Текст книги "Король без завтрашнего дня"

Автор книги: Кристоф Доннер

~ ~ ~

На роль Людовика XVI Анри решил пригласить Бастиана Вербека – актера, в основном снимавшегося в комедийных фильмах чисто коммерческого толка. В телефонном разговоре он объяснил:

– Людовика XVI нынешние историки воспринимают очень серьезно. Некоторые из них, всячески старающиеся его реабилитировать, протестуют против тех фильмов, где он показан растерянным, смешным, слабым, жалким человеком. Они утверждают, что монарх, напротив, был очень умным и образованным, и требуют, чтобы таким он и был показан в кино. Но это невозможно, поскольку уже установилось стойкое отношение к нему как к комическому персонажу.

– И вы вспомнили обо мне.

– В первую очередь.

– Сценарий уже готов?

– Пока в работе. Но мне уже нужно думать об актерах, говорить с ними. Я побеседовал с Мартеном Кальмира. И с Натали Оссер. Что касается вашего персонажа, здесь придется начинать издалека: если ничего не знать о детстве Людовика XVI, очень нелегком, даже травматическом, то не получится разобраться и в участи его сына.

Анри знал, что родители Бастиана Вербека развелись, когда тому было пять лет, и отец умер два года спустя. Он прочитал об этом в Интернете. Детство этого смешливого актера никак нельзя было назвать радужным. Анри втайне надеялся, что одним из побудительных мотивов к исполнению роли Людовика XVI для Вербека станут рассказы о несчастном детстве короля.

– Вы обычно играли неунывающих середнячков, которым зритель всегда симпатизирует. Ваш основной прием, как я понял, это постепенное раскрытие в персонажах человечности, не заметной под внешней вульгарностью. Но эта роль потребует от вас прямо противоположного: человек очень добрый, мягкий, воспитанный, застенчивый, поневоле становится тираном, ввергающим страну в хаос. Людовик XVI боялся крови, но обожал охоту. Он отказался дать приказ стрелять по толпе, но на нем лежит ответственность за одну из самых кровавых боен, какие только знала Европа.

– Это все будет в фильме?

– Это должно быть у вас в голове.

– А кто снимает?

– Майкл Адамс.

– Это он снял фильм, где одному типу размозжили физиономию огнетушителем?

– Да, среди прочих.

– Мне нравится его чувство юмора.

– Я думаю, он постарается, чтобы ваша казнь выглядела как можно более натурально. – Анри нарочно заговорил о деталях, словно бы не сомневаясь, что Бастиан Вербек уже согласился на роль. – Палач Самсон поднимет вашу голову за волосы, и все увидят ваше лицо крупным планом – на нем не будет улыбки, но выражение его покажется таким умиротворенным, как будто этого момента король ждал всю жизнь.

На другом конце провода некоторое время царило молчание. Анри гадал, слушает ли его собеседник.

– Что ж, посмотрим, – наконец проговорил Вербек.

~ ~ ~

– Герцог Беррийский, будущий Людовик XVI, появился на свет в августе 1574 года, два года спустя после рождения своего старшего брата, герцога Бургундского. Бургундец и Берриец, как их называли в семье, были старшими сыновьями Людовика Фердинанда, старшего сына Людовика XV и наследника престола. Поскольку Людовик XVI – не сын, а внук Людовика XV…

– Да, – сказал Бастиан Вербек, – я знаю.

– …Людовик Фердинанд, отец Людовика XVI, был человеком незаурядных способностей. Он был немного тучен, но это был единственный его недостаток, и от него ждали многого – особенно с тех пор, как он стал едва ли не открыто выказывать презрение Людовику XV, своему отцу. Все верили, что Людовик Фердинанд возродит Францию, станет новым Людовиком XIV. И так же восхищались его старшим сыном, Бургундцем, который и впрямь был умным, красивым, изящным ребенком – настоящим маленьким гением. К несчастью, однажды он упал со своей деревянной лошадки и сломал ногу. Перелом оказался открытым, и даже по прошествии трех месяцев после операции ребенок все еще не мог ходить.

Скорее всего, у Бургундца развилось нечто вроде костного туберкулеза, и именно эта болезнь приковала его к постели. Он потребовал, чтобы младший брат проводил все время рядом с ним – в его присутствии он находил развлечение, иногда позволявшее забыть о боли. Бургундец заявил, что сам займется образованием младшего брата, но на самом деле лишь постоянно пенял ему, какой тот ничтожный, неспособный и уродливый. Каждый урок математики становился поводом для того, чтобы издеваться над младшим наследником и бить его. Взрослые этому не препятствовали – они больше жалели того, кому предстояло умереть, чем того, кто должен был остаться в живых. Смерть всегда любят больше, так уж повелось… Впрочем, и сам Берриец, кажется, находил это справедливым – он обожал старшего брата. А тот этим пользовался и вымещал на нем всю свою досаду, всю злость из-за того, что сам вынужден все время лежать в четырех стенах, и заставлял его расплачиваться за все свои страдания. Приступы лихорадки вызывали слабость и страх смерти; ребенок начинал рыдать и в полубреду требовал, чтобы младший брат умер вместо него. Он обещал ему за это место в раю и много денег. Когда лихорадка спадала, и Бургундец понимал, что это невозможно, он стонал на руках отца: «Да что же это такое! Быть герцогом Бургундским ничего не значит!»

Берриец испытывал огромную жалость, видя, как состояние его старшего брата ухудшается день ото дня. Его рвало по три раза в день, его приходилось силой заставлять есть, – это были ужасные сцены, которых Берриец никогда не забыл. У его обожаемого брата начали выпадать зубы, все его тело покрылось нарывами. В периоды улучшения, становившиеся все более короткими, Бургундец продолжал мучить младшего брата, который принимал все мучения охотно и с удовольствием, как заслуженное наказание. Если бы он только мог спасти этим своего брата, избавить от болезни – или умереть вместо него! Но болезнь не хотела забирать его. Все это время Берриец пребывал в безнадежно добром здравии.

В шесть лет Людовик XVI впервые начал задумываться над тем, не дьявол ли он, если столь успешно сопротивляется заражению. Он всю жизнь задавал себе этот вопрос: не вселился ли в него дьявол?

В марте 1760-го Бургундец дошел до полного истощения. Он чувствовал, что смерть близка, последние силы его покинули, но рассудок все еще оставался ясным, и он подсчитал, что умрет, скорее всего, на Пасху. Он хотел дотянуть до этого дня. Он садился в кровати и звал младшего брата.

«Посмотри-ка на меня, Берриец! Может быть, я говорю с тобой в последний раз. Я словно агнец, которого скоро принесут в жертву Богу».

Берриец разражался рыданиями: «О Боже, позволь мне умереть вместо него!»

Он оставался рядом с умирающим братом до самого конца, вдыхая мерзкое зловоние, исходившее от его тела, покрытого язвами и струпьями. Два дня он беспрерывно молился, стоя на коленях. Он мог смириться с неизбежностью этой смерти, лишь соединившись с ней, посредством мук стыда и виновности. Он мог выжить лишь ценой глубочайшего и неизбывного презрения к себе. Об этом нужно помнить, когда заходит речь о том, почему он заставил себя остановиться во время событий в Варенне. Заставил себя отправиться в Тампль. И наконец – подняться на эшафот.

На следующий день после смерти брата Берриец заболел. Никто толком не мог определить, что это за болезнь, но ее сочли несерьезной, и ребенком почти не занимались. Отныне центром внимания стали его младшие братья Артуа и Провансалец, будущие Людовик XVIII и Карл X. Эти двое мальчиков пяти и четырех лет соответственно были веселы и здоровы – им не пришлось страдать вместе с умирающим старшим братом. Они никогда не были ничьими рабами. Они были избалованными, живыми, подвижными – вечно играли друг с другом, бегали и дрались, как маленькие львята. Любой, глядя на них, не мог удержаться от мысли, что каждый из мальчиков был бы лучше на месте наследного принца, чем их старший брат. Пожалуй, многие втайне надеялись, что Берриец тоже умрет от болезни. Но Провидение решило иначе: мальчик начал поправляться. Пролежав в постели восемь дней, в течение которых он беспрерывно рыдал об умершем брате, Берриец выздоровел.

Конечно, никто не собирался его топить, как топят лишних котят. Людовик Фердинанд был высокоморальным человеком и христианином. Он честно пытался заниматься воспитанием сына, но мальчик его разочаровывал: будучи набожным и почтительным, Берриец оставался весьма заурядным ребенком в плане физическом, умственном и светском. Он был до того рассеян, что иногда это выглядело как слабоумие. Печальнее всего было видеть, что его младшие братья уже превосходят его в смысле здоровья, сообразительности и активности. Теперь, после долгих издевательств старшего брата, Беррийцу пришлось терпеть насмешки и непочтительность младших братьев.

Кроме того, мальчик был очень некрасивым и таким худым, что это внушало страх. Даже во дворце он старался быть незамеченным, скользя вдоль стен, словно надеясь укрыться от чужих взглядов.

Отец давал ему уроки хороших манер, но безуспешно: ребенок оставался нескладным и неловким и продолжал ходить нелепой валкой походкой. Если говорить начистоту, Берриец и впрямь выглядел комично – и младшие братья уже без всякого стеснения потешались над ним. Везде и со всеми он чувствовал себя не в своей тарелке. Он не мог вынести чьего-либо общества дольше нескольких минут, и даже лесть и почтительность других вызывали у него отвращение. Он предпочитал верховую езду. Верхом на лошади он казался себе более представительным. Лошади и были его единственными друзьями. Он мечтал поехать на охоту, но отец ему не разрешал. Приходилось довольствоваться упражнениями в стрельбе из лука и ружья и чтением книг об охоте.

Однажды во время праздника, на котором собрались все дети королевской семьи, была устроена лотерея подарков. Но поскольку подарками, доставшимися случайно, дети остались недовольны, им предложили отдать свой подарок тому или той, кого они больше всех любят. Берриец отказался отдать свой подарок кому бы то ни было и заявил: «Я знаю, что никто меня не любит, и я тоже никого не люблю. Поэтому, думаю, я никому не обязан делать подарки».

Берриец был настоящим позором семьи – ее версальской ветви. Он это знал и сам издевался над собой – или смирялся, когда над ним издевались другие, что почти одно и то же. У него было два основных занятия: молиться и проклинать себя.

Довольно скоро у него появился новый повод для того и другого, поскольку его отец, в свою очередь, заболел. Возможно, он заразился туберкулезом от умирающего сына. Людовик Фердинанд начал худеть и вскоре совсем высох. От прежнего дофина остался лишь призрак. Он почти не вставал с постели и не покидал своей спальни. Берриец вновь оказался у изголовья умирающего и вновь мучился вопросом: почему же не умирает он сам, полное ничтожество, нуль, которого никто не любит?

Состояние больного становилось все более пугающим. Мальчик плакал не переставая, и отец обнимал его утешая. Однажды он сказал: «Ну же, Берриец, перестань, ты должен радоваться: когда я умру, уже никто не запретит тебе ездить на охоту».

Людовик Фердинанд умер вечером того же дня, оставив сына раскаиваться из-за одного-единственного желания, которое тот когда-либо высказывал. Итак, меньше чем за три года Берриец перешел из своего рабского статуса в статус дофина, наследника французского престола.

Людовик XV никак не мог смириться с мыслью, что ему наследует дофин незначительного ума. Короля буквально тошнило каждый раз, когда он видел своего внука, его валкую походку, зубы, растущие вкривь и вкось, весь его нелепый облик.

В довершение всего, еще через год Берриец потерял мать. Все это время он видел, как она постепенно угасает, облаченная в траур. Он похоронил ее вслед за братом и отцом. Три года он только и делал, что хоронил. Он уже не мог больше испытывать скорбь, и она сменилась отвращением. Берриец погрузился в глубокую меланхолию и больше не выходил из этого состояния. Днем он старался быть спокойным и вежливым, но втайне лелеял мысль о смерти – это стало для него чем-то вроде анестетика. По ночам он мучился бессонницей и изливал всю свою тоску в слезах.

К этой метафизической скорби добавлялось постоянное напряжение – из-за усилий скрыть такое состояние от других.

Депрессия вызвала булимию и астению, а поскольку медикам того времени эти заболевания были неизвестны, они убедили дофина в том, что его состояние – результат угрызений совести и чувства вины. Он смирился с тем, что этот груз ему придется нести до конца своих дней.

Берриец постоянно пребывал в оцепенении и избегал появляться на публике. У него не было друзей, все его презирали, и рядом не было никого, кто мог бы его выслушать и утешить.

Он буквально спотыкался на ходу, как будто ему тяжело было волочить все свои несчастья – они сковывали его походку, словно ядра, прикованные к ногам каторжников. Он ел все больше и больше – с такой жадностью, словно заедал угрызения совести. Однажды вечером он пришел в свою спальню и буквально рухнул на кровать – Сизиф, раздавленный тяжестью камня. Единственным моментом бунта против своей участи в жизни Людовика XVI был тот, когда он, стоя на эшафоте, закричал: «Я невиновен!» Но почти тут же он вновь смирился, добавив: «Пусть моя кровь послужит Нации».

Казалось, вместе с кровью он хочет излить из себя черную тоску, отравлявшую всю его жизнь. Смерть стала для него равнозначна очищению души. Поэтому, когда священник воскликнул, обращаясь к нему: «Потомок Людовика Святого, отправляйтесь на небо!» – он наконец почувствовал себя счастливым. Он опустил голову на гильотину, и – клац!

– Что-то я до сих пор не увидел в этом персонаже ничего особенно комического, – заметил Бастиан Вербек.

– Не существует комического без трагического.

– Да, согласен. И наоборот.

– Людовик XVI обладал чувством юмора. Правда, слегка мрачноватого. Особенно это проявилось после его женитьбы и позже, когда он стал королем. Он сам чувствовал, насколько неуместен в роли наместника Бога на земле, и относился к этому иронически-самоуничижительно.

– Один вопрос. По сценарию мне придется спать с Натали Оссер… то есть с королевой?

– Если честно, пока не знаю.

– Был бы рад, если да.

– Понимаю.

– Само собой, я не ставлю такое непременное условие. Но мне кажется, это нужно показать – чтобы отмести все исторические домыслы на этот счет.

– Он пытался, во всяком случае.

– Да. Но насколько же будет лучше выглядеть, если его попытки увенчаются успехом!

– Это один из вариантов.

– Хорошо, пусть один из вариантов. Но вы не отвергайте его с ходу, а все же имейте в виду. Я думаю, Натали согласится. Вы ей говорили обо мне?

– А уже можно?

– Да, конечно.

– Что касается юмористической стороны дела… я понимаю ваши сомнения, Бастиан, но посудите сами. Юмор был единственным оружием Людовика XVI, однако порой оно обращалось против него же. Недостаток влечения, испытываемого им к королеве, объясняется тем, что он относился к себе слишком критически, тем самым запрещая себе сильные чувства, которые могли бы сделать его смешным. И наедине с супругой он казался себе еще смешнее, чем на публике. Скрытность неотделима от любой власти, и она же источник всякого рода кривотолков, порой издевательских. Вот такой примерно расклад…

– Я ни на чем не настаиваю, Анри. В конце концов, я не собираюсь любой ценой выглядеть смешным.

– Я знаю.

– Но как по-вашему, королева испытывала к королю хоть какие-нибудь добрые чувства?

– Он мог ее развеселить. Он был благороден. Несомненно, она была ему за это признательна. Но что касается любви и физического влечения, нет, здесь было только равнодушие. Если не прямое отвращение.

~ ~ ~

Натали Оссер пересекла холл «Лютеции». Она была в темных очках, и Анри не сразу ее узнал: невысокая и худенькая, она казалась совсем заурядной. Она опоздала на полчаса.

– Я только недавно уложила детей, – объяснила она Анри, который ни о чем не спрашивал.

Тут же появился официант. Она заказала липовый чай, Анри – бокал белого вина. Он попросил актрису пересесть, чтобы оказаться ближе к ее хорошенькому ушку. Вежливость требовала, чтобы Анри пересел сам, но ему не хотелось изображать почтительность или что-то в этом роде. Он знал эту женщину очень давно.

Интересно, а она его помнит?

Оказалось, что помнит: когда она сняла очки, он увидел слезы на ее глазах.

Они обменялись улыбками, полными ностальгии.

Ее нынешние черты ничем не напоминали то лицо, какое у нее было в прошлом, разве что осталась прежняя россыпь веснушек. У Марии-Антуанетты тоже были веснушки. Но прежняя округлость щек, лукавые ямочки возле уголков губ, блеск в газах – все это исчезло. Лицо Натали Оссер было бледно, на нем читались беспокойство и растерянность. Морщин стало заметно больше. Можно было подумать, что она уже играет Марию-Антуанетту – но лишенную всего и думающую только о спасении своей жизни. Однако в случае Натали Оссер речь шла о сохранении актерской репутации – ей хотелось сохранить молодость, былую славу и красоту, которой, по сути, никогда не было. Красота Натали Оссер была иллюзией, которую она искусно создавала на протяжении многих лет. Этому способствовал ее профессиональный успех и лесть критиков с ограниченным словарным запасом, называвших ее красивой. Она никогда не была красивой женщиной, сказал себе Анри, но всегда была сильной актрисой. Это выделяло ее даже в фильмах Шаброля. И сейчас, когда она сидела рядом с Анри, и они еще не заговорили о работе, чувствовалось, что она уже готовится к очередному перевоплощению.

Анри еще не знал, собирается ли он сделать из Марии-Антуанетты шлюху или святую. На протяжении веков живописцы, скульпторы, писатели, режиссеры делали из нее идеал женской красоты – но у Анри такого идеала не было, и он принципиально отказывался его создавать. Он хотел сделать королеву похожей на Натали Оссер, но не для того, чтобы доставить удовольствие последней, а просто потому, что считал невозможным для себя требовать от актера или актрисы, чтобы они воплощали навязанный им персонаж. Анри казалось, что это было бы ошибкой.

– Мария-Антуанетта – женщина с двойной жизнью. У нее всегда был немного отсутствующий вид, а в выражении лица проскальзывало пренебрежение, смешанное с недоверием.

Натали чуть прикрыла глаза, словно испытывала недомогание – или, напротив, удовольствие.

– Ей приходилось быть недоверчивой. И в то же время она была весьма доступной в сексуальном смысле. Она приехала во Францию в четырнадцать лет. «Это был незабываемый день для всех, кто его пережил. Празднества, радостные крики людей, опьяненных вином и красотой своей будущей повелительницы… У нее было удлиненное лицо с правильными чертами, слегка вздернутый нос, высокий лоб, живые голубые глаза. Ее рот, очень маленький, уже тогда казался слегка презрительным – из-за выпяченной нижней губы, фамильной черты императорского габсбургского дома, которая была у нее выражена даже сильнее, чем у других членов семьи. Никакие сравнения не могли передать прелестного цвета ее лица, в котором смешались розы и лилии. Ее белокуро-пепельные волосы были лишь слегка напудрены. Горделивая посадка головы, величественная осанка, элегантность и изящество всего ее облика уже тогда были такими же, как и сейчас. Все в ней свидетельствовало о породе, а также о мягкости и душевном благородстве. Она была создана для того, чтобы покорять сердца».

Слушая эту цитату из воспоминаний барона Оберкирха, Натали выпрямилась, слегка вытянула шею, чуть покусала нижнюю губу и, искоса поглядывая в карманное зеркальце, словно сличала свой облик с описанием внешности королевы.

– Продолжайте, – кивнула она, когда Анри замолчал.

– Ее брак с французским дофином был заочно заключен в Германии, после чего кортеж принцессы направился к французской границе. Мария навсегда покидала свою страну, чтобы стать женой человека, которого почти не знала, и она подозревала, что его портрет, который ей прислали, сильно приукрашен. Все это не слишком воодушевляло. На самом деле, она опасалась наихудшего, но у нее не было выбора.

– То есть это был классический брак по расчету.

– Вам не нравятся браки по расчету?

– Если честно, нет.

– Но междинастические браки призваны были обеспечивать спокойствие в Европе. И не только в Европе, но и в Африке, в Индии, в Иране, повсюду. Личное счастье молодых людей из королевских фамилий приносилось в жертву счастью династий, кланов и наций. Мария-Антуанетта пожертвовала своей свободой, своей любовной жизнью ради государства. Ее брак должен был стать залогом мира в Европе. Когда республиканцы обезглавили Марию-Антуанетту и ее мужа, война разрушила все границы, что привело к полутора векам взаимного истребления народов.

– Вам это видится так?

– Это так и есть. Пришлось ждать, чтобы благодаря пакту, заключенному между де Голлем и Аденауэром, по сути, типичному династическому браку, без малейшей любви между Францией и Германией, установился нынешний мировой порядок, который мы с некоторой натяжкой все же можем считать стабильным.

– Ну что ж, пусть так.

– Мария-Антуанетта встретилась с дофином на опушке Компьенского леса 14 мая 1770 года. До этого дофин видел множество портретов своей будущей жены, и парадных, и миниатюрных, но когда он увидел ее саму, у него перехватило дыхание. Он был восхищен молодостью принцессы Марии, белизной ее кожи и ее изящной гибкой шеей, казавшейся нескончаемой.

– Он нашел ее красивой?

– Достаточно красивой для того, чтобы вспомнить, что сам он уродлив. Он говорил себе, что принцесса конечно же заслуживает лучшей партии.

– Бастиан Вербек уже согласился на роль?

– Он вам не нравится?

– Не то чтобы…

– Вы не находите его трогательным?

– Как раз наоборот, он очень трогательный.

– Но вы должны сами его растрогать.

– Вот в этом-то и проблема.

– На момент встречи с Марией-Антуанеттой у дофина уже сложилось определенное мнение по поводу женщин: они слабые, болтливые, сентиментальные, руководствуются скорее инстинктом, чем разумом, легко дают обещания, которые не выполняют, не умеют хранить тайну, не слишком умны, но если обладают умом, то становятся опасными интриганками. Он усвоил все это от деда, Людовика XV, который учил его, что мужчины по определению высшие существа, но в то же время не торопился близко знакомить внука с женщинами. Та, на которой ему предстояло жениться, была очаровательной и разговорчивой, а он, стоя рядом с ней, молчаливый, неловкий в своем парадном костюме, мечтал лишь убежать, отказаться разом от трона и от женитьбы. Когда он поцеловал принцессу в напудренную щеку, к нему разом вернулись все детские комплексы, которые, как ему казалось, он уже давно похоронил под бременем книг и молитв. Он не осмеливался даже поднять глаза на Марию-Антуанетту, которая не могла понять причин такого поведения, но в то же время чувствовала, что этот молодой человек, «дикий и застенчивый», никогда не причинит ей никакого зла.

Она гораздо сильнее волновалась, когда три года спустя в одиночестве въезжала в Париж, а потом оказалась перед глазами Людовика XV и двумя сотнями наиболее важных персон королевства.

Эти люди, мгновенно ставшие ее поклонниками, заставляли ее вздрагивать от страха и удовольствия – благодаря им она наконец поняла, какой видится со стороны.

Все началось с портрета, написанного Дюкро вскоре после ее приезда и тут же разошедшегося в тысячах копий. Этот портрет увидели во всем королевстве, в том числе и в Алансоне, где он вызвал особое воодушевление, когда жители города узнали алансонские кружева на воротнике принцессы.

Эберу было двенадцать лет, когда Мария-Антуанетта прибыла во Францию. Он был потрясен, увидев гравюру с портрета Дюкро. Он толком не знал, считать ли открытое декольте непристойностью или чудом. Он гладил лицо, волосы, лебединую шею принцессы. Тогда же по Франции разошлись не слишком пристойные стишки, посвященные этому портрету:

 
Под этой изящной шеей, белизна которой посрамила бы алебастр, —
Очаровательные упругие груди,
Слегка трепещущие, округленные любовью,
На каждой из них – словно крошечный розовый бутон.
Эти хорошенькие соски никогда не опадают,
Как будто просят, чтобы ваши руки их сжимали,
Ваши глаза ими любовались, ваши губы их целовали.
Антуанетта божественна, все прекрасно в ней.
 

Мария-Антуанетта стала первым секс-символом Франции, на полтора века опередив другую австрийскую принцессу, Роми Шнайдер.

Тем временем Людовик XV велел устроить пышные празднества в садах Версаля, чтобы отпраздновать свадьбу своего неблагодарного внука. Почти одновременно с этим в Париже, на улице Ройяль, пятьсот человек было задавлено насмерть во время королевских торжеств.

«Я узнал об этом несчастье, свершившемся из-за меня, – писал дофин. – Оно меня потрясло». Он отдал все свои деньги в помощь семьям погибших. Он был раздавлен этим новым подтверждением того, что на нем лежит проклятие, что самим Небесам не угоден его брак. На две недели он вновь облачился в траур и погрузился в покаянные молитвы.

Но напрасно дофин молился и терзался угрызениями совести – прибытие Марии-Антуанетты стало для него новым потрясением. Вначале он надеялся обрести с ней все радости подчинения – ту сладость унижений, которую прежде его заставлял испытывать старший брат, – но она обманула его ожидания.

Мария-Антуанетта быстро обнаружила тот злополучный груз неврозов, который скрывался за очевидной холодностью и безразличием Беррийца по отношению к ней. Она поняла, что имеет дело с болезненно застенчивым человеком, одичавшим, как брошенный домашний кот. Она была терпелива. Пыталась вызвать его на разговор. Он что-то отвечал, но все его ответы были невыносимо нудными. Когда Мария-Антуанетта попыталась взять дофина за руку, он отдернул руку, когда прошептала ему на ухо что-то шутливое, пытаясь рассмешить, он не понял ее шутки. Он стал еще печальнее при виде дворца, уже слегка обветшалого, где, казалось, каждый камень был пропитан скорбью и скукой.

Последние десять лет королевский двор избегал Версаля, его мрачных коридоров и запущенных садов. Высший свет предпочитал Пале-Ройяль и Старый Лувр. Все известные театры, кафе, салоны сосредоточились в Париже – именно там кипела настоящая жизнь. Но прибытие Марии-Антуанетты все изменило. Ее молодость, красота, врожденная привычка повелевать преобразили старый замок, так что его частым гостем сделался Людовик XV, которого забавляла ревность парижского двора к двору версальскому.

Мария-Антуанетта показала себя той, кем она и была: первой дамой королевства. Людовик XV гордился и восхищался ею, оказывал ей отеческое покровительство. В свои пятьдесят пять лет, уже доедаемый сифилисом и одновременно одержимый проблемой наследников, он смотрел на принцессу с восторгом и ради нее все прощал ее увальню-супругу. «Вам нужны дети!» – постоянно напоминал он.

Но ничего не получалось. Шли годы, а детей у дофина и его жены все не было. Поговаривали о фимозе и о медицинском вмешательстве, которое некоторым образом походило бы на вмешательство Святого Духа, но потом от этой идеи отказались. Одни сплетники утверждали, что у принца слишком большой половой орган, другие – что, напротив, слишком маленький и к тому же искривленный. Памфлетисты наперебой изощрялись, выдумывая всевозможные гипотезы, – предположений было столько, что какое-нибудь из них вполне могло оказаться правдивым.

Но что точно было подлинным, это письмо брата Марии-Антуанетты Иосифа, написанное в июне 1777 года, три года спустя после смерти Людовика XV. Иосиф навестил сестру, чтобы лично выяснить причину проблемы с деторождением. Расспросив ее, он написал своему брату Леопольду:

«У Людовика XVI все в порядке с эрекцией; он вводит член и остается так без всякого движения пару минут, не изливая семя, потом вынимает его, таким же напряженным, и желает супруге спокойной ночи. Не очень понятно, отчего так происходит: у него нет проблем с семяизвержением, о чем свидетельствуют ночные поллюции, но семя никогда не отправляется по назначению. Однако он довольствуется вышеописанным, честно признаваясь, что делает это лишь из чувства долга, не испытывая никакого удовольствия… Его бы надо один раз выпороть, чтобы он изверг семя от злости, как это бывает с ослами»…

– Это есть в сценарии? – перебила Натали Оссер.

– Там еще ничего нет. Я хотел сначала с вами встретиться.

– Такой у вас метод?

– Скорее, принцип.

– Какая разница?

Из прошлого опыта ей были знакомы различные способы создания фильмов – по сценарию, без сценария. С «принципами» ей тоже приходилось сталкиваться – кажется, у Годара. Работа с ним была не самым приятным воспоминанием.

Актриса налила себе еще липового чая, который стал совсем зеленым. Анри ждал ответа на незаданный вопрос: согласится ли она играть роль в создании сценария, прежде чем приступить к этой роли в фильме?

Но ответ не приходил, что было, в общем, логично.

– Нужно было любой ценой обеспечить Франции наследника престола, – снова заговорил Анри. – Поэтому Мария-Антуанетта перестала предохраняться со своими любовниками. Артуа, Прованс, Диллон, Лозен, Безанваль, Водрейль, Куаньи, – среди любителей исторических сплетен до сих пор нет единого мнения о точном составе списка. Возможно, когда-нибудь это выяснится. Но в ту эпоху никто не сомневался в том, что

 
Артуа знает ее тело наизусть и целует его всюду. [4]4
  Глагол baiser означает не только «целовать», но и «сношать» (разговорно-сниженное значение). В результате такой игры слов стихотворение обретает откровенно непристойный характер.


[Закрыть]
Его член – раскаленная головня, ее жерло – печка.
Он целует ее прелестные руки, ее лоно,
Соски и ягодицы,
Он слегка шлепает ее округлую попку,
Целует в порыве страсти
Ее бедра, живот, пупок, средоточие всего.
Он уже не замечает, что выглядит как сатир,
Одержимый похотью.
Он хочет получить все под предлогом дружбы.
Антуанетте и хочется, и колется,
И страшно, и любопытно – она еще не совсем готова.
Но Артуа улучил момент,
И Антуанетта, побежденная,
Наконец-то чувствует, как это приятно,
Когда тебя как следует отымеют.
 

Не знаю, как вы, Натали, но я нахожу этот стишок весьма возбуждающим. Мне стало интересно, откуда памфлетисты тех времен черпали вдохновение. Судя по письмам, которые писал австрийский шпион Мерси императрице Марии-Терезии, матери Марии-Антуанетты, источником вдохновения была сама реальность. Когда Мария-Антуанетта прибыла во Францию, памфлетистская традиция была уже вполне устоявшейся. Памфлеты становились известными даже быстрее, чем государственные указы. Мария-Антуанетта, конечно же, их читала – граф Прованский, ее деверь, привозил их ей из Парижа каждое утро, словно горячие круассаны. Чтение памфлетов о Дюбарри, фаворитке покойного короля, было одним из развлечений этих двух подростков – возможно, предваряющим более интересные развлечения.

Мерси, великий доносчик, сообщал об этом австрийской императрице, которая в письмах к дочери выражала недовольство: «Не читайте подобных вещей!» Мария-Антуанетта беззаботно отвечала: «О, дорогая матушка, спасибо за ваши добрые советы!»