Темпле, «VISSAC MIHM», на что он ответил: «Не знаю. Я уже столько лет бьюсь над этой загадкой», – но что касается часовни Рослин, никто в Целом мире не знал о ней больше, чем Джим Манро.

– Я родился и вырос в Рослине, – сказал он, когда мы собрались у входа в часовню. – Моим учителем по Рослину был человек, проработавший экскурсоводом в часовне около шестидесяти лет. Его отец тоже работал экскурсоводом в часовне и прослужил в этой должности около семидесяти лет. Я масон с 1965 года, в настоящее время являюсь членом двадцати трех лож и ношу звание мастера рослинской ложи Сен– Клер и ложи Роберта Бернса. Я прошел несколько степеней посвящения – Королевская арка, Красный крест Константина, Тайный путь, Конклав, – но я всегда забываю пароли. Вечная моя беда. Впрочем, я отвлекаюсь. Самое главное, что надо знать о Рослине: это место в высшей степени тамплиерское и масонское.

Точно так же, как в средние века род Сен-Клеров был тесным образом связан с орденом тамплиеров, у их потомков установились теснейшие связи с масонами. В одном документе семнадцатого века Сен-Клеров называют «потомственными Великими Мастерами вольных каменщиков Шотландии», а самая давняя запись, которая указывает на их связь с древним строительным искусством, относится к 1441 году, когда сэр Уильям Сен-Клер получил звание Великого Мастера шотландской гильдии ремесленников. Пять лет спустя, в 1446 году, в Рослине началось строительство церкви. Сэр Уильям пригласил в Шотландию лучших мастеров Европы: каменщиков и плотников, кузнецов и литейщиков, шлифовальщиков и резчиков, – но прежде велел выстроить город Рослин и дал каждому из прибывших мастеров дом и землю. Однако строительство церкви так и не было завершено. То, что мы сейчас знаем как часовню Рослин, это лишь малая часть грандиозного проекта сэра Уильяма, который умер в 1484 году, и в отсутствие руководителя работы сами собой прекратились.

– Сэр Уильям был иллюминатом, – рассказывал Джим Манро. – Его знания в области символики и священной архитектуры были поистине безграничны. Он самолично составил проектные планы для церкви в Рослине и надзирал за ходом работ. Здесь все продумано и выверено до мельчайших деталей. Все находится на своем месте. Потому что сэр Уильям построил Рослин с определенной целью: передать тайное послание. Не зря же часовню еще называют собором кодов. Проблема в том, что сэр Уильям не оставил ключа к своим шифрам – хотя, вероятно, он просто не видел в том надобности, поскольку в пятнадцатом веке эти символы были понятны каждому. Даже неграмотные, непосвященные прихожане видели в каждом узоре определенный символистический смысл. К сожалению, в наш просвещенный двадцать первый век мы забыли значение этих символов.

Мысль о тайных посланиях, зашифрованных в убранстве церквей, не была откровением для присутствовавших на экскурсии. Однако символика часовни Рослин разительным образом отличается от символики церкви Марии Магдалины в Ренн-ле-Шато. Если церковь Беранже Соньера – это пестрый калейдоскоп ярких красок, то часовня Рослин – сплошной одноцветный камень грязно-белого цвета. Но так было не всегда. Анемичный оттенок стен, словно страдающих малокровием, – это непредвиденный результат специальной обработки, проведенной в 1920-х и 1950-х годах с целью предотвратить отсыревание каменной кладки. К несчастью, в ходе «лечения» вся краска смылась, а защитная пленка, призванная оберегать стены от сырости, лишь «заперла» влагу внутри, что, разумеется, не способствовало лучшей сохранности древнего здания.

Джим Манро пользовался лазерной указкой, чтобы обращать наше внимание на наиболее интересные детали. Часовня Рослин относительно небольшая, но внутри нет ни единого дюйма «пустого» пространства. Стены, колонны, цилиндрический свод – все сплошь покрыто резными узорами символистического значения. И далеко не все символы – ангелы и кресты. Также присутствуют: львы и драконы, птицы, короны, Узлы, рыцари в латах, щиты, ракушки, солнца, луны и звезды (в пятиконечном варианте), пляшущие скелеты, фигуры, играющие на музыкальных инструментах, сэр Уильям Сен-Клер (глядящий с вершины колонны), Иоанн Креститель («С афропрической! – воскликнула Линн Пикнетт. – Рэт, посмотри. У него афроприческа!»), посмертная маска Роберта Брюса, ангел, подвешенный вверх ногами на веревке, более ста резных изображений зеленого человечка, древнего божества плодородия и олицетворения духа растений, и бесчисленные узоры с древесно-цветочно-растительными мотивами. Среди растений имеется, в частности, кукуруза – американская зерновая культура, предположительно неизвестная в Европе во времена, когда строился Рослин, – что подтверждает претензии Сен-Клеров, что дед сэра Уильяма, Генри Сен-Клер, якобы открыл Америку еще в 1398 году, задолго до Христофора Колумба.

В глубине часовни стоят две большие колонны, покрытые искусной резьбой. Первая – с геометрическим орнаментом вторая – с растительным. Это так называемые колонна мастера и колонна ученика. Согласно легенде, мастер-каменщик, работавший над колоннами, уехал в Рим вместе с сэром Уильямом с целью осмотра архитектурно-художественных образцов, и во время отсутствия наставника его ученик, отдавшись порыву вдохновения, закончил работу один. Вернувшись из поездки, мастер увидел произведение ученика, и сердце его преисполнилось зависти. В приступе ревнивой злобы он ударил юношу кельмой – молотком каменщика – и раскроил ему череп. Скульптурное изображение головы убитого ученика с зияющей раной на виске располагается на свесе крыши. Это больше похоже на вымысел, нежели на исторический факт, однако тут явно просматривается параллель с историей смерти Хирама Абифа, мастера-строителя Соломонова храма в Иерусалиме, убитого тремя подмастерьями, с которыми он не пожелал делиться секретами мастерства. Хирам Абиф, получивший смертельный удар кельмой в голову, считается мучеником, погибшим за достоинство мастера. Ритуальное воспроизведение убийства Хирама Абифа относится к числу важнейших масонских обрядов.

По мнению некоторых исследователей, колонна мастера и колонна ученика – это точные копии двух колонн, которые некогда украшали вход в храм Соломона, и что по замыслу сэра Уильяма церковь в Рослине должна была стать репродукцией Иерусалимского храма. Также есть мнение, что Рослин – это Библия в камне и что изначально это строение предназначалось не для богослужения, а для ученых занятий – и для хранения некоей священной реликвии. Какие только догадки не строились о родовой усыпальнице Сен-Клеров в подвале часовни! Якобы там хранится (на выбор): сокровище Иерусалима, Ковчег Завета, нетленное тело (или голова) Иисуса, крест, на котором его распяли, древние рукописные свитки с описанием подлинной жизни Иисуса и первых лет христианства, и, разумеется, Святой Грааль. Но какие бы тайны ни хранил Рослин, их ревниво оберегают духи сэра Уильяма и девятнадцати тамплиеров из рода Сен-Клеров, похороненных в усыпальнице под часовней в полном рыцарском облачении и при оружии. Насчет усыпальницы также не существует единого мнения. Одни утверждают, что вход в нее запечатан, другие – что он до сих пор не найден.

Джим Манро рассказывал не только об истории и архитектуре Рослина. Он также отметил, что эта часовня – «средоточие силы, энергетический центр». Она стоит на лей-линии, которая проходит через лес в Пентлендских горах (тот самый, в форме креста тамплиеров), через городок Темпл, через северо-восточный угол часовни и дальше – до самого Иерусалима. Эту линию обнаружил Майкл Бентин, который часто бывал в Рослине.

– Майкл объяснил мне теорию лей-линий и научил пользоваться кристаллами, – сказал Джим. – А до знакомства с Бентином я был непрошибаемым скептиком.

Джим отвел нашу группу в дальний угол часовни за колонной мастера и попросил нескольких добровольцев «обменяться» с ним энергией. Вызвались четверо. Они по очереди вставали напротив Джима и повторяли движения его руки, чертящей в воздухе замысловатые знаки. Первые три раза все завершилось тем, что руки Джима сходились у него перед грудью, как будто он держал невидимый мяч.

– Вы сопротивляетесь, – говорил Джим. – А сопротивляться не надо.

И только с четвертым партнером, высоким мужчиной с квадратной челюстью и коротким армейским «ежиком», у Джима получилось передать невидимый мяч. По окончании сеанса одна из трех неудачливых добровольцев, дама в очках размером с суповые тарелки, спросила у Джима, почему у нее ничего не вышло с «обменом» энергией.

– Я вас не чувствовал, – сказал Джим с извиняющейся улыбкой. – Иногда так бывает. У всех все по-разному. Каждый верит во что-то свое. А кто-то вообще ни во что не верит.

– Но я верю, – настойчиво проговорила дама в очках-тарелках. – Я целительница, так что я, безусловно, верю. У меня вечно проблемы с электромагнитными полями. Быть может, вы это как раз и почувствовали. Моя аура сбивает радиочастоты. Когда я рядом, в приемнике постоянно идут помехи. Проблема не здесь. – Она постучала себя пальцем по виску. – Проблема в энергетической кодировке.

Обмен энергией не относится к числу зрелищных мероприятий! Я, конечно, не ждал никаких пробегающих искр, электрических дуг или вспышек слепящего света, но в глубине души, видимо, все же рассчитывал хотя бы на слабенькое свечение (согласно легенде, когда умирает кто-то из Сен-Клеров, часовня Рослин начинает светиться, как будто объятая пламенем). Но посмотреть было не на что. Собственно, так и должно быть. Внутренняя энергия – это такая штука, на которую нельзя посмотреть. Ее можно только почувствовать. Я почти пожалел, что не вызвался добровольцем. Хотя, с другой стороны, я бы вряд ли что-то почувствовал. И проблема не в энергетической кодировке. Проблема как раз в голове.

Скэбис был за рулем, Хьюго развалился на заднем сиденье, а я сидел впередис картой, разложенной на коленях, и работал за штурмана. Мы решили, что будет удобнее ехать домой сразу из Рослина. Скэбис глубокомысленно заявил, что дорога от Эдинбурга до Лондона займет меньше времени, чем от Лондона до Эдинбурга.

– В обратную сторону мы едем под гору.

Для середины ноября день выдался на удивление теплым и ясным. В часовне было прохладно – хотя «прохладно» это еще мягко сказано, – я изрядно замерз и теперь отогревался в машине. Солнце светило в окно, печка работала на полную мощность, но я все равно никак не мог согреться. И Скэбис тоже. И Хьюго. Мы слегка приглушили печку, только когда начали задыхаться. Помню, я еще подумал, что теперь знаю на собственном опыте, что означает выражение «промерзнуть до мозга костей». К тому времени, когда мы подъехали к границе с Англией (там мы со Скэбисом поменялись: я сел за руль, а он перебрался на место штурмана), у меня опять разболелись ладони – как в хот день, когда мы вместе с Обществом Соньера ездили в церковь в Сен-Сальвере во Франции.

На подъезде к Озерному краю Скэбис и Хьюго задрыхли. Их тяжелое дыхание периодически расцветало руладами храпа, который достойно соперничал с шумом мотора. Периодически кто-то из них открывал глаза, но тут же опять засыпал. В один из таких моментов Хьюго пробормотал в полусне:

– Как это мило с вашей стороны вывести на прогулку двух старых грибов в нашем лице, – и вновь отключился. Мы со Скэбисом договорились, что он снова сядет за руль где-нибудь ближе к Манчестеру. Манчестер мы проехали уже затемно, но Скэбис даже не пошевелился. Впрочем, я не стал возмущаться и распихивать спящего сменщика. Мне хотелось побыть одному и как следует подумать о некоторых вещах, которые я узнал на конференции – и не только во время лекций. Народ там собрался действительно неординарный. Этакая эзотерическая бригада, где у каждого свои представления, идеи и интересы. На первый взгляд – если отрешиться от значков с разнообразной символикой, перстней и кулонов – это были самые обыкновенные люди. Во всяком случае, подавляющее большинство. Учителя, инженеры, библиотекари, медсестры, садовники, инструкторы автошкол, градостроители. Мамы и папы, младшие братья и любимые тетушки. Просто люди. И все-таки – не такие, как все. Люди с альтернативным мышлением. Инакомыслящие. Иные. В Лангедоке в тринадцатом веке они могли быть катарами. В девятнадцатом веке в Париже – завсегдатаями «Ша Нуар». А те, кому в 1977 году было пятнадцать, наверняка увлекались панк-роком.

«Дело даже не в истине, дело в вере», – сказал Генри Линкольн в своем выступлении на конференции. Я не помню, по какому поводу он это сказал, но сама фраза накрепко врезалась в память. Может быть, потому что странно было услышать такое от человека, который всегда выступал за то, что нельзя полагаться на факты, которые не являются «очевидными и доказуемыми». Хотя, с другой стороны, в эзотерических кругах вера действительно значит многое. Большинство из тех, с кем я познакомился в Шотландии и во время автобусной экскурсии в Ренн-ле-Шато, скорее всего не считали себя христианами (и даже те, кто считал, исповедовали христианство, явно далекое от его традиционного варианта: взять тот же обряд лобызания меча) но они не были ни атеистами, ни агностиками. Они все были убежденными мистиками и верили в некие запредельные, сверхъестественные силы. Каждый верил во что-то свое, может быть странное и непонятное для других – но, главное, он в это верил.

Мы уже подъезжали в Бирмингему, мои двое попутчиков по-прежнему пребывали в полном коматозе, а я погрузился в раздумья на тему «А во что верю я?». Собственно, в последнее время я только об этом и думал, но так ничего и не выдумал. Я уже начал подозревать, что я действительно непробиваемый скептик и в силу данной особенности организма не могу верить во что-то такое, чего нельзя увидеть глазами, потрогать руками, услышать ушами, почувствовать носом или попробовать на вкус. В качестве человека разумного я представлял собой базовую модель, оснащенную лишь пятью чувствами, а не шестью – как в продвинутой версии. Поэтому я никогда не вступлю в тайное общество. И не буду похищен инопланетными пришельцами. И не увижу призрака. И не стану святым и героем, поскольку святости и героизма во мне ни на грош.

– Я безнадежно нормальный человек. В самом обыденном, скучном смысле, – усмехнулся я и на долю секунды отпустил руль. Даже не то чтобы отпустил, а просто расслабил пальцы. И тут же вспомнил про боль в ладонях. Погруженный в раздумья, я совершенно о ней забыл, тем более что мягкая вибрация руля заменяла массажер, а боль была не настолько сильной, чтобы на ней заморачиваться. Но она не прошла. Ладони по-прежнему ныли. Я пару раз согнул-разогнул пальцы, и у меня по спине пробежал холодок. Может быть, я не такой уж и скептик. Может быть, у меня тоже есть некое шестое чувство, просто я не умею им пользоваться. Может быть, я еще стану героем.

12
Ренн-ле-Шато

Здравствуйте, я Кристофер. Я эзотерик

– Ты, знаешь ли, не увлекайся. А то закончишь в АЭ.

Я сделал озадаченное лицо.

– В обществе анонимных эзотериков, – пояснил Скэбис. – Представь картину: все сидят, собрались в кружок, а ты говоришь: «Здравствуйте, я Кристофер. Я эзотерик». Перед людьми неудобно. И потом, надо еще разобраться… А вдруг тебе не пойдет мефистофельская бородка? Или висячие усы. Будешь ходить как дурак, и тебе будет стыдно.

Рождество приближалось со страшной силой – как и время закрытия «Грифона», уже в самом ближайшем будущем. Обычно мы не засиживались в «Грифоне», но в тот вечер зависли до «пока не начнут выгонять». Мы сидели у стойки, щурясь на блестящую елочную мишуру, развешенную по всему залу. Скэбис достал из кармана какую-то продолговатую штуку, завернутую в серебряную фольгу.

– Вот. – Он сунул сверток мне в руки. – С Рождеством.

Я думал, что это плитка шоколада. Но оказалось – записная книжка с объемным изображением Иисуса на обложке. Если наклонить книжку вперед, Иисус поднимал руки над головой.

Я улыбнулся:

– Классно, спасибо. Всю жизнь мечтал о таком подарке.

Смех смехом, но это действительно был подходящий подарок: для меня в тот момент. По возвращении из Шотландии я очень внимательно изучил евангелия гностиков, так что история жизни Иисуса открылась мне с новой, неожиданной стороны. Продолжая улыбаться, я вручил Скэбису рождественскую открытку. Не в плане подарка, а чтобы он почитал, что в ней написано. Открытку мне прислал Гарри – «звездный» Гарри в мешковатых шортах и шляпе с полями, загнутыми впереди, я получил ее утром.

– Это от Гарри. Почитай, что он пишет.

– «Работа идет полным ходом. Я сделал немало интересных открытий после нашей поездки в Ренн-ле-Шато», – зачитал Скэбис вслух. – На будущий год хочу съездить туда еще раз. Если вы вдруг соберетесь в Ренн, можно мне с вами? Это было бы очень удобно в плане»… Э-э… не пойму, что за слово… «чего-то там затрат, и один я, пожалуй, не справлюсь. Мне могут понадобиться помощники».

– Похоже, Гарри напал на след. – Я многозначительно приподнял брови. – Надо его как-то опередить. В смысле, поехать в Ренн раньше. – Я помолчал, собираясь с духом. – Знаешь, что? А давай съездим туда на 17 января? День синих яблок. По-моему, хорошая мысль.

Вот тогда Скэбис и разразился пламенной речью об анонимных эзотериках.

– Ты больше не сможешь читать книги Генри Линкольна, – заключил он. – При одном только упоминании о Соньере у тебя будет рвать крышу. Станешь, как Герберт Лом в «Розовой пан-те»… э-э…

Он умолк на полуслове.

– Погоди… Ты что, серьезно? Ты действительно хочешь поехать в Ренн на 17 января?

Дней за десять до Дня синих яблок мы со Скэбисом сели в поезд сообщением Лондон – Париж. Мы поменялись ролями. теперь уже я уговаривал его поехать. Хотя ему тоже хотелось Ренн, он предпочел бы дождаться весны («Ты представляешь, какой там сейчас дубак?!»). Но я упорно стоял на своем и не принимал никаких возражений. Мое превращение в психа от эзотерики уже состоялось. Я представлял себя с мефистофельской бородкой, с висячими усами, с различными замысловатыми прическами и головными уборами. В итоге я понял, что наиболее близкий мне образец импозантной внешности – это автопортрет Пуссена.

Да, может быть, я излишне увлекся. Может быть, я и вправду закончу в АЭ. Или даже в дурдоме. Но мне хотелось увидеть волшебные «синие яблоки», которые появляются в церкви Марии Магдалины в Ренн-ле-Шато – ежегодно 17 января. Если я их увижу, для меня это будет значить, что я действительно отказался от роли пассивного наблюдателя, влез в самую гущу событий, стал непосредственным участникам– теперь я был к этому готов. Тем более я посмотрел расписание чемпионата и обнаружил, что все матчи в районе Дня синих яблок «Брентфорд» играет на выезде. Такое удачное стечение обстоятельств не могло быть простым совпадением.

Мы задержались в Париже на сутки – Скэбис хотел еще раз осмотреть Сен-Сюльпис и Сен-Жермен-де-Пре. Мы провели часа три (если не больше) в Сен-Сюльписе и столько же – в Сен-Жермен-де-Пре. Скэбис ходил с умным видом, со своим верным фонариком в одной руке и изрядно потрепанными фотокопиями «Le Serpent Rouge» – в другой. На следующий день мы доехали на поезде до Монпелье, где должны были встретиться с Бельи, которого пригласили поехать в Ренн с нами. Бельи сказал, что такое нельзя пропускать и что он непременно поедет и встретит нас на вокзале в Монпелье. Впрочем, я не удивился, когда уже на подъезде к вокзалу мне пришло SMS: «Задержался в Лионе. Приеду завтра, уже прямо в Ренн. Сегодня иду на свидание. С Бригитой. Огонь, а не женщина!!!»

Мы со Скэбисом взяли в прокате машину и поехали в Эсперазу, маленький городок неподалеку от Ренна, где родилась Мари Денарно (и где у нас были заказаны номера в гостинице). Согласно одной из версий истории Ренн-ле-Шато, до того, как пойти в услужение Соньеру, Мари работала в Эсперазе модисткой-шляпницей. Собственно, это похоже на правду. Отец Мави, Гильом Денарно, был «шляпных дел мастером» (о чем имелась соответствующая запись в старинной регистрационной книге которую мы просмотрели в городской мэрии прошлым летом), а сама Эспераза была шляпным центром провинции. Во времена Соньера в городе работало ни мало ни много четырнадцать шляпных фабрик. Две или три действуют до сих пор.

– Может, поэтому в здешних краях все немного с приветом, – заметил Скэбис, когда мы кружили по городу в поисках нашей гостиницы. – Не зря же есть поговорка: «Безумный, как шляпник». На самом деле шляпники часто сходили с ума. Раньше при обработке фетра использовали ртуть, а отравление ртутными парами – страшное дело. Судороги, нарушение речи. На поздних стадиях – галлюцинации и умственные расстройства. Поговорка «Безумный, как шляпник» была известна уже во времена Льюиса Кэрролла, так что Безумного Шляпника из «Алисы в стране чудес» придумал не он.

Мадам Ривье, хозяйка маленькой «домашней» гостиницы, где у нас были заказаны номера, владела также весьма симпатичной коллекцией узорчатых передников. У нее был старенький Лабрадор, который повсюду ходил за нею, как хвостик. Мы с облегчением убедились, что мадам не страдала умственными расстройствами (в свете давешнего разговора о шляпниках у нас были некоторые опасения). Она встретила нас с лучезарной улыбкой и говорила без умолку минут десять – разумеется, по-французски, так что мы со Скэбисом не поняли ни единого слова, – после чего удалилась в сопровождении своего Лабрадора. Эту гостиницу нам порекомендовали родители Скэбиса. Они не раз останавливались в заведении мадам Ривье и особенно хвалили здешние завтраки: как за качество, так и за количество. Завтраки были действительно грандиозными, в чем мы со Скэбисом убедились на следующий день – и продолжали убеждаться ежедневно. Мы так объедались, что потом даже и не обедали. Есть не хотелось до самого вечера. Нас слегка огорчило, что наша хозяйка не приходилась родственницей Жаку Ривье, священнику из Эсперазы, который исповедовал Соньера на смертном одре и настолько проникся услышанным, что отказал умирающему в последнем причастии и, по утверждению некоторых очевидцев, с тех пор никогда больше не улыбался. Однако сама гостиница – три спальни, гостиная с настоящим камином, поленница дров на крыльце – была просто волшебной.

Мы по-быстрому распределили спальни (наименее удобную, естественно, оставили для Бельи), сразу поехали в Ренн и успели буквально минут за десять до наступления темноты. Стоя у Башни Магдалы и глядя на черепичные крыши домов, я поражался, насколько разительно зимний Ренн отличается от летнего и даже осеннего. Деревня как будто вымерла – нигде не было ни души, – и все казалось чужим, незнакомым и странным. Ощущение было безрадостное и унылое. Только теперь я прочувствовал в полной мере, что это место и вправду отрезано от мира. Маленькая, беззащитная деревенька посреди буйства дикой природы. Ветер ревел, как баньши, которой отдавили любимую мозоль. Было холодно, по-настоящему холодно. И особенно мерзлявому Скэбису, который, положившись на мои слова («Не будет там дубака – это же юг Франции»), решил не тащить с собой зимнюю куртку.

Церковь и дом Соньера уже были закрыты. Ресторан в саду виллы Бетания, где мы со Скэбисом провели столько приятных часов в предыдущие «заезды», зимой не работал вообще. «Синее яблоко» пребывало в глубокой спячке. Ренн-ле-Шато словно закрылось от мира.

Мы со Скэбисом прижались носами к темному окну «Синего яблока» – есть кто живой или нет? – и тут к ресторану подъехал старенький дребезжащий микроавтобус, из которого вышел наш добрый друг, тамплиер Тони.

– Черт возьми, какие люди!

Тони налил нам виски (за счет заведения), сам выпил с нами и ввел в курс последних событий в Ренне. Дженни думает продать дом и перебраться на Гавайи. Том с Гердой на зиму уехали в Германию. У Крота горе: ему пришлось прекратить все подземные работы, потому что вода залила тоннели («Тут сплошной песчаник, крайне пористая порода») и испортила подземную электропроводку. Ален Фера целый месяц ломался, а потом все-таки согласился, чтобы Тони выставил его модель владений Соньера в верхнем зале «Синего яблока». Но при условии что тот застрахует ее на миллион евро. Полный бред с точки зрения Тони. Так что модель так и осталась в Куазе, у Фера дома.

– Кстати, а как вообще Ален? – спросил я.

– Ален… ну… он сейчас затаился. – Тони умолк на мгновение, как будто решая, стоит ли рассказывать дальше. – У нас тут в последнее время творятся какие-то странности. То есть еще даже страньше, чем обычно. Я точно не знаю… я не видел Алена уже дней десять… но мне кто-то рассказывал, что недавно ему угрожали.

– В смысле, чем угрожали? Физической расправой? – уточнил Скэбис.

– Ну да, – сказал Тони. – Насколько я знаю, ему угрожали смертью.

Бригита, должно быть, и вправду была «огнем, а не женщиной», причем ближе к лесному пожару, потому что Бельи позвонил и сказал, что он задерживается в Лионе еще дня на два-три. Впрочем, мы со Скэбисом не скучали. У нас было чем заняться. Мы бродили по кладбищам в поисках могил Александрины Марэ и Гильома Денарно, родителей Мари Денарно. Они умерли в 1928 и 1930 годах соответственно. Кладбищенские изыскания – это была идея Скэбиса. Он пытался составить более или менее целостную картину взаимоотношений Соньера с семейством Денарно с учетом того, что сказал нам Ален, что настоящим отцом Мари был Соньер. Больше всего Скэбиса интересовал вопрос, почему Денарно переехали из Эсперазы в Ренн. Ну да, их дочь поступила в услужение к тамошнему кюре, но ведь это еще не повод срываться с места.

– С чего бы Гильом вдруг решил бросить работу и перебраться в какой-то занюханный Ренн, где у него не было ничего: ни знакомых, ни дома, ни, опять же, работы? – размышлял Скэбис за первым феерическим завтраком у мадам Ривье. – Причем учти: это случилось еще до того, как Соньер нашел свои пергаменты. До того, как он разбогател. Но если они переехали в Ренн, тогда почему Александрину с Гильомом не похоронили на реннском кладбище? Кстати, а где их похоронили? Ты будешь это последнее вареное яйцо или трех тебе хватит?

Для начала Скэбис предложил еще раз проверить кладбище в Ренне – просто чтобы убедиться, что мы не пропустили неприметное маленькое надгробие Александрины Марэ и Гильома Денарно, скромно приткнувшееся где-нибудь в уголке. Кладбище, кстати сказать, смотрелось гораздо ухоженнее и красочнее, чем во все прошлые разы. Было сразу заметно, что за ним хорошо следят. На многих могилах лежали свежие цветы. Некоторые надгробия казались чуть ли не новыми, а общее расположение могил было совсем не таким, каким я его помнил. Может, Джон Миллер был прав, когда высказал предположение, что местные жители так развлекаются: переставляют надгробия с места на место. Мы со Скэбисом методично проверили их все. Нашли могилу Бартелми Денарно, младшего брата Мари, похороненного рядом с Мари и Соньером. Но Александрины с Гильомом там не было.

Я даже не знаю, сколько кладбищ мы «охватили» в следующие два дня: Эспераза, Куаза, Монтазель, Ренн-ле-Бэн, Але-ле-Бэн и т. д. Было холодно, мы жутко мерзли. Но Скэбис не сдавался. На кладбище в Эсперазе – самом большом из всех – мы со Скэбисом несколько раз потеряли друг друга. Пряча озябшие руки в карманах, я бродил по замерзшим тропинкам среди могил, под свист студеного ветра. Вокруг громоздились высокие горы в шапках белого снега. Время от времени среди надгробий мелькала одинокая фигура Скэбиса. Ощущения были вполне мистические. Я как будто попал в финальную сцену «Хорошего, плохого, злого». Мой внутренний плейер переключился на главную музыкальную тему фильма, зловещую и тревожную.

На всех кладбищах, которые мы осмотрели, находились могилы кого-нибудь из Денарно или Марэ, но только не тех кто нам нужен. Похоже, фамилия Денарно была достаточно распространенной в этих краях. И Соньер, кстати, тоже. Только на кладбище в Эсперазе были похоронены больше дюжины Соньеров. Многие надписи на надгробиях содержали двойные фамилии – Соньер-Мирабель, Соньер-Паж, Денжон-Соньер – указания на брачные связи между различными семьями. Встречались и другие знакомые фамилии. Фамилии людей, так или иначе причастных к тайне Ренн-ле-Шато. В том числе: Ривье (священник из Эсперазы), Марти (человек, которого монсеньор Босежур прислал на замену Соньеру), Крое и Тисерьер (местные архивариусы, современники Беранже Соньера). Сейчас я скажу странную вещь, но в ходе наших «кладбищенских странствий» эти люди сделались нам как-то ближе – пусть даже останки в могилах, которые мы находили, принадлежали каким-то совсем дальним родственникам или просто однофамильцам.

Последним мы посетили церковное кладбище в Ренн-ле-Бэне. У меня уже обозначилась явная передозировка каменных ангелов и крестов, и я был уверен, что мы ничего не найдем и только зря потеряем время, но Скэбис уперся намертво. Мы даже не стали ломиться в церковь. Мы и так знали, что она будет закрыта. Скэбис высказался в том смысле, что такая у нас незавидная судьба: никогда не попасть в эту церковь. Сам не знаю, с чего бы вдруг, но меня это задело, и на обратном пути я все же попробовал подергать дверь. На всякий случай. В рамках борьбы с незавидной судьбой. Дверь действительно была заперта, но на ручке висела записка с номером телефона и словом «la clef»,то есть «ключ». Уже минут через пять (слава богу, мне не пришлось объясняться с ключником на своем корявом французском: он замечательно говорил по-английски) мы вошли в церковь Анри Буде.

Когда Генри Линкольн впервые попал в эту церковь в 1970-х годах, она была темной, унылой и мрачной – такой же, как во времена Анри Буде. Но теперь все изменилось. Вся церковь была залита ярким светом, ослепительно белые стены как будто светились сами по себе. Я бы не удивился, если бы нам навстречу выскочила лохматая английская овчарка, «рекламное лицо» и товарный знак красок «Дьюлакс». Смотритель сказал, что интерьер полностью переделали в 1990 -хгодах, когда в Ренн-ле-Бэне проходили масштабные восстановительные работы после разлива реки Саль, затопившей деревню. Но знаменитая картина с изображением тела Христа в пещере, висевшая в церкви с начала девятнадцатого века, осталась на месте. Знаменитая в том смысле, что многие ренньерцы считают, будто в ней зашифровано некое тайное сообщение. К счастью, Скэбис к ним не относился.