355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кришна Крипалани » Рабиндранат Тагор » Текст книги (страница 13)
Рабиндранат Тагор
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 04:24

Текст книги "Рабиндранат Тагор"


Автор книги: Кришна Крипалани



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Ирония этого эпизода достигла апогея, когда годом позже мистер Гоурлэй, занимавший тогда пост личного секретаря губернатора Бенгалии, рассказал Эндрюсу, что британская разведка сообщала о секретной связи Тагора с "партией Гадар". Вполне возможно, что британская пропаганда прилагала тайные усилия, чтобы настроить общественное мнение против Тагора. Известно, что Тагор хотел посвятить свою книгу "Национализм" президенту Вудро Вильсону, но не получил на это необходимого разрешения. Белый дом сообщил компании "Макмиллан", готовившей книгу к печати, что британский посол рекомендовал воздержаться от этого шага, ссылаясь на то, что Тагор якобы участвовал в антибританской деятельности в Индии.

Но в целом турне оказалось "удивительно успешным". Ч.Ф. Эндрюс свидетельствовал, что "Тагор во многом был доволен своей поездкой И считал ее удачной". Тем не менее беспокойство поэта все возрастало, и после эпизода в Сан-Франциско он решил немедленно вернуться домой. Контракт был расторгнув и в январе 1917 года Тагор отбыл на родину через Японию. Вернувшись в Индию в марте 1917 года, он увидел лицо уже не агрессивного национализма, а национализма жалкого, попираемого. Наиболее громко в защиту Индии прозвучал тогда голос храброй англичанки Энни Безаит,[84]84
  Энни Безант (1847–1933) – английская теософка. В 90-х годах переселилась в Индию, где в 1916 году основала «Лигу самоуправления Индии». В 1917 году была избрана президентом партии Индийский национальный конгресс (Примеч. пер)


[Закрыть]
выступившей за введение национального управления. По приказу мадрасской колониальной администрации её бросили в тюрьму. Тагор восхищался ею и выступал с публичным протестом против ее ареста. Так Рабиндранат вновь оказался на арене политической борьбы, грозный размах которой уже не ограничивался только Бенгалией. Теперь поэт стал слишком крупной фигурой, чтобы оставаться в стороне от бурь эпохи, он, как всегда, не мог молчать при виде страданий своего народа. На публичном митинге в Калькутте он завоевал сердца собравшихся только что сочиненной патриотической песней: «Твой трубный зов разнесся по всей земле, и герои со всех стран собрались вокруг твоего трона. День пришел. Но где же Индия? Она лежит в пыли и бесчестье, лишенная своего места. Избавь ее от стыда и дай ей место в Доме достойных, о вечно бодрствующий Господь!» В конце года, когда Индийский национальный конгресс собрался на ежегодный съезд в Калькутте, он прочел на открытии стихотворение под названием «Молитва Индии». Делегаты наградили его бурной овацией.

Политическая ситуация в стране все больше выходила из-под контроля властей. Горящая энтузиазмом бенгальская молодежь не могла найти легальных путей общественной борьбы и уходила в подпольную деятельность и терроризм. Британское правительство, уверенное теперь в победе, благодаря вступлению Соединенных Штатов в войну, жестоко расправлялось с оппозицией. Насилие хотели победить еще большим насилием, ненависть еще большей ненавистью.

Тагор самоотречение отдавался общественным делам, и каждое стоило серьезного эмоционального напряжения. К этому напряжению добавлялось и беспокойство, вызванное серьезным заболеванием его старшей и самой любимой дочери Белы, умершей в мае того же года. 28 февраля он писал Пирсону, находившемуся в то время в Китае: "Я снова приехал в Калькутту из Шантиникетона, потому что состояние Белы стало хуже. Смерть – оборотная сторона жизни, она едина с жизнью, и я не смотрю на нее с каким-то особым страхом. Но болезнь – это зло, и когда мы не знаем, как бороться с нею, сердце не может с этим примириться".

Победа в европейской войне утвердила англичан в сознании своей моральной непогрешимости и вере в незыблемость Британской империи. Охваченные гордостью власти ответили на волнения в Индии пресловутым Актом Роулетта, узаконившим чрезвычайные репрессивные меры, введенные правительством во время войны. В этот момент на арену общественной борьбы вступил Махатма Ганди, который объединил разрозненные протесты в организованное массовое движение гражданского неповиновения.[85]85
  8 апреля 1919 года Ганди был арестован на пути в Дели. 12 апреля Тагор направил ему открытое письмо, впервые назвав его Махатмаджи: «В панике и гневе наши власти показали свои когти: В этом кризисе Вы, как великий вождь народа, стояли бок о бок с нами. Вы пришли к своей родине в тяжелый для нее момент: чтобы вести ее по праведному пути борьбы. Свобода никогда не приходит к людям через благотворительность. Мы должны её завоевать, прежде чем воспользуемся ею». (Примеч. авт.)


[Закрыть]

В "Истории Индии" об этом периоде сказано: "Власти жестоко подавили движение, и самое темное пятно на их совести связано со стихийным митингом, происшедшим в Амритсаре. Войска под командованием генерала Дайера открыли огонь, сделав 1600 выстрелов по безоружной толпе. Даже по официальным данным, погибло 379 человек, ранено – 1200, причем раненым не оказали никакой помощи. В Пенджабе ввели военное положение. Последующее расследование выявило мрачную картину расстрелов, повешений, бомбардировок с воздуха и чрезвычайно суровых приговоров, подписывавшихся трибуналами в период господства террора".

Амритсарское побоище произошло 13 апреля 1919 года, но тяжелая завеса секретности долго задерживала сведения. Когда весть о трагедии наконец достигла Тагора, он отменил важную встречу в Шантиникетоне и поспешил в Калькутту, чтобы организовать митинг протеста. Но видные политические деятели были так подавлены страхом, что его призыв не получил поддержки. Тогда Тагор решился на акт, за который соотечественники навсегда останутся ему благодарны. Тагор на деле поступил так, как говорилось в песне, написанной им много лет назад: "Если они боятся и молчат, сжимаются от страха, отвернувшись к стене, о ты, несчастный, не скрывай своих мыслей, говори один". Никому не сообщив, даже не поставив в известность собственного сына, он в ночь на 29 мая написал письмо вице-королю Индии, лорду Челмсфорду, отказываясь от титула баронета. Письмо появилось в газетах утром 2 июня.

"Самое малое, что я могу сделать для своей страны, – писал Рабиндранат, – это навлечь на себя все последствия, дав голос протесту миллионов моих соотечественников, загнанных в безвыходную западню ужаса. Пришло время, когда знаки почестей становятся знаками стыда, бесстыдно сверкая среди всеобщего унижения. Я хочу встать, лишенный всех наград, на сторону тех из моих соотечественников, которые из-за своей так называемой незначительности становятся жертвами угнетения, недостойного человека".

Историческое значение этому письму придает не отказ от баронетства, которое для него мало что значило, а та храбрость, с которой он выразил гнев своего народа. Этот жест восстановил самоуважение нации, дал всему народу отвагу и веру. Британские власти никогда не простили поэту такой неслыханной дерзости.

Общественность Индии высоко оценила отважный поступок поэта, но официальные британские круги, так же как и широкая публика в Великобритании, негодовали на "дерзость" британского подданного, отказывающегося от милости, снизошедшей на него по указу "Его величества короля-императора". Такого еще не бывало. В секретном донесении министерства внутренних дел говорилось: "Налицо оскорбительное высокомерие, выразившееся в отказе от почестей, предоставленных по велению Короля за литературные заслуги, на почве несогласия с политикой правительства". Вице-король счел невозможным для себя освободить Тагора от титула, который его предшественник пожаловал ему от лица короля-императора. Таким образом, баронетство Тагора осталось за ним. Он больше никогда не воспользовался этим титулом, но в официальных бумагах, а также в английской и американской прессе он продолжал оставаться сэром Рабиндранатом Тагором.

11. Мир в одном гнезде

Сладостный певец, свершавший одинокое паломничество между гнездом и небесами, оказался теперь пойманным в силки мирских забот. Вестник свободы отныне лишился свободы. Быть добрым уже недостаточно: он должен творить добро. Он победил мир, и мир, в свою очередь, победил его. Теперь ему предстояло искать свой дом по всему миру и приводить весь мир в свой дом.

И вот маленькая школа для маленьких детей в Шантиникетоне становится всемирным университетом, Вишвабхарати,[86]86
  Вишва на санскрите означает «мир», «вселенная». Бахарати – знание, культура, мудрость. Бхарати также древнее название Индии, и поэтому у сочетания Вишвабхарати есть и второй смысл: Индия должна обрести общемировое значение. (иримеч. авт)


[Закрыть]
средоточием индийской культуры, центром ориентальных исследований, местом встречи Востока и Запада.

Для девиза нового университета поэт выбрал древний санскритский стих, означающий "Где весь мир соединяется в одном гнезде". "Вишвабхарати, – заявил он, – представляет Индию, обладающую богатством разума, которое должно стать всеобщим достоянием. Вишвабхарати знаменует обязанность Индии гостеприимно предлагать другим свои высшие культурные достижения и право Индии принимать от других все самое лучшее".

Идея университета созревала в его мозгу со времени последней поездки в Японию и Соединенные Штаты. Тагор впервые объявил о ней и подробно рассказал о своих планах на специальном собрании в Шантиникетоне 22 декабря 1918 года. Почти день в день через три года состоялось официальное открытие университета. В этот же период заложено ядро первых факультетов наук и искусств. Со временем они выросли, открылись и несколько других. Без сомнения, этот университет, как и школа, предшественница его, создание мечты поэта. Но многие мечты, когда они воплощаются в жизнь, указывают путь реальности. Тагор всегда верил, что "яа каждой нации лежит долг хранить огонь своего светильника, одного из многих, освещающих этот мир. Разбить светильник всякого народа – значит лишить его законного места на всемирном празднике". Когда-то светильник разума Индии пылал своим собственным огнем, но сегодня выпускники университетов стали немногим лучше, чем "вечные собиратели лохмотьев из чужих мусорных корзин".

Тагор не верил, что у разных народов существуют разные истины. Он верил, что знание едино и всеобще, но все народы должны получать его и осваивать своим собственным путем. "Беда в том, – писал он, – что как только нам на ум приходит мысль об университете, мы вспоминаем о Кембридже, Оксфорде и многих других европейских университетах. Мысль эта заполняет все наше сознание. Мы воображаем, что наше спасение – в подборе лучших черт каждого, чтобы потом составить их в эклектическое целое. Мы забываем, что европейские университеты – это живые, органические части европейской жизни".

Основав университет Вишвабхарати, поэт обрел новый предлог для дальних странствий. Нужда в деньгах для школы толкнула его в лекционное турне по Америке в 1916 году, однако потребности международного культурного центра, где "весь мир встречается в одном гнезде", оказались гораздо большими. Следовало придать проекту широкую огласку, а также собрать немалые суммы пожертвований.

Тагор готов к путешествию. Мировое признание, как опьянение, притягивает. В письме 15 апреля 1918 года, адресованном одной маленькой девочке, в которой он обрел подружку по духу, он честно в этом признается. "Ты читала в книжках, что некоторые птицы в определенное время оставляют свое гнездо и улетают за океан. Вот и я такая птица. Время от времени что-то зовет меня из заморских краев, и крылья мои трепещут. Итак, я собрался в начале мая сесть на корабль и поплыть через Тихий океан".

Поначалу он планировал снова отправиться по Японии и Соединенным Штатам с нищенской сумою просителя и уже начал оформлять документы. Но поступили известия, что английская разведка собирает досье на Тагора, пытаясь привлечь его к суду по делу о так называемом индийско-немецком заговоре. Поэт тут же послал телеграмму президенту Вильсону: "Газеты сообщают, что на суде в Сан-Франциско прокурор упомянул мое имя. Я требую от Вас и Вашей страны защиты от подобной злостной клеветы". Он также послал президенту письмо протеста.

Трудно сказать, почему Белый дом даже не подтвердил получение письма и телеграммы. Можно лишь догадываться, не замешана ли здесь длинная рука английской секретной службы. Во всяком случае, поэт был оскорблен до глубины души. Крылья трепетали, но птица взлететь не могла.

Ему пришлось удовлетвориться путешествием по своей стране. Рабиндранат совершил длительную поездку по южной Индии, посетив несколько городов, где читал лекции о своих образовательных программах. Затем он отправился в западную Индию, председательствовал на литературном съезде писателей Гуджарата в Ахмадабаде и провел некоторое время с Махатмой Ганди в его недавно основанном ашраме на берегу реки Сабармати.

Этот период, 1917–1919 годы, заполненный лихорадочной политической и педагогической деятельностью, казался сравнительно бесплодным в литературном творчестве. Лишь две значительные книги, написанные на бенгали, вышли в этот период – сборники "Полатока" ("Беглянка") и "Липика" ("Наброски").

"Беглянка" состоит в основном из рассказов в стихах, изложенных очень просто, в разговорном стиле. Размер их свободен и легко приспосабливается к ходу повествования. Это короткие, печальные эпизоды, переданные с редкой деликатностью чувства, которое, никогда не вырождаясь в сентиментальность, свидетельствует о его великом сострадании к тем, кто обижен жизнью.

Другая книга, "Липика", написана в 1919 году в совершенно ином духе. Она состоит из коротких отрывков и набросков. Некоторые из них описательные, другие аллегорические, третьи представляют собой размышления, четвертые – сатиру, пятые – воспоминания. Они написаны прозой, но прозой, которая обладает всем ритмом и прелестью поэзии. Возможно, что автор сознательно предпринял попытку уловить в бенгальской прозе красоту ритма и выражения, которую он бессознательно обрел в английских переводах "Гитанджали".

Другой интересный творческий вклад этого периода не предназначался для печати – это серия очаровательных писем, которые он отправлял юной жизнерадостной школьнице. Они интересны не только своим живым причудливым стилем, но и тем, что описывают повседневную жизнь поэта в Шантиникетоне. Вот отрывок из одного письма.

"Обед закончен, и я сижу, облокотившись на подушку, в своем уголке. Небо потемнело от тяжелых туч, и тень их легла на зеленые поля, наполняя мой кругозор глубоким покоем. Пока я пишу, начинается дождь и дальняя полоса деревьев подергивается пеленой, как будто лесная богиня накинула вуаль на свое лицо. Не могу сказать, сколько сейчас времени, потому что я прогнал со стены часы, висевшие прежде перед моими глазами. Они обманули мое доверие, они мне лгали, они много раз подавали голос не вовремя, и сколько раз я попадал впросак, следуя их совету, когда мне отправляться обедать или спать. Наверное, можно было бы их и починить, но ведь часы сделаны, чтобы следить за временем, и я не могу понять, почему я должен тратить время, чтобы следить за часами. Во всяком случае, я думаю, что сейчас час или полвторого. Скоро пора будет идти на занятия…

По утрам, как тебе известно, я даю три урока подряд, потом принимаю ванну и обедаю, а затем сажусь писать письма, если нельзя их отложить на потом. После этого я готовлюсь к будущим урокам, пока не приходит пора пить чай. Вечером, когда солнце садится, я сижу один в спокойствии на моей террасе. Иногда ко мне забегают школьники, просят почитать им стихи.

Просыпаюсь я, когда первый слабый отблеск света заглядывает в щелку в восточной двери моей спальни, окаймляя облака золотом, вызывая первое трепетание крылышек птиц, пробуждающихся в ветвях деревьев. Вскоре после половины пятого утра звенит школьный звонок, и я тоже встаю с постели. Умывшись, я сажусь на молитву на каменной плите, обращаясь к востоку. Солнце медленно восходит, и лучи его касаются меня, словно благословляя. Мы съедаем легкий завтрак, и в половине седьмого все обитатели ашрама, и дети, и взрослые, собираются на открытой площадке перед школой и поют хором гимн, перед тем как отправиться на занятия.

Как мирно проходит мой день! Я люблю трудиться для этих мальчиков, потому что они не знают цены того, что мы для них делаем. Когда они вырастут и пойдут каждый своим путем в жизни, может быть, они сохранят в памяти эти широкие просторы, аллею деревьев шал, щедрый небесный свет, этот свободный, дикий ветер и наши молчаливые богослужения на открытом воздухе утром и вечером".[87]87
  В школе не было обязательных молитв, но дважды в день, на восходе и на закате, дети усаживались и погружались в размышление. От них требовалось сидеть смирно и хранить тишину. Они могли молиться или просто предаваться мечтам. (Примеч. авт.)


[Закрыть]

Тагор любил ребят и всегда собственноручно отвечал детям, писавшим ему, из какой бы далекой страны ни приходило письмо. 2 марта 1914 года одна школьница (видимо, совсем еще маленькая, если судить по ее школьным каракулям) написала ему такое письмо из города Буффало (штат Нью-Йорк, США).

Мой дорогой мистер Тагор!

Мы учимся в третьем и четвертом классе в школе на открытом воздухе. Мы читали Ваши стихи из «Полумесяца», и они нам очень понравились. Сегодня у нас на уроке чтения проходили «Дальний берег». Скажите, что Вы сами – тот маленький мальчик, который хотел стать паромщиком, когда вырастет? Искренне Ваша

Сюзан Басс.

Поэт отвечал 7 августа.

Мой дорогой маленький друг! Я должен поблагодарить тебя за письмо, которое меня очень обрадовало. Когда я писал стихотворения «Полумесяца» на бенгальском языке, я никогда не думал, что придет время и я переведу их для моих маленьких читателей за океаном. Я очень рад, что они пришлись тебе по душе и что ты верно угадала, кто был тот мальчик, который мечтал однажды стать паромщиком на ладье, которая переправляет любовь с Востока па Западный берег.

С любовью -

твой признательный друг

Рабиндранат Тагор.

Вот другое письмо, датированное 15 февраля 1918 года, адресованное дочери Ротенстайна Рэйчел, которая тогда была совсем еще маленькой девочкой.

Мой дорогой маленький друг!

Очень мило с твоей стороны, что ты подумала обо мне и послала мне привет. Мне так приятно знать, что я живу в уголке сердца маленькой девочки на другом берегу океана. Мне бывает радостно размышлять над тем чудом, что ты узнаешь меня сразу же, как только увидишь, и что мы совсем естественно присядем поболтать о вещах, которые ни для кого, кроме нас, не имеют значения. И очень может быть, что ты будешь уговаривать меня остаться на чай или даже на ужин. Возможно, что мы никогда не встретимся, но это неважно.

На другой стороне этой открытки ты увидишь рисунок из Аджапты, скопированный одним учеником моей школы, который побывал в этой пещере. Это изображение и сейчас беседует с нами сквозь молчание забытых веков.

Прими мою любовь.

Твой признательный друг

Рабиндранат Тагор.

Тагор не знал тогда, что родственная ему душа «на другом берегу океана» говорит те же вещи о войне и национализме – с еще большей отвагой. То был голос Ромена Роллана, прозвучавший в центре пожара, бушевавшего в его родной стране. «Правда едина для всех наций, – писал он, – но у каждой нации своя ложь, которую она называет своим идеалом». На Роллана произвели большое впечатление лекции Тагора о национализме, которые тот прочел в Японии в 1916 году. Французский писатель тут же почувствовал родственный дух, бывший, как и он, «над схваткой», Роллан перевел отрывки из лекций Тагора на французский и часто использовал их в своих статьях военного времени. Когда война окончилась, он послал Тагору в июне 1919 года письмо с просьбой подписаться под Декларацией Независимости Духа, созданной Ролланом от имени европейских интеллектуалов и деятелей искусства. «Я мечтал бы, чтобы отныне коллективный разум Азии играл более определенную роль в интеллектуальной жизни Европы. Моя мечта – чтобы однажды мы увидели союз двух полушарий духа. И я восхищаюсь вами за ваш вклад в это дело, больший, чем чей бы то ни было».

Тагор подписал декларацию 26 июня, и через два месяца Роллан писал ему: "Чтение Вашей книги "Национализм" принесло мне огромное удовольствие. Я полностью согласен с Вашими мыслями, и я еще больше их полюбил, когда прочел их выраженными с присущей Вам благородной и гармонической мудростью, которая так нам дорога. Мне очень больно (и я мог бы сказать, совестно, если бы я не считал себя сначала человеком, а потом уже европейцем), когда я думаю о чудовищном злоупотреблении властью, допускаемым Европой, об этом вселенском беспорядке, уничтожении великого материального и духовного богатства земли, которое ей в своих же интересах следовало бы защищать и усиливать, питая из своих источников. Пришло время действовать. Это не только вопрос справедливости, это вопрос спасения человечества. После бедствий этой постыдной Мировой войны, которая ознаменовала поражение Европы, стало очевидным, что Европа сама себя спасти не может. Мысль ее нуждается в мысли Азии, так же как последняя выиграла от контакта с европейской мыслью. Это – два полушария мозга человечества. Если одно парализовано, все тело болеет. Необходимо восстановить наше союз ради нашего здорового развития".

19 мая 1920 года Тагор отплыл в Англию в сопровождении сына и его жены. Он мечтал отправиться в заграничное путешествие еще в 1918 году, и наконец такая возможность появилась.

Снова оказавшись в Англии, Тагор был счастлив встретить старых друзей и обрести новых. Однако вскоре он почувствовал, многое с тех пор переменилось. Прокляти я, которые слал войне Тагор, его откровенное обвинение британского правления и Индии и сверх всего его отказ от баронетства привели к охлаждению давней приязни.

Из Лондона Тагор отправился в Париж, где остановился в гостях у богатого европейского банкира и филантропа Альберта Кана. Здесь, после нескольких недель пребывания в Лондоне, Тагор наконец смог расслабиться и отдохнуть. Он любил простор и всегда чувствовал себя счастливее в домике в Шантиникетоне, чем во дворце в Калькутте. На приеме в парижском музее Гиме поэт познакомился с Бергсоном, графиней де Ноай и графиней де Бримон (обе считались талантливыми поэтессами), Лебрюном и знаменитым ориенталистом Сильвеном Леви, который впоследствии приехал в Шантиникетон, чтобы прочесть цикл лекций в университете Вишвабхарати. Тагор пережил глубокое потрясение, когда посетил знаменитые поля сражений во Франции возле Реймса и увидел там всеобщее опустошение. Он не мог заснуть в ту ночь и писал Эндрюсу: "Это самый угнетающий вид. Ужасный ущерб причинен сознательно, не для нужд войны, но чтобы навсегда изувечить Францию. Память об этой жестокости не изгладится никогда".

Из Парижа Тагор поехал в Голландию, где побывал в нескольких городах, причем его лекции всегда собирали большое количество слушателей. Его тепло встретил голландский писатель Фредерик ван Иден, переводивший его произведения на голландский язык, – знакомство перешло в долгую дружбу. "В течение двух недель, – писал Тагор Эндрюсу, – я получал щедрые дары. Вся Европа стала нам ближе от этого визита. Теперь я еще больше убеждаюсь в том, что Шантиникетон принадлежит всему миру и мы должны быть достойны этого великого факта".

Но Европа, разоренная войной, могла показать свою щедрость только теплом признательности. Ему все труднее становилось добывать материальные ресурсы для своего нового университета в Шантиникетоне.

После посещения Бельгии, где Тагор был удостоен аудиенции короля, он вернулся через Париж в Лондон. Там он внезапно решил, что ему надо посетить Соединенные Штаты, "потому что они должны выслушать слово с Востока".

В письме Ротенстайну он откровенно признавался: "Деньги для школы мне абсолютно необходимы. Не вижу другого пути, чтобы добыть их, кроме лекций в Америке. Учитывая мою подготовку и склонности, это будет гораздо предпочтительнее для меня, чем, скажем, грабеж на большой дороге".

Этот третий визит в Соединенные Штаты, опрометчиво предпринятый вопреки советам Джеймса Понда, его импресарио во время предыдущего турне, оказался, по словам самого Понда, "душераздирающей трагедией". Настроение у американцев изменилось, и мало кого теперь интересовали возвышенные идеалы индийского поэта. Это была уже совсем другая страна, пережившая и войну, и последовавшее общее разочарование. Лекции Тагора почти никого не заинтересовали, да и пресса уделила ему немного внимания.

Правда, нью-йоркская газета сообщила 22 ноября 1920 года по поводу его лекции "Религия поэта": "Никогда еще в зале не собиралась столь многочисленная аудитория, чтобы послушать знаменитого писателя Востока. Сотням человек пришлось уйти ни с чем, поскольку им не досталось места". Но таких лекций оказалось гораздо меньше, чем приемов и торжественных обедов. Об одном из таких обедов леди Бенсон вспоминала в своих мемуарах: "Хозяйка объяснила мне, что Тагор – йог и его вера запрещает ему смотреть на обнаженные женские руки и шею. Я почувствовала себя ужасно смущенной, особенно из-за того, что мне была оказана честь сидеть рядом с ним. Поэтому я взяла салфетку и старательно прикрыла плечо, ближнее к нему".

Он мог бы, конечно, догадаться и раньше, что ему не следовало ходить по чужой стране с протянутой рукой, хотя бы и ради доброго дела. Вишвабхарати – великая идея, но когда идея воплощается в жизнь, она становится формой собственности с неминуемыми имущественными отношениями. Как мудро говорил Ганди, собственность несовместима с истинной свободой духа и поиском правды.

Затаенная неудовлетворенность собою внезапно проявилась на прощальном вечере в честь Тагора в Обществе любителей поэзии. После короткой речи о литературе он внезапно дал волю своей обиде на то, что его несправедливо преследуют, сначала как британского агента, а затем как немецкого шпиона. Впечатление от этого всплеска эмоций было таким тяжелым, что сын его, присутствовавший на вечере, записал в дневнике: "В первый раз случилось, подумал я, что он уронил свое достоинство, меня слезы подступили к глазам, я был глубоко уязвлен. Мне это показалось трагедией".

В марте 1921 года Тагор вернулся в Лондон, где оставался около трех недель. Затем полетел в Париж – это было его первое воздушное путешествие. На этот раз он встретился с Роменом Ролланом, которого давно мечтал увидеть. Из Парижа Тагор поехал в Страсбург и выступил в новооткрытом университете с лекцией "Послание леса". В Женевском университете Руссо он прочитал лекцию об образовании. Он отдыхал в Люцерне, отмечая свою шестьдесят первую годовщину среди прекрасной природы, когда поступила добрая весть от комитета, основанного в Германии знаменитыми писателями и учеными, в числе которых были Томас Манн, Рудольф Эйкен, Герман Якоби, граф Кейзерлинг и Герхарт Гауптман. Комитет отметил его день рождения даром большой библиотеки немецких классиков университету Вишвабхарати. Глубоко тронутый, Тагор писал: "Щедрый дар и поздравления, дошедшие до меня из Германии по случаю моей шестьдесят первой годовщины, ошеломили меня. Я воистину чувствую, что обрел второе рождение в сердцах народа этой страны, принявшего меня как одного из своих сынов".

После коротких поездок с лекциями в Гамбург и Копенгаген он отправился в Швецию в ответ на давнее приглашение от Шведской академии. В Стокгольме Тагор присутствовал на постановке шведского перевода своей пьесы "Почта", его принял король Густав V, и он познакомился со многими выдающимися людьми, среди которых были Сельма Лагерлеф, Кнут Гамсун, Карл Брантинг (первый президент Лиги Наций) и знаменитый исследователь Свен Хедин, которым Тагор давно восхищался.

Из Стокгольма Тагор поехал в Берлин, где он выступил в университете 2 июня. "Лекция была отмечена сценами исступленного поклонения. В толчее, чтобы занять места, многие девушки падали в обморок". Число не попавших на лекцию оказалось так велико, что ее пришлось повторить на следующий день.

В Мюнхене Тагор встретился с Томасом Манном, Куртом Вольфом (своим немецким издателем) и некоторыми другими писателями и учеными. На здоровье Тагора сильно отразилась физическая и эмоциональная нагрузка от поездки в Германию, и он не чаял вернуться в Индию, в тишь Шантиникетона, но не смог отказаться от приглашения великого герцога Гессенского посетить Дармштадт.

Он также хотел встретиться там с немецким философом графом Германом Кейзерлингом, с которым познакомился в Индии в 1911 году.[88]88
  Кейзерлинг был, возможно, первым иностранцем, который признал и оценил гений Тагора. Признание было почти интуитивным, ибо в то время он едва только познакомился с Тагором и еще не читал его сочинений. Позже, когда знакомство укрепилось, его восхищение Тагором возросло. «Рабиндранат Тагор является величайшим человеком, которого я когда-либо имел честь знать, – писал он в 1930 году. – Он намного более велик, чем его мировая слава, и намного выше положения, занимаемого им в Индии. Нигде на нашем земном шаре не бывало подобного ему за многие и многие века: Он самый всемирный, самый всеобъемлющий, самый цельный человек, которого я знал». (Примеч. авт.)


[Закрыть]

Он провел в Дармштадте около недели, в течение которой не было никакой официальной программы, ни приемов, ни лекций. Однажды его пригласили в клуб художников. Он пошел. Шумная комната была переполнена людьми, на столах стояли кружки с пивом, воздух был тяжелым от сигарного дыма. Члены клуба не встали, чтобы приветствовать гостя. Поэт, однако, справился с положением и, не выказывая никакой неприязни, вел себя с художниками легко и свободно, охотно отвечал на их вопросы. Пока он говорил, кружки постепенно убирались под столы, сигары стали гаснуть, и аудитория слушала его с почти благоговейным вниманием. Тагор позднее заметил, что никогда прежде не испытывал большего триумфа. В общем, неделя, проведенная в маленьком немецком городке, оказалась для него и спокойной и радостной.

Такой радушный прием, оказанный индийскому поэту в Германии, естественно возбудил подозрение в глазах Британии и Франции. Английский корреспондент "Дейли телеграф" писал, что "уважение, оказанное поэту в Гамбурге, было пропагандистским трюком, задуманным немецкими промышленниками, чтобы создать о себе хорошее мнение в кругах индийской интеллигенции с целью захвата индийских рынков". Французская газета "Л'Эклэр" писала: "Рабиндранат Тагор – это что-то вроде индийского Толстого. Как и можно было ожидать, Германия использует его для пропагандистских целей; и он восхваляет пангерманизм столь старательно и чистосердечно, что пресса за Рейном оказывает ему единодушный почет". Газета далее продолжает доказывать свое обвинение, цитируя следующее послание, направленное Тагором д-ру Рудольфу Эйкену, умышленно опуская "если": "Если такова судьба Германии – пройти через покаяние за грех нынешнего века и выйти очищенной и сильной, если она постигнет, как применить огонь, который опалил ее, чтобы осветить дорогу к великому будущему, к стремлению души, к ее истинной свободе, она будет благословенна в истории человечества".[89]89
  Общее отношение немцев к Тагору претерпело коренное изменение после захвата власти Гитлером, когда его объявили неарийцем и даже евреем, «настоящее имя которого Рабби Натан». Впрочем, восхищение немцев Тагором и раньше не было однозначным. Многие правые консерваторы не принимали его открытого обличения национализма, и один из них, Артур Шюринг, еще в 1921 году назвал Тагора «британским платным агентом, подрывающим Германию», и орудием в руках «большевистского подполья» против германской расы. (Примеч. авт.)


[Закрыть]

Из Германии Тагор поехал в Вену, где он прочитал две лекции, а затем в Прагу, где выступил и в Карловом, и в Немецком университетах. В эту поездку завязалась его теплая дружба с выдающимися индологами М. Винтернитцем и В. Лесны, которых позднее он пригласил в свой университет Вишвабхарати в Шантиникетоне. Тогда же Тагор имел удовольствие познакомиться с Карелом Чапеком и композитором Яначеком. Благодаря этим встречам он сохранил очень теплое отношение к Чехословакии. Но Тагор устал и соскучился по дому и в июле 1921 года вернулся в Индию, проведя в путешествии около четырнадцати месяцев.

Но и на родине он не обрел тишины и покоя. Индия бурлила, пробужденная волшебной палочкой Ганди, призвавшего массы к общенациональному движению несотрудничества с британским колониальным режимом. Тагор узнал об этом еще за границей, но теперь он сам оказался в центре урагана. Многие годы он призывал в своих стихах, песнях и пьесах такого избавителя, который даст голос немым, силу безоружным, и теперь полностью одобрил призывы Ганди к неповиновению. Но действительность редко соответствует идее.

Внезапный подъем патриотического рвения у людей, которые не ощущали его в течение длительного времени и едва ли даже помнили о своем долге перед родиной, непременно должен был привести к преувеличенному чувству собственной правоты и презрения ко всему иностранному, в данном случае британскому и западному. Тагор открыто отвергал именно этот аспект национализма в чужих странах и болезненно воспринял его в своей собственной.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю