Текст книги "Расколотое небо"
Автор книги: Криста Вольф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Это был долговязый, костлявый человек с тщательно сделанным пробором в неопределенного цвета волосах и тщательно выбранной супругой. Что касается самой супруги, то она, казалось, страдала хроническим дурным настроением и не в состоянии была это скрыть. Но ведь замуж за Зейферта она вышла по собственной воле и никого не имела права винить в этом.
Зейферт принадлежал к тому поколению, которое с самого начала было втянуто в войну и сильно поредело: оставшиеся в живых вынуждены были приложить огромные усилия, чтобы обрести под ногами твердую почву. На этого рода усилия способны далеко не все.
Известно было, что Зейферт необычайно трудолюбив и тщеславен, и профессор не то чтобы к нему благоволил, но не в состоянии был противиться такому натиску исполнительности и усердия. Зейферт, старший по званию среди сотрудников, был уже тем самым ближе других к креслу профессора. Ближе других был он и на тот, надо надеяться, еще не близкий случай, когда кресло это опустеет… Можно об этом думать что угодно, но таковы факты. Сотни подобных фактов окружали Манфреда изо дня в день. Нет, лучше сказать, подстерегали его.
Неужели я тогда об этом подумала? Вовсе нет. Тогда меня больше других озадачили Руди Швабе и невеста доктора Мюллера. Девица эта, низкорослая и худющая, с башней иссиня-черных волос на голове, редко открывала рот. Было более чем ясно, что от будущей супруги кругленького розового господина Мюллера вовсе и не требуется красноречия. Нет, господин доктор Зейферт не мог скрыть своего презрения к вкусу приятеля. Разумеется, всякое бывает. Чувственный мир мужчины подвержен внезапным и необъяснимым порывам. Речь не о них. Но зачем же немедля обручаться и, сияя эдакой примитивной гордостью собственника, тащить девчонку к профессору? Непростительная бестактность!
Понятно, за столом об этом не произнесли ни слова. Кстати говоря, еду подавали отличную, хотя и несколько стандартную, ибо ужин, равно как посуда и официанты, были из государственного ресторана.
Ах, Манфред! Среди гостей были еще совсем зеленые юнцы, только что приступившие к работе у профессора. Они сидели на дальнем конце стола и не переставая хихикали и подсмеивались над всеми. Меня так и тянуло к ним, а тебя – нет.
И был среди гостей еще Руди Швабе. Тот самый, которого они встретили в Гарце. Верно, верно, теперь и он принадлежал к «узкому кругу». Профессор был деканом факультета, Руди – его представителем в общеуниверситетском деканате. Руди по доброй воле ни за что не явился бы в это общество, где он был в безнадежном меньшинстве, и теперь хотел лишь одного – не бросаться в глаза. Это удалось бы ему только с молчаливого согласия остальных. Но они отказали ему в таком согласии. Они воспользовались своим численным превосходством.
Не помню уж, когда началась эта игра. Я наблюдала за Манфредом, который ушел с Мартином Юнгом в соседнюю комнату. Они стояли у бара, наливая себе коньяк. Потом поговорили, правда недолго, о чем-то очень для них важном.
– Keep smiling[1]1
Улыбнитесь (англ.).
[Закрыть], маэстро. Наш проект отклонили.
Отклонили? Нашу «Дженяи-пряху» с усовершенствованным прибором для отсоса газов? Просто-напросто отклонили? Работу многих месяцев. Да разве дело только в работе! Неожиданно Манфреду стало ясно, как прикипел он душой к этой машине. Начиная работу, он мысленно обратился к оракулу: удастся проект – значит, во всем повезет, не удастся – ни в чем мне не будет счастья. Оракул был к нему расположен, пока в успехе не было сомнения. Но вот он скинул маску и показал ему свой жестокий лик.
Манфред не сказал ни слова, только посмотрел на Мартина. Зрачки его сузились, он выпил свою рюмку, словно ничего не случилось. Мартин, который уже прежде намекал, что их ждут трудности, впервые заговорил совсем откровенно: предпочтение отдано другому проекту, предложенному самой фабрикой, но явно незрелому. Диковинные вещи творятся на свете!
– Нам необходимо съездить туда, Манфред. Но скандала не избежать.
Манфред не желал больше ничего слушать.
– Вот как, – сдержанно, словно вся эта история его совсем не интересовала, сказал он и вернулся к остальным гостям.
Много месяцев спустя Мартин рассказал Рите, что в ту минуту еле сдержался, чтобы не схватить Манфреда и не встряхнуть его как следует, а потом долго повторял про себя: «Тебе-то я докажу… Да, тебе я докажу!»
Но Манфреду это уже было ни к чему! Он считал окончательно доказанным: в нем не нуждаются. Существуют люди, которые росчерком пера могут уничтожить твои самые заветные мечты. Все разговоры о справедливости – не более как разговоры. Этот Зейферт уже злорадно поглядывает на него? Нет, он занят Руди Швабе. Бедняга, кажется, увеселяет публику, хотя открыто никто не смеется. Но он, Манфред, их знает. Они такие же, какими были пять минут назад, и такими же отвратительными останутся всегда.
Только его они больше не интересуют.
С каким-то злобным удовлетворением Манфред почувствовал себя свободно и легко. Теперь он отчетливо понял: нынешний вечер, когда он взглянул на них и на себя глазами Риты (Рита была права, но какое это может иметь значение, если варишься в их котле?), предыдущие месяцы, когда он всю волю, все силы сосредоточил на своем проекте (как иначе мог бы он догнать всяких Зейфертов и Мюллеров и одновременно освободиться от них?); и наконец, долгие годы сознательной жизни – все это подготовило его к нынешнему решающему мгновению. В глубине души он раз и навсегда освободил себя от какой-либо ответственности. Он чуть было не попался. Вот позор так позор, но больше с ним этого не случится.
Манфред ощутил что-то новое в себе – холодность и безразличие.
Бледный, но улыбающийся, отправился он к остальным гостям в тот полумрак, где они отлично себя чувствовали.
Там была и Рита. Она одна могла дать ему страдание и радость.
Но почему она сердится? Она же ничего не знает. О чем здесь говорят? Ах, Руди Швабе, это вечное дитя. Конечно, можно было предвидеть…
Кто-то, вероятно доктор Мюллер, начал задавать ему вопросы. Безобидные поначалу вопросы, на которые Руди отвечал, пожалуй, слишком торопливо. Они поняли, что могут продолжать игру – впрочем, без одобрения профессора. Тот держался в стороне. Речь зашла об обеспечении старости. Тридцатилетние говорили о государственном обеспечении старости как о насущной для них проблеме. Однако очень скоро у них прошла охота хихикать. У всех создалось впечатление, словно они стали свидетелями шантажа. Шантажировали представителя государства – Руди Швабе. Всплыли имена их коллег, известных специалистов: «Крупнейшие знатоки своего дела, знаете ли…» Не получив вовремя преимуществ, на которые имели право, они обиделись и не остановились перед определенными выводами. Нынче в Германии ведь всем занимаются вдвойне, и химией тоже. Конечно, уход таких людей весьма прискорбен, особенно для государства, которое зависит от своих ученых…
Для любого государства, не так ли?
Руди подтвердил.
Кто-то произнес слово «риск». На риск никто не хотел, нет, не вправе был идти. Высшие инстанции как будто поняли, что не следует идти на риск во взаимоотношениях с учеными. Те достаточно рискуют во время своих экспериментов. Так или нет,?
Руди покрылся испариной. Вот уж не думал не гадал он попасть в такой переплет! Но, помня о полученных указаниях, он со всем соглашался.
– Германия… – сказал кто-то. Это был Зейферт. Все прекратили разговоры, как только он взял слово. – Германия всегда играла ведущую роль в химии. Этим не шутят! Но спросите себя: какая Германия продолжает традицию? Западная? Восточная? Между прочим, это зависит от реальных возможностей, а не от политики. Такой реальной возможностью являются наши головы. И, смею думать, немаловажной. Пролетарское государство ради желанных результатов скрепя сердце мирится с не очень-то желанными ему буржуазными химиками. Не так ли, господин Швабе?
Слабый протест Руди был оставлен без внимания. Зейферт взглянул на Манфреда. Тот, по его мнению, принимал слишком мало участия в разговоре. А Зейферт принадлежал к людям, которые больше знают о других, чем позволяют другим знать о себе.
– Несомненно, – вставил Манфред, и Зейферт улыбнулся, хотя совсем не ясно было, следует ли толковать этот ответ как покорное согласие или как возмущение.
Юнцы, статисты нынешнего вечера, молчавшие до сих пор, смущенно молчали и теперь. Что они сказали бы, будь они одни? Много ли им надо времени, чтобы начать, как Манфред, поддакивать Зейферту?
Окружив Руди Швабе, собравшиеся дразнили его, словно глупого пса: покажут ему кость то в одном месте, то в другом, а лишь он изловчится схватить, спрячут ее. В этой забаве Манфред участия не принимал. Он наконец глянул в сторону Риты. Она смотрела на него с тем выражением, которого он ожидал. Ему стало ее жаль. Все это для него не ново, но каково ей? Его так и тянуло погладить ее по голове. Но он продолжал стоять на месте, спокойно выдержав ее взгляд.
Разве она его впервые видит? Конечно, нет. Но кто не знает, как трудно разглядеть истинную суть того, кого любишь? Эти несколько секунд Манфред, отдалившись от нее, как бы стоял в фокусе, что позволило ей лучше увидеть, проверить и взвесить. Говорят, это неизбежное мгновение знаменует конец любви. Нет, это лишь конец колдовским чарам. Одно из многих мгновений, под натиском которых должна устоять любовь.
Уже того, что оба они это знали, было много. Между ними возникло нечто вроде молчаливого понимания. Любое слово здесь только ранило бы, а взгляд… В его глазах она прочла решение: ни на что больше не рассчитывать, ни на что больше не надеяться. А он прочел в ее взгляде ответ: никогда в жизни с этим не соглашусь.
Одновременно она почувствовала: здесь нужно не утешение и не одобрение. Нет, ему стало ясно, что жизнь может не удаться, а быть может, уже не удалась. Кое-что, вчера вполне допустимое, отныне миновало навеки. К самым молодым себя больше не причислишь. И на чудеса рассчитывать не приходится.
Что-то все-таки дрогнуло в душе Риты. Она подавила желание подойти к нему и положить голову ему на плечо. С наивной верой в магическую силу прикосновения следовало бы распрощаться в далеком детстве. На этот раз Манфред и не пытался обмануть ее. Случалось, он становился в позу. Теперь же она знала, с кем имеет дело.
Они оба опустили глаза и снова услышали, о чем говорят окружающие.
Руди Швабе перешел к защите.
– Нет, – прямо сказал он. – Нет, вы заблуждаетесь. Но существуют люди, которым нужны ошибки революции.
– А для чего, думаете вы, – подчеркнуто вежливо говорил Зейферт, – для чего нужны таким людям эти… ошибки? Слово, которое употребили вы, не мы!
Руди нетерпеливо мотнул головой. Оставим в покое слова! Хотя ему в точности известно, что словами можно погубить человека.
– Для чего? – переспросил он. – Как предлог, конечно. Как предлог для собственной лености или трусости…
Гляди-ка! Он хоть и не очень остер, но не подлаживается. И неплохо отбивается. Портит им игру с недомолвками, в которой они так сильны. Нарушает условия.
Конечно, ему не хватает юмора. В этом обществе нужно владеть рапирой, а не пращой. Он часто неправ. Он защищает то, что защитить невозможно, он позволяет себе пророчества, которые вызывают улыбку: когда-нибудь вы будете рады, говорит он, если вам не станут напоминать о ваших нынешних взглядах.
И все же, и все же…
Руди верит в то, о чем говорит. Он романтик, если хотите. Рита поймала себя на мысли, как бы она на месте Руди отвечала этим людям – и Манфреду в том числе! Что можно ответить такому вот доктору Мюллеру?
– Революция… – произнес тот почти мечтательно. – Революция в Германии? Парадокс, не так ли? Русские – это да! Достойны всяческого восхищения. Не следует думать, что мы столь ограниченны и не понимаем этого. Но почему у нас каждая революция переходит в дилетантство?
С нетерпением выслушала Рита пространный ответ Руди.
– Но, господин Швабе! – воскликнул Зейферт. – К чему же клеймить нас как заядлых реакционеров? Революция? Почему бы нет! Только, бога ради, избавьте нас от ваших иллюзий… Впрочем, вам лучше, чем кому бы то ни было, известно, что несет с собой революция. Она может собственных детей загнать в… ну, скажем, в студенческий деканат.
Удачный выпад! Тут уж тебе нечего сказать, мой милый. Ты вылетел из окружного комитета СНМ с выговором по партийной линии, попал к нам и, чтобы выслужиться, пытаешься положить нас на обе лопатки…
Руди побагровел. Стало быть, о выговоре всем известно. Как тут прикажете работать?
Рита ничего не знала. У нее не было навыка в пикировке, но на этот раз она сказала очень громко, среди полной тишины:
– Если бы меня спросили, я предпочла бы того, кто, не думая о себе, совершает ошибки, тому, у кого на первом плане собственная выгода.
Зейферт быстро нашелся.
– И это говорите вы! – воскликнул он, чокнулся с Руди и с Ритой и весело поддержал супругу профессора, которая уже начала жаловаться, что в политические споры втянули даже дам.
Рита и взглядом не стала спрашивать Манфреда, согласен ли он с ней. Она улыбнулась Мартину Юнгу в ответ на его восторженные кивки и сидела все такая же удрученная, все такая же несчастная, как прежде. К Руди Швабе она не испытывала симпатии. Что же побудило ее выступить в его защиту? Если бы это сделал Манфред, она была бы счастлива.
Доктора Зейферта вряд ли можно было убедить, но зато ничего не стоило его обидеть. «Он постарается мне отплатить», – подумал Манфред, но ему все было безразлично. Ни он, ни Рита никогда не вспоминали об этом вечере. Если уж говорить начистоту, они все реже и реже бывали откровенны друг с другом.
С тех пор прошел почти год, и. теперь, вспоминая вечер у профессора, Рита упрекает себя, что в ту пору не понимала по-настоящему, о чем шла речь. Душевное состояние всех этих зейфертов, мюллеров, Манфреда – да, да и Манфреда тоже, – когда они, с одной стороны, еще не признали, а с другой – уже не признавали, было ей незнакомо. Возможно, человеку в одиночку и не под силу совершить такой скачок. А ведь все они были одиночками. Ах, кому дано быть справедливым?
Рита перешла в соседнюю комнату, где был бар. Здесь много пили – вечер все равно пропал. Профессору пришлось примириться с тем, что не все удалось сгладить.
– Господа, располагайтесь поудобнее, будем же развлекаться, раз уже мы собрались! Как видите, горючего достаточно.
Профессор смешивал коктейли по собственным рецептам. А потом разыгрывал призы.
– Бонбоньерка или бутылка шампанского за лучшее название коктейля!
Чудесная идея! Все снова собрались вместе, развеселились.
– Для дам!
Стали разносить бокалы с красноватой жидкостью.
– Как же мы его назовем?
– Феномен!
– Превосходно, сударыня!
– Любовный напиток, – прошептала невеста доктора Мюллера.
Это были первые слова, которые она произнесла за вечер, и всем стало неловко. Но бог с ней, надо дать ей премию.
– А теперь для мужчин. Осторожней, пожалуйста, не разлейте, он может прожечь ковер. Совершенно прозрачный, будто его и нет. В этом вся суть.
– Итак, что вы предлагаете?
– Смерть мужьям!
– Огненная вода! – Это идея молодежи.
Профессор снисходительно улыбается. Но тут доктор Мюллер, который уже основательно выпил, закашлявшись, предложил:
– Выжженная земля!
Смешки. Неожиданно все умолкли.
Приз за «Выжженную землю»?
Молчание.
Рана открылась. Зрелище не из приятных.
Вот стоят они, эти взрослые. Они присутствовали при том, когда такие лозунги гремели над огромными густонаселенными пространствами: они их повторяли, за ними, как за знаменем, прошагали полмира. А вот стоим мы, дети. И дети, как обычно, отстранены от серьезных занятий взрослых. Все содрогаются при зловещем воспоминании…
Куда неожиданно заводит их это общее воспоминание! Поистине душа человека – сущие дебри! На сколько столетий отбрасывает оно людей? В ледниковый период, в каменный век или в эпоху варварства?
Но тут прозвучал резкий голос Зейферта:
– Нечего пить, если не умеешь!
Для господина Мюллера вызывают по телефону такси. Улаживает дело супруга профессора. Обычно она болезненно реагирует на любой пустяк – упавшую салфетку, двусмысленную, остроту… На сей раз она, право, не видит повода…
Пожалуй, самое лучшее разойтись. Но прежде – прощальный тост, все общество вновь группируется вокруг профессора. Он никогда особенно и не стремился оказаться в центре бурных событий нашего столетия, а теперь тем более. Он уже не молод и при известных обстоятельствах ощущает предостерегающую дрожь в левой стороне грудной клетки.
Итак, шампанское. По совершенно необъяснимой причине недостает одного бокала – конфуз, который госпожа профессорша не забудет до конца своих дней. Но не успевает она броситься за ним, как раздается голос Манфреда:
– Мы будем пить из одного бокала.
Он смотрит на Риту. Та кивает, и краска заливает ей щеки. Профессор, которому во что бы то ни стало нужно спасти вечер, первым начинает аплодировать. Он старается показать, что сумел оценить поступок Манфреда: молодцы, весьма похвально так горячо любить. Неожиданно они оказались в центре внимания. Готовность Риты поддержать Манфреда подверглась испытанию. В этом обществе, признаваясь в своей близости, словно публично обнажаешься, Манфред знал это, но его это не остановило.
Профессор поднимает бокал. За что же мы пьем?
– За наши утраченные иллюзии, – громко предлагает Манфред.
Тост явно не годится. Неужели молодые люди не перестанут сегодня ставить своего учителя, которому они стольким обязаны, в неловкое положение?
Профессор склонился перед женой и произнес, одновременно обращаясь к Рите:
– За все, что мы любим!
Вот они и пьют каждый за свое, каждый за прямо противоположное.
Манфред делает глоток и передает бокал Рите. Она залпом его осушает. Оба не смотрят друг на друга, но желают одного и того же – чтобы время остановилось. Позднее Рита отчетливо вспоминает замешательство, с каким спросила себя: неужели нам надо страшиться бега времени?
Гости, словно подгоняемые нечистой совестью, разошлись торопливо, с какой-то нервной поспешностью.
20
Время не пощадило и профессорские званые вечера. И пусть иллюзия отгороженности обладает своеобразной прелестью – действительность развевает ее. А новые желания и порывы возникают куда медленнее, чем растут гигантские заводы в степях…
Конечно, некоторые факты весьма убедительны. Но значит ли это, что они убеждают и меня? Невозможно жить только надеждой на будущее. Но невозможно также дни, ночи, недели и годы интересоваться только своей женой, своей квартирой, машиной, только есть и пить в свое удовольствие. Вот уж поистине трезвый взгляд на жизнь, не правда ли?
Манфред, строивший из себя закаленного жизнью человека, привык, правда, к разочарованиям, но не к поражениям, что очень скоро и выявилось. До сих пор он как бы играючи, не вкладывая всех сил, достигал многого. Стране нужны были способные люди. На сей раз он приложил чуть больше усилий. Чего только не связывал он с этими чертежами, провозвестниками новой машины, настолько совершенной, насколько могут быть совершенны создания человеческого мозга. И вот оказывается – роды не состоятся. Уныние, охватившее его, было для него самого неожиданностью. Теперь он наконец понял, какой благоприятный попутный ветер до сих пор мчал его вперед. Только из любви к Мартину Юнгу – он не хотел огорчать его – собрался он в начале нового года съездить в Тюрингию на завод, отказывавшийся испробовать их машину.
Манфред снарядился, как для экспедиции в неизведанную часть света. Ему не впервой было ехать на завод, но впервые он задумался, как все устроить таким образом, чтобы произвести наилучшее впечатление.
– Зачастую от мелочей зависит очень многое. К примеру: надеть галстук или нет? Кепку? Шляпу? Как ты думаешь? – спрашивал он Мартина Юнга, который помогал ему укладываться и искренне потешался над ним.
– Ни кепку, ни шляпу, – ответил тот. – Захвати с собой терпение.
– Скажи еще – уверенность.
Это было бы лучше всего. Уверенный в себе человек легко преодолевает любое сопротивление.
Рите бросилось в глаза, что Мартин осторожно подготавливает друга к возможным осложнениям. Неужели Манфред ничего не замечает?
Он бросил на Мартина презрительный взгляд.
– Что ты мне зубы заговариваешь! – буркнул он.
Одно удовольствие было смотреть, как Мартин смеется, – он действительно был еще очень молод.
Рита, подобрав под себя ноги, присела на табуретку и внимательно следила за их схваткой. Она толком не знала, радоваться ей или печалиться. «То ли дождик, то ли снег», – называл такое ее состояние Манфред, а она каждый раз энергично протестовала. И как обычно, избрала наиболее действенный способ защиты – нападение.
– Лучше подарил бы ты мне попугайчика вместо Клеопатры. Она всю зиму проспит в своем ящике. А птица спела бы мне что-нибудь. Особенно когда я останусь одна. Надо, чтобы каждый день человек чему-то радовался.
– Во-первых, ты не будешь одна, раз у тебя так много друзей, – убеждал ее Манфред. – Да, да, друзей. Я знаю, что говорю. Во-вторых, ни (одна порядочная девушка не станет огорчать отъезжающего друга. В-третьих…
Мартин знал все наизусть. Он отвернулся, когда они целовались.
– Кстати, там никто не знает, что мы едем, – сказал он после небольшой паузы.
Манфред удивленно посмотрел на него.
– Может, мне распаковать чемодан?
– Как хочешь.
Как он хочет? Он хочет увидеть, как работает машина, увидеть незамедлительно и без всяких затруднений. Постепенно он понял, что дело не только в машине. Дело еще и в Мартине, которого он с наслаждением отругал.
Рита развеселилась, сама не зная почему. Она сварила кофе и поставила на стол блюдо с пряниками, которые извлекла из неисчерпаемого домашнего сундучка. В благодарность Мартин исполнил для нее на длинной линейке, при помощи которой Манфред обычно подчеркивал свои длиннющие формулы, настоящую серенаду. Линейка служила ему цитрой. И пел он все, что они желали. Хорошо, что никто их больше не слышал. Они были счастливы в своем тесном кругу – каждый твердо знал: здесь только мои друзья.
С Мартином Рита могла говорить о Манфреде.
– Вы присмотрите за ним, – попросила она.
Мартин склонился в шутливом поклоне.
– Послушайте, Мартин, если он поведет себя безрассудно… Он легко может вспылить. А это обижает людей.
– Вспылить? – переспросил Мартин. – Да он просто груб. Ему и невдомек, как надо разговаривать с людьми. Он человек заносчивый и зачастую оскорбляет их. Но машина, что ни говори, хорошая.
Рита вздохнула.
– И знаете, он ведь далеко не герой…
– Герой! – усмехнулся Мартин. – Там нужны химики и инженеры, а не герои. Герои не положены по штату.
Знаю, знаю, ты хочешь меня успокоить. Мило с твоей стороны, очень мило. Да и вообще ты славный парень.
– Вы уж его там опекайте, ладно?
– Рита, – сказал Мартин, – присядьте-ка на минутку и уберите эти морщинки со лба. Вот так. Я всегда восхищался, как разумно вы руководите Манфредом. Редко такое встретишь! Будьте же умницей, позвольте мне восхищаться вами и впредь.
Дольше одной, ну от силы двух недель они там не задержатся… И все же время тянулось для нее бесконечно. Вначале ее развлекали посещения Марион.
Блеклый, бесцветный февраль. Снегу чуть-чуть, но вдруг резкие волны холода, ледяной встречный ветер на широкой, просторной улице, ведущей к институту, и грызущее, нетерпеливое ожидание весны. Скрытый под пеплом жар…
Марион поднималась с Ритой в их теплую каморку под крышей, своего мотоциклиста она отпускала. Подруги, усевшись за узкий рабочий стол, погружались в цифры и формулы, рассыпавшиеся в пыль под унылыми взглядами Марион. Одна-единственная мертвая цифра злобно засасывала весь пестрый живой мир. С тяжелым вздохом подходила Марион к маленькому окошечку, где темнело настоящее небо, несущее человеку настоящую радость или настоящую печаль.
Нет, она не понимает, как это Рите открывается в книгах целый мир, хотя и не перестает восхищаться способностями подруги. Шварценбах, разумеется, тоже заметил это и ободряюще улыбался Рите. Видишь, я был прав. Отныне с нами ничего плохого не случится. Не может случиться, раз ты находишь удовольствие в том, чтобы быть ближе к мудрейшим достижениям современности…
Манфред не писал ей ни строчки. С вокзала в Тюрингии Мартин послал ей открытку с изображением уютного городка, каким тот и был в действительности. «Доехали, бросаем вызов нашему веку. С приветом Мартин. С приветом Манфред».
Больше ничего она не получала. Бывали по ночам минуты, когда ей казалось, что весь их огромный одинокий город камнем навалился ей на грудь.
– На рождество мы поженимся, – сказала Марион и подняла глаза от книг. – А вы?
Мы? Да скоро, наверно…
Гуляя, Рита описывает все большие круги вокруг санатория. Осенняя природа ее не очень трогает. Иногда она останавливается у_ железнодорожного полотна, смотрит на поблескивающие рельсы, бегущие по холмам, рада, если машинисты кивают ей с паровозов, весело и без зависти кивает в ответ, хотя душа ее тоскует и рвется куда-то. Наступили ясные, прохладные дни, вполне соответствующие расположению ее духа. Она берет себя в руки и постигает науку, как вновь стать здоровой с помощью конкретного мышления. Она постигает и другую премудрость: как избежать прикосновения к своей ране. Да, и это тоже.
Она ставит в вазу на своем столике у кровати ветки рябины, приветливо разговаривает с соседками по комнате, с сестрами, а вечером читает у затененной лампы. Где-то вдали мчатся ночные поезда, деревья в парке тихо покачиваются, шелестя сухими листьями. Рита очень восприимчива к попыткам поэтов осветить шаг за шагом великую тьму непроизнесенных слов.
Но реальная ее жизнь в эти последние санаторные недели длится ежедневно всего четверть часа – пятнадцать изнурительных минут, которые ей необходимо стойко продержаться.
Неподалеку от тихого белого дома проходит лесная дорога, образуя острый угол с асфальтированным шоссе, которое через различные деревушки и городки ведет к их городу. В этом остром углу подле желтого столба стоит каждый день в одно и то же время Рита и ждет автобуса, который везет пассажиров вечернего поезда.
Ах, хоть бы кто-нибудь подал ей знак. Хоть бы кто-нибудь сломал предписанный ей покой. Хоть бы почувствовать, что настал тот миг, когда ей снова необходимо привыкнуть к беспокойству.
Марион была бы самым подходящим человеком. Марион нашла бы верный тон, потому что ей даже непонятно, какие тут могут быть сложности.
Дни и ночи напролет Рита мысленно заклинает Марион приехать. Марион давно ушла из института. Еще в марте. Из-за этого не возникло никаких споров, каждый пожелал ей всего наилучшего и сохранил о ней доброе воспоминание. Девушки причесывались у нее и рассказывали ей новости – Марион хотела все знать. Если бы Марион приехала, она была бы сейчас самым подходящим человеком.
И вот однажды Марион действительно приезжает на автобусе и ни мало не удивляется, что Рита ждет на остановке. На своих высоких каблучках уверенно шагает она рядом с Ритой по лесной дороге. Подруги смеются, словно только вчера расстались. Им трудно говорить, не упоминая имени Манфреда; что ж, они и не пытаются его избегать. Марион удается произнести это имя так естественно, как другие произносят слово «дом» или «луна».
Марион понимает, что от любви можно страдать безгранично, хотя для нее самой это немыслимо. Они идут по опушке леса – редкого ельника, за которым в золоте и багрянце заходит солнце. Стволы мелькают перед ними, Марион в ее туфельках приходится на этой дороге нелегко, но, рассказывая о свадебных подарках, она забывает обо всем.
– А что поделывает Зигрид? – спрашивает Рита.
Зигрид просила передать ей привет. Рита улыбается. Ну конечно же, Марион и Зигрид часами говорили о ней…
Зигрид, одна из самых незаметных девушек ее группы, сидела всегда рядом с Ритой. Они приветливо разговаривали, но ничего не знали друг о друге. Так было, пока однажды Рита не заметила, что всю лекцию Зигрид царапает на промокашке одни и те же слова: что мне делать, что мне делать…
Вечером в темном углу маленького кафе Рита узнала, что предчувствие не обмануло ее: страх и неопытность поставили Зигрид в тяжелое положение. Родители, с которыми она жила, две недели назад вместе с младшими детьми «ушли». Что это значит – понимал каждый. Она была в курсе их планов и однажды вечером не пошла домой (где может провести ночь юная девушка, оставшись одна в холодном зимнем городе?), не возвращалась и весь следующий день. Поздно вечером она, как и ожидала, нашла квартиру опустевшей. Ей многого пришлось бояться в жизни. Как она боялась крутого нрава отца, с которым шутки были плохи! Теперь она боялась только одного: если о бегстве родителей узнают, она вылетит из института. Энергично, проявляя незаурядную выдумку, воздвигла она непроницаемую стену вокруг этого бегства. Соседям сказала, что родители уехали в отпуск – неожиданно, конечно. Ведь так бывает? Она позвонила на завод к отцу – он был сварщиком: отец болен, больничный лист мы пришлем позже. За братьев извинилась в школе.
Ей пришлось напрячь все силы, чтобы ложь не была разоблачена хотя бы в течение двух недель. И Рита вдруг увидела новую Зигрид: твердую при всей своей слабости. Но когда истекли две недели, Зигрид была вконец измочалена вопросом: что мне делать?
Она и сама знала – есть только один путь, но все тянула и ждала, а Рита не торопила ее. Потом, по какому-то совершенно пустячному поводу, когда ее спросили о профессии отца, она напрямик, без запинки заявила:
– Он ушел.
Рита была единственной, кто не удивился. Она успела разглядеть множество удивленных лиц, которые впервые с интересом смотрели на Зигрид. Через несколько минут из сумбура вопросов и ответов выделился резкий, деловой голос Мангольда:
– А больше никто не знал об этом?
– Знал, – спокойно ответила Рита. Она знала об этом.
Вот как. Знала! Да это настоящий заговор! Рабочий покидает свое государство, свою республику. Его дочь лжет этому государству. А ее подруга, которая учится и живет на стипендию от рабочего государства, покрывает ее.
– Что ж, придется об этом поговорить.
Все лица, как будто их дернули за веревочку, отвернулись от Зигрид, словно слишком долго смотрели на нее. Теперь они все смотрели на того молодого беспомощного преподавателя – он не мог столь же быстро и точно, как Мангольд, вспомнить ту или иную цитату, – который теперь растерянно повторил:
– Об этом придется поговорить…
Рита думает: хорошо, что приехала Марион. Они идут рядом, но Рита почти не слушает ее болтовни. А Марион как раз подробно описывает свой новый костюм. Она принадлежит к тем счастливым людям, которым новый костюм помогает многое перенести и которые бессознательно презирают незадачливых горемык вроде Зигрид. Самоуверенность свою Марион строит на очень простой основе, не то что Зигрид, которая еще долго будет страдать от своих детских страхов. И не то что Рита.
