Текст книги "Письмо Россетти"

Автор книги: Кристи Филипс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

По всей видимости, Рената всеми доступными средствами пытается помешать их дальнейшему сближению, подумала Клер. И сразу спохватилась: все это время, что они сидели за столом, она старалась не смеяться слишком громко, не склоняться слишком близко к красавцу Джанкарло, воздерживалась и от прочих штучек, к которым могла прибегнуть – или прибегала – сто лет тому назад, еще до того, как начала встречаться с Майклом. К кокетству, довольно, впрочем, невинному, и так далее. Джанкарло был очень внимателен к ней, и это вдруг показалось ей странным. Он не походил на мужчин, которые нахально ухлестывают за приглашенной на обед девушкой. И Клер решила: если она действительно нравится ему, он не станет обращать внимания на то, что думает по этому поводу его мамаша.

Джанкарло продолжал говорить с Ренатой, и настроение у Клер упало. Что, если интерес Джанкарло к ней продиктован какими-то более обыденными причинами? Пока что он не проявил себя с романтической стороны. К тому же Маурицио сказал, что это он попросил Джанкарло пригласить их к себе в дом. И появление Джанкарло в гостинице, на следующее утро после их знакомства, объясняется тем, что он просто выполнял желание отца. Как она не подумала об этом прежде?

Но она вспомнила, как Джанкарло смотрел на нее, когда она спускалась по лестнице в вестибюль, и глаза у него были такие… влюбленные. Или ей просто показалось? В конце концов Клер решила, что ни в чем не уверена. Да и немудрено – она так давно не встречалась с мужчинами, что разобраться, нравится ему или нет, просто не в силах.

Тут сидевший по левую руку от нее Ходдингтон Хампширс-Тодд вдруг наклонился к ней.

– Как может компания из одиннадцати человек нормально общаться, сидя за столом размером с крикетное поле? – спросил он с добродушной улыбкой. – Я почти не слышу, что говорят все эти люди. И это чертовски раздражает. Особенно когда происходит столько интересного.

Хампширс-Тодд, или просто Ходди, как он настоятельно рекомендовал обращаться к себе, когда их представили друг другу, был высоким и элегантным господином с привлекательным точеным лицом. Он считался в Европе одним из виднейших специалистов по творчеству Пьетро Аретино, писателя шестнадцатого века. А потому регулярно появлялся на ежегодной конференции в Ка-Фоскари и постоянно приглашался на званые обеды в доме Бальдессари. Он кивком указал на двух женщин, сидевших на другом конце стола.

– Похоже, это моя старая добрая подруга Инесс. – Клер поняла, что слова эти относятся к темноволосой женщине с дерзким мальчишеским лицом, она была профессором из Сорбонны и тоже изучала Венецию. – А рядом с ней Катарина фон Крупп. – И он кивком указал на женщину, сидевшую рядом с Инесс.

Фон Крупп – фамилия показалась Клер знакомой. Да, эта дама преподавала в Берлинском университете. Короткие светлые волосы, белоснежный мужской летний пуловер – выглядела она очень эффектно, даже вызывающе сексуально в таком простом наряде.

– Прискорбно, что они сегодня вместе. Потому как ее бывшая любовница, Гриффид, совершенно выдающаяся исполнительница народных уэльских танцев, гораздо больше в моем вкусе. У нее потрясающие ноги!

Клер изучала двух женщин, поглощенных беседой с Маурицио. Однако не заметила между ними никакого намека на более чем дружеское общение.

– Вы уверены? – рассеянно бросила она.

– Абсолютно, – ответил Ходди. – У меня настоящий талант распознавать любовников. Особенно на ранних стадиях романа, когда они поглощены, ослеплены страстью, ее новизной. Или же, напротив, когда дело близится к драматической развязке и они на грани разрыва, причем, как правило, предпочитают делать это публично. Хотя порой чутье, сколь это ни прискорбно, вдруг отказывает мне. И я становлюсь слеп и глух. Ну, взять, к примеру, Энди, – он указал на сидевшего напротив Эндрю Кента, – и Габриэллу. Досегодняшнего вечера понятия не имел, что между ними что-то есть. А судя по всему, началось это далеко не вчера.

Клер тоже удивило, что Эндрю Кент явился вместе с Габриэллой Гризери. Они прибыли последними. Габриэлла выглядела весьма эффектно, распущенные темные шелковистые волосы ниспадали ей на плечи и спину сверкающей волной.

– Вся так и светится. Так выглядят женщины после хорошего секса, – не унимался меж тем Ходди. – Ну а вы и ваш молодой прелестник Джанкарло?

И он вопросительно приподнял брови.

– О… мы только что познакомились, – растерянно пробормотала Клер, пытаясь придумать, чем можно отвлечь Ходди от вмешательства в ее личную жизнь. – Ваш доклад состоится завтра, я не ошиблась?

– Да, завтра в четыре, – кивнул Ходди. – Называется “Трое амичи[18]:дружба Аретино, Тициана и Сансовино”. В основном речь пойдет, конечно, об Аретино, но пришлось подсоединить еще двух, чтобы пробудить больший интерес аудитории.

– Вы, должно быть, шутите, – рассмеялась Клер.

– Ничуть. Мне просто нравится ездить в Венецию задарма, а организаторы так разборчивы. Да и кандидатов всегда полно. По большей части этот трюк всегда срабатывал безотказно. Вы знакомы с Аретино или ваши интересы строго ограничиваются семнадцатым веком?

– Я читала “Диалоги”, те, что о куртизанках.

– А-а, “Диалоги”. Строго говоря, речь идет действительно о куртизанках, но Аретино умудрился описать через них все венецианское общество. Мне кажется, он испытывал тесное сродство душ с куртизанками, часто сравнивал их существование со своим, служил их агентом. Сам предпочитал жить с целой группой женщин, которые, возможно, были куртизанками, называл их “аретинки”, или “женщинами Аретино”, хотя доподлинно неизвестно, какие именно отношения между ними существовали.

– Вы слышали когда-нибудь о куртизанке по имени Ла Селестия?

– Знакомое имя… только не припомню, где и когда его слышал. Но почему вы спрашиваете?

– Не далее как сегодня вычитала его в “Дневниках” Фаццини. Там же упоминалось еще одно имя – Ла Сирена.

– Да, что-то знакомое… никак не припомню. Хотя погодите. Фаццини жил в начале семнадцатого века, и описания его относились к этому периоду, то есть более позднему, чем у Аретино, так что у меня не было причин изучать его труды. Хотя… кое-что из дневников читал. И должен сказать, он был заправским скандалистом и – сплетником, а несатириком. Фаццини просто сообщал о каких-то фактах, Аретино их обобщал. И писал зло, хлестко, как и подобает настоящему сатирику.

– Да, у меня создалось впечатление, что Аретино никто никогда не нравился.

– Верно, и он мог нести несусветную чушь, когда считал нужным. Вообще Аретино никого не щадил. Особенно тех, кто состоял при власти. – Заговорив на милую его душе тему, Ходди весь так и расцвел. – Да, верно, он был большим негодяем, но я не мог не заинтересоваться человеком, умершим от приступа безудержного хохота, услышав непристойную шутку о своей сестре. Его еще называли “бичом государей”, ведь его сатирические стихи были чрезвычайно популярны, настолько популярны, что он мог серьезно влиять на общественное мнение. Даже короли побаивались его, и он стал чудовищно богат, поскольку они и другие могущественные люди постоянно пытались задобрить его подарками и взятками, чтобы он не писал о них. Что, надо признать, весьма умно. Не думаю, что какой-либо другой писатель в истории человечества мог разработать столь безотказный способ хорошего заработка. Стоило кому-то увидеть, как он хватается за перо, его моментально осыпали деньгами с головы до пят, лишь бы только он выпустил его из рук.

– Отлично сказано, – заметил Эндрю Кент и приподнял бокал в знак приветствия.

– Слышу ревность в голосе, или мне показалось? – спросил Ходди.

– Да нет, ничего подобного, – ответила за Кента Габриэлла. – К чему ему ревновать? Он уже получил три предложения по публикации книги. – Она улыбнулась Эндрю. – Настаиваю, чтобы первое интервью после выхода книги в свет он дал именно мне.

– Ты его получишь, – галантно произнес Эндрю.

– Габриэлла ведет телевизионную программу, – напомнил Джанкарло, обернувшись к Клер.

– Да, знаю, говорили на конференции, – кивнула Клер. И обратилась через стол к Габриэлле: – И каким же темам посвящены ваши передачи?

– Ну, все что касается истории, культуры и искусства, так что они весьма разнообразны, – ответила Габриэлла. – Я брала интервью у самых выдающихся художников и артистов нашего века: Умберто Эко, Лучано Паваротти, Роберто Бениньи… – Она покачала головой, как бы давая понять, что это лишь малая часть из списка ее выдающихся гостей. – А у вас в Америке есть аналогичные программы?

– Не знаю, не скажу. Впрочем, я почти не смотрю телевизор.

– Ну конечно, это и понятно. Должно быть, очень трудно создать такую программу в Америке, поскольку у вас в стране история и культура лишь в зачаточном состоянии.

– Просто уверен, таких шоу, как ваше, в Америке нет лишь по одной причине. Там нет подобных вам телеведущих, в том-то вся и проблема, Габриэлла, – дипломатично заметил Ходди.

– Вы очень любезны.

– Думаю, Ходди прав, – подхватил Эндрю. – Габриэлла обладает большими знаниями в области искусств и истории, чем кто-либо из известных мне людей. Сколько у тебя дипломов, дорогая? Три?

– Да, три. Я слишком, даже чересчур образованна.

Эти слова Габриэлла адресовала Клер и произнесла их с каким-то удивлением, точно для нее самой это было открытие. И одновременно – с торжеством в голосе.

“Габриэлла ненамного старше меня, – с грустью подумала Клер. – По крайней мере, на вид. Три диплома? Не женщина, а супермен какой-то! Разве это честно, когда все достается одному человеку – и красива, и умна?… ”

– Нет, конечно, я не считаю Венский университет, – продолжила Габриэлла, – поскольку я получила там лишь почетную степень.

– Последний раз, когда был в Америке, – вмешался Эндрю, – несколько раз смотрел там телевизор. И каждое ток-шоу заканчивалось дракой. Уверен, не все американцы столь безнадежны, этого просто быть не может, но впечатление создалось такое, будто там любой человек с улицы может стать телеведущим и при этом совершенно неважно, обладает ли он хоть какими-то знаниями.

– Тогда я с легкостью могла бы стать там звездой? – спросила Габриэлла с ослепительной улыбкой.

– Не только там, но и где угодно, дорогая, – галантно заметил Эндрю, хотя у Клер создалось впечатление, что он смущен бесстыдным эгоизмом и самоуверенностью Габриэллы. Она вела себя так, словно постоянно находилась в свете прожекторов. Настырность, напор, даже некоторая наглость – может, в телестудии это и уместно, но только нездесь, в столовой среди гостей.

– Еще вина? – Джанкарло не стал дожидаться ответа. Взял со стола бутылку и подлил в бокал Клер. – Ее порой трудно выносить, верно? – тихо спросил он и украдкой покосился на Габриэллу.

– Слишком уж много у нее имен.

Джанкарло с трудом подавил смешок.

– Да, это звучит крайне претенциозно. Здесь, между собой, мы называем ее Ла Контесса – Графиня.

– Это из-за ее, э-э, манер?

Клер выпустила все прилагательные, которые могли бы характеризовать Габриэллу: высокомерная, эгоистичная, самовлюбленная.

– Нет, потому что она на самом деле графиня. Но “контесса” – это австрийский титул, не итальянский, – пояснил Джанкарло с еле заметной гримасой неудовольствия, по-видимому означавшей, что с австрийскими графинями не все так просто. – Впрочем, думаю, у нас есть более интересные темы для разговора, не правда ли? – тихо спросил он и словно ненароком положил руку ей на колено.

О боже! Это ведь уже не просто дружеский жест?…

Ходди наклонился и заглянул Джанкарло в глаза.

– Почему сегодня здесь не видно роскошной твоей невесты, а, Джанкарло? Натали, если не ошибаюсь?

Невесты?

Клер взглянула на Джанкарло – тот словно язык проглотил. Затем откашлялся и сказал:

– Уехала в Милан, по делам.

Рука его соскользнула с колена Клер.

– Ты вроде бы говорил, она работает в индустрии моды? – не унимался Ходди.

– Она маркетинговый управляющий в фирме “Дольче и Габбана”.

– Потрясающе! И что, у нее есть скидки на все эти замечательные туалеты?

– Вообще-то это демонстрационные образцы. Сотрудники должны носить их на работе.

– Лично я считаю Натали исключительно красивой девушкой. Я вообще всегда считал итальянских женщин самыми красивыми в мире.

Клер молча сидела между этими двумя собеседниками, и ей ничего не оставалось, как терпеливо слушать дифирамбы Ходди в адрес элегантных и прекрасных итальянок. Целый поток новой информации: у него есть невеста, она шикарная женщина, настоящая красавица, зовут ее Натали, и, очевидно, она очень неплохо устроилась в этой жизни. Клер заметила также, что упоминание имени Натали вызвало живейший интерес у Ренаты, та навострила ушки и с любопытством поглядывала через стол на сына и Ходди, боясь пропустить хоть слово.

Клер взглянула на Джанкарло. Он выглядел смущенным. Должно быть, это правда, раз он не отрицает ни слова из сказанного ранее. И еще, очевидно, он не хотел, чтобы она узнала о его невесте. Что ж, это многое объясняет. Настроение у Клер было хуже некуда, и терзала ее теперь лишь одна проблема: в какой момент ей лучше вежливо распрощаться и убраться ко всем чертям из этого дома.

ПРАВОСУДИЕ

30ноября 1617 года

– Мы проплывали мимо островов, тех, что к югу от Истрии, и на нас напали пираты из Далмации, – говорил Пьеро де Пьери, не поднимая глаз и нервно сжимая в руках шляпу.

“Волнуется, и правильно делает”, – подумал Джироламо Сильвио. Венецианский адмирал стоял один-одинешенек в центре Зала Четырех дверей, что находился во дворце, и докладывал дожу, синьории[19]и Совету десяти. Он вспомнил, что за все время службы адмирал докладывает дожу впервые – ведь когда корабли благополучно возвращаются в гавань, в том просто нет нужды. Но прошли слухи, что последняя вылазка адмирала потерпела полный провал, что корабли его даже не успели покинуть Адриатику.

Сильвио заерзал в кресле и по очереди осмотрел лица других членов Совета десяти. И вдруг интуитивно почувствовал, что сообщенное адмиралом противоречит его собственным планам и интересам. Конечно, мало кому понравится вдруг узнать, что пираты хозяйничают так близко к дому. Но когда другие узнают то, что было известно ему, все сразу поймут – угроза куда как серьезнее. Но поймут ли они, с горечью подумал он. Слишком уж часто в прошлом мудрые его советы игнорировали люди менее информированные. Только не в этот раз, поклялся он про себя. Само существование республики под угрозой.

– Они называют себя “ускоки”, то есть “беглые”, – сказал де Пьери, невысокого роста мужчина с широкими плечами и темной, словно задубевшей, кожей.

Он поднялся с самого низа, прошел через все чины и звания, и суровая жизнь моряка оставила неизгладимые следы на его лице, все оно было прорезано глубокими морщинами. И несмотря на то что находился он сейчас перед представителями верховной власти Венеции, обилие красных мантий его, похоже, ничуть не смущало. Впрочем, наблюдательный Сильвио заметил, как подергивается у него веко в уголке глаза, как крепко сжимают пальцы поля шляпы, а на висках выступили мелкие капельки пота.

– Это христиане, беженцы из тех частей Далмации, что были захвачены турками, – продолжил адмирал. – И хотя находятся они на службе у Габсбургов, помогают защищать их границы от турков, платят им редко и сущий мизер. Выживают они за счет разграбления проходящих мимо кораблей. Устроили из этого целое предприятие. А некоторые такпросто разбогатели на пиратстве, в том числе церкви и монастыри. У этих ускоков сотни маленьких суденышек, по десять весел с каждой стороны, они быстрые и очень маневренные. Вот и вышли против нас сотнями, и скоро мы были побеждены.

Дож приподнял тонкую белую руку, и де Пьери тотчас умолк. Подобно большинству дожей, Джованни Бембо был избран на трон уже на склоне лет. Дожем он был уже два года, и Сильвио подозревал, что третий год он просто не протянет.

– Неужели нельзя было поднять паруса и уйти? – спросил дож.

Адмирал заметно взволновался.

– Их женщины – сущие фурии, ваша светлость! – воскликнул он. И оглядел зал в надежде, что эта его эмоциональная характеристика будет понята и оценена столь важным собранием. – Они прячутся в пещерах вдоль всего берега и завывают так страшно, точно грешники, которых мучают в аду, насылают на нас проклятия, призывают боро, северный ветер…

– Неужели вы верите в столь… – начал было дож.

– Никогда бы не поверил, ваша светлость, если б не слышал сам. Едва успели эти фурии завыть, как поднялся страшный холодный ветер, началась буря, огромные волны так и швыряли наши корабли. И тут нас атаковали ускоки. Суденышки у них маленькие, но на каждом весле сидят по десять гребцов, к тому же сильные, как черти. И за каких-то два часа они захватили все четыре наших корабля. На трех из них команды были наемными, не имели своей доли в перевозимом грузе. Разбойники обещали сохранить им жизнь, они легко согласились на это условие и даже помогали пиратам перегружать награбленное добро. Команда четвертого судна пыталась оказать сопротивление. – Де Пьери опустил глаза. – Многие были убиты. А капитан… – Он снова поднял глаза и взглянул на дожа, синьорию из шести членов, на членов Совета десяти, разместившихся на скамьяхвдоль стен. И Сильвио заметил, как гневно сверкнули глаза адмирала. – С капитана эти убийцы живьем содрали кожу, прямо на палубе его корабля.

Тихий ропот разнесся по комнате.

– Живьем содрали кожу? – изумился дож.

Тонкие, словно пергаментные, веки на миг сомкнулись, затем он снова открыл бесцветные глаза.

“Он похож на большую старую черепаху”, – подумал Сильвио.

– Да, ваша светлость, именно так, живьем, как у Брагадина, – ответил адмирал. – Должно быть, научились этим штукам у турков, не иначе.

“Да пошли они все к дьяволу”, – подумал Сильвио. Призрак Маркантонио Брагадина снова витал над комнатой. Уж лучше его не вспоминать. Всем был известен печальный конец командующего венецианскими войсками на Кипре. После долгих месяцев осады, в августе 1571 года Брагадин был вынужден сдать Кипр туркам. Явился на встречу с турецким пашой, чтобы подписать соглашение о капитуляции, и его тотчас схватили и пытали. А затем привезли в центр города, раздели донага, привязали к столбу и содрали с него кожу живьем. Мясники начали с ног, говорили, что Брагадин не терял сознания, пока они не добрались до талии. А после этого палачи набили содранную кожу соломой и возили чучело по городу. Венецианцы пришли в ярость – наверное, именно это и помогло им победить турок в битве при Лепанто ровно два месяца спустя. Сильвио надеялся, что страшное известие, которое сообщил адмирал, вызовет тот же гнев против пиратов-ускоков.

Дож взмахом руки отпустил адмирала, и, когда тот вышел, в помещении сразу стало шумно. Все наперебой высказывали свое мнение.

– Прошу тишины, – скомандовал Бембо. – Каждый получит возможность высказаться.

Еще до того, как члены совета и синьории начали высказывать свои соображения дожу, Сильвио понял, к чему они сведутся. Все предсказуемо. Сенаторы Фоскарини, Бальби и Градениго будут советовать нанести по пиратам немедленный и мощный удар. Горячие головы, неодобрительно подумал о них Сильвио, готовы вступить в войну по самому ничтожному поводу. Сенатор Корнер, один из членов Совета троих, предложит поискать союзников, прежде чем начинать войну с пиратами.

“Союзники?… Какие еще союзники? – мрачно размышлял Сильвио, дожидаясь, когда начнут говорить Корнер и остальные. – Разве союзники хоть когда-нибудь сделали что-то полезное для Венеции?” Он смотрел на стену напротив, где висело огромное полотно, отображающее прибытие Генриха III в 1574 году. Венеция устроила королю Франции сказочную встречу. Едва не разорили все казначейство, не знали, чем и угодить, понастроили каких-то идиотских триумфальных арок и статуй, закатывали роскошные пиры. Причем на одном из них гостей собралось около трех тысяч, и все убранство, вплоть до салфеток, было сделано из позолоченной сахарной пудры. Собрали во дворце Ка-Фоскари все самые драгоценные ковры, роскошные гобелены, картины, постельное белье из тонкого шелка. Просто из кожи лезли вон, чтобы угодить, и что это им дало? В последующие несколько лет Венецию просто преследовали напасти. Сначала – пожар, едва не уничтоживший Дворец дожей, затем – эпидемия чумы, убившая более пяти тысяч человек. И союз с королем Франции ничем не помог.

Но вот все вроде бы закончили выступать. И единодушно советовали нанести опостылевшим пиратам смертельный удар. Сильвио с отвращением подумал, что ни одному из них и в голову не пришло, что надо просто постараться держаться подальше от берегов Далмации. Такое простое решение. Почему это он всегда должен охлаждать воинственные головы?…

– А что скажете вы, сенатор Сильвио? – спросил дож.

Сильвио поднялся, встал лицом к дожу и синьории.

– Все эти события, о которых сообщил нам адмирал де Пьери, весьма прискорбны, – начал он. – Но затевать войну против ускоков было бы ошибкой. Пиратство распространено чрезвычайно широко. Венецианским купцам и мореходам надо как следует подумать, как справиться с этой напастью.

– Но ведь это произошло в нашей части Адриатики! – воскликнул Бальби, не в силах сдержать эмоции.

– Тем легче будет их избегать, – отрезал Сильвио. – Мы знаем, где они. Их маленькие корабли, о которых поведал нам адмирал, наверняка не способны отплывать далеко от берега. Да, пираты – сильный раздражающий фактор. Но настоящей угрозы они для нас не представляют.

– Если и дальше позволим им разбойничать в Адриатике, это будет означать нашу слабость, – возразил ему Градениго.

– Но мы действительно слабы, – парировал Сильвио, – а потому должны с осторожностью выбирать врагов. Нам, господа, грозит куда более серьезный враг, нежели кучка каких-то далматинских крестьян. Так, например, я узнал, что герцог Оссуна строит новый флот. Всем вам, разумеется, известно, что за последний год он не раз вытеснял наши корабли с целью монополизировать торговлю. Но эти новые его суда вовсе не предназначены для перевозки мирных грузов. Это самый настоящий военный флот. К тому же онповсюду насадил своих шпионов, которые передают ему нашу секретную информацию об Арсенале.

При упоминании о шпионах все сразу снова возбудились и заговорили хором, и Сильвио пришлось повысить голос.

– Лично я считаю, герцог Оссуна положил глаз не просто на Адриатику. Он планирует захват Венеции.

Заслышав это, несколько сенаторов громко ахнули, а члены совета и синьории пустились в споры. Дож взмахом руки успокоил всех, затем обратился к Сильвио.

– У вас что же, есть доказательства того, что Оссуна планирует нападение на Венецию?

– Нет, ваша светлость, не доказательства. Кое-какие признаки, свидетельствующие…

– Признаки? Филипп Третий, может, не стоит и мизинца своего великого отца. Но Лерма – тот человек, с которым можно считаться, а сама Испания богата и процветает, какникогда. Вы что же, предлагаете вступить в войну с Испанией лишь на основе каких-то там признаков?…

– Я предлагаю не разбрасываться средствами и силами, которые еще очень и очень могут пригодиться здесь.

Дож сложил пальцы рук, опустил на них подбородок и впал в задумчивость. Потом поднял глаза и бросил:

– Контарини?

“Разрази тебя гром”, – выругался про себя Сильвио. Дарио Контарини был любимым советником дожа. Мало того, он соответствовал идеальному образу венецианского нобиля: розовощекий, в теле, цветущий, богатый, популярный, жизнерадостный, к тому же обладающий поразительным политическим чутьем. Это последнее качество помогло ему войти в состав синьории еще в совсем “нежном” возрасте – в сорок два года. Сильвио порой казалось – сам он единственный, кто видит истинную сущность этого хитреца и интригана. Двуличный, беспринципный, в любой момент готов поменять мнение, болтается на ветру, точно флюгер, причем всегда поворачивается в сторону более сильных, чтобы не упустить своей выгоды. Но отсутствие всякого уважения к Контарини ситуации никогда не меняло. Все его доводы и возражения молодой сенатор отвергал небрежным пожатием плеч и, казалось, использовал любую возможность, чтобы противостоять ему. Хуже того, он испытывал при этом явное наслаждение. И вот Контарини поднялся, готовясь обратиться к собранию, и на тонком, породистом его лице возникла столь хорошо знакомая Сильвио ехидная полуулыбка. Она предназначалась именно ему.

– Сенатор Сильвио прав, указывая на то, что у нас нет сил и средств вести войну сразу на два фронта, – начал Контарини. – Но в отсутствие реальной угрозы от Оссуны мы не можем игнорировать тот факт, что пираты угрожают материальному благополучию Венеции и отнимают жизни у наших граждан.

“Будь ты неладен”, – выругался про себя Сильвио, а Контарини продолжал все в том же убедительном тоне, подпустив в него для пущей убедительности немного озабоченности. Он продолжал рассуждать о сомнительности намерений Оссуны, но подспудный смысл был ясен: Сильвио – не кто иной, как старый дурак и псих, которому повсюду мерещатся заговоры. Сильвио с трудом сдержался, чтобы не заскрежетать зубами от ярости. Не подобает открыто выказывать здесь свои чувства.

– А поскольку ускоки продолжают пребывать на службе у Габсбургов, – заключил Контарини, – мы можем обрести союзника в лице герцога Савойского.

Дож закивал в знак согласия. Сильвио вдруг почувствовал острую боль в висках. Тупость этих так называемых государственных мужей приводила в отчаяние. Единственным утешением служила мысль: наступит день, и они станут благодарить его за дальновидность. Да куда они денутся, конечно, будут кланяться и благодарить и изберут его дожем.

– Возможно, Оссуна как раз и добивается того, чтобы армии Савойи и Венеции начали боевые действия по другую сторону Адриатики, – хриплым голосом заметил Сильвио. – Если таково будет ваше решение, мы даже можем организовать специальный комитет по торжественному приему герцога в Маламокко.

– Довольно, Сильвио, – оборвал его Бембо. – Мы должны положить конец этим наглым вылазкам ускоков, и ваши предупреждения тоже учтем. Если “Тройка” вдруг обнаружит доказательства, указывающие на то, что Оссуна действительно замышляет заговор, надеюсь, вы сразу же поставите нас в известность.

– Разумеется, ваша светлость, – ответил Сильвио.

Он не сдержался – украдкой покосился на Контарини. Тот смотрел в сторону с притворно рассеянным видом. Но Сильвио был уверен, Контарини прекрасно расслышал распоряжение дожа о том, что надо продолжать разведывательные действия и сбор информации. И Сильвио позволил себе выдавить усмешку. Разумеется, он будет продолжать. Он даже знает, с чего надо начать.

ИЕРОФАНТ[20]

17декабря 1617 года

Сидя в закрытой гондоле маркиза, плывущей параллельно набережной Моло, Паоло Кальери прислушивался к неумолчному стуку дождевых капель, что барабанили по туго натянутой полотняной крыше. Непогода пришла с востока, еще на рассвете, и к середине дня в Венеции начался настоящий потоп. Дождь потоками стекал с умолкших колоколен,вода каскадами струилась с позолоченных шпилей и куполов церквей и соборов, стекала по каменным стенам дворцов и домов попроще, затапливала булыжные мостовые, а немощеные проулки превратились в реки грязи. Дождь все лил и лил, вода в каналах угрожающе поднималась, по мутной ее поверхности плыли комья спутавшихся водорослей имха. Порой вся эта грязь исчезала в водоворотах, уходила в темную глубину. Движение по Большому каналу было нарушено и ограничивалось теперь одним галеоном, груженным пряностями и ароматическими маслами. Судно отчаянно пыталось пробиться к Риальто.

Кальери высунулся из-под навеса и оглядел унылую сцену: пьяццетта и площадь Сан-Марко были пусты и безлюдны, точно палуба покинутого командой корабля. Он подумал о своей коллекции паутин, бережно хранившихся между полупрозрачными листами пергамента в самом сухом в доме месте – в ящике буфета у него в комнате. Как ни берег он это свое уникальное сокровище, как ни старался, несчастным паучьим творениям еще ни разу не удалось пережить сырой венецианской зимы. Он обожал любоваться ими, их хрупкое эфемерное изящество поражало воображение. Даже в медленном их распаде Паоло находил нечто прекрасное и изящное. Постепенно паутинки рассыпались в прах и оставляли после себя мелкие, пойманные ими сокровища: прозрачное и переливающееся крыло неизвестного насекомого, блестящее и плотное надкрылье жука. Такие крошечные и полны совершенства – жаль, что ему не хватало времени как следует изучить их.

Но вот из аркады Дворца дожей показался посол Испании и направился к каналу через залитую дождем площадь. Паоло тотчас вскочил на ноги. Маркиз ступил в гондолу и сбросил с плеч плащ. Он успел вымокнуть до нитки за тот недолгий промежуток времени, что шел через площадь. Затем посол опустился на обитую бархатом скамью и поднял глаза на Паоло. Тот стоял под дождем, сжимая в одной руке весло, и ждал приказаний.

– В посольство, – коротко и громко бросил маркиз, стараясь перекричать шум дождя.

Паоло кивнул, и они отплыли.

Посол лениво следил за тем, как проплывает мимо Дворец дожей, его обычно нарядный розово-белый фасад выглядел унылым под этим отвратительным дождем. Дождь всегда вызывал у Бедмара депрессию. В Венеции и без того воды полно, еще не хватало, чтобы она лила с неба. Он вдруг ощутил такую тоску по родному, насыщенному ароматами трав и цветов запаху земли испанских долин и гор, что защекотало ноздри. А здесь, в Венеции, вечный дух сырости и гнили. Его назначение сюда послом считалось весьма престижным в дипломатических кругах, но Бедмару часто казалось, что Венеция просто не приспособлена для таких людей, как он, которые предпочитают скакать на лошади, а не плыть в гондоле. Которые любят совсем другие пейзажи и виды – широкие просеки, горные обрывы – куда как больше, чем это странное, сырое, кишащее крысами недоразумение у самого берега моря. Здесь нет ничего, кроме воды и камня, камней и воды, это город отражений и иллюзий, обмана и вероломства. Однажды весь этот город растает и вольется в море, утонет в лагуне, точно кусок черствого хлеба, опущенный в бульон, и Бедмару будет ничуть его не жалко.

Матерь божья, ну и настроение у него сегодня. Впервые за все время пребывания здесь у Бедмара просто голова кругом шла от всех этих заговоров, интриг, откровенной лжи и полуправды. Здесь все так запутано, как эти узкие, залитые водой улочки Венеции. Как только материальное положение начало поправляться – Филипп III распорядилсяо поставке серебряных и золотых монет. – Оссуна подрядил своего кузена, этого молокососа и дурака Хавьера, собирать информацию об Арсенале. Неужели герцог всерьезверит в то, что Хавьер сумеет переиграть хитрецов венецианцев? Бедмар с самого начала этого предприятия знал, что герцог опасен, но думал, что, поскольку они нуждаются друг в друге, он будет защищен от предательства. Что же все-таки задумал Оссуна? Нет, от него можно ожидать подвоха или удара в любой момент, так что следует быть осторожнее.