Текст книги "Жизнь цирковых животных"

Автор книги: Кристофер Брэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

11

– Алло, Джессика? Прости, что беспокою тебя в выходной день, но тут… ой, извини. Это Генри. Я никогда не научусь обращаться с этими штуками. Я только хотел спросить, ты разобралась на прошлой неделе с ежеквартальными выплатами налогов? Ведь их сейчас надо платить, так? Или до конца года можно не беспокоиться? Ну вот, наговорил все это и понял, что вполне мог подождать до понедельника. А еще, я верно усвоил: твой брат – Калеб Дойл, драматург? Кто-то из наших на днях хвалил его работу. Можешь рассказать мне про него? Он, кажется, математикой интересуется, так? Не могла бы ты попросить его объяснить мне, что такое алгоритм? Я-то напрочь не способен разобраться, но он, похоже, сумеет растолковать это даже такому придурку, как я. Не могла бы ты нас познакомить? Чушь всякую несу, да? Извини. Можешь сегодня не перезванивать. В понедельник разберемся. Ты же меня знаешь: до понедельника я забуду, что сказать хотел.

Воскресенье

12

Под окном несла свои волны река Гудзон, мягкое ртутное зеркало, спокойное и ровное ясным безветренным утром. Слева, сперва замедленно, потом ускоряясь, начали распахиваться высокие стальные ворота моста Таппан-Зи. Решетка взмыла вверх, и поезд вонзился в густую зелень, облака и мазки свежей, только что распустившейся листвы. Они покинули убежище города и устремились в дикий мир пригорода.

– Порой он обращается ко мне, словно к единственному другу, – сказала Джесси. – А потом вообще забывает о моем существовании. Принимает, как нечто само собой разумеющееся. Наверное, я должна быть польщена. – Джесси рассмеялась. – Он такой рассеянный. На его фоне я – деловая женщина.

Воскресное утро, кроме них с Калебом в электричке, следующей в северном направлении, почти никого нет. Они едут отмечать день рождения Калеба. Праздник назначен на пятницу, но мама отказалась выезжать в город, поэтому сегодня им пришлось отправиться в Бикон.

Калеб сидит у окна, сложив на коленях несколько номеров «Таймс». Почему он продолжает читать газету, сгубившую его жизнь? Джессике этого не понять. Воскресный выпуск хуже всего. Но сейчас Калеб не читает, а с кроткой, терпеливой и рассеянной улыбкой слушает сестру.

– Избалован? – задает она риторический вопрос. – Господи, еще как! Перед премьерой он уверял, что спектакль провалится. Мрачный-мрачный-мрачный-мрачнее некуда. Посыпались положительные рецензии. Думаешь, он хоть немного приободрился? Куда там! Теперь он ворчит: дескать, все это можно было предсказать заранее.

Джесси пересказывала новости из жизни Генри Льюса. Это началось еще на вокзале с восклицания: «Не поверишь, о чем Генри попросил меня как-то на днях. Купить ему «горшочек». Не для цветов, сам понимаешь». – Ей это казалось смешным, но Калеб с трудом выдавил из себя улыбку.

– Он не знает жизни – весь в искусстве, но и в нем он узок. Только на днях я поняла: он ничего не умеет, кроме какиграть. Не может быть режиссером. Не может писать. Даже преподавать не может. Еще странно, что вовсе не свихнулся. Испорченный, избалованный, эгоцентричный, тупой. Если бы не я, страшно подумать, как бы он тут жил, в Нью-Йорке. Честное слово.

– Ты жалуешься или хвастаешься?

Калеб говорил сдержанным, нейтральным тоном, но Джесси почувствовала упрек.

– Всего понемногу, – признала она. – Но это правдаинтересно. Трудно и в то же время здорово – работать бок о бок с настоящим гением. Видеть, от каких мелочей он зависит. Колосс на глиняных ногах.

Калеб нахмурился.

– Это не значит, что ты – не гений, Кэл. Ты тоже.

– Кто это сказал? – Он низко опустил голову, короткая бородка уперлась в шею. – «Гений» – дурацкое слово. Нет никаких гениев, особенно в театре.

Черт бы побрал эту бородку. Он думает – клево, а на самом деле – куцая, искусственная какая-то щетина. Такая поросль вышла из моды лет пять тому назад. Но уж если Джесси не поспевает в ногу со временем, то Калеб и вовсе… Толстые очки в черной оправе, бородка – вылитый козел в библиотеке.

– Актер – всегда гений, – возразила она. – Он должен мгновенно перевоплощаться, весь, телом и душой. Не постепенно, как это происходит у писателей и художников.

Взгляд Калеба утратил пристальность, устремился куда-то вдаль.

Джесси не сдавалась:

– Я пришла к выводу: актеры, во всяком случае, хорошие актеры – это мудрые безумцы. С Генри никогда не знаешь, с кем будешь иметь дело в следующую минуту: с безумцем или с мудрецом.

В общении с братом большая часть монологов выпадала на долю Джесси. Порой она упрекала в этом Калеба – можно ли так погружаться в свои мысли, быть таким «анально-ретентивным» (все мы сейчас знакомы с психоанализом), – но винила и себя: болтает, болтает, словно таким образом доказывает, что она еще жива.

– Актерам свойственна волшебная бездумность, – продолжала она. – У меня ее нет. Вот почему я не смогла толком играть ни в колледже, ни на курсах. В смысле – я не чересчур умна для актрисы, но слишком рациональна, слишком анализирую себя.

Она явно напрашивалась на отпор, но Калеб все еще сдерживался. Прятался от нее глубоко в себе.

– Обдумываешь следующую сцену? – Провокационный вопрос. – Погружен в очередной мегапроект?

Калеб вздохнул:

– Я тебе уже говорил. Никакого проекта нет.

– Ладно. Можно это не обсуждать.

– Обсуждать-то нечего. Вот уже много месяцев я ничего не пишу. Хотелось бы знать, почему. – Не агрессивный, но холодный и самодовольный сарказм. Умеет же человек страдать в полном сознании своей правоты.

– Начнешь снова. Не подгоняй себя.

– Хм! – Отвернувшись, он уперся взглядом в окно.

Все ясно, подумала Джесси, ему не пишется, и говорить об этом он не желает. Понятное дело. Однако надо во что бы то ни стало привлечь внимание Калеба. И она рискнула выложить козыря.

– Фрэнк говорит, Тоби хорошо играет в его постановке.

– Рад за Тоби. – Он и глазом не моргнул.

– Ты ведь придешь посмотреть?

– Не в эти выходные. В следующие. Может быть. В эти выходные у меня замечательный праздник, не забыла?

Джесси фыркнула.

– Я пробила Тоби на эту роль, а ты даже не придешь? Как раз из-за него?

– Можно подумать, я боюсь встречи с Тоби. – Уголок рта презрительно вздернут. – И никого ты не пробивала. Фрэнк его пригласил.

– Но Фрэнк познакомился с ним через меня.

– Как поживает старина Фрэнк?

Вроде бы невинный вопрос – сменить тему, – но Джесси расслышала презрительную снисходительность в его тоне.

– Мне казалось, Фрэнк тебе нравится.

– А что в нем может не нравится? – Подразумевая, что нравиться особо нечему.

– Жаль, ты не видел его спектакль в школе. Это было здорово! Вчера они выступали в последний раз. Ты так и не сходил. Фрэнк – хороший режиссер. Просто чудесно, как дети старались играть по-настоящему. Оказывается, «Плавучий театр» – интересная вещь, глубокая, я и не догадывалась…

Калеб снова отключился.

В ярости Джесси достала мобильник, нажала кнопку.

Калеба передернуло.

– Кому ты звонишь?

– Проверяю, не было ли чего от Генри. – Чистой воды показуха. Вчера Генри действительно позвонил, но такое случалось редко. Сегодня она взяла с собой телефон для виду, доказать самой себе, что кто-топостоянно в ней нуждается.

Разумеется, никаких сообщений, даже от Фрэнка, на автоответчике не оказалось. Выключив телефон, Джесси убрала его в карман пальто.

– Вчера Генри оставил такое странное сообщение, – сказала она. – Спрашивал о тебе.

– Обо мне?

Сообщение было настолько глупое, Джесси сразу же выкинула его из головы.

– Спрашивал, ты ли – тот самый Дойл, драматург.

– Может, хочет, чтобы я написал пьесу под него?

– Вообще-то, он хотел, чтобы ты объяснил ему что-то насчет алгоритмов.

– Э?

Джесси расхохоталась.

– Так он сказал. Я тоже удивилась.

– Господи! Стоит пустить в ход пару математических метафор, и люди примут тебя за Эйнштейна. Какого черта Генри Льюсу понадобились алгоритмы?

– Понятия не имею. Наверное, просто красивое слово. Или удочку закинул – вы же с ним не знакомы, верно?

– Нет.

– А стоит. Вы бы пришлись друг другу по вкусу.

Калеб испустил очередной вздох.

Мне нечего сказать Генри Льюсу. Я так устал от актеров. От любых актеров.

Генри не такой, как другие актеры. Он особенный. У него мозги работают, у него есть душа. Он настоящий артист. У вас с ним много общего. Давай я приведу его на твою вечеринку в пятницу?

Калеб уставился на сестру:

– Ты хоть сама себя слышишь? Вот уже полчаса ворчишь и жалуешься на своего полоумного босса, эгоиста и эгоцентрика. Безумного мудреца. Наркомана.

– Он не наркоман. Без травки он плохо спит.

– У нас много общего, вот как? Да уж, конечно. Жалкий неудачник и удачно продавшийся актер?

– Генри не продавался!

– А как это назвать? Человек заложил душу ради гребаного бродвейского мюзикла. Что дальше? Сериал? «Площади Голливуда»? [23]23
  «Площади Голливуда» – телеигра.


[Закрыть]Он распрощался с искусством. Может быть, он пока еще этого не понимает. Или уже осознал, и потому-то ему приходится обкуриться, чтобы заснуть.

Джесси свирепо смотрела на брата. Генри Льюс принадлежал лично ей. Никто, кроме нее, не имеет права его критиковать.

– Неправда! – решительно отрезала она. – У вас очень многообщего. Да, Генри избалован, но не больше твоего. В эгоцентричности ты ему не уступишь. Мне очень жаль, что твоя пьеса провалилась. Очень жаль, что ты несчастен. Но это не дает тебе права судить всех вокруг.

– Никого я не сужу. У меня депрессия.

– Вы… гении. – Неподходящее слово, но другие не шли на ум. – Даже на гребне успеха вам подавай еще и еще. Что тебе, что Генри. Если вы не жалуетесь на провал, вы жалуетесь на свой успех.

– Последнее время у меня нет оснований жаловаться на успех.

– Да, твоя пьеса провалилась. Хорошая пьеса. Мнеона нравилась. Но ты напишешь другую. Жалуешься на свои неудачи, а мы, плебеи,на все бы пошли ради такого успеха, который ты считаешь провалом.

Калеб помолчал. Он бросил на сестру виноватый взгляд, но извиняться не стал.

– Ты не понимаешь. Успех сам по себе ничего не решает. Хуже того: ты становишься уязвимым. Перестаешь понимать, зачем вообще в это полез. Если у меня был успех, это еще не значит, будто жаловаться не на что. Причин предостаточно: ни друга, ни профессии, ни любимой работы, ничего нет.

– У тебя есть миллион.

– И его уже нет. – При упоминании о деньгах Калеб сперва рассердился, а потом смутился. Тревожно оглянулся по сторонам – не слышал ли кто.

– Миллиона никогда не было, – прошептал он. – Налоги, вычеты. А потом деньги просто разошлись.

– Разве пентхаус не поднялся в цене? Калеб приоткрыл рот и снова закрыл.

– Да и что такое деньги? Работа – вот главное. А чтобы продолжать работать, необходим успех. Может, никто больше не будет ставить мои пьесы. Одна мысль об этом не дает мне писать. Не знаю, что мне делать, как жить. Сейчас я твердо могу рассчитывать только на одно: на некролог в «Таймc».

– А я не могу и на это рассчитывать! – вскрикнула Джесси. – Я бы все отдала за некролог в «Таймc».

Калеб вытаращился на нее и рассмеялся – безрадостным, суховатым смехом. Поделом ей. Джесси присоединилась к нему.

– Только послушать! – сказал Калеб. – До чего мы договорились.

– Ты первый начал. Ты ругал Генри. – Отсмеявшись, она снова ощутила гнев. Джесси всегда заступалась за Генри, ее задевало, что Калеб не воспринимает ее всерьез. Вопреки самой себе она обижалась даже на то, что «Таймc» никогда не опубликует ее некролог – впрочем, это мы еще посмотрим.

– Почему ты относишь себя к плебеям? – сказал Калеб. – Ты – умная, талантливая, работоспособная. Генри Льюсу повезло с тобой.

Но, произнося эти слова, Калеб не смотрел в ее сторону, словно ему неловко было говорить такое родной сестре.

13

Джазовый ритм колес нарастал, становился громче, а потом вдруг затих вдали, и остались только пригородные шумы, пение птиц, гудение газонокосилок. Они стояли на платформе в Биконе. Пахло свежескошенной травой – сладкий, тягучий аромат марципана. Этот запах тревожил Калеба, словно сам он забыл подстричь газон, словно эта работа все еще входила в его обязанности.

Хорошо, что мама не дожидалась их на парковке. Он не сказал, на каком поезде приедет, обещал взять на станции такси. Когда мама оказывалась за рулем, Калеб превращался в ребенка, беспомощного, зависимого от старших.

– Что за дыра, – ворчала в машине Джесси. – Час езды от столицы мира, а люди ведут себя словно в Засраке, штат Айова.

За окнами привычный с детства пейзаж: заправочные станции, минимаркеты, школа, где они учились – кирпичная коробка с высокими, будто фабричными, трубами. Джесси оживилась, начала повторять старые шутки. Калеб Давно уже подметил, что сестра говорит без умолку, лишь бы не оставаться наедине с собственными мыслями.

Они свернули за угол – солидные дома с маленькими лужайками, тенистая улочка, старинный рабочий квартал, где ничего не изменилось, кроме автомобилей на подъездных дорожках. Такси притормозило перед белым домом с застекленной верандой. Трава в саду уже скошена – теперь мама подстригает газон сама. И за садом присматривает. На высоких клумбах рядами цветут тюльпаны – алые, желтые, лиловые.

– Я заплачу, – предложил Калеб, когда сестра потянулась за кошельком. – Из своих миллионов.

Такси уехало, брат с сестрой остались стоять лицом к дому, простому и здоровому, как деревенское молоко, опрятному, как похороны. Стронувшись с места, они медленно пошли по дорожке.

Жалюзийная дверь распахнулась. Вот и мать – в рабочей блузе, приталенных джинсах, с широченной улыбкой на лице. О помаде она сегодня забыла, но в парикмахерской побывала недавно. Волосы завиты, окрашены в бежевый цвет, седина почти незаметна.

– Дорогие мои, дорогие! – негромко окликнула она детей, стараясь не потревожить при этом соседей. – Добрались без проблем?

Калеб подошел к ней первым.

Мать легонько коснулась его плеча, поцеловала в щеку.

– С днем рождения, Калеб!

– И тебе счастливого дня нерождения.

Мать закатила глаза, будто старая шутка слегка ее шокировала.

– Сказать по правде, это тебе не идет, – для большей убедительности она притронулась к своему подбородку. – Похож на козла.

– Пытаюсь угнаться за модой.

Взмахом руки она отослала сына в дом, поцеловала в щеку дочь.

– Джессика! Прекрасно выглядишь, дорогая. Похудела?

– Ни капельки!

Другим людям не понять, каким образом эта тихая, сдержанная, безобидная с виду женщина сводит их с ума. Но другие люди не приходились родными детьми Молли Дойл.

Дом обставили лет тридцать назад в стиле Этана Аллена. [24]24
  Стиль Этана Аллена – массовая мебель.


[Закрыть]Книжные шкафы в гостиной забиты дешевым чтивом – мать предавалась чтению детективов с таким же исступлением, как прежде – курению (пять лет назад она выкурила последнюю пачку «Сайлема»). На стенах – полки с сувенирами: керамические наперстки, глиняные фигурки животных, голубоглазые «Хуммели», [25]25
  «Хуммели» – коллекционные фарфоровые «детки» из Кобурга, придуманные художницей Бертой Хуммель.


[Закрыть]всякие безделушки, появившиеся с отъездом Джесси в колледж и размножившиеся после смерти отца. После стольких лет экономии и практичности в матери вдруг проснулась страсть к бессмысленным «украшениям». Когда Джесси попыталась воспротивиться наплыву хрупких безделушек, мать безмятежно возразила:

– Я же могу не бояться, что внуки их перебьют, верно? Умная женщина. Спокойная, вся в себе, всегда такая разумная и вежливая. Терпеть не может сцен. Калеб порой гадал, как бы сложилась их жизнь, будь их мать склонна к домашним драмам, как славные громкоголосые итальянки. Возможно, тогда их с Джесси не потянуло бы в театр?

Об отце напоминала единственная фотография на камине – красивый, с резкими чертами лица мужчина в спортивной рубашке. До рождения детей он служил в полиции Нью-Йорка, потом перевелся в Бикон. Снимки отца в форме мать давно спрятала. Калеб и Джесси были детьми, когда он оставил государственную службу и нанялся присматривать за местным полем для гольфа. Работа как раз для него – веселого, шумного, дружелюбного человека, любителя мужской компании. С малышами он возился как самый нежный, даже сентиментальный папаша, но с подростками не находил общего языка. На памяти Калеба отец бывал порой раздражен, чаще – старался, как лучше, и никогда не мог добиться толку.

В столовой был накрыт стол, но из кухни не тянуло ароматами приготовленной пищи или их перебивал пряный запах увядших цветов. Сигаретный дым и «Олд Спайс» выветрились давным-давно. Похоже, мать заказала готовые блюда в «Шопрайте».

– Перейдем в кухню, детки. Расскажете мне, как у вас дела, а я пока включу микроволновку.

Калеб и Джесси достали из холодильника по банке «диет-соды» и устроились за кухонным столом с пластиковой столешницей. Калеб любил эту кухню. Здесь он чувствовал себя дома. «Здесь мои корни», твердил он себе. Слегка обветшавшая кухня небогатой семьи, занавески в цветочек и купленный еще в шестидесятые годы бледно-зеленый холодильник.

– Старомодный воскресный обед, – без тени иронии провозгласила мать, вскрывая пластмассовые коробки. – Обычно мне одной хватает и супа с бутербродом. Ну, рассказывайте же! Чем занимаетесь?

Джесси, нахмурившись, оглянулась на брата, уступая ему очередь.

– Все, как обычно, – заговорил он. – Писанина. Дела. Встречи. Ничего особенного. – Но он так и не сумел солгать. – Признаться, последнее время пишу я с трудом. После того, как та пьеса провалилась.

– Но ведь тебе за нее заплатили, верно?

– Да. Но не так много, как мы рассчитывали.

– В следующий раз выйдет лучше, я уверена. А ты, Джессика? У тебя как дела?

Мать ничего не понимала. Где ей! С ее точки зрения, писать пьесы – такая же работа, как любая другая. Получаешь гонорар, а порой – премию. Театр – совершенно чужой мир для нее. Она не побывала ни на одном из его спектаклей.

Молли Дойл ненавидела город. Она выросла в Квинсе, но едва выйдя замуж, переехала в пригород. Нью-Йорк она видела глазами своего мужа-полицейского: криминальная столица. Молли смирилась с мыслью, что в этом городе живут ее дети, но отказывалась приехать, чтобы повидать их или чтобы посмотреть на работу сына. Калеб перестал бороться с ее прихотями, он находил их забавными. Психоаналитик полагала, что Калеб обижен на мать, но врач ошибалась. Даже к лучшему, что мать не смотрела его пьесы. Все равно ничего не поймет. Или поймет – это еще хуже.

Джесси начала рассказывать о своей работе с Генри – бодро, хвастливо, никаких жалоб, как в поезде.

– Хорошо-хорошо, – кивала мать ей в такт. Имя Генри Льюса не говорило ей ровным счетом ничего. – Я забыла: ты вроде бы говорила, он женат – или нет?

– Нет. Но с ним я в безопасности. Он – известный гомик.

– Хмм! – Этот возглас должен был прозвучать по-светски равнодушно, но больше смахивал на испуганный вскрик. – Встречаешься с кем-нибудь?

– В данный момент нет.

– Не стоит, обжегшись на молоке, дуть на воду. Мужчины, конечно, никуда не годятся, – продолжала всеведущая мать, – но с ними порой забавно. Выходить замуж совершенноне обязательно. Хватит уж. Но только потому, что сама-знаешь-кто оказался подонком…

Микроволновка подала сигнал.

– Готово. Берем тарелки и идем в столовую.

По пути Джесси яростно переглянулась с Калебом. Она только что вслух не произнесла: «Можешь себе представить?!» Однако Калеба удивило, что Джесси так и не упомянула Фрэнка. Похоже, она пытается его уберечь. Стоит матери заинтересоваться Фрэнком, с бедным малым будет покончено. Калебу Фрэнк искренне нравился. Вряд ли Фрэнк столь же хорошо относился к нему, но Калеба это устраивало. Он готов был уважать Фрэнка за это.

Калеба мать никогда не спрашивала, есть ли у негокто-нибудь, и его это более чем устраивало.

Все расселись за столом. Молли налила вина себе и Джесси, а потом спросила Калеба, налить ли ему.

– Твой день рождения.

– Почему бы и нет?

Молитву перед едой они не читали. Мать все еще ходила на службу, но обращаться к Богу за столом, пусть и в тесном семейном кругу, ей казалось чересчур пафосным, мелодраматичным – театральным жестом.

– Ура! – сказала она, поднимая бокал. – Еще раз, дорогой. С днем рождения! – Молли сделала изрядный глоток. Каждый день она с удовольствием позволяла себе пропустить стаканчик-другой.

Зазвенели ножи и вилки. Все сосредоточились на еде.

– Как приятно, когда детки приезжают в гости, – умилилась Молли. – Тем более, старшенькому исполнилось уже – сколько?

– Обязательно считать? – поморщился Калеб. – Сорок один. Тебя это не старит?

– Мне нравится стареть, – сообщила она. – Жизнь, наконец-то, вошла в свое русло. Хорошая, спокойная жизнь. Я наслаждаюсь каждой минутой.

Калеб посмеялся бы над ней, но Молли действительно была всем довольна. С наслаждением разводила цветы, читала детективы и радовалась уединению. До ужаса независимая мать, ей хватала одного визита детей примерно раз в месяц или реже. Она никогда не брала у Калеба денег – дескать, спасибо, но пособия и двух пенсий более чем достаточно.

Но ведь действительно довольный жизнью человек не замыкается в настоящем, верно? Почему мать не решается заглядывать в прошлое? Молли Дойл никогда не вспоминала трудное детство в Квинсе. Никогда не рассказывала о тех годах, когда ее муж работал в полиции. Вообще не желала говорить об отце. Избегала любого намека на покойников. О Бене тоже не заговаривала никогда. А ведь Бен ей нравился, очень нравился – Калеба это даже удивляло. Он приезжал в этот дом с Беном, и мать откровенно флиртовала с его бой-френдом. Здоровый, крупный, мужественный – куда более мужественный, чем Калеб, – Бен обожал общаться с женщинами. В Молли при нем открывалась сторона, совершенно незнакомая ее детям – она становилась дружелюбной, легкой, остроумной. И работа Бена – он преподавал математику в частной школе – казалась ей более взрослой, «правильной», чем творчество сценариста.

Молли очень огорчилась, узнав о болезни Бена. Известие о его смерти потрясло ее. Чуть было не приехала в город на похороны. В последний момент позвонила сказать, что передумала. Это не ее мир, сказала она. Там она будет чувствовать себя незваной гостьей.

Калеб недовольно подумал о том, что снова использует память Бена в своих интересах. Нелепо обращать это воспоминание против матери. Разве она в чем-то виновата? Калеб передвинул бокал влево от тарелки – ему не хотелось пить чересчур быстро.

Джесси, морщась, пережевывала мясо – все еще злилась за «тонкий» намек на ее развод. Нужно оживить беседу, иначе они так и просидят весь обед, дуясь друг на друга.

– А ты, мама? Как у тебя дела? Двор выглядит потрясающе. Тюльпаны расцвели.

– Да-да. Если бы еще не тупой жеребец миссис Гальяно. Ее дог Перси. Является ко мне на клумбу принимать душ. Только бутоны завязались – гоняй его. Пришлось поговорить с миссис Гэг. – Мать захихикала. – Я сразу ей сказала: не будет водить пса на поводке, я из ее дога сделаю хот-дог!

Нет, матушке в чувстве юмора не откажешь. Ей присущи остроумие и насмешливый язык ирландки, не щадящей ни чужих – в первую очередь соседей – ни своих. Калеб и Джесси предпочитали ездить в гости вдвоем, иначе мать принималась прохаживаться на счет отсутствующего чада.

– А миссис Гальяно знай себе делает подтяжки. Кажется, уже третья, но кто ей считает? – улыбаясь, мать отрезала еще кусочек курицы. – Если глаза у нее станут еще больше, на лице уже не поместятся.