Текст книги "Рабиндранат Тагор"

Автор книги: Кришна Крипалани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

"Для ревнителей власти, – писал он, – единственным способом добиться своего остается возможность держать умы людей парализованными невежеством. Во времена правления царей умы людей, лишенных образования, были пленены, и вокруг них, как сжимающий удав, вились религиозные суеверия… В последние годы Россия была свидетелем деятельности энергичного правителя. Но чтобы увековечить себя, она выбрала не тропу царей, которая есть путь подавления человеческого духа через невежество и суеверия, подавление мужества розгами казаков… Никто не может с определенностью сказать, какую конечную форму примет большевистская экономическая философия. Но несомненно, что образование, которое наконец стало так просто и общедоступно русским массам, улучшило их дух и навсегда сделает честь человечности большевиков".

Одной из самых интересных поездок Тагора в Москве стало посещение коммуны детей-сирот, известной как "Коммуна юных пионеров Алисы Кингиной". Одним из детей, которые приветствовали его, был Александр Филатов, теперь известный в своей стране поэт. Вспоминая это детское впечатление, Александр Филатов пишет: "Показав гостю нашу коммуну, дети усадили его в кресло в Пионерском зале. Они окружили его, и началась сердечная беседа. Теперь у нас была возможность хорошенько рассмотреть поэта. Мы были очарованы его наружностью. Его высокий ясный лоб, выразительные глава, приятное лицо без единой морщины – все говорило об уме, его великих мыслях и делах. Он, видимо, понял наше любопытство и, потрогав свою бороду и баки, сказал: "Это только маска, мое сердце молодо и горячо, – и добавил с улыбкой: – Сердце пионера"… Мы показали ему нашу "живую газету" "Пятилетний план", посвященную пропаганде детских яслей. Потом мы пригласили поэта в столовую и угостили ужином. Поэт был глубоко тронут нашим приемом и, прежде чем уехать, записал свои впечатления в книгу гостей: "Я буду всегда помнить очаровательный вечер, проведенный с этими пионерами. Я научился у них многому, что будет очень полезно для моего народа в Индии, и я им благодарен. Я всем сердцем симпатизирую этим юным строителям судьбы их народа и желаю им всем успеха".

В России у него была насыщенная программа: он посетил много организаций и встретился со многими знаменитостями. В Москве также прошла выставка его картин. Но ни одно событие не оставило более глубокого впечатления, чем эта встреча с сиротами, чьи маленькие лица светились надеждой и уверенностью. Он видел, насколько отлично их положение от жизни сирот в его собственной стране. Поэт любил детей и не мог не восхищаться страной, где так хорошо заботятся о детях.

Вернувшись в Германию, Тагор вскоре отправился в Соединенные Штаты. На этот раз американская интеллигенция постаралась искупить недостаток внимания, который поэт ощущал во время предыдущих визитов. Специальный комитет общественности дал 25 ноября в его честь банкет в отеле "Балтимор", на котором присутствовало 350 самых известных граждан Нью-Йорка, в их числе экс-президент Кальвин Кулидж и Синклер Льюис, только что получивший Нобелевскую премию. Поэт чувствовал себя не совсем здоровым после недавнего сердечного приступа, однако его весьма обрадовало американское гостеприимство. "Как жаль, что я чувствую себя недостаточно молодым и сильным, чтобы должным образом приветствовать вас – великую нацию нашего мира", – сказал он на банкете.

Но он не скрывал своих мыслей. "Вы не можете даже понять, как страдали мы, люди Востока. Меж нами стоит высокий барьер вашего материального благосостояния. Я всегда чувствовал любовь и восхищение перед Западом – не только за то, что он дал мне самому, но и за то, что даст он всему человечеству, – сокровища науки". Он призвал к более глубокому пониманию проблем и надежд Индии и призвал Запад "завершить свое путешествие в Индию", сказав: "Приходите к нам с добром и требуйте свою долю. Вечные ценности принадлежат всему человечеству. Придите к нам, примите нас, признайте нас и поймите, что все мы братья!"

Через несколько дней, 8 декабря, Тагор выступил в Нью-Йоркском историческом обществе с лекцией "Первые и последние пророки Персии". Несмотря на такую тему, более двух тысяч человек пробились в Хрустальный зал отеля "Ритц-Карлтон", где проходила лекция, и стояли тесной толпой на лестницах и в вестибюлях. Публичное выступление Тагора состоялось на представлении в Бродвейском театре 14 сентября. Кроме Тагора, читавшего свои стихи, в спектакле приняла участие знаменитая танцовщица Руфь Сен-Дени и ее группа. Тагора глубоко тронул прием публики. На следующий день газеты объявили, что "по настоятельному желанию сэра Рабиндраната" доходы от представления переданы в фонд помощи нью-йоркским безработным.

Несколько раньше в Нью-Йорке, Бостоне и Вашингтоне проходила выставка его рисунков.

В январе 1931 года Тагор вернулся в Индию через Лондон, где он имел длительную беседу с Бернардом Шоу на завтраке, устроенном газетой "Спектейтор" в отеле "Гайд-Парк". В целом путешествие было долгим и утомительным, но плодотворным. Тагор увидел западный мир в его различных обликах и оставил за собой шлейф славы, скоро рассеявшийся, как и подобает славе, но не скоро забытый. Тогда он не знал, что это его последняя поездка на Запад, что его солнце на западном небосклоне закатилось.

14. Поздний урожай

Русский эксперимент произвел на поэта глубокое впечатление. Зрелище целой нации, пробудившейся из состояния оцепенения и пытающейся заново перестроит свою жизнь, представлялось поистине величественным.

В одной из своих ранних патриотических песен он призывал соотечественников сжечь не чужеземные одежды, а вековую инертность, весь хлам, что скапливается в человеческих душах, покуда они движутся сквозь историю. В своем первом публичном выступлении после возвращения из-за границы (он председательствовал на ежегодных торжествах в Институте реконструкции деревни в Шриникетоне) он рассказал слушателям о советских свершениях в кооперации и образовании.

Может возникнуть вопрос, почему, несмотря на свое неприятие насилия, Рабиндранат приветствовал революцию в России, не проявив такого же энтузиазма по отношению к ненасильственному массовому движению, которое возглавил Махатма Ганди. Конечно, он симпатизировал политическому и социальному подъему в своей стране – разве он сам отчасти не вдохновил его? – и относился к Махатме с гораздо большим уважением, чем к любому другому лидеру или политической фигуре в Индии и за рубежом. Но он видел и другую сторону, не принимая того, что находил устаревшим и реакционным в образе мыслей Махатмы и в социальной идеологии, которая, как опасался Тагор, будет неверно использована его последователями. Махатма мог подняться над ограниченностью собственного мышления – но его последователи?.. Насколько опасения Тагора справедливы, покажет история.

Поэт сам прошел на рубеже веков через фазу патриотического консерватизма, когда без конца твердил о славном наследии Индии и вообразил, что особенности ее общественных традиций являются неотъемлемой частью ее вечного духа. Но скоро он научился различать маску и лицо и пришел к пониманию того, что Индия, несмотря на всю ее уникальность, – часть человечества, и, как любая другая часть, она должна идти в ногу со всеми. Дух века – лучший гид, нежели призрак прошлого. Любовь к правде и уважение к жизни стали для Тагора истинной религией Человека.

Индия может превзойти свое прошлое, оставив его позади, а не погребая себя в нем как в гробнице. Самая бедная колыбель с новорожденным младенцем гораздо больше восславляет человека, чем самая благородная гробница, возвышающаяся над мертвецом.

В своих картинах Тагор полностью отказался от традиционности. В поэзии и прозе он всегда не останавливался на совершенстве, которого достигал. Тагор постоянно искал и воспевал новое, по мере того как становился старше.

В мае 1931 года в Шантиникетоне и во многих других городах по всей Индии отмечалось семидесятилетие со дня рождения Тагора.

В общественный комитет, утвержденный в честь этого события, вошли представители всех общин и групп. Во время празднования поэту вручили "Золотую книгу Тагора", изданную известным журналистом Романандой Чаттерджи и содержавшую послания, полученные со всех концов мира.

Бертран Рассел писал; "Он сделал больше, чем любой другой человек, живущий на земле, в самом важном деле нашего времени, а именно, в развитии понимания между разными расами. Не мне говорить о том, что он сделал для Индии, но я могу сказать о том, что он сделал для Европы и Америки в деле уничтожения предрассудков и устранения ложных представлений, и я знаю, что за это он достоин высочайшего уважения". Йитс написал ему личное письмо, заканчивавшееся словами: "Я до сих пор ваш самый преданный ученик и поклонник. Ваши стихи, как вы знаете, глубоко взволновали меня; а в последние годы я обнаружил и мудрость и красоту в вашей прозе – романе "Дом и мир", ваших коротких рассказах и воспоминаниях… Каким наслаждением было читать впервые ваши стихи, которые, кажется, пришли с полей и рек вашей страны и запечатлели их неизменность!" Уилл Дюран, который встречался с ним за несколько месяцев до этого, писал: "Мы чувствуем, что очистились и облагородились благодаря встрече с Вами. То, что человек может жить жизнью, верной всем высочайшим идеалам нашей молодости, придает нам новую веру. Мы были циниками до того, как Вы явились; мы думали, что все идеалы фальшивы и все надежды пусты: но, только увидев Вас, мы поняли, что ошибались, что битва между Правотой и Силой еще не проиграна и что жизнь может еще иметь для нас смысл, который не будет утрачен с нашей смертью. Нечто от древнего идеализма Востока влилось в нашу кровь с вином и музыкой Ваших стихов, благодаря примеру и величию Вашей жизни".

Махатма, как всегда, выражался просто и кратко: "Вместе с тысячами соотечественников, – писал он, – я многим обязан тому, кто своим поэтическим гением, цельностью и чистотой жизни поднял Индию в глазах мира. Но я обязан еще большим. Разве не он укрыл в Шантиникетоне обитателей моего ашрама, которые уехали из Южной Африки прежде меня? Другие узы и воспоминания слишком священны, чтобы быть упомянутыми публично".

Послание Альберта Эйнштейна типично для ученого-мыслителя. Выразив свою веру в объективное и непреложное, он обращается лично к Тагору:

«Вы были свидетелем яростной схватки, черпавшей энергию из нужды и темного желания. Вы увидели выход в спокойном созерцании и в творении красоты. Лелея их, вы служили человечеству всю долгую и плодотворную жизнь, распространяя повсюду добрую и свободную мысль, в согласии с заветами мудрецов вашей страны».

Тем временем Индия переживала трудные времена. Сотни храбрых бенгальских юношей, цвет народа, томились в концентрационных лагерях из-за простого подозрения в сочувствии революционному движению за свободу. В одном из таких лагерей в Хиджли охранники хладнокровно убили двух юношей. Тагор дал выход своему чувству возмущения на грандиозном публичном митинге, проведенном в Калькутте. До этого он направил послание в стихах узникам концентрационного лагеря. К жестокости властей прибавились разрушительные действия природы, ужасные наводнения в Северной Бенгалии.

"Рабиндра Джайанти", или Праздник Тагора, организованный жителями Калькутты в конце года, был внезапно прерван 4 января 1932 года известием об аресте Махатмы Ганди. Поэт, у которого все еще оставалась вера в справедливость британских властей и в честную политику, направил телеграмму британскому премьер-министру Рамсею Макдональду, протестуя против "политики огульных репрессий… которые готовят окончательный разрыв нашего народа и вашего". 26 января он сделал заявление, которое правительственная цензура не разрешила полностью опубликовать. Поэт, задетый и оскорбленный, выразил свои чувства в стихотворении, названном "Вопрос", в котором он спрашивает бога:

"Ты время от времени присылал своих гонцов, которые проповедовали всепрощение и любовь ко всему человечеству. То были благородные души, и они заслужили наше уважение, и тем не менее сегодня их миссия кажется насмешкой, и я хочу спросить тебя: "А сам ты, о боже, можешь ли прощать и любить эти создания свои, которые отравили твой воздух и затмили твой свет?"

Удрученный поэт на несколько дней нашел убежище на тихой вилле на берегу Ганги в Хардахе, где он сочинил несколько стихотворений, вдохновленный созерцанием картин, как собственных, так и принадлежащих кисти других индийских художников. Позднее эти стихи войдут в книгу "Бичитрито" ("Пестрое"), посвященную известному художнику Нандолалу Бошу. В феврале в Правительственной художественной школе в Калькутте открылась выставка его работ.

Возраст и напряженная работа сказывались на здоровье Тагора, и его прямая спина, и величавые плечи сгибались под грузом забот. Он уже было отказался от мысли о заграничной поездке, но тут поступило приглашение от шаха Ирана посетить его страну. "Едва ли удобно отказаться от приглашения августейшего главы соседней дружественной нации", – отметил он в своем дневнике. Итак, 11 апреля 1932 года он отправился в Персию в сопровождении его невестки Протимы Деби, которая присматривала за ним в пожилом возрасте с преданностью любящей дочери, и своего литературного секретаря Омийи Чоккроборти. Чтобы избежать долгого и утомительного путешествия, они отправились самолетом Голландской королевской авиакомпании.

Поэт второй раз поднялся в воздух на самолете. Свои ощущения он передал в дневнике:

"Люди, звери, птицы – никого из них не видно. Ни звука, ни движения, ни признака жизни – мир, словно покинутый жизнью, лежал перед нами, покрытый лоскутным покрывалом. По мере того как мы поднимались выше, даже этот маленький остаток разнообразия сократился до узора неровных линий, как будто бы какая-то исчезнувшая страна, имя которой забыто ныне, записала свою летопись на твердой желтовато-серой поверхности неизвестными знаками, которые нельзя разгадать… По мере того как самолет поднимается все выше и выше, игра наших чувств сокращается до одной-единственной – видения, – и даже оно не остается полным. Все признаки, благодаря которым мы принимаем землю как нечто очевидное и реальное, постепенно стираются, превращая объемную картину в одномерное сплетение линий. Лишенная вещественности, она уже не может воздействовать на наш ум и сердце. И во мне возникает мысль, как ужасна может стать такая отчужденность, если однажды понадобится обрушить сверху град разрушения на эту неопределенность, распростертую внизу. Кто здесь убийца, кто здесь жертва? Кто свой, кто чужой? Так эта летающая машина передразнивает древнее учение Гиты".

Его глубоко тронула всеобщая искренняя теплота встреч в Иране. "Когда я был в Европе, – писал он, – люди там знали кое-что обо мне как о поэте и могли судить обо мне по переводам. Эти люди тоже считают, что я поэт, но только в силу своего воображения. Для них я поэт не того или этого рода, а поэт вообще; так что ничто не мешает им рядить меня в одежды их собственных идей о том, каким должен быть поэт.

Считая меня своим, они не ошиблись, ибо я тоже чувствую себя близким к ним – такой простой и естественной была наша встреча. Я не столкнулся ни с чем, что бы дало мне почувствовать мою принадлежность к другой нации или другой вере".

Из Бушира он проехал в Шираз, страну Хафиза и Саади, где Тагор смог воздать дань уважения могилам двух славных поэтов, имена которых не менее легендарны в Индии, чем на родине. После короткой остановки в Исфагане путешественники добрались 29 апреля до Тегерана, где индийского поэта встречали с ошеломляющими почестями, как официальными, так и народными, а газеты приветствовали его как "величайшую звезду, сияющую на восточном небосклоне". На обратном пути в Индию Тагор прервал свое путешествие в Багдаде, где имел возможность провести день в лагере бедуинов – это была его потаенная мечта еще с дней молодости. "Быть бы мне скитальцем пустынь, бедуином!" – писал он когда-то в одном из своих ранних стихотворений.

Трагическое известие ожидало его по возвращении из страны роз и соловьев. Его единственный внук, Нитиндро, хрупкий, чувствительный юноша, подававший большие надежды, которого он отправил в Германию обучаться типографскому делу, заболел скоротечной чахоткой. Нитиндро умер 7 августа.

Смерть единственного внука в чужой стране была тяжким ударом. Но поэт уже пережил много потерь, и каждая новая печаль делала дух его чище, а веру тверже.

Тагор никогда не был склонен к меланхолии. Он считал меланхолию болезнью ума, худшей, чем любая болезнь тела. Печаль и поражение – часть жизни, и их надо принимать с мужественным достоинством. Жалобный вой, подобный визгу побитой дворняжки, в котором некоторые поэты искали утешения, не принимала его сильная натура. Даже охваченный скорбью, он писал:

 
Я проснулся. За окном мрак ночной исчез.
Мир раскрылся, как цветок. Чудо из чудес.
Поражен я! Сколько звезд и материков
Не оставило следа. Сколько лет, веков
Пролетело. Где герой, наводивший страх?
Только тень его живет в сказках и стихах,
Сам истлел давным-давно… Не сочтешь племен,
Возводивших на костях стройный лес колонн.
Возникали города. Где они? Зола.
В смерче гибельном времен мне на лоб легла
Метка – солнца ранний луч, светлый знак небес.
Я проснулся. Вот оно – чудо из чудес.[105]105
  Перевод А. Ревича


[Закрыть]
 

Эти и многие другие стихи, преисполненные настроением побежденного горя, вошли в книгу «Поришет» («Завершение»), как казалось ему, – последнюю его книгу. Но он ошибся.

На самом деле завершилась лишь одна из его творческих фаз, начавшаяся четырнадцать лет назад, в 1914 году, выходом сборника "Болака". И это была величественная фаза, которая и началась и завершилась поэтическими шедеврами. Но впереди его ждали новые встречи с Музой – улыбающейся девушкой с полузакрытым лицом, поджидавшей его с пустой корзиной в руках.

К поэту словно вернулась молодость – его охватила страсть к экспериментаторству, стремление извлекать музыку из прозы, исследовать выразительные возможности обыденной речи. Хоть труден и неровен этот путь, он заставит свою музу двигаться по нему грациозно и самозабвенно. Успех английских переводов из "Гитанджали" укрепил в нем эту мысль, которую он использовал с законченным мастерством в изящных набросках, опубликованных в 1922 году в книге "Липика". Однако тогда он не сделал попытки разбить строки, чтобы подчеркнуть ритмическое построение. Теперь Тагор сделал это в новых стихах, которые опубликовал в сборнике "Пуношчо" ("Снова"), и посвятил Ниту, своему внуку, чья безвременная смерть глубоко его потрясла.

Представляя читателю эти стихотворения в прозе, поэт писал, что стремился создать произведения, которые не игнорировали бы правила ритмического стихосложения, а, наоборот, добившись свободы прозаического выражения, создали бы новый ритмический рисунок, расширив таким образом границы поэзии.

Поэт вновь обрел душевное равновесие, и его глаза вновь следили с мягкой симпатией за всем, что проходило мимо, уговаривая обыденное открыть свою скромную красоту. Одно из самых прекрасных среди этих стихотворений рассказывает о маленькой речке Копай, которая застенчиво петляет недалеко от Шантиникетона,

 
О, как она изящна, извиваясь
Среди теней и света!
Как в ладоши
Умеет хлопать! Как гибка, упруга
Бывает в дождь! Она не уступает
Танцующим девчонкам деревенским,
Что выпили немножечко вина.
Но и тогда речушка не выходит
Из берегов, чтоб затопить окрестность,
А лишь стремительным движеньем юбки
Бьет в берег и со смехом вдаль бежит.[106]106
  Перевод Г. Регистана


[Закрыть]
 

Стареющий поэт снова с интересом наблюдает близлежащую сельскую округу. Для него нет неприметных или незначительных для внимания предметов. Глаз художника замечает моментальное, преходящее, тогда как ум философа размышляет о вечном:

 
Средних лет хиндустанец.
Высокорослый, худой.
Седые усы… Лицо похоже
На усыхающий плод.
В ситцевой куртке, в измятой дхоти,
Зонт на плече, посошок в руке,
Туфли из грубой кожи (круто загнуты вверх носки),
В город идет он.
Утро месяца бхадро.
……………………………
Возможно, он тоже видит меня
На рубеже пустыни своей,
Где в голубом тумане
Он ничем не связан ни с кем.
 
 
Дома есть у него теленок
И говорящая птица в клетке.
Жена на жернове мелет муку
(Руки – в тяжелых медных браслетах),
Есть у него сосед – стиралыцик.
Есть бакалейщик, и есть еще
Кабулийцам долги…
Но нет у него меня —
Некоего, неведомого.[107]107
  Перевод Л. Голубкова


[Закрыть]
 

20 сентября 1932 года всю нацию потрясла весть об объявленной Махатмой Ганди в тюрьме голодовке «до смерти». Это был знак протеста против постановления премьер-министра Англии, известного как «Общинное решение», расчленявшее индуистское общество. В три часа утра, в день начала объявленной голодовки, Ганди писал Тагору:

"Дорогой Гурудев, сейчас раннее утро, 3 часа, вторник. В полдень я вхожу в огненные врата. Если ты можешь благословить мои усилия, я бы желал, чтобы ты сделал это. Ты был мне истинным другом, потому что ты был искренним другом и часто делился со мной своими сокровенными мыслями. Я ждал твердого мнения от тебя, того или другого. Но ты отказывался критиковать мои действия. Хотя впереди у меня лишь немного дней голодовки, я буду и впредь высоко ценить твое мнение, если твое сердце осудит мои действия. Если я узнаю, что ошибаюсь, я все равно слишком горд, чтобы открыто признать мою ошибку, какова ни была бы цена признания. Если твое сердце оправдывает мои действия, я хочу твоего благословения. Оно поддержит меня. Я надеюсь, что выразился ясно". В десять часов утра он прибавил постскриптум к уже написанному: "Как раз когда я передавал это надзирателю, я получил твою замечательную телеграмму, наполненную любовью. Она поддержит меня среди шторма, в который я вхожу. Я посылаю тебе телеграмму. Благодарю тебя".

Телеграмма, о которой здесь говорится, была послана Тагором накануне, немедленно по получении известия о намерении Махатмы начать голодовку, и выражала его солидарность с этим героическим поступком: "Единство Индии и ее общественная сплоченность стоят того, чтобы жертвовать во имя них твоей драгоценной жизнью. Хотя нельзя предвидеть, какое действие это будет иметь на наших правителей, которые могут не понять ее огромную важность для нашего народа, но мы чувствуем уверенность, что высший призыв такого самопожертвования к сознанию наших соотечественников не позволит разразиться национальной трагедии. Наши скорбящие сердца будут следить за твоей гордой мукой с уважением и любовью". Тагор, в свою очередь, тоже обратился к народу с призывом поддержать вызов, брошенный Махатмой, отказавшись от всех следов кастовых предрассудков и социальной дискриминации. "Кто оступится, – предупреждал он, – будет нести ответственность за одну из самых горьких трагедий".

24 сентября Тагор, не в силах оставаться наблюдателем, отправился в Пуну, чтобы навестить Махатму в тюрьме. Поскольку британское правительство уступило основному требованию и приняло компромиссную формулировку, предложенную всеми политическими партиями и общинами страны, Махатма прервал голодовку, причем Тагор находился в то время рядом с ним в тюрьме. Перед тем как прервалась голодовка, поэт пропел один из своих бенгальских гимнов – стих из "Гитанджали": "Когда сердце опалено гневом, сойди на меня дождем сострадания. Когда милосердие утрачено, приди с внезапно рожденной песней…"

День окончания голодовки совпал с днем шестидесятичетырехлетия Ганди по индийскому календарю. Обращаясь в этот день к участникам общественного митинга в Пуне, Тагор сказал: "День рождения Махатмаджи встает перед нами сегодня в ужасном величии смерти, которая только что оставила его победителем. Сегодня мы чувствуем огромное счастье, что такой человек пришел к нам и, что еще более редкостно, что мы не отреклись от него, как столь часто делали по отношению к посланникам свободы и правды. Его вдохновение возбуждает умы по всей Индии и за ее границами. Оно разбудило наше сознание для правды, которая выходит далеко за пределы наших собственных интересов. Его жизнь – это постоянное напоминание о том, что свобода должна выразиться в служении и самоотдаче". Несколько позже Тагор выпустил брошюру, написанную во время голодовки Махатмы, названную "Махатмаджи и подавленная человечность", которую он посвятил выдающемуся ученому сэру П. К. Рою, преданному почитателю Ганди. Поэта глубоко взволновало, что Махатма едва не принял смерть ради секты неприкасаемых. Его хрупкая истощенная фигура, распростертая на полу тюрьмы Еравда, запечатлелась в сердце Тагора. Во многих статьях и посланиях поэт писал о великом гуманизме и несгибаемом духе Ганди, но не мог ограничиться только этим. Воздействие Ганди через несколько месяцев нашло выражение в драме, которая относится к шедеврам Тагора. Она называется "Чандалка" ("Девушка-неприкасаемая") и основана на древней буддийской легенде.

Ананда, любимый ученик Будды, однажды возвращался из гостей и вдруг почувствовал жажду. Заметив колодец у дороги и девушку, поднимающую воду, он попросил у нее напиться. Девушка, которая принадлежала к самой нижней касте неприкасаемых, так называемых "чандалов", дала ему воды напиться и, увидев, как он красив, влюбилась в него. Не в силах забыть прекрасного юношу монаха, она заставила свою мать, которая умела колдовать, приворожить его. Заклинания оказались сильнее, чем воля Ананды, и околдованный монах явился ночью к их дому. Но когда он увидел, что девушка готовит ему ложе, Ананду охватили стыд и раскаянье, и он стал молить бога, чтобы тот спас его. Будда услышал молитву и разорвал волшебные чары, и Ананда ушел неоскверненным.

Этот простой сюжет народной легенды, показывающий, как духовная сила Будды спасла его преданного последователя от страсти девушки-чандалки, превращен Тагором в психологическую драму большой духовной мощи. Он создал рассказ не о распутнице, а о чувствительной и гордой девушке, осужденной своим рождением на проклятье. Она переступила через все религиозные ограничения, ибо религии и обществу она обязана лишь своим унижением. Религия, которая унижает, говорит она, это не религия, и заставляет свою мать обратить свое колдовское искусство на Ананду. Она относится к колдовству как к первозданному заклятию, заклятию земли, гораздо более сильному, чем духовный самогипноз монахов. (Автор удачно назвал свою героиню Пракрити, что значит Природа).

"Чандалка" – трагедия избыточного самосознания. Самосознание, до известного предела, необходимо для саморазвития, ибо без сознания собственной ценности человек не может выполнять свой долг перед миром. Без прав не может быть обязанностей; служение и добродетель, если они насильственны, становятся клеймом рабства. Но самосознание, как хорошее вино, иногда дурманит голову, и не всегда просто найти нужную меру. Тогда тщеславие и гордость берут верх, и тот, кто цепляется за свои права, слишком часто ущемляет права других.

В этот период Калькуттский университет обратился к Тагору с просьбой занять кафедру бенгальского языка, и Тагор прочел студентам курс лекций. Он также взял на себя руководство составлением словаря технических и научных терминов на бенгали – интерес к этому делу он проявлял еще полвека назад, совсем еще молодым человеком.

В сентябре в Калькутте состоялась премьера двух пьес – "Карточное королевство" и "Чандалка". Вскоре после представления и лекции "Чхондро" ("Просодия") в Калькуттском университете Тагор уехал в Бомбей в сопровождении группы студентов Шантиникетона и художников на "Неделю Тагора", организованную его почитателями под руководством индийской поэтессы Сароджини Найду. Тагор вернулся в Калькутту в конце декабря. Здесь он прочел свою знаменитую речь "Рам-мохон Рай, Паломник Индии". До конца года опубликовал две новые повести – "Сестры" и "Сад жизни" – и драму в прозе "Бансари" (по имени главной героини пьесы).

Возвратившись в Шантиникетон в начале января 1934 года, Тагор через две недели принимал у себя Джавахарлала Неру и его жену Камалу.[108]108
  «Из Калькутты, – пишет Джавахарлал Неру в своей „Автобиографии“, – мы поехали в Шантиникетон, чтобы нанести визит поэту Рабиндранату Тагору. Всегда было удовольствием встречаться с ним, и, оказавшись так близко, мы не хотели пропустить возможности его повидать. Я до того дважды бывал в Шантиникетоне. Камала ехала впервые, и ехала специально, чтобы увидеть это место, так как мы предполагали послать туда нашу дочь». (Примеч. авт.)


[Закрыть] Поэт, восхищавшийся Джавахарлалом Неру за его страстную искренность и интеллектуальную зависимость, за рациональные взгляды и интернациональные симпатии, устроил большой прием в честь гостя и его жены.[109]109
  Спустя два года, на поминальной службе в честь Камалы Неру, Тагор назвал Джавахарлала Неру «лидером новой эры». (Примеч. авт.)


[Закрыть]

Поэт не мог найти покоя – как всегда, его томила жажда странствий. Он все еще надеялся снова поехать на Запад, как это видно из следующего письма, написанного 8 апреля 1934 года чешскому писателю Арносту Чех-Чехерхерцу в благодарность за его книгу: "Ваша книга посредством ее языка, неизвестного мне, говорит о днях, которые я провел в Вашей стране, когда мне было оказано щедрое гостеприимство, давшее мне почувствовать, что Вы приняли меня как своего ближнего. Чувствовать, что Вы нашли во мне душу, не чуждую Вам, есть редкая счастливая судьба для поэта, которому была тдна возможность переступить географические границы и послать свой голос в сердце далекой земли. Я все еще надеюсь, хотя я и состарился, еще раз посетить Вашу страну и встретиться с Вами в Вашем доме".

Его беспокоила не только проблема возраста, но и безденежье. Университет в Шантиникетоне так сильно разросся, что угрожал превратиться в белого слона, на которого все хотят смотреть, но никто не хочет платить. Поэт, давший своему народу великие и более долговечные богатства, чем кто-либо другой, оказался в унизительном положении просителя. В Индии богатые классы сыплют пожертвования либо в руки священников, либо в карманы политиков. Тагор не был ни тем, ни другим и часто говорил с печальной улыбкой: "Если бы я только мог завернуться в одеяние цвета охры или надеть набедренную повязку и взять в руки четки, деньги бы так и посыпались!"

Правда, для стареющего поэта оставался еще один выход – сделать саму школу доходной, подготовить группу актеров и танцовщиц, которые бы ставили его пьесы и балеты в различных городах. Ведь он и сам стремился увидеть собственные творения на сцене. В отличие от прочих творений песни должны петься, балеты и драмы ставиться. Итак, перед страной предстало необычное зрелище почтенного поэта и подвижника, сопровождающего группу артистов, певцов и танцовщиков по всей Индии. Первая из таких поездок состоялась на Цейлон (помимо более ранней в Бомбей), ибо для этого чудесного острова всегда сохранялся уголок в сердце Тагора. Поездка, которая состоялась в мае – июне 1934 года, оставила глубокий отпечаток в памяти тех, кто видел представление драмы с танцами "Шапмочан", выставку картин, слышал выступления поэта.

Именно во время пребывания на Цейлоне Тагор закончил свой последний роман – "Чар Адхьяй" ("Четыре главы"). В этом коротком, но важном романе он возвращается к конфликту, который разрабатывал ранее, в другом варианте, в романе "Дом и мир", – конфликту между человеческими ценностями и политическими идеалами. Дело происходит в подполье революционного движения в Бенгалии; героизму и самоотречению противопоставлены беды любви и постепенное разрушение человеческих ценностей. Показ мотивов, вдохновлявших политическое самопожертвование, отмечен глубоким проникновением в психологию характеров. Это трагедия разбитого идеализма, воссозданная языком величественной силы и красоты. Роман возбудил бурю разногласий в Бенгалии, и автора безжалостно бранили. Он раскрыл перед чужими слишком много домашних секретов.