Текст книги "Расколотое небо"
Автор книги: Криста Вольф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
– Ну, ясно, – сказал Манфред, спускаясь, – скоро они впишут в, туристские проспекты: «Вид на Западную Германию». Самая примечательная достопримечательность этого города!
После полудня, разморенные жарой, они выехали из города и направились вдоль северных отрогов. В каком-то городишке их задержали люди с красными повязками на руках. Придется подождать, заявили они, сейчас здесь пройдет праздничная процессия. Городок отмечает свой ежегодный праздник, истоки которого восходят к давно прошедшим временам и событиям. Истинный повод, вообще-то говоря, почти забыт.
Улицы были украшены гирляндами бумажных цветов, протянутых от чердака к чердаку.
– Идут! – пробежало в толпе вдоль тротуара.
Старики высовывались из окон, облокотившись на подушки, разряженные дети сидели прямо в сточных канавах.
Рите во что бы то ни стало хотелось поглядеть на процессию.
В темных мундирах и белых с раструбами перчатках впереди торжественно выступали распорядители. За ними следовали девушки в легких одеяниях. Зрители приветствовали их, окликали по имени, но взгляды девушек выражали скорее горделивость, чем скромность, и они не позволяли себе кивнуть ни направо, ни налево. Какой-то юркий старичок позади Риты, все обо всем знавший, вдруг заволновался. Стало быть, они все-таки взяли Лизу Флейшер, а не Регину Бекман, крикнул он жене, сухонькой старушке, удобно устроившейся в окошке. И вообще, видно, не всех его советов послушали – уж очень его раздражали малейшие недостатки в наряде оруженосцев. А те гарцевали на лошадях под дождем цветов, которыми их забрасывали девушки.
Но стоило Рите обратиться к старику с вопросами, и недовольство его как рукой сняло. Оказывается, он много лет был главным устроителем этих праздников и, как бывший мастер-каменщик, лучше любого другого знал историю города. А вот теперь, когда торжество устраивали без его помощи, он страдал, ощущая бесполезность своей старости. Он то и дело прерывал свои исторические экскурсы, подстегивая возгласами участников процессии, задыхающихся от жары в пышных нарядах графов, бургомистров, строителей и разрушителей города. Группы солеваров и рудокопов шли пешком – не то что представители современной химии, которых вместе с их лабораториями везли на грузовиках.
Вот прошествовал и папаша Ян, родоначальник гимнастики, в парике и костюме той эпохи, краснолицый и несколько грузноватый для своей роли.
– Браво, Генрих! – крикнул ему каменщик.
Фигура эта ничего общего с историей города не имела, но старик сам из чисто спортивного энтузиазма ввел ее много лет назад в праздничную церемонию.
– В здоровом теле здоровый дух!
Солнце припекало как современников, так и тех, кто изображал бывший поработителей и бывших порабощенных, праведных и неправедных. В заключение с флагами и песнями прошли пионеры в синих галстуках. Но это уже не интересовало старика.
Он настойчиво приглашал Риту и Манфреда отведать пирога с вишнями, который его приветливая супруга протянула из окна.
– Знатный пирог, – причмокивая, сказал он, – такой нынче не часто найдешь.
После того как прошла процессия, толпа – особенно дети и молодежь – хлынула на ярмарочную лужайку за городом. Рита была не в силах противостоять соблазну. С наслаждением вдыхала она воздух ярмарки, насыщенный пылью и разными запахами, незнакомыми, приторными и острыми. Она заставила Манфреда проехаться с ней по пещерам ужасов и призналась, что всем другим предпочитает дешевые сласти.
Он купил ей сахарных петушков, мятных пряников и несколько лотерейных билетов.
Они явно попали в полосу удачи, но это их не удивило. Первый билет выиграл огромного плюшевого кота, потом ‘посыпались тарелки, миски и даже кофейник, расписанный букетиками незабудок. Раскрасневшись от удовольствия, Рита собирала выигрыши и тотчас дарила их детям, сгрудившимся вокруг удачливых игреков. Не веря своему счастью, а может, не доверяя щедрости Риты, они мгновенно исчезали со своими сокровищами.
Только совсем маленькая девочка осталась ни с чем. Счастье изменило Манфреду. Из глаз ее вот-вот готовы были хлынуть слезы. Не без труда удалось им выяснить, что ребенку хочется воздушный шарик. Красный воздушный шарик. Пришлось изрядно потолкаться, прежде чем они отыскали продавца шаров. Рита поглядела вслед ребенку.
– А знаешь, – сказала она, – в жизни все уравновешивается. Однажды моя тетя отказала в шарике другому ребенку. Из-за меня. В таком же красном шарике. Тетя привезла мне его из города. В автобусе какой-то ребенок попросил; «У меня еще никогда не было шарика». Но тетя не отдала шар. Что ты на это скажешь? Мне до сих пор хочется плакать, когда я вспоминаю этот случай.
И верно, у нее на глаза навернулись слезы. Манфренд при всех обнял ее.
– Ты у меня белая ворона, – сказал он. – И важнее всего, чтобы ты сама этого не понимала.
– Чего не понимаю я, понимаешь ты, возразила она.
14
Незадолго до того, как спустились сумерки, они еще раз прошлись по улицам города, утомленные и молчаливые. Они довольствовались теперь неоконченной фразой, пожатием руки. Рите доставила радость темно-красная бумажная роза, которую Манфред выиграл для нее в тире. В надвигающихся сумерках цветок полыхал красным огоньком.
Перед открытым, украшенным лампионами кафе, Манфред неожиданно остановился.
– Ну конечно же, – сказал он. – Конечно. Теперь я вспомнил, откуда я его знаю.
Рита проследила за его взглядом и увидела у одного из столиков Эрнста Вендланда, беседующего с каким-то молодым человеком.
– Откуда? – удивилась Рита. – Откуда ты его знаешь?
– Постой-ка, – сказал Манфред. Он пытался вспомнить, восстановить ход каких-то событий и не мог сразу решить, радоваться или огорчаться этой встрече, связанной с давней историей.
– Ладно, – сказал он наконец. – Подойдем к ним.
Но подошел он не к Эрнсту Вендланду, а к его спутнику, черноволосому юноше. Тот поднял глаза, когда Манфред заговорил с ним, поперхнулся и несколько секунд был в явном замешательстве. На его лице Рита заметила то же выражение неуверенности, какое было только что у Манфреда: приятна ему эта встреча или неприятна? Видно, незнакомец пришел к тому же решению: все будет зависеть от собеседника. Он вскочил, пожал руку Манфреду и обернулся к Эрнсту Вендланду.
– Ты, верно, его видел тогда? Помнишь?
– Правильно, – ответил Вендланд, которому не пришлось преодолевать замешательство. – Я даже помню где.
– Я тоже, – вежливо сказал Манфред.
– И я, – подтвердил юноша, решивший, кажется, придать этой встрече дружеский характер.
Но тут все трое вдруг сообразили, что среди них есть Рита и ей ничего не понятно. Усевшись за стол, они начали ей объяснять. Самый молодой, Руди Швабе, учился в одной школе с Манфредом, правда, в младшем классе, но он был секретарем школьной организации Союза немецкой молодежи, и его знал каждый.
– Однажды он выручил меня и моих друзей, – сказал Манфред с деланной непринужденностью. – Я ведь рассказывал тебе о нашем подпольном клубе?
Да, знаю, подумала Рита и вспомнила: «Ну чего вы таращитесь так трагически!»
– Его вдруг объявили центром политической оппозиции. Это могло бы нам дорого стоить. Но на общем собрании, где многие точили на нас зубы, Руди Швабе и вот он, – Манфред показал на Вендланда, – вытащили нас из беды. Вы ведь тогда были в руководстве городской организации СНМ?
– Правильно, – повторил Вендланд. – Кое-кто из ваших преподавателей слишком уж явно хотел вас угробить. Потому-то и удалось вам помочь. Но надо признаться, я до сих пор не уверен, не следовало ли все-таки отнести ваше дело в разряд политических, хоть и в другом смысле…
– Несомненно, – ответил, почувствовав себя задетым, Манфред. – Во всяком случае, если следовать теории, что к политике относится все, что человек говорит, делает, думает, чувствует. Ведь наше поколение – это поколение людей, разбирающихся в политике, не так ли?
– Я вовсе не склонен столь широко распространять эту теорию, – сказал Вендланд, испытующе, но все еще дружелюбно поглядев на него.
Официантка принесла мороженое и взбитые сливки. Все принялись молча есть. Неожиданно, как по мановению волшебной палочки, зажглись все лампионы и заиграл маленький непритязательный оркестр. Вежливый Руди Швабе пригласил Риту, но у нее достало мужества обещать ему один из следующих танцев. Ей хотелось потанцевать с Манфредом.
Тот все еще хмурился. Вендланд его разозлил. Свою злость он выместил на Руди.
– Ты заметила, как он косится на Вендланда, прежде чем улыбнуться? – спросил он. – Раньше он был совсем другим. Способен был даже пойти на риск. Но, как видно, не сумел приобрести стóящую профессию… Активист широкого профиля – это, по-твоему, профессия?
Рита ничего не спрашивала, но и не отвечала, она лишь понуждала его ускорять темп танца. Она не скрывала, что все ей здесь нравится: крошечная танцплощадка, сверкавшая разноцветными огнями над темной улицей, нежный абрикосовый цвет вечернего неба, множество празднично настроенных людей. Ей нравилось, что сегодня Манфред впервые представил ее своим знакомым и что всем было сразу видно – они жених и невеста: ей нравился спокойный, рассудительный Вендланд, так не похожий на Манфреда.
– А знаешь, сегодня мы танцуем с тобой второй раз в жизни, – заметила она.
– Верно, – сказал он. – Мы еще можем по пальцам сосчитать пережитые вместе радости.
– Тебе это приятно?
– Да. Мне нравится, когда можно что-нибудь сохранить навечно, пусть хоть самую малость.
– Сохрани навечно нынешний день и забудь свою обиду на Вендланда.
– Но ты ведь не знаешь всей этой старой истории!
– Зато знаю тебя. А у тебя сейчас такое выражение лица, какое бывает, когда ты неправ и не хочешь признать это!
– Вот как! Теперь и ты начинаешь меня воспитывать?
– Не о такой жене ты мечтал, не правда ли?
– Конечно, нет, – признался он. – Но что толку в пустых сожалениях?
Когда Рита танцевала с Руди Швабе, она с удовольствием отметила, что Манфред и Эрнст Вендланд разговорились, оставшись за столом. Потом она узнала, что Вендланд спросил Манфреда: «Как вы находите Руди?» – а тот с неожиданной откровенностью ответил: «Он очень изменился, У меня в памяти эдакий взъерошенный юнец, смахивающий на щенка. Теперь он, видно, полностью приручен».
Вендланд расхохотался, очевидно несколько удивленный, но ничего не возразил.
«Теперь вам часто придется с ним встречаться, – заметил он. – Руди будет работать в деканате университета».
Манфред пропустил это мимо ушей. Он мало соприкасался с университетским начальством.
А потом они все вместе вышли из кафе и прошлись по притихшей наконец улице. Эрнст Вендланд шел рядом с Ритой.
– Что поделывает бригада Метернагеля? – спросил он.
Рита невольно рассмеялась. Откуда это он так точно знает, кто в их бригаде задает тон? Она оглянулась на Манфреда, не слышит ли он их, и непроизвольно понизила голос, словно то, о чем они сейчас говорили, касалось только ее и Вендланда. Она ведь не сказала Манфреду, что он был тогда прав. И после собрания все осталось на заводе по-прежнему.
– Ссорится, – ответила она.
Вендланд сразу понял, что она имела в виду.
– Метернагель поддает жару?
– Но ведь он прав, – сказала Рита. – Почему же они ему не верят?
– Это вас огорчает? – спросил Вендланд без тени превосходства. Поэтому ей нетрудно было ответить утвердительно. – Мне тоже часто бывает не по себе. Еще до сих пор, – признался он.
Между ними сразу установилась атмосфера откровенности. Как это случилось – трудно было объяснить. Помогла, пожалуй, и старая темная улица, и день, который остался позади.
Чем вызвано такое настроение Вендланда, Рита не задумывалась.
– Недоверие все еще причиняет людям боль, – произнес он. – Но я бы сказал, что оно задевает больше нас, молодых, заметили вы это?
Он замолчал, не желая распространяться, а Рита задумалась над его словами. Ей было приятно, что он судил обо всем без предвзятости и раздражения. Только теперь ей пришло в голову, что редко с кем нынче можно разговаривать спокойно.
Они остановились у крохотного домика, как-то криво-косо втиснутого в узенькую улочку с вкривь, и вкось расставленными домами рудокопов.
– Вот здесь мы и живем, – сказал Вендланд. – Раз в год, в день рождения матери, у нее собирается вся семья. Сегодня мы пригласили и Руди.
Он сунул пальцы в рот и резко свистнул. Из темноты вынырнул худенький шустрый мальчонка с большими темными глазами.
– Мой сын, – пояснил Вендланд.
Рита удивилась, узнав, что у него есть сын, она попыталась представить себе подходящую для такого человека жену, но это ей не удалось. На его лице проступило выражение, которого она никак не ожидала: нежности и какой-то неосознанной печали.
А потом Руди Швабе, Эрнст Вендланд и его сын исчезли за дверью домика. Оба взрослых нагнулись у низкой притолоки, мальчик, которому это еще не требовалось, тоже нагнулся, подражая взрослым. Желтый треугольник света на несколько секунд упал на улицу, в воздухе легким облачком повис аромат жаркого, потом дверь захлопнулась, и Рита с Манфредом остались одни.
Они добрались до ближайшего ресторанчика – старинного погребка, отыскали местечко в углу, и Манфред составил обильное меню, не на шутку поразив Риту.
– Этого ты за мной еще не знаешь, – сказал он. – Я люблю поесть. Утром я желал бы, как американский президент, пить сок грейпфрута, на второй завтрак по-английски пить чай, обедать изысканно, как французы, на десерт пить чисто по-немецки кофе с тортом, а ужинать по-русски, обильно и сытно…
– Надеюсь, ты знаешь, что я плохая повариха? – испуганно спросила Рита.
– Я умею готовить сам, – заверил он ее.
Они пили охлажденное белое вино, подливая в него воду. Руки их, когда они чокались, слегка соприкасались.
«Все можно переживать вновь и вновь, – подумала Рита, – но всегда только с ним». Они уже настолько хорошо знали друг друга, что были уверены в своих чувствах, и в то же время настолько еще плохо, что каждый раз поражали друг друга новыми чертами. И даже едва уловимое сближение между ней и Вендландом, о котором Рите не хотелось говорить, приближало ее к Манфреду.
– А ты знаешь, что такое пиршество мне и во сне не снилось? – спросила через некоторое время Рита. – И что в моей жизни еще не было такого дня? Я даже не представляла себе, какие могут быть прекрасные дни!
Было уже совсем поздно, когда они выехали на шоссе. Луна, не видимая за легким покровом облаков, разливала вокруг призрачный голубой свет, резко отделявший небесный свод от черного шара земли. Рита не могла досыта наглядеться на этот свет, для которого не находила ни названия, ни сравнения – на этот свет, одновременно мягкий и суровый.
Неожиданно слева от них, как раз на границе земли и неба, вынырнул огненный остров. Они быстро приближались к нему. Вскоре можно было уже различить отдельные огни: на земле – желтые световые цепочки, над ними – единичные красные огоньки. А дальше, на светлом фоне неба, возникли черные силуэты заводских труб. Откуда-то потянуло смрадом, пришлось поднять стекла.
Они снова попали в орбиту большого индустриального города.
Уже лежа в постели, лицом к стене, Рита услышала, как в комнату тихо вошел Манфред. Зашуршала бумага.
– Кому-то сию секунду исполнилось двадцать лет. Пробило полночь, – сказал он.
Рита повернулась. Он стоял перед ней с букетом гвоздик. Она сосчитала: их было двадцать.
– Спасибо, – только и сказала она, – спасибо.
15
Никто тогда не думал, что за первыми знойными днями последуют долгие недели, опаленные жаркими лучами небесного светила. Словно какое-то сказочное чудовище задумало сжечь своим дыханием землю. Ночной сон не освежал, а днем утомленные слепящим светом глаза следили за величественно-размеренным движением раскаленного шара по высокому бледно-голубому небу. Высыхали луга, на корню сгорали хлеба. Деревья еще в середине лета сбросили пожелтевшую листву, и на ветвях набухли новые почки – случай, дотоле невиданный. В садах созревали и наливались сладкие сочные плоды, какими обычно бывают лишь дары юга. Трудно было совладать с их обилием, и по ночам слышалось, как с глухим стуком падают на землю перезрелые яблоки и груши.
Риту не трогало это зловещее равнодушие природы. Из всего, что она видела в те дни, ярче всего запечатлелось в ее памяти лицо Рольфа Метернагеля. Она заметила, что глаза его, до тех пор насмешливые и выжидательные, стали зоркими и цепкими, жесткими и волевыми. Иногда, в часы сомнений и отчаяния, эти глаза были единственным, что поддерживало ее. Позже она поняла, что именно этот измотанный, но упорный человек оградил ее от бесплодной погони за призраками. Все действительно свершилось, но не во имя громкой славы, нет. У нее на глазах один человек взвалил на себя непосильный груз и, никем не понуждаемый, не требуя оплаты, начал борьбу почти безнадежную, под стать лишь битвам прославленных героев древности; он жертвовал сном и покоем, терпел насмешки, гонения, неприязнь. Рита видела его поверженным, думала – ему никогда не подняться. Но он поднялся, и взгляд его обрел какую-то устрашающую, почти дикую силу. И когда он почти не ждал этого, рядом с ним встали и другие, они говорили то, что сказал он, действовали так, как предлагал он. Рита увидела, как он переводил дух и в конце концов одержал победу. Этого ей не забыть вовек.
Рольф Метернагель раскрыл свою тетрадь. Он протягивал ее всем и показывал цифру на последней странице, обведенную красным карандашом, – трехзначную цифру.
– Потери рабочего времени в нашей бригаде за последний месяц.
Все только пожимали плечами. Ничего нового в этом для них не было. Они поглядывали на Гюнтера Эрмиша. Тот вписывал что-то в свои расчеты и отмалчивался. Кто же на деле был здесь бригадиром?
– Я изучил первопричины наших потерь, – сказал Метернагель.
– Ну и покажи начальству, – отозвался кто-то.
Метернагель открыл другую страницу своей тетради. Он действовал терпеливо и не назойливо, чем еще больше раздражал остальных.
– Простой из-за недостатков в организации рабочего процесса, – громко прочел он.
Назвал цифры.
– Это только половина потерянных часов. Мне важно отыскать вторую половину.
– А мне нет, – заявил Франц Мельхер, поднялся и ушел.
– Зачем вам все доводить до крайности? – с упреком спросил старик Карсувейт.
Метернагель посмотрел на Гюнтера Эрмиша. Тот встал, собрал свои бумажки и сказал:
– Кое-что еще можно предпринять.
Все знали: раз Эрмиш так говорит, ничего сногсшибательного не произойдет.
– То ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет, – вызывающе бросил Герберт Куль, проходя мимо Метернагеля.
– Смотри не ошибись! – крикнул ему вдогонку Рольф.
Этот человек доводил его до бешенства. Все уже давно привыкли, что Куль использовал любую возможность высмеять себя самого и всех остальных. Только Рита задумывалась иногда: неужели это доставляет ему удовольствие? Может ли вообще такое отношение к людям доставлять удовольствие?
На другое утро Рольф Метернагель принес исписанный листок бумаги. Он прикрепил его кнопками к доске между запыленными вырезками из газет времен их славы. «Обязательство» – стояло на нем, но никто не пожелал его прочесть. Все отворачивались от листка и спокойно жевали бутерброды. Громко и весело болтали, не заговаривали только с Рольфом. Рита видела, как мрачнело его лицо, но он держал себя в руках до конца перерыва. Тут он резко вскочил, так что все испуганно на него оглянулись, и, сорвав с доски листок, со всего маху прихлопнул его ладонью к столу.
«Обязательство», – прочли все. Вместо восьми оконных рам в смену каждый должен вмонтировать десять.
– И не пытайтесь доказывать, что это невозможно.
– Многое возможно, – сказал Франц Мельхер. – Только гадить в собственном гнезде для нормального человека невозможно.
– А что ты считаешь нормальным? – спросил быстро Герберт Куль.
Рита уловила искру непритворной заинтересованности в его глазах, которая тут же погасла.
– Что считать нормальным? – переспросил Рольф угрожающе тихим голосом. Только теперь, когда он дал себе волю, понятно стало, каких усилий стоило ему держать себя в руках. – Сейчас тебе объясню. Нормальным следует считать все, что нам полезно, что помогает нам стать настоящими людьми; а ненормально то, что превращает нас в слизняков, обманщиков и солдафонов, каковыми мы достаточно побыли в жизни. Но этого тебе, бывшему лейтенанту, не понять!
Сразу стало очень тихо. «Почему никто не отвечает?.. – подумала Рита. – Почему он никогда не говорил мне, что Куль был лейтенантом?»
Единственным, кто остался невозмутимым, был Герберт Куль. На губах та же холодная усмешка, только побелел как полотно. Стало быть, есть нечто такое, что выводит его из равновесия.
– С Кулем ты допустил ошибку, – сказал позже Гюнтер Эрмиш Метернагелю.
Казалось, теперь бы Рольфу и поговорить с ним откровенно, но он продолжал упорствовать.
– Подумаешь, – ответил он. – Такую ошибку я охотно допущу еще раз.
Ни один из членов бригады не подписал обязательство Метернагеля.
«Отчего они так сопротивляются? – задавала себе вопрос Рита. – И чему, собственно?»
Она восстановила в памяти все, что за три месяца узнала о каждом. Что для них главное в жизни? Невеста, клочок земли, полученный в наследство, мотоцикл, садик, дети, слепая старушка мать, нуждающаяся в уходе, новые нормы выработки, фотографии актрис? Да, многое, к чему они прикипели душой, – ненавистные и все же милые сердцу жизненные путы. В свое время им подсовывали непритязательные удовольствия, утаив главный смысл существования: жить полной жизнью. И вот теперь, цепляясь за свои привычки, они ожесточенно отталкивают от себя Метернагеля.
Постепенно то один из них, то другой начинал осознавать, что их судьбы неразрывно связаны с судьбой нового дела, которое уже успело увлечь их. И вот в одно прекрасное утро на чистом листке с обязательством, все еще висевшем на доске, рядом с подписью Метернагеля появилось новое имя – тихого, скромного Вольфганга Либентрау. Озадаченный Гюнтер Эрмиш потребовал его к ответу. Либентрау всегда терялся, когда к нему обращались, он словно просил прощения за то, что кто-то вообще занимается его неприметной особой. Он и тут растерялся было, но сказал:
– Я решил так: или я член партии, или нет.
– Неужели ты считаешь, что я не готов на все для партии? – возмутился Гюнтер Эрмиш.
– Этого о тебе никто не подумает, – испугался Либентрау. Посмеет ли он равнять себя с бригадиром Эрмишем!
Гюнтер Эрмиш, не говоря ни слова, подошел к доске, помусолил карандаш и вписал свое имя на листке. Потом Метернагель, Либентрау и Эрмиш подсели к столу, и Гансхен, вне себя от радости, что с Метернагелем снова кто-то разговаривает, встал перед дверью и никого не впускал.
– Партгруппа, – объяснил он.
А через две недели под заголовком «Они указывают нам путь» в газете вновь появилось фото бригады Эрмиша. Риту, как она ни сопротивлялась, выдвинули в первый ряд, возле Гансхена. Тот закупил двадцать экземпляров газеты и вырезки носил с собой, вместе с фотографиями любимых киноактрис. Победитель же, Рольф Метернагель, спокойно встал позади всех, позади тех самых людей, против которых боролся и с которыми наконец победил.
Рита не раз внимательно рассматривала фотографию бригады и всегда начинала с Рольфа Метернагеля, хотя лицо его было почти скрыто за другими лицами. Потом разглядывала остальных, особенно часто возвращаясь к ярому противнику Метернагеля – Герберту Кулю, стоявшему в первом ряду. Наверняка сотни тысяч людей, особенно женщин, глядя на это фото, с симпатией остановят свои взоры именно на нем.
Но и тут, на фотографии, он смотрел так холодно и насмешливо, с таким презрением ко всему и вся, что это пугало Риту. И все же ей было понятно, почему Метернагель встал позади Герберта Куля. Метернагель был не только смел, он был умен, даже хитер. Он поставил Герберта Куля в первый ряд, а сам встал в последний, чтобы все взоры устремились на Куля. Быть может, сознание, что жизнь его проходит под пристальным взглядом многих глаз, сделает Куля отзывчивее, приветливее. А Метернагель, как понимала Рита, мог вполне обойтись без этого.
Волнения последних дней заставили Риту забыть собственные страхи, все то, что ее прежде угнетало. Теперь она была уверена, что утром проснется вовремя, минута в минуту, что с закрытыми глазами узнает, на какой остановке сойти с трамвая. Всегда на одном и том же месте, на тополевой аллее встречала она одних и тех же людей, а время обеденного перерыва и конец рабочего дня улавливала по десяткам верных признаков.
Большей частью Рита работала теперь с Гансхеном. Иногда, накричавшись до изнеможения и хрипоты, к ним заходил Метернагель, чтобы немного передохнуть. Они показывали ему свою работу, он кивал и устало опускался на не отполированную пока скамью. Рита и Гансхен садились напротив – столько-то времени они могли урвать – и молча смотрели, как он курит. Их нимало не смущали электрики, тащившие толстый кабель в окно, чтобы проложить его по вагону, и полировщики, исполнявшие под потолком над их головами замысловатые курбеты. Они сидели вместе с Рольфом и чаще всего молчали. Его лицо осунулось, а глаза, синие и лучистые, стали непомерно большими. Изредка он давал Рите несложные задания, которые она добросовестно выполняла. Теперь она без смущения заглядывала в любой уголок завода и заговаривала с любым рабочим.
Спустя некоторое время он вытаскивал часы в старинном неуклюжем футляре с желтой поцарапанной крышкой, глядел на них, погрузившись в раздумье, потом говорил:
– Метернагелевские часы знает теперь весь завод. – И, хмуро усмехнувшись, уходил.
Гансхен и Рита снова принимались за работу.
Однажды Гансхен, зажав, как всегда, в уголках рта по винту – эдакая железная челюсть, придававшая ему уверенность, – спросил:
– И зачем только он это делает?
Рита промолчала. Она знала ответ, и не один, но они представлялись ей чересчур высокопарными. Гансхен же продолжал размышлять вслух:
– Может, правда, он опять хочет стать мастером? Многие так говорят. Или просто хочет подлизаться к зятю – директору.
– К кому?
Гансхен расцвел от радости: оказывается, Рита ничего не знает! Эрнст Вендланд еще год назад был женат на старшей дочери Метернагеля. Но пока Вендланд был несколько месяцев на каких-то курсах, она, живя в доме отца, нашла мужу преемника. Каждому известно, что Метернагель не способен что-либо запретить или в чем-либо отказать своим доченькам. Он, кажется, считает, что вообще не заслужил права на отцовский авторитет. Но Вендланд не простил ему подобной терпимости даже и после того, как разошелся с женой. Оба старались не попадаться друг другу на глаза.
Эту новость Рита обдумывала часами. Она, правда, привыкла неожиданно узнавать новое о людях, казалось бы, хорошо знакомых. Но случай с Метернагелем ее все-таки поразил. Стало быть, Метернагель воспитал дочь, которая обманула своего мужа, и, по слабости характера, упустил такого зятя, как Вендланд. А тот, оказывается, живет один, и у его сына, лохматого, большеглазого мальчонки, нет матери. Вполне вероятно, что ему теперь все женщины опротивели, – так, говорят, бывает. И все же что тут возразишь, если у такого человека, как Метернагель, не знающего ни сна, ни покоя ради всего коллектива, есть своя собственная, так сказать, персональная мечта: показать Себя перед Вендландом. Неужели из-за этого его искренние усилия выглядят неискренними?
Своими мыслями Рита поделилась с Гансхеном, пока они наспех завтракали в вагоне. Он утвердительно кивнул. А за то, что она принимала его всерьез, он показал ей все новейшие фото киноактрис и со знанием дела разъяснил достоинства и недостатки каждой. Почему бы по вечерам, лежа в постели, не грезить о том, что соблазнительные улыбки этих красавиц предназначены только ему?
К вечеру Рита, словно губка, пропитывалась усталостью. Жмурясь во время ужина от яркого света над герфуртовским круглым столом, она все видела, но словно и не видела, присутствовала, но будто и отсутствовала. Манфред, часто взглядывая на нее, время от времени пожимал ей руку под белой, спадающей накрахмаленными складками скатертью. Она удерживала его руку, ей было безразлично, замечают ли это господин Герфурт и его супруга. А иногда ей казалось, что ярко освещенный круглый стол вдруг с фантастической скоростью куда-то уносится, уменьшается вдали до еле видимой точки, но остается четким, светлым и круглым: крошечный заколдованный островок, на котором живут изгнанники.
Обрывки застольной беседы смутно доносились до нее. Иной раз, улавливая свое имя, она прислушивалась.
– Фрейлейн Рита, – говорила фрау Герфурт, – настоятельно прошу вас принять к сведению: ковры в нашей квартире приходится чистить пылесосом каждый день, они пылятся немилосердно.
– Хорошо, – вежливо отвечала Рита. Мысли ее были бесконечно далеки от каких-то там ковров.
Для Манфреда наступила светлая пора. Он жил в том блаженном, расслабленном состоянии, которое наступает от сознания добросовестно и честно выполненной работы. На нее затрачено немало сил, но она этих сил стоит. Выводами, к которым он пришел, заинтересовались не только у него в институте. Его рабочий день был до предела уплотнен, он отвечал на запросы, готовил диссертацию к печати, выступал на предприятиях с докладами перед специалистами. Он видел, что в нем нуждаются, и это действовало на него благотворно, как и то признание и уважение, которые он повсеместно завоевал.
Подобная редкостная гармония с внешним миром позволяла ему всецело принадлежать и Рите. Ее неизменно поражало, как быстро он ее понимает, даже если она, волнуясь, говорила сбивчиво, намеками. Во время долгих вечерних прогулок по нагретому солнцем городу или в тихие уединенные часы под ивами у реки он вызывал ее на откровенность. Ему особенно нравилось слушать, как умело она набрасывает портреты своих коллег. Ее точные, остроумные наблюдения забавляли его, она же, описывая Манфреду того или иного человека, сама начинала лучше понимать его.
– А что поделывает твой Вендланд? – чаще всего спрашивал он под конец.
Манфред уже привык говорить «твой Вендланд». Рита пыталась протестовать, пока не поняла, что просто он не хочет признаться, как глубоко его интересует этот человек.
– Мне редко приходится его видеть, – отвечала Рита. – Но даже в нашей бригаде чувствуется, что руководит заводом он.
Она ежедневно наблюдала, как тесно взаимодействуют и поддерживают друг друга Вендланд и Метернагель, хотя ни о чем предварительно не договариваются. Она теперь убеждена, сказала Рита Манфреду, что и снизу и сверху принимают правильные меры.
– Ну вот и прекрасно, – кивнул Манфред. – Такое теперь редко встречается. Ты сама увидишь.
