Текст книги "Рабиндранат Тагор"

Автор книги: Кришна Крипалани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

7. Человек среди людей

Завоевав прочную любовь своей музы, Рабиндранат, как Арджуна в его «Читрангоде», почувствовал потребить в более широком поле деятельности, желание утвердиться как человек среди людей. Художник в его душе стремился вступить на новые пути самовыражения. Воображение поэта искало поддержки в наблюдении за жизнью, как вьющееся растение нуждается в твердом стволе, извиваясь вокруг которого оно могло бы тянуться вверх. Жизнь в деревне давала ему чувство близости к родной земле, а каждодневное, прозаическое, будничное дело управления поместьями помогло ему увидеть своими глазами, как живет большинство из его народа. Аристократ по рождению и воспитанию, он мог бы ощутить отвращение к простым людям, его могло оттолкнуть их невежество, их предрассудки, их глупое упрямство посреди жестокой нужды, их безмятежная покорность вполне поправимым бедам, их неспособность помочь самим себе. Но вместо этого он научился любить их, и любовь открыла ему источник сострадания к их беспомощности.

По отрывкам из писем, написанных в этот период, мы можем увидеть, как пристально наблюдал он за природой и людьми, как жизнь обогащала его все новыми впечатлениями.

К счастью, некоторые из писем, которые он писал день за днем, уцелели. Они свидетельствуют, что поэт и в самом деле чувствовал в реальной жизни то, что он выражал в своих стихах. Никто не станет поэтизировать или преувеличивать свои чувства в повседневных письмах к девочке-племяннице, и тем более никто не станет утомлять ее описанием обыденных сцен, если только они не покажутся настолько яркими, чтобы забыть об обыденности. "Два мальчика-пастуха, – описывает он, – пасут стадо как раз напротив моего судна. Коровы жуют с удовольствием, их морды погружены в щедрую траву, хвосты беспрерывно шлепают по спинам, отгоняя мух. Капли дождя и удары пастушьих палок падают на их спины с одинаковым постоянством, но они выносят и то и другое с безропотной отстраненностью, продолжая жевать, жевать, жевать". В письме, написанном в феврале 1894 года, он рассказывает: "У нас есть два слона, они приходят питаться на берег реки. Они несколько раз топают по земле, а потом, ухватив хоботом стебли травы, выворачивают огромные куски дерна, корневищ растений, земли. Они потрясают этими кусками, пока земля не осыплется с корней, тогда они отправляют их в рот и съедают. Иногда им приходит в голову набрать пыли в хобот, и затем они, всхрапывая, осыпают ею свои тела. Это их слоновый туалет".

А вот описание цыганского табора. "Как раз перед моим окном, на другой стороне реки, остановился цыганский табор, установив каркасы из бамбука, покрытые бамбуковыми циновками и кусками ткани. Да, таковы цыгане – нет ни дома, ни помещика, которому платить налоги, кочуют они где захотят, со своими детьми, со свиньями и собаками. Полиция всегда пристально следит за ними. Я часто наблюдаю, как течет жизнь перед ближайшим ко мне шатром. У цыганок очень темная кожа, но они красивы. Своими легкими, свободными движениями и всем видом естественной независимости они напоминают мне внезапно потемневших англичанок".

Он мог восхищаться цыганками или же завидовать бедуину, но душа его всегда была распахнута перед крестьянином Бенгалии. Это была не только жалость, во всяком случае не та жалость, на которую так щедры сентиментальные натуры. Это была жалость, которая заставляет сердце содрогаться и придает любви силу и действенность. "Я чувствую, – признавался он, – великую нежность к крестьянам – этим большим, беспомощным детям Провидения, которым нужно подносить ложку ко рту, иначе они умрут с голоду. Когда вдруг пересыхают груди кормящей их матери-земли, они могут только рыдать. Как только голод отступает, они забывают обо всем. Не знаю, будет ли когда-нибудь воплощена мечта социалистов о том, что все поровну разделят наследие земли. Но если этот идеал совершенно недостижим и даже частично не может быть воплощен в жизнь, тогда я должен сказать, что Закон, управляющий жизнью человеческой, жесток и человек воистину несчастное создание. Если страдание должно существовать в этом мире – пусть будет так. Но пусть будет какой-то выход, какая-то возможность пробудить лучшее в человеке к бесконечному дерзанию, к лелеянию неумирающей мечты. Да, жестокие слова говорят те, кто утверждает, что никогда не придет время, когда самый жалкий из людей будет снабжен минимумом еды и одежды".

Его глубокая забота о бедных крестьянах не была только литературной или поэтической. Он стремился сделать все возможное, чтобы помочь этим "большим беспомощным детям Провидения" повзрослеть и обрести самостоятельность. За два десятилетия до того, как Махатма Ганди вышел на политическую арену, за полвека до того, как правительство Индии занялось социальными преобразованиями, Тагор начал свои первые эксперименты по Развитию сельских общин. Он не верил в здоровье общества, в котором личность теряет инициативу и просит у государства помощи и руководства в тех делах, в которых человек сам себе лучший помощник и руководитель. Программа развития общинного земледелия основывалась Тагором на двойном принципе – взаимопомощи в рамках общины и просвещения. Последнее особенно важно, так как он полагал, что люди утрачивают инициативу не только потому, что они стали физически и морально ленивыми, но и потому, что дух их искалечен предрассудками и религиозными суевериями. Они слепо верят всякому, религиозному шарлатанству, но понятия не имеют о настоящих чудесах, творимых наукой. Нет большего несчастия, чем невежество, нет большего греха, чем пребывать в нем.

Понимание этого, а также болезненные воспоминания о собственных школьных годах, о механической системе обучения, построенной на зубрежке и наказаниях, постепенно заставили его принять на себя роль просветителя и социального реформатора. Первые эксперименты в этом роде он проводил среди крестьян своих родовых поместий.[48]48
  Задолго до Тагора тем же занимался Толстой. Родство между этими выдающимися Литературными гениями своей эпохи столь же замечательно, как и различия. Толстой с точки зрения духовной и нравственной ближе к Ганди. И все-таки очень жаль, что эти два литературных и интеллектуальных гиганта – Толстой и Тагор – не встретились и не узнали ближе друг друга. Конечно, Тагор читал Толстого и восхищался его несравненным талантом, но не уверен, что Толстой когда-нибудь слышал о своем индийском современнике. Если Тагор и Ганди, невзирая на их огромные различия, могли понимать друг друга, так же или, может быть, еще лучше поняли бы друг друга русский и индийский писатели. (Примеч. авт.)


[Закрыть] Многими годами позже, создавая школу в Шантиникетоне, он основал по соседству с педагогической колонией ядро эксперимента по крупномасштабному развитию общин Шриникетон. Он хотел, чтобы, принимая участие в разработке ряда проектов, ученики его школы, эти ростки новой интеллигенции, активные граждане завтрашнего дня своей страны, осуществляли живую связь с крестьянами, составляющими основу основ индийской экономики и общества. Каков бы ни был кажущийся прогресс среди интеллектуалов немногих больших городов вроде Калькутты или Бомбея, Индия останется неподвижной до тех пор, пока остается неподвижной эта основа нации – крестьянство.

Основополагающей чертой будущей Индии, неотъемлемой частью сознания интеллигенции он стремился сделать гражданскую обеспокоенность. "Почва, на которой мы рождены, – повторял он снова и снова, – это почва нашей деревни, это наша мать-земля, на лоне которой мы получаем хлеб наш насущный. Наша интеллектуальная элита, оторванная от этой изначальной основы, бродит в небе высоких идей, как облака, бесцельно уносимые прочь от родного дома. Связь человека с матерью– землей не приобретет настоящего смысла, если облако это не прольется дождем любящего служения. Все наши эфирные замыслы плавают в тумане абстракций – время посева придет, а сеять будет нечего. Кажется, будто со всей нашей обширной земли, простертой, как бесплодная пустыня, звучит жаждущий крик, обращенный к небесам: "Все собранные вами идеи, все богатство знания, сияющие в красе, все это должно быть моим. Отдайте все, что мне принадлежит. Подготовьте меня, чтобы я могла принять этот дар. Все, что вы дадите, вернется вам тысячекратно". И это не были просто красивые слова поэта или пустые призывы утописта. Их произносил человек, уже применивший на практике свои теории. Он сам принадлежал к ведущим интеллектуалам своего народа, и главной его заботой как поэта и как гражданина в течение пяти десятилетий – с 1890 года до смерти в 1941 году – был индийский крестьянин. Со своими ограниченными возможностями и ограниченным полем деятельности, сначала в семейных поместьях, а позднее в Шриникетоне, Тагор помогал крестьянам создавать свои собственные школы и больницы, дороги и водохранилища, кооперативные предприятия, банки и систему самоуправления, спасая их таким образом от домогательств ростовщиков и судебных чиновников. Нобелевскую премию, полученную в 1913 году, он пожертвовал своей школе в Шантиникетоне и внес ее в кооперативный сельскохозяйственный банк, который ранее основал в своих родовых поместьях в Потисаре.

Когда вырос его сын Ротхиндронат, он послал его учиться не в Оксфорд и не в Кембридж, как считалось, ДД и до сих пор считается подобающим в богатых индийских семьях. Он отправил его в университет штата Иллинойс в США изучать сельскохозяйственную науку. Поскольку Индии, по его мнению, не хватало именно научных знаний для сельскохозяйственного развития (ведь около девяноста процентов жителей занимались сельским хозяйством), Тагор предпочитал, чтобы индийцы становись лучшими фермерами в Иллинойсе, а не лучшими джентльменами в Оксфорде.

Когда сын вернулся, закончив занятия, он отправил его работать в поместье, чтобы Ротхиндронат смог на практике продемонстрировать крестьянам преимущества передовых методов сельскохозяйственного производства. Была создана ферма, на которой испытывались новые культуры, сельскохозяйственные орудия, подходящие к условиям Индии, и даже устроена маленькая лаборатория. Позднее появились и тракторы, и хотя поначалу крестьяне подозрительно относились к машинам, но вскоре они научились пользоваться благами механизации.

Но главная проблема сельской экономики слишком сложна, чтобы разрешить ее лишь введением лучших машин и приспособлений для сельского хозяйства. Избыток населения давит на экономику, и дело не только в лучшем использовании земли, но и в том, чтобы использовать излишнюю рабочую силу, которой не находится применения в течение большей части года. Тагор знал об этой проблеме и старался, как и Махатма Ганди позднее, шире пропагандировать посадки дополнительных культур и вводить ремесленное производство, чтобы повысить занятость и помочь крестьянам свести концы с концами. В одном из писем к сыну он писал: "Старайся поощрять их (крестьян) выращивать возле домов, по краям полей и где только возможно ананасы, бананы, финиковые пальмы и другие фруктовые деревья. Из листьев ананасов можно вырабатывать крепкие волокна. На фрукты всегда есть спрос. Из тапиоки можно возводить живые изгороди, крестьян надо научить, как получать крупу из ее корней. Им пойдет на пользу, если они начнут выращивать картофель. Снова попытайся посеять семена американской кукурузы, которые хранились в конторе".

Это не поэзия, а жизненная проза. Тагор верил, что, несмотря на забитость, неграмотность, крестьяне сумеют разобраться в том, что для них полезно. Возможно, он был наивным, неисправимым оптимистом, но в этом заключалась суть его веры в человечество.

Однако продолжим наш рассказ. В другом письме к сыну Рабиндранат писал: "Я думал о кустарных промыслах, которые можно ввести среди наших крестьян. Здесь ничего не растет, кроме риса. Но у них есть глиняная почва – она может стать сырьем. Хотел бы я знать, нельзя ли ввести гончарное дело как кустарное производство. Постарайся выяснить, не смогут ли жители деревни заняться производством глиняной посуды, вложив деньги в печь для обжига. Можно научить их также изготовлять зонтики. Не забудь разузнать об этих вещах". Он уговаривал крестьян в своих поместьях в Потисаре создать общину, которая возьмет на себя организацию труда и быта. Община эта, под названием Хитайши Сабха, объединила около 125 деревень с 60–70 тысячами жителей. Сабха создала свой денежный фонд, в который вносил вклад и Тагор, открывала школы, больницы и другие центры улучшения быта, осуществляла самоуправление в своих пределах.

В одном из писем этого периода Тагор подводит итог своим трудам: "Мы достигли договоренности, что крестьяне теперь сами будут заниматься благоустройством: чинить дороги, рыть колодцы, создавать выборные суды, открывать школы, расчищать джунгли, собирать запасы зерна на случай неурожая – одним словом, всеми мерами содействовать благоденствию своей родной деревни".

И все время, пока доброжелательный землевладелец занимался улучшением быта своих крестьян, художник в нем наблюдал за жизнью, за радостями и печалями простых людей, их любовью и враждой, маленькими подвигами терпения и героизмом. Тагор всегда искал величия в малом и нашел это величие в жизни этих людей, которую описал в своих рассказах. Это был его новый выход на арену творческого самовыражения. В стихотворениях, песнях, пьесах, романах и статьях он нащупывал новые пути, пока не достигал совершенства. Но в жанре короткого рассказа он не следовал никаким заранее известным образцам, да в литературе его страны и не существовало таких образцов. Из индийских писателей той поры он первым обратился к этой форме. Чехов и Мопассан – единственные два иностранных мастера слова, которых можно поставить с ним рядом. Но известный индийский социолог Д. П. Мукерджи, сам одаренный и плодовитый писатель, так сказал об их различии: "У русских классиков видна искренность души, у французских – искренность разума, а у Тагора искренность чувства. Если мы стыдимся своих чувств, то рассказы Тагора написаны не для нас. Если мы лишены этой слабости, они покажутся нам одними из лучших в мире".

Сюжеты многих из этих рассказов подсказаны реальными сценами или случаями. Об истории их зарождения он рассказывает в письмах этого периода.

Где бы ни приютилась деревня на речном берегу, в ней всегда есть гаг, каменные ступени, ведущие к воде куда мужчины и женщины, молодые и старые, приходят искупаться и поболтать. Он увидел один такой гат, с крытыми мхом старыми ступенями, и подумал: о чем могли бы поведать эти ступени, если бы обладали даром речи? Похожее ощущение он пережил некогда в детстве, когда жил в старом дворце моголов в Ахмадабаде. То воспоминание легло в основу рассказа "Голодные камни". И вот теперь в истории, названной "О чем рассказал берег Ганги", каменные ступени вспоминают прелестную маленькую девочку, которая приходила когда-то к реке. "Такой милой она мне казалась, что, когда тень ее падала на воду, я загорался желанием поймать эту тень и сохранить ее прижатой к моим ступням! Когда ее ножки легко пробегали по камням, мох на них трепетал от восторга". Ее звали Кушум. Она любила воду, будто вода была ее родной стихией. Но вот пришло время, когда она перестала спускаться к воде. Гат понял по разговорам ее приятелей, что маленькую Кушум выдали замуж и она ушла в дом мужа в другую деревню.

Прошли годы. И однажды камни ощутили знакомую судорогу восторга. Но в шагах Кушум больше не было той светлой музыки. Она вернулась в деревню вдовой. Прошло еще несколько лет, и Кушум превратилась в юную и привлекательную женщину, "как еще прекраснее становятся водные просторы Ганги, когда она разольется от дождей". Через некоторое время в деревню прибыл высокий и красивый отшельник-саньяси, он поселился в храме Шивы неподалеку от гата. Мужчины и женщины деревни приходили слушать его поучения, но среди них не было Кушум.

Как-то в вечер полнолуния Кушум пришла и села на ступенях. Никого не было вокруг. Через некоторое время саньяси вышел из храма и стал спускаться к реке. Внезапно он заметил одинокую женщину у воды. Кушум подняла голову, и они взглянули друг на друга при свете полной луны. "Как тебя зовут?" – спросил он. Кушум назвала свое имя. После этой встречи она приходила каждый вечер, приносила цветы для украшения храма и, замирая, слушала речи отшельника. Но затем Кушум внезапно исчезла и долго не появлялась ни на гате, ни возле храма. Когда саньяси послал за нею, она пришла и призналась, что во сне увидела себя в его объятиях. Саньяси просил Кушум забыть его и исчез из деревни. Больше его не видели.

Кушум медленно спустилась по ступеням, и замерла, глядя на воду. "С детства она любила эту реку, я если теперь, когда жизнь ее разбита, река не примет ее в свои объятия, то кто же примет! Я услышал всплеск и больше ничего".

Это один из самых типичных рассказов Тагора. Сама природа, так называемая бесчувственная материя, принимает участие в сюжете и помогает создать атмосферу благоговейного трепета, которая более, чем сюжет, определяет суть происходящего. Точно так же в "Рассказе дороги" дорога повествует, какие тайные стремления и обманутые страсти видела она. Почти во всех произведениях авторская нежность и симпатия на стороне женщин, юных девушек и маленьких детей. Портреты детей и подростков – мальчиков и девочек – создаются им с бесконечной нежностью и почти сверхъестественным проникновением в душу. Взрослые же герои-мужчины обычно рисуются в иронических тонах, даже если судьба их трагична. Пожалуй, единственное исключение – это Кабуливалла в одноименном рассказе, но ведь он афганец, а не бенгалец.

Тагор видел на улицах Калькутты высоких, дюжих пришельцев из Кабула, торговавших сушеными фруктами и орехами. Их называли "кабуливалла", рассказы о них нагоняли страх на бенгальцев. Считалось, что они вполне способны красть детей и уносить их в огромных сумах, висевших за их широкими плечами. Но конечно же, думал Рабиндранат, они тоже люди и тоже любят своих детей, как все родители по всему свету. И вот мрачный Кабуливалла становится в рассказе Тагора одним из самых привлекательных персонажей во всей бенгальской литературе. Дружба, которая завязалась между этим неграмотным, неуклюжим здоровяком, пришедшим с суровых гор Афганистана, и пятилетней бенгальской девочкой Мини, с ее нескончаемой болтовней и весельем, стала трогательным свидетельством того, как человеческое общение превозмогает барьеры расы, религии и социальных предрассудков.

Рассказы этого периода касаются различных аспектов жизни Бенгалии и описывают типы из всех классов общества. В целом они дают реалистическую и яркую картину жизни народа. Они замечательны тем, как тонко Тагор соединяет точные наблюдения и живую игру воображения, жалость и иронию, жизнь природы и жизнь человека, свидетельствуют о его удивительном даре выражать суть событий, о его широком гуманизме, нетерпимости к общественному злу.

Индия, которую он изображает, – это не фальшиво романтичная Индия Киплинга и туристских путеводителей. Он изображает подлинную Индию, Индию переходного периода, когда социальные классы по-разному реагировали на приход машинного века. В отличие от многих персонажей его пьес и романов, представляющих собой либо абстрактные типы, либо воплощение авторских идей, герои его рассказов всегда жизненны и ярки.

В одном из писем Тагор говорит о том, какое счастье доставляет ему писать эти рассказы: "Главная причина здесь в том, что герои их становятся моими сотоварищами, они остаются со мною, когда я запираюсь в комнате в дождливый день, а когда светит солнце, они совершают со мной прогулки по прекрасным берегам Падмы. Сегодня с утра в мой воображаемый мир вошла маленькая капризная девочка по имени Гирибала".

Гирибала живет в бенгальской литературе как одно из самых трогательных воплощений характера индийской женщины. Тагор в одном из писем июля 1891 года описывал сцену на берегу реки: "Одна из девочек особенно приковала мое внимание. Ей, должно быть, одиннадцать или двенадцать лет, но она хорошо сложена и упитанна, так что ей можно дать четырнадцать или пятнадцать. У нее привлекательное личико – очень темное, но с красивыми чертами. Волосы ее коротко острижены, как у мальчика, и это идет к ее лицу, выражающему ум и откровенность. На руках у нее ребенок. Она глядит на меня с выражением нескрываемого любопытства – не долгим замутненным взглядом, но живым и открытым. Полное отсутствие в ней застенчивости и ее манеры полудевчонки-полумальчишки, самоуверенные и в то же время по-женски грациозные, совершенно меня обворожили. Я не знал, что среди наших женщин встречаются подобные".

Ирония и жалость определяют настроение этих рассказов, жалость к растраченной юности и разрушенным надеждам; ирония – к мужскому эгоизму, бесчеловечности общественного и религиозного порядка, унижающему достоинство живых ради возвеличивания умерших.

Немая девочка Шубха, несчастная Нирунома, Кадом-бини, беспомощная Махамая – целая галерея трагических героинь, раздавленных колесами бесчувственного Джаггернаута.[49]49
  Джаггернаут (искаженное «Джагганнатха») – владыка вселенной, статуя, изображающая бога Вишну в его воплощении Кришны. На ежегодных празднествах в городе Пури паломники перетаскивают огромную колесницу с этой статуей, причем фанатики нередко гибнут под ее колесами. В переносном значении «Колесница Джаггернаута» – воплощение слепой, бесчеловечной силы. (Примеч. пер.)


[Закрыть] Впрочем, не все женщины героичны или трагичны. Некоторые из них поддерживают тот порядок вещей, который покалечил их жизнь и исковеркал их разум. Одни вечно ворчат, придираются и доводят своих мужей до отчаяния, другим их драгоценности дороже любви мужа. Не все из них исповедуют индуизм. Одна из самых романтических героинь – мусульманская принцесса, отдающая все ради военачальника-индуса, которого она полюбила. Крушение надежд этой верной и отважной женщины (рассказ называется «Обыкновенный роман») показано с удивительной силой. Еще более романтична история могольской принцессы Амины, которая хочет отомстить за смерть своего отца и обнаруживает, что принц Аракана, в чью грудь она хотела вонзить кинжал, – ее переодетый возлюбленный, скиталец Далия.

В одних рассказах сюжет движет страсть мужчин к золоту, в других – безжалостное стремление женщин пробудить честолюбие в муже или сыне, в третьих – трагедия обнищавшей аристократии, держащейся за иллюзии давно увядшей славы. Некоторые рассказы – это грезы, в которых мастерски смешано естественное и сверхъестественное.

Рассказы этого периода обнажают политическую беспомощность народа и бессердечный цинизм чужеземных правителей. Тагор никогда не писал "псевдопатриотических" рассказов, цель которых – возбудить ненависть к иностранцам. Он ненавидел колониальное владычество, но знал, что нельзя долго угнетать людей, если они знают о своих правах и готовы умереть, защищая их. Тагор стремился пробудить в своем народе чувство собственного достоинства, а не просто сваливать вину на других.

В письме, отправленном в феврале 1893 года, он писал: "Какая же все-таки несчастная, богом забытая наша страна, где не хватает простой воли к действию! Истощилась способность мыслить, чувствовать, ослабли страсти. Дерзкие приключения, истинная полнокровная жизнь никому не известны. Мужчины и женщины скользят бесшумно, как тени, едят, пьют, делают свою повседневную работу, курят, спят и безостановочно болтают. Мы рассуждаем обо всем как дети, и чувства наши легко сползают в сентиментальность. Как не хватает взрослого, серьезного стремления к борьбе и полнокровной жизни!"

Плохо же знали Тагора те, кто видел в нем лишь романтичного поэта, певца сладких банальностей, религиозного мистика или пропагандиста национального образа жизни! Он вполне мог быть и таким, но провидец никогда не закрывал глаза перед реальностью, ноги идеалиста стояли на твердой почве, и сладкоголосый певец, как Жаворонок из стихотворения Вордсворта, "был верен и небу, и дому". Сочетание реализма и идеализма не озлобило его, не сделало его циником, и это лучшее свидетельство силы его духа.

Может показаться странным, что именно в этот период, когда его внимание к жизни простых людей проявляется наиболее живо и сильно, в его поэзии все слышнее становятся ноты мистицизма. Он никогда не был философом, и ярмо сформулированной и завершенной философской системы, содержащей ответы на любой вопрос, для него непереносимо. Еще меньшее уважение питал он к традиционным религиям. Он слишком страстно любил эту землю и эту жизнь, чтобы отворачиваться от них. Тайна жизни всегда привлекала его. "Насколько искусственны и лживы наши представления о грехе и добродетели, – писал он в письме, датированном 22 марта 1894 года. – Нет более высокой религии, чем религия симпатии ко всему живущему. Любовь – вот источник любой религии".

Мистицизм Тагора не что иное, как чувство родства со всем окружающим, уверенность в существовании невидимой связи, объединяющей все живущее, видимое с незримым. Расцвет мистицизма в этот период в поэзии Тагора означает, что поиск связующего звена в его собственной жизни, поиск музы-покровительницы его таланта и судьбы, поиск Личности, которая была бы и глубже и выше его личности, стал более сознательным. В письме от 24 марта 1894 года он писал: "Я ошеломлен сознанием, что во мне есть ускользающая тайна, и я не могу ни осознать ее, ни овладеть ею. Я не знаю, куда она заведет меня – или я ее? Я не знаю, что я могу или не могу свершить. Я не могу понять, да меня и не спрашивают, что это вздымается как волна в моем сердце, что течет но моим жилам, что шевелится в моем мозгу, и все же я живу и притворяюсь, будто я хозяин своих дум и дел. Я как живое пианино со сложной сетью струн, натянутых внутри, но кто же этот Музыкант, приходящий играть, и когда он приходит, и почему – этого я понять не в силах. Я слышу только мелодию, которая возникает во мне в это мгновение, звучат ли струны радости или печали, берутся ли диезы или бемоли, высокие или низкие, льется ли мелодия или фальшивит…"

К счастью, он не был философом и не ломал себе голову над вопросами, зачем и почему "на нем играли". Более того, он страдал, когда музыка не звучала. "Удовольствие создать одно стихотворение, – писал он в письме в мае 1892 года, – намного больше того, какое получаешь, исписав целую стопку листов прозы… Если бы я мог сочинять по стихотворению в день…" Ему это почти удавалось. В течение семи лет, с 1894-го по 1900-й, он напечатал несколько больших поэтических сборников, помимо драм, книг рассказов и другой прозы. Первый из этих сборников стихов озаглавлен "Шонар тори" ("Золотая ладья"), по названию начального стихотворения.

Дождливым днем, когда гром перекатывается в тучах, поэт сидит в безутешной печали на краю поля, глядя на реку.[50]50
  Наконец-то на побережье Пури, на восточном побережье Индии поэт ощутил полное слияние с величием моря, а ведь прежде оно оставляло его безразличным во время двух путешествий в Европу. (Примеч. авт.)


[Закрыть] К нему подплывает золотая ладья, и он смутно различает фигуру у руля. Урожай его поля собран, и он наполняет им лодку.

 
Все возьми. Все тебе до зерна отдаю.
Погляди, нагрузили мы лодку твою.
Я здесь трудился столько дней!
На ниве я стою своей,
Ни колоска теперь на ней.
Я один у причала стою.
Ты возьми и меня в золотую ладью!
 
 
Места нет, места нет, слишком лодка мала,
Много места поклажа моя заняла.
Наш край безмолвен, а над ним
Клубятся тучи, словно дым.
Над полем я стою пустым,
Все я отдал дотла.
Далеко золотая ладья уплыла.[51]51
  Перевод А. Ревича


[Закрыть]
 

Лодка уплывает, куда – неизвестно, а поэт остается на берегу.

Было время, когда это стихотворение порождало бурные споры в литературных кругах Бенгалии. Каково его истинное значение? Что такое Золотая ладья и кто сидит у руля? Сам поэт пытался объяснить, что Ладья символизирует для него Жизнь, которая собирает урожай наших дел и уплывает по потоку времени, оставив нас позади. Образ Золотой ладьи вновь появляется в последнем стихотворении книги, но теперь в ладье находится поэт. Его Муза, Возлюбленная его мечты, хранительница его жизни, полуузнанная, полунезнаемая, сидит у руля. Он снова и снова спрашивает ее, куда она его везет. Она не отвечает, но с улыбкой указывает на дальний горизонт, где на западе садится солнце.

В этой книге есть несколько замечательных стихотворений, одно из них – о земле, матери всего живого: другое – о море, прародителе мира, из лона которого родилась сама земля, третье о Манас-Сундари, душе красоты, подруге его детских игр, мечте его юности, а ныне самой жизни его. В этой же книге есть чудное, трогательное стихотворение "Я тебя не отпущу". Поэт готовится отправиться в путешествие, все домашние хлопочут, слуги собирают багаж, жена добавляет то одно, то другое, стараясь предусмотреть всякую неожиданность. Только маленькая дочка неподвижно сидит на пороге и, когда он хочет уйти, спокойно говорит: "Я тебя не отпущу". Эти простые слова, вырвавшиеся из сердца ребенка, означают для поэта вечный пафос нашей жизни.

 
Дитя несмышленое! Знаешь ли ты,
Сколько силы в тебе, сколько в тебе прямоты?
Молвила: «Не отпущу!» и моею душой
Вмиг завладела. В этой вселенной большой
Как ты мала! Как эта ручонка слаба!
Разве тебе, родная, под силу борьба?
Маленькая, печально сидишь у дверей,
Вооруженная только любовью своей.
В этом мире, где нет расставаньям конца,
Раненные разлукой – бессильны сердца.
Стонут они, взывают к любимым с мольбой:
«Не уезжай! Не хочу расставаться с тобой!»
 
 
«Не отпущу!» И далеких небес синева,
И колосья, и корни каждый час, каждый миг
Кого-то зовут, разрывает душу их крик:
«Не отпущу!» – говорит. И колеблется он.
Слышу я: «Не отпущу!» То земля, словно мать,
Крохотный стебель к своей прижимает груди
«Не отпущу тебя! – слышу. – Не уходи!»
Гаснет огонь, вот-вот поглотит его тьма,
Но раздувает его природа сама,
«Не отпущу!» – говорит. И колеблется он.
В мире небес и земли с самых давних времен
Этот возглас живет среди звезд и травы:
«Не отпущу тебя! Не отпущу!» Но, увы.
Кто-то должен уйти и не оставить следа.
Изначально так было, так будет всегда.
В океане творенья поток крушенья течет,
Все куда-то плывут, всех куда-то влечет,
Простертые руки у всех, пылающий взор.
«Не отпущу!» И уплывают в простор.[52]52
  Перевод А. Сендыка.


[Закрыть]
 

Все уходит, и среди этого бесконечного кругооборота живой и мертвой материи звучит вечный голос: «Я тебя не отпущу!»

В стихах этой поры звучит страсть, но страсть, усмиренная разумом. Теперь элемент размышления будет все явственнее проявляться в его поэзии, все сильнее станет подавленная страсть, все возвышеннее мысль.

В книге много разнообразных стихотворений, замечательных сказок, сатир, стихов о природе, гражданских стихов. В одном из них он рассуждает о Майя-Ваде – основополагающем понятии индийской философии, представляющем вселенную как Майю, иллюзию. "Увы, – восклицает поэт, – моя безрадостная страна, одетая в лохмотья, нагруженная одряхлевшей мудростью, ты гордишься своей прозорливостью, заглянув за оболочку сотворенного мира. Бездеятельно сидя в своем углу, ты только и делаешь, что точишь острие своих суеверий и отбрасываешь как несуществующие это безмерное звездное небо, эту великую огромную землю, из чрева которой век за веком выходили мириады форм жизни. Миллионы живых существ веселятся на празднике этой жизни, и только ты, выжившая из ума старуха, пренебрегаешь всем этим, будто детской игрой". В другом стихотворении он утверждает: "Ты говоришь, что много знаешь, но ты не знаешь ничего. Если даже человек – лишь прах земной, ну что же, пусть он будет прахом. Но где ты найдешь что-нибудь равное этому праху? Не затворяйся в одиночестве, не старей до времени. Как сможешь ты стать мужчиной, если не присоединишься к игре жизни?" А тем, кто считает, что жизнь – это тяжкое бремя, он отвечает: "А что же не бремя? И руку матери, которая отрывает Ребенка от одной груди, чтобы поднести его ко второй, тоже можно назвать узами. Всякая любовь, всякое стремление к счастью – узы, но какие это узы!"