Текст книги "Письмо Россетти"

Автор книги: Кристи Филипс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Паоло ловко вывернул весло, и гондола свернула и запрыгала на волнах Дворцового канала. Над ними изгибался мост Вздохов, соединяющий Дворец дожей с тюрьмой. Из львиной клетки – прямо в пасть льва, подумал Бедмар. И снова почувствовал, что вскипает от ярости. Эти венецианцы очень и очень пожалеют, если только попробуют сожрать его, он устроит им такое несварение желудка, что мало не покажется. Они называют себя нобилями, аристократами, а на самом деле – всего лишь купцы, торгаши, люди без чести и титулов. Этот сенатор Сильвио послал за ним, точно он, Бедмар, был каким-то жалким лакеем! Однажды он уже согласился на это, но второй раз – это слишком! Он маркиз и посол Испании. Если Сильвио попробует еще хоть раз так обойтись с ним, он сумеет поставить его на место.

Сенатор принимал его во Дворце дожей, в своих личных апартаментах. Меланхоличный помощник с круглым, как луна, лицом неспешно провел Бедмара в богато обставленный кабинет. Через окна сочился скудный сероватый свет, казалось, сами стекла тают в них от неустанных потоков дождя. Правда, от сырости и холода защищал большой камин, где ярко пылали поленья, он же служил единственным источником света в помещении. В темных его углах поблескивали предметы обстановки и украшения в восточном стиле, коих в частном убежище Сильвио было во множестве: позолоченные карнизы, венецианские хрустальные канделябры, письменный стол из тускло отсвечивающего полированного дерева, целый ряд золотых бокалов или кубков, утыканных драгоценными камнями.

– Прошу сюда, – раздался из центра комнаты громкий, нетерпеливый и повелительный голос.

Сильвио сидел у камина в кресле, обитом парчой, смотрел на огонь. Из-под тоги виднелись башмаки на деревянной подошве. Подошва правого была на добрый дюйм толще левой.

Так значит, все эти россказни о быке правда, подумал Бедмар. Однако он до сих пор не знал, что зверь оставил сенатора хромым, калекой, одна нога у него была короче другой.

Сенатор проследил за направлением взгляда Бедмара и быстро убрал ногу, ее скрыли полы тоги. Затем заерзал в кресле и повернулся, и маркиз ощутил аромат ладана, смешанный с запахом дымка из камина. Отороченная мехом пурпурная тога казалась кроваво-красной в отблесках пламени, а бледная кожа приобрела более здоровый розоватый оттенок. Приятной внешностью Джироламо Сильвио не отличался: нос крючковатый, щеки впалые, а руки длинные, с неестественно узкими пальцами, что почему-то навело Бедмара на мысль, что они не один раз держали стилет. Но несмотря на роскошные апартаменты и чуть ли не царственный вид, с которым держался сенатор, в нем улавливался аскетизм, словно он принадлежал какому-то другому месту, а не погрязшей в грехах и роскоши Венеции. Один взгляд на него навевал мысли о монастыре. Впрочем, Бедмар понимал, эта ассоциация могла быть ошибочна. Лицо Сильвио напоминало гротескную птичью маску, набитую лечебными травами, – такими врачи отпугивали черную смерть, или чуму. Если сенатор священник, то этот священник состоит на службе у дьявола. Если аскет, то аскет с руками убийцы.

– Присаживайтесь, посол, – ворчливым тоном произнес Сильвио. – Надеюсь, я не оторвал вас от исполнения прямых ваших обязанностей.

– Мой долг и обязанность – способствовать поддержанию хороших отношений между Испанией и республикой, – преисполненным достоинства тоном ответил Бедмар и уселся. – Весь к вашим услугам, сенатор.

Однако вежливые его манеры, похоже, ничуть не впечатлили Сильвио, который сразу взял быка за рога. И спросил без предисловий:

– Знаете человека по имени Луис Салазар?

Бедмар призадумался на секунду.

– Нет, не припоминаю такого.

– Ну, как же. Некогда он был наемником у вас в услужении.

– Эти люди приходят и уходят. Лишь нескольких из них я знал по именам.

– Тогда, может, хотя бы лицо запомнили. У него на губе остался шрам от дуэли, приметный такой.

– Нет, никого похожего не припоминаю. – Бедмар склонил голову набок. – А к чему все эти расспросы?

– Несколько недель назад Луис Салазар был арестован. Он владел государственными секретами, которые передавал ему человек, работавший в Арсенале.

– Не пойму, какое отношение ко всему этому имею я.

– Сейчас поймете. Именно Салазар вывел нас на человека, ответственного за подкуп работника Арсенала, поставлявшего эту секретную информацию. Он же является служащим вашего посольства. И имя его – Хавьер Диего де ла Эспарса.

У Бедмара тоскливо заныло в животе, однако выражение лица оставалось самым невозмутимым.

– Вы его знаете? – спросил Сильвио.

– Шапочное знакомство.

– Шапочное? Странно. Он вроде бы доводится вам кузеном.

– Дальний родственник. Троюродный брат или что-то в этом роде.

– Дальний или нет, сейчас это не главное. Важно то, что он сообщил нам перед смертью. Думаю, вам будет любопытно знать.

– Он мертв?

– Хавьер оказался человеком слишком утонченным. Совершенно не приспособленным к тюремным условиям.

Вот ублюдок, так и вскипел Бедмар. У него прямо руки чесались придушить этого мерзавца сенатора. Он вполне мог бы это сделать – он уже проделывал подобное с людьми более сильными и крепкими. Перед глазами промелькнуло приятное видение: сенатор безжизненно распростерся в кресле, а сам он спокойно выходит из Дворца дожей, даже не оглянувшись. Но в таком случае ему придется идти очень далеко – до самой Испании. Нет, он не готов расстаться с благами, которые ему предоставлены. И нет никакого смысла позволять этому хитрецу сенатору подталкивать его на глупые поступки. Бедмар улыбнулся.

– Продолжайте, прошу вас.

– Ваш кузен находился в услужении у герцога Оссуны. Герцог строит новый военный флот, планирует нападение на Венецию.

– Неужели?

– Вы что же, думали, я поверю, что вы первый, кто слышит об этом?

– Можете верить во что вам угодно. Я всего лишь посол, и только. Я не имею власти над вице-королем Неаполя.

– Тогда, возможно, вас заинтересует следующее заявление Хавьера. “В доме испанского посла полно наемников и убийц, к тому же он держит банк, собирает взятки для подкупа на выборах Большого совета. И еще он хранит у себя в подвале целые бочки с порохом. А всем говорит, что там оливковое масло и фиги”.

– Все эти заявления сделаны под пытками…

– Но разве от этого они выглядят менее правдивыми? Возможно, нам следует проконсультироваться с вашей святой инквизицией, узнать, что они думают по этому поводу. Ведь Испания всегда была… как бы это сказать помягче?… передовой страной. В развитии и выработке новых методов узнавания правды.

– Это Богу угодно, чтоб еретики страдали.

– Как это удобно, все списывать на желания и волю Божью, – заметил Сильвио. – Я сам никогда до конца ни в чем не уверен. Скажите-ка мне, разве это угодно Богу, чтобы вы стремились превзойти этого англичанина-фанатика Гая Фокса? Так по неосторожности недолго и на виселицу угодить, кончить свои дни в петле, как он. К тому же ваш дипломатический иммунитет не распространяется на действия военного характера, направленные против республики. Пока что вы на свободе лишь по одной причине. Ваш кузен настойчиво заявлял, что работал только на Оссуну, не на вас.

– Я на свободе, – сказал Бедмар, – потому что отвечаю только перед королем Испании. – Он поднялся из кресла. – Должен напомнить вам, я являюсь официальным представителем самой могущественной в Европе державы. Угрожая мне, вы угрожаете Испании. Это опасная игра, сенатор, подозреваю, что ваши коллеги вовсе не стремятся присоединиться к ней. Я пришел к вам сюда из чистой любезности, но если еще хоть раз попробуете вызвать меня к себе, увидите, что любезность моя имеет пределы. – Бедмар повернулся к двери. – Можете обыскать мой дом в любой удобный для вас момент, – бросил он через плечо. – И уверяю, ничего там не найдете, кроме фиг и оливкового масла.

Именно прямые угрозы со стороны сенатора убедили Бедмара, что ему нечего бояться. Об этом он и размышлял, когда гондола свернула в канал Фава. Если бы у Сильвио былидоказательства, подтверждающие планы его и Оссуны, он без всякого объяснения и предупреждения передал бы их в руки Совета десяти или “Тройки”. Нет, сенатор толкомничего не знает, действует пока что вслепую. Более опытный тактик сохранил бы признания Хавьера в тайне, заставил бы их нервничать и недоумевать. Однако Сильвио рассказал все. То ли проговорился, то ли за этим стояла некая иная цель?…

Как бы там ни было, но Бедмар решил, что по прибытии в посольство надо немедленно вызвать Санчеса. И распорядиться, чтобы тот со своими людьми перепрятал бочки с порохом в другое место. Медлить никак нельзя, все это надо проделать сегодня же, размышлял Бедмар, а Паоло тем временем вдруг направил гондолу каким-то незнакомым маршрутом. Бедмар высунулся из-под навеса.

– Что это ты делаешь, а? – сердито окликнул он гондольера.

Паоло в ответ замахал руками. Жесты его означали, что обычным маршрутом плыть нельзя – из-за наводнения. Порой, как, к примеру, теперь, под проливным дождем, Паоло напоминал маркизу голодного и промокшего пса. Никогда не знаешь, чего от такого ждать – то ли завиляет хвостом, то ли укусит.

Гондольер низко пригнул голову, они проплывали под мостом Пинелли. В ясные дни световые блики, играющие на поверхности воды, весело танцевали на внутренней стороне кирпичной кладки моста. У венецианцев даже существовало специальное слово для обозначения этого явления. Но сегодня, сумеречным дождливым днем, старинная арка моста давила на них, точно они находились в древней заброшенной пещере, стены которой пропитаны влагой и плесенью, отовсюду капает вода, противно пахнет гнильцой. И выхода из нее нет. Да здесь как в склепе, подумал Бедмар и нервно передернул плечами. Пахнет смертью. Но гондола наконец вырвалась на открытое пространство, и маркиз вздохнул свободнее.

Сильвио поднял глаза на Бату, тот шагнул из тени. Все же поразительные у него глаза, подумал сенатор. По-азиатски узкие, раскосые, а радужные оболочки блекло-голубые.

– Ну? – спросил мастер своего ученика. – Что скажешь? Как он тебе показался?

– Держится уверенно. Он вас не боится.

– Пока, возможно, еще нет. Но скоро будет бояться. – Сильвио поднялся. Подошел к столу, взял бутылку с вином, плеснул себе в высокий бокал. – О планах Оссуны он знает, это точно. Но он не знал, что кузен его является шпионом… А стало быть, полного согласия между ним и Оссуной не существует. Это может сработать нам на пользу.

– Почему вы позволили ему уйти? Почему не арестовали за преступления, в которых сознался де ла Эспарса?

– Посол был прав, говоря, что любой направленный против него шаг – это шаг против Испании. Между нашими странами существует договор, ни та ни другая стороны не склонны соблюдать каждую его букву. Но любое открытое действие против Испании повлечет вторжение ее войск на нашу территорию. Нет, мы не можем открыто действовать против посла. Чтобы передать его и Оссуну в руки правосудия, нужны твердые доказательства заговора. Что, кстати, вовсе не мешает нам действовать против него тайно. Сделать так, чтобы его жизнь в Венеции уже не казалась ему столь легкой и приятной. Чтобы этот тип раз и навсегда понял: Венеция – место очень опасное.

СОЛНЦЕ

21января 1618 года

Нет, вещи следует называть своими именами. И это явное безумие, иначе не скажешь. То, что Антонио увидел в Венеции во время карнавала, через два дня после возвращения, убедило его, что каждым местным жителем овладело полное сумасшествие. Маски скрывали лица и сущность людей, причем всех до единого – от самого ничтожного слуги до истинного аристократа; повсюду гремела музыка и царило веселье. Балы и комедии, гонки на гондолах, кулачные бои и схватки по толканию бревен, ловля гусей и прочие забавы. Это трехмесячное празднование привлекало людей из самых отдаленных уголков мира, какое разнообразие костюмов, обычаев, лиц, цветов кожи. Он никогда прежде невидел ничего подобного, даже в Сицилии. Весь город, словно по мановению волшебной палочки, превратился в огромный базар под открытым небом. На каждом углу какие-то шарлатаны предлагали свои “чудодейственные” снадобья на дюжине разных языков; на всех площадях можно было отыскать продавцов бус, кружев и стекла; самая разнообразная еда продавалась с прилавков и тележек, которые уличные торговцы толкали перед собой по улицам.

– Ну разве не потрясающе? – заметила Алессандра.

Они стояли рядом, у подножия ступеней, ведущих в кампанилу на площади Сан-Марко.

Потрясающе – это еще слабо сказано, подумал Антонио. Площадь выглядела так, словно в мгновение ока ее заполонили толпы придурков. Здесь было полным-полно зазывал икривляк в масках, кукольников, марионеток, музыкантов, попрошаек, игроков и шулеров всех мастей, предсказателей судьбы, на столиках у них стояли шары, глобусы, лежали толстые тома по магии и астрологии. Он видел, как один из таких “провидцев” взял длинную тонкую трубку, поднес ее к губам и начал нашептывать что-то на ухо любопытному толстяку монаху.

– Ответ не обязателен, я вижу, вы поражены, – заметила Алессандра.

– Настолько же, насколько поразились вы, увидев, как я подъехал к вашему дому сегодня утром?

– Ну, может, чуть меньше, – улыбнулась Алессандра.

И от нежного переливчатого ее смеха сердце так и замерло в груди Антонио. Он вовсе не собирался видеться с ней снова, но едва успел закончить со всеми поручениями, как оказался у дверей ее дома. Глядя на Алессандру, он вспоминал, как часто думал о ней все последнее время, как сравнивал с ней каждую увиденную женщину и в каждой находил какой-то недостаток. А когда наконец увидел Алессандру, наяву она оказалась еще прекраснее.

– А кстати, как это вы снова оказались в Венеции? – спросила она.

– Разве это имеет значение?

– Не хотите говорить?

– Да какое это имеет значение… – повторил он.

Сказать ей, что он снова прибыл сюда как посланник Оссуны, чья задача – передавать письма от герцога маркизу и обратно, нет, это казалось ниже его достоинства. И вообще, лучше уж ей не знать о том, что эти двое общаются между собой. Ведь она и в прошлый раз уже что-то заподозрила.

– Понимаю… – протянула Алессандра. – Не буду больше спрашивать. Давайте продолжим экскурсию. Итак, вы видели Риальто и мерчерии, теперь же мы оказались в самом сердце Венеции. В этой обновленной базилике покоятся останки нашего покровителя, святого Марка, счастливо избежавшего гибели на землях мусульман. Он выбрался оттуда в корзине со свининой. Здесь покоятся также останки и других дорогих сердцу истинного христианина персон. В том числе крохотный пузырек с кровью благословенного Спасителя нашего, довольно большой фрагмент креста, на котором его распяли, часть руки святого Луки, одно из ребер святого Себастьяна. И палец, некогда принадлежавший Марии Магдалине.

– Словом, материала достаточно, чтобы создать нового святого.

– Мраморные колонны у входа на площадь были доставлены из Константинополя почти четыреста пятьдесят лет тому назад и установлены здесь под руководством инженера Николо Баратьери. За огромный вклад в дело обустройства города Баратьери было пожаловано право устанавливать игорные столы, вы видите их здесь повсюду. А вон там, чуть выше, казнят преступников… Видите, между колонн свисает петля виселицы?

– Вы просто потрясающий экскурсовод и так много знаете. Однако, прошу, не надо больше об этом.

– Виселица предназначена для обычных преступников, – игнорируя его ремарку, неумолимо продолжала Алессандра. – Но чуть выше, на холме, находится клетка для провинившихся священников. Их неделями заставляют жить на хлебе и воде. Помню, я еще девочкой была и видела здесь одного такого – посмотреть на него собирались целые толпы. Даже придумали про него песенку, люди распевали ее повсюду. “Жалоба отца Августина”. Мы с братом тоже пели эту песенку, хотя папа всякий раз страшно сердился. Ужасные, жестокие слова о том, как он худеет и тает на глазах, но мы почему-то находили все это очень смешным. А скоро появилась и еще одна, и называлась она “Жалоба женщины отца Августина”. Стала еще популярней. Помню, там были слова о том, как терзается эта женщина – из-за того, что потеряла своего любовника и то наслаждение, что он ей доставлял, – совершенно скандальная, полная непристойностей песенка. Отец строго-настрого запретил нам ее петь.

– Настоящая непристойность – это то, как Венеция обходится со своими священниками, – заметил Антонио. Он явно ее поддразнивал. – Когда уеду отсюда, отправлюсь прямиком в Рим и обращусь там к Папе с просьбой снова отлучить республику от церкви.

– Очередное отлучение? Но Большой совет просто проигнорирует это решение, как делал и прежде. И прикажет священникам продолжать службы в церквах и праздновать все праздники. Известна история об одном священнике, который во время отлучения никак не мог решить, на чьей он стороне, Венеции или Рима, и кому должен подчиняться. И объявил, что не станет выполнять свои обязанности до тех пор, пока не явится Святой Дух и не вразумит его. Ну и ему сразу сообщили, что Святой Дух являлся Совету десятии вразумил их приговаривать к повешению каждого, кто осмелился выказать неповиновение.

– Что ж, это только лишний раз доказывает мою правоту. Это город каких-то безумцев. – Мимо с хохотом и дикими криками промчалась целая толпа людей в масках. – Просто сумасшедший дом.

– Хотите, уйдем отсюда?

– Да.

Взгляд Алессандры остановился на торговых рядах, где продавали еду.

– Может, тогда пообедаем на берегу лагуны?

На берегу было немного свежо, с моря тянуло прохладным ветерком, зато здесь, на маленьком островке, царили покой и тишина – приятный контраст разгулу и суете центра города. Антонио и Алессандра сидели на нагретом солнцем песке, неподалеку от того места, где мелкие волны лениво набегали на берег. Гондольер, которого с утра нанял Антонио, оставался в гондоле, задумчиво смотрел на близлежащий остров Джудекка. Гондольеры большую часть своего времени проводят в лодках, подумал Антонио. Чем жеони занимаются, когда не гребут? Словно в ответ на этот его вопрос гондольер разложил несколько подушек и улегся немного вздремнуть.

– Очень славное местечко, – заметил Антонио.

Алессандра тем временем разворачивала свертки и раскладывала еду: жареного каплуна, сардины с лимоном и травами, батон хлеба, сливовый пудинг. На лицо ее упала прядь светлых вьющихся волос – оба они тотчас сняли маски, как только выехали из лагуны.

– Я приезжала сюда еще девочкой, вместе с братом и кузинами, – сказала она.

– И с тех пор ни разу здесь не бывали?

– Кузины переехали в Падую несколько лет тому назад.

Антонио вспомнил, какая печальная участь постигла отца и брата Алессандры.

– И никаких других родственников у вас в Венеции не осталось?

– Нет. – Она отвязала узкий кожаный футляр, что носила на поясе, достала оттуда столовые приборы. – Не возражаете, если я назначу вас резчиком хлеба и прочего? – спросила она и протянула ему нож.

– Ничуть. А ваша матушка… она тоже умерла? – осторожно спросил Антонио. – Или, возможно, вы не хотите говорить об этом?

– Отчего же. Ее нет на этом свете уже очень давно. Или, во всяком случае, мне так кажется. Она умерла при родах, когда мне было восемь. И я видела все это. Они заставили меня смотреть, потому что я была девочкой и мне следовало знать, как появляются на свет дети. Это было ужасно. Ребенок был огромный, а мама такая хрупкая… они оба умерли. Вы спрашивали, когда были здесь в последний раз, почему у меня нет детей. Всей правды я тогда не сказала. Я предохранялась, потому что очень боюсь родов.

– Можно понять, учитывая ваш печальный опыт, – заметил Антонио. – Могу ли я спросить, раз уж у нас пошел такой откровенный разговор… вам нравится образ жизни, который вы ведете?

– Есть и худшие судьбы, чем быть куртизанкой. Я никогда особенно не стремилась замуж, в отличие от других девушек. Наверное, потому, что ни разу никого еще по-настоящему не любила. В романтическом смысле этого слова. Так что, возможно, я выбрала лучший для себя вариант. – Она отломила кусок хлеба, протянула ему. – Ну а вы? Семья у вас есть?

– Три сестры. Все старше меня, все замужем. Но я вот уже девять лет не видел их.

– Как давно.

– Да, – кивнул Антонио, однако в объяснения пускаться не стал.

– Ну а жена или любовница?

Зачем она спрашивает? Он украдкой покосился на Алессандру, но лицо ее оставалось безмятежным, равнодушным.

– Я, как и вы, никогда не любил, – сознался Антонио. – Потому что знаю: настоящая любовь всегда прелюдия к несчастью.

– Когда вы поняли это?

– О, долгая история.

– Я просто обожаю долгие истории!

Антонио не решался начать. За последние девять лет он никому никогда этого не рассказывал. И вдруг с необычайной живостью вспомнились мать, отец, старый огромный дуб, что высился на холме неподалеку от родного дома. Алессандра заставила его думать о вещах, о которых он предпочитал не думать, сознательно отгоняя все воспоминания о них. Однако на этот раз он отбросил сомнения и заговорил.

– Когда мне исполнилось шестнадцать, я выпросил у отца разрешение учиться фехтованию. До этого он обучал меня сам, но понимал, что уже мало может мне дать, а потому договорился о моем обучении у дона Гаспара Ортис Вега де ла Васкеса. Он жил на другом конце Утрилло, главного города, на окраине которого находилось феодальное поместье моих родителей. И чтобы добраться до него, мне приходилось скакать две мили до города, затем еще четыре мили, чтобы объехать его, ну а потом еще через рощу из деревьев грецкого ореха. Дон Гаспар был весьма успешным учителем фехтовального искусства. Помогал тренировать королевскую гвардию, написал целый трактат о фехтовании на шпагах, очень популярный в Испании. Он отсутствовал много лет, а потом вдруг вернулся в Наварру вместе с дочерью. К небольшому его имению вела усыпанная гравием тропинка, что пролегала через рощу грецкого ореха, дом стоял на опушке. То был чудесный дом из камня розового цвета с большой аркой в центре, через которую можно былопопасть во внутренний дворик. Фасад украшали четыре высоких окна на втором этаже и балкон. В первый же день, едва успел я выехать из рощи на опушку, как заметил в одном из окон фигуру женщины. Вернее, то была молоденькая девушка, и она очень серьезно и строго смотрела на меня сверху вниз. То была самая красивая девушка из всех, кого я видел. Я сидел на лошади, позабыв обо всем на свете, сидел не двигаясь и любовался ею. Она была настоящей красавицей, и вместе с тем, если я начну описывать ее, вы скажете, что ничего особенного в ней не было. Длинные черные волосы, розовые губы, темные глаза – глубокие и неподвижные. Но самое красивое в ней было… нет, только не вздумайте смеяться… это уши. Волосы были гладко зачесаны назад, и я видел их вполне отчетливо – такие маленькие совершенной формы ушки, они напомнили мне изящные морские раковины. Вообще вся она походила на некое редкостное создание, на олененка, которого я однажды видел в лесу. То же нежное и одновременно серьезное выражение лица, точно я чем-то удивил или напугал ее. И в то же время она ожидала меня увидеть. Но, встретив мой взгляд, внезапно отошла от окна и скрылась в глубине комнаты. Как раз в этот момент во дворе появился дон Гаспар и направился ко мне. Он оказался старше, чем я предполагал, – седые волосы, маленькая, аккуратно подстриженная седая бородка, – но очень собранный, подтянутый и прекрасно развит физически. Манерами он обладал безупречными, был сдержанно любезен и всегда выбирал соответствующие и точные формы обращения. Он приветствовал меня и провел со двора в дом, в просторный спортивный зал. Я не слышал и слова из того, что он мне говорил, – перед глазами неотступно стояло прекрасное видение, возникшее в окне. Но как только началась тренировка, я пришел в себя. С каким пылом и напором я сражался, полагая, что красавица где-то рядом, видит меня, наблюдает. Как же страшно страдал, допустив малейший промах, опасаясь, что она могла быть свидетелем моей несостоятельности. Я был прекрасен и ужасен одновременно. Делая удачный выпад против моего учителя, я испытывал торжество, какого прежде никогда не знал; допустив промах, впадал в такое отчаяние, что, казалось, выхода из него не было вовсе. Разумеется, в тот, самый первый день я не знал, что дон Гаспар щадил меня, он прощупывал меня, пытался понять, на что я способен, с какого уровня хочу начать занятия. Ибо этот мой новый мастер обладал невиданным запасом приемов и уловок, их было больше, чем я мечтал освоить. Слава Создателю за тогдашнее мое неведение; если б я знал, с какой легкостью он может победить меня, то, наверное, уже никогда бы к нему не вернулся. Возможно, мне следовало поступить с точностью до наоборот: в полной мере осознать свою никчемность и несостоятельность, ибо если б я больше не вернулся…

Тут Антонио умолк и даже закрыл глаза. Потом тряхнул головой и вновь заговорил:

– Продолжалось все это несколько месяцев. Всякий раз приезжая к нему, я видел, как она стоит у окна, а после уроков с необычной остротой ощущал ее присутствие в доме, но никогда не видел ее. А когда отъезжал от их дома, к окну она ни разу не подходила. Однако мне удалось узнать ее имя – Эфиджения. И я повторял его про себя снова и снова, словно пробовал на вкус. Точно наваждение какое-то, мне никак не удавалось избавиться от этой новой привычки. Воскресенье, когда уроков не было, стало настоящей пыткой. Весь день я проводил, тренируясь втайне от близких, и молил Бога о том, чтобы скорее настал понедельник. Я бешено ревновал других учеников, бравших уроки у дона Гаспара. Ревновал за то, что и они тоже могли увидеть ее в окне и тоже влюбиться. Я уже начал впадать в отчаяние. Порой казалось, что я полюбил привидение, а не девушку, ибо, несмотря на то что занимались мы с доном Гаспаром каждый день, он ни словом ни разу не упомянул о том, что у него есть дочь. Прошло несколько месяцев, и вдруг дон Гаспар пригласил меня вместе с семьей к себе на воскресный обед. Чтобы отметить тот неоспоримый факт, что я стал настоящим мастером фехтования, – то были собственные его слова. Честно сказать, я был удивлен, считал, что дон Гаспар еще не довел меня до совершенства. Но тот твердил, что я лучший из его учеников и что мои родители должны мной гордиться. Вы даже представить не можете, как меня обрадовало это известие. Ведь на обеде я наконец-то должен был познакомиться с Эфидженией. И вот он настал, этот великий день, и я вместе с семьей прибыл к дону Гаспару. И мне представили Эфиджению, но она никак не отметила меня, столь же вежливо и коротко поздоровалась, как с моими родителями и сестрами. На протяжении всего обеда она ни разу не заговорила со мной, даже глаз на меня не подняла. Настало время уходить, я пребывал в полном отчаянии. Я понимал, что выдумал все ее чувства ко мне. Мне казалось, я вижу нечто в ее глазах, когда она смотрела на меня сверху вниз из окна, а теперь все это превратилось в глупую мальчишескую фантазию. И выхода из ситуации я не видел. Я даже решил было отказаться от уроков фехтования. Но все же пересилил себя. С тяжелым сердцем подъезжал я на следующий день к дому дона Гаспара, не испытывая прежнего радостного волнения и нетерпения, которые прежде подстегивали меня. В окне девушки видно не было, и я почти обрадовался этому, не хотелось, чтобы она прочла на моем лице разочарование и печаль.

Антонио вздохнул: воспоминания эти до сих пор волновали его.

– В тот день фехтовал я просто ужасно, был неуклюж и медлителен, и дон Гаспар изрядно “потрепал” меня. И еще показалось: он был огорчен не меньше моего. Но я был настолько удручен, что принял этот провал с полным безразличием. Он кричал на меня, говорил, что, если я не стану заниматься лучше, мне следует уйти. И я ушел, и больше всего на свете мне в тот момент хотелось умереть, мысли путались, а сердце разрывалось от отчаяния. Стоял перед домом и отвязывал лошадь, как вдруг с неба упал грецкий орех, приземлился прямо у моих ног. Странно – деревья росли довольно далеко, и даже сильный порыв ветра не мог сорвать и подбросить к моим ногам орех. И вдруг я понял, что орех прилетел вовсе не из рощицы, но откуда-то сзади. Я развернулся, поднял глаза, и – о чудо! – она стояла у окна. Еле заметно кивнула, и тогда я сообразил, что орех бросила она и что мне следует его подобрать. Я немедленно сделал это и понял, что внутри он пустой. Осторожно разняв скорлупки, я достал крохотный клочок белой ткани, аккуратно сложенный в несколько раз. Развернул его. И нашел сердечко из красного шелка, искусно вышитое. Прошло не меньше минуты, прежде чем я догадался о значенииэтого подарка. Снова поднял глаза на Эфиджению. Она стояла молчаливо и неподвижно, как всегда, затем легонько прижала левую руку к сердцу. И лицо ее волшебным образом изменилось – нет, то была не улыбка, просто все оно как-то просветлело. И я сразу все понял. Она меня любила! Мне хотелось прыгать, кричать, петь песни. Однако я по мере сил пытался сохранить достоинство. Низко поклонился ей, затем прижал шелковое сердечко к груди – показать, что всегда буду носить его рядом со своим сердцем. И впервые за все время я увидел ее улыбку. Она сразу же вернула меня из мрака в свет. Я вскочил на лошадь и поскакал домой. Мне не терпелось сообщить радостную новость отцу. Нашел я его в кабинете и прямо с порога заявил, что хочу жениться на Эфиджении Ортис. То, что он сказал мне в ответ, разом разрушило наши жизни.

Антонио помолчал, словно ему вдруг стало трудно говорить.

– Мне нельзя было жениться на ней, как сказал отец, потому, что она помолвлена с другим. И кем же оказался этот человек? Ни много ни мало герцог Гиррон. Не стану преувеличивать и говорить, что он и до этого не пользовался благосклонностью членов нашего семейства. Впрочем, к моей любви это отношения не имело. Герцог жил по соседству, к югу от нашего поместья; между нашими землями пролегала граница. И он уже давно, на протяжении нескольких лет, претендовал на один из наших участков земли. Сперва пытался уговорить отца продать эту землю ему, затем, когда тот ответил отказом, хотел просто отобрать, но не получилось. Тут он окончательно впал в ярость, и все наши случайные встречи с ним в городе никак нельзя было назвать приятными. Гиррон был гораздо старше Эфиджении; вдовец с двумя детьми, один из которых был почти ровесником моей любимой. Когда отец сообщил, что герцог собирается жениться на Эфиджении, меня захлестнула волна ревности и ярости. А когда отец добавил, что мой соперник к тому же гораздо богаче нас, что у него полно слуг и придворных, прекрасных лошадей и так далее, что он сможет дать Эфиджении то, о чем я и мечтать не мог, осыпать ее дорогими подарками с головы до пят, я возненавидел его еще сильнее. Отец напомнил также, что подготовка приданого для трех моих сестер окончательно опустошила его карманы и что мне следует поискать себе богатую невесту. “Эфиджения, бесспорно, девушка замечательная, из очень хорошей семьи, но совсем не богата, – заметил он. – Даже если б она не была помолвлена, я бы все равно возражал против вашего брака”. За один день я возродился к жизни и снова умер. Отец не понимал силы и глубины моей любви к Эфиджении, и это лишь добавляло отчаяния. И еще он считал, что меня следует перевести к другому учителю, но я воспротивился и категорически не желал сдаваться.