Текст книги "Золотая сетка"

Автор книги: Корреа Эстрада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Корреа Елена Эстрада
Золотая сетка

Дуракам счастье.

К этой теории сводится вся практическая часть, которую я собрался здесь изложить.

Ибо она описывает немыслимую историю, произошедшую с нами, историю, в которую не поверил бы ни на грош, не окажись я ее участником.

Предварительно лишь хочу прояснить вопрос по поводу дураков. Он меня сильно занимал на подготовительном факультете МГУ, когда мы, разномастные иностранцы, изучая язык, читали русские сказки. Непременно в них Иван-дурак с завидным постоянством обставлял на сто очков всех мудрецов. Это-то постоянство и заставило меня задуматься: а так ли прост мой тезка, русский Иван?

Будучи математиком, то есть человеком скрупулезно логическим, я стал анализировать материал и пришел к выводу: дурковатость Ивана равна его нестандартности, он мыслит иными категориями, которые принимаются за глупость людьми, привыкшими к стереотипам. Это можно сравнить с хакерством, когда команда умных дядечек ставит умную защиту, а мальчишка без намека на растительность, ковыряя в носу, при помощи какого-нибудь финта, не предусмотренного как раз по причине очевидной нелепости, проникает в навороченный банковский сервер и оставляет надпись "здесь был Вася".

Вообще же русский Иван-дурак в качестве феномена нестандартной математической модели заслуживал, по моему мнению, изучения самого тщательного, систематического и разностороннего. Он служил весьма частой темой для дискуссий за пивом у троих неразлей-вода приятелей, студентов матфака МГУ: кубинца Маурисио Иснады по кличке Кувалда, Максима Канталупы, в третьем поколении омосквиченного хохла, и покорного вашего слуги, родом из Перу и по имени, вообразите, Иван Гусман.

Мода была одно время в наших широтах на русские имена. Мой покойный отец только следовал моде. Фамилия Гусман звучит у нас примерно так же, как Иванов в России.

Однако, к моему удивлению, и в России сыскалось немало моих однофамильцев.

Причем в еврейских кругах Москвы эта фамилия встречается даже чаще, чем Иванов.

А поскольку я имею, будучи на три четверти испанцем и на четверть индейцем кечуа, усредненно-южную внешность (средний рост, смуглявость, черные волосы и задумчивый нос), то все со мной не особо близко знакомые таки держали меня за еврея. Русский язык у меня (предмет моей гордости!) не просто хороший, а щеголеватый, не у всякого природного русского такой. На письме давно уже не принимают меня за иностранца. А не истребленный до конца акцент так легко прятать за специфическим выговором, да еще когда вставляешь типичные словечки и фразочки, которых я успел уйму нахвататься от Абрама Моисеевича Штеренгорца, о котором разговор ниже…

А еще я отзываюсь на кличку Абак, и отзываюсь не без удовольствия, поскольку горжусь своей способностью считать без помощи калькулятора.

Забавно я с моим длинным носом и квадратными очками смотрелся в компании ближайших приятелей… Маурисио Иснада чудом остался доучиваться в Москве тогда, когда остальных кубинцев почти поголовно сдернули домой, не дав закончить курса, когда новые русские власти перестали любить Фиделя Кастро. Красавец мулат, метр девяносто два и плечи не про всякую дверь, и сложен как греческий бог. До поступления в университет наш Кувалда работал в цирке, но не силачом, как можно было подумать, исходя из мускулатуры, а акробатом, нижним в номере. Что делает нижний? Стоит, расставив пятки, на арене, и ловит на плечи того, кто называется второй номер, потом на плечи второму закидывается с доски третий, потом четвертый, и последним повисает, как попало (а сколько потов и шишек скрывается за внешней легкостью такого "как попало!") тщедушный клоун в лоскутных штатах.

Роскошная афиша с этой пирамидой все пять лет висела у Маурисио над койкой в общежитии, а теперь, увеличенная до размера метр на полтора, красуется у меня в гостиной.

Вопреки расхожей поговорке "сила есть – ума не надо" вовсе не плохо учился наш Кувалда, и по части нестандартных математических ходов имел свое понятие.

Максим тоже смотрелся импозантно. Внешность имел нордическую – светлоглазый блондин ростом метр восемьдесят девять и мастер спорта по биатлону, юморист и на первый взгляд раздолбай. Пришел учиться Максим лишь тогда, когда понял, что спортивная карьера себя исчерпала. Учился с прохладцей, как многие очень способные люди, и выручала его фантастическая память и склонность к парадоксам – как общефилософским, так и математическим.

На почве любви к парадоксам мы и сошлись, несмотря на то, что оба красавчика учись кусом старше. Но я пришел в студенты великовозрастным и на первом курсе оказался гораздо старше вчерашних школяров. Что поделать, если никто не оплачивал мою учебу, и для того, чтобы окончить курс, я должен был пять лет работать, копя грош к грошу?

Моя карьера началась коридорным в гостинице Майами, в этом самом испаноязычном городе США. Даже без знания языка можно было обойтись на первых порах. Потом-то уж, когда выучил язык (смею заверить, мой английский ничем не хуже моего русского, только за еврея никто не принимал), начал подниматься по карьерной лестнице.

Но поскольку начинал не то что с низов, а вовсе из подвала, с отрицательной величины, так сказать, то, в конце концов, обнаружил, что на учебу в хорошем университете накоплю лишь годам к сорока. Это мне не очень улыбалось. Можно было, конечно, вместо Гарварда учиться в Мичиганском Колледже. Или учиться и работать одновременно…

Но я хорошо помнил, что это за каторга, я так оканчивал лицей в Лиме после смерти отца. А поскольку в это время в Москве подули новые ветры, и стало возможно учиться в первоклассном учебном заведении, не изображая из себя боевика "Сендеро Люминосо", а лишь честно заплатив – я так и сделал. Тем более что за шесть лет, включая первоначальное обучение языку, платить пришлось лишь столько, сколько в Гарварде за год.

Вчерашние школьники в русском университете – основная по количеству, но не самая лучшая часть студентов. Они идут учиться в основном потому, что в спину толкают папа с мамой, учеба им обуза, и поговорить с ним особо не о чем.

Публика постарше кучковалась отдельно. И поскольку рыбак рыбака видит издалека, я скоро оказался в одной компании с этими красавцами. Всем троим было ближе к тридцати, чем к двадцати, все знали, почем фунт лиха, каждый на свой манер, все имели склонность к философскому взгляду на вещи (который, как известно, приходит с годами) и к математическому анализу житейских явлений.

Ах, блажен, кто был студентом! А если не согласен, значит, студентом не был. Ах, сколько пива утекло под философские дискуссии! Сколько было перетискано девчонок под звуки ламбады, необыкновенно популярной в начале девяностых!

Но все хорошее имеет свойство кончаться. В девяносто четвертом мои друзья получили дипломы. Кувалда прощался с нами, вытирая слезы: его аспирантура, как сказал Максим, "накрылась пыльным веником" по милости дона Фиделя. Сам Максим остался без дела – в стране, где кризис все крушил, с работой большие проблемы.

Квалифицированный математик должен был или за гроши преподавать в школе, или забыть про свою ученость и во все тяжкие пускаться в коммерцию.

Максим выбрал второе, и я его в этом поддерживал – материально, поскольку у меня еще кое-что осталось из сбережений. Несколько челночных рейсов в разные места заложили некий фундамент, но основная удача выпала в так называемый "черный вторник". Когда все в перепуге втридорога скупали доллар, я, взвесив и прикинув, продал большую часть того, что имел, и Максим, глядя на меня, тоже. В результате мы получили сверху двести двадцать процентов, хотя дело было не без риска. Но я был уверен, что выгорит. Да, получился хороший нестандартный ход.

Потом подошло мое время получать диплом и думать, как быть дальше.

С этого-то, собственно, и началась история.

Возвращаться домой в Перу смысла я не находил. Я предвидел проблемы с работой. В родимом сонном Сан-Лукасе наверняка было занято место учителя в единственной гимназии. Рыскать в поисках места в Лиме, не имея за давностью лет ни одного мало-мальски надежного знакомого? Наняться ради твердого заработка управляющим в магазин? Ну, нет. В Перу кризис стоял обложной, затяжной, продолжительный, как осенние дожди. И хотя мои соотечественники обнаружили нетрадиционный подход к делу, избрав президентом японца, еще не скоро там найдется приличное место для человека с элитным (особенно в наших масштабах) математическим образованием. Да и вообще, отвык я за столько лет от нашего захолустья.

Уехать в Штаты и постараться сделать карьеру там? Можно, конечно. Но там способных мальчиков со всех концов мира пруд пруди. Чтобы пробиться в преподаватели, хотя бы в ассистенты со скромной оплатой, надо иметь за душой что-то основательное. Желательно диссертацию с чем-то оригинальным. У меня же наработки имелись только самые общие… Деньги на аспирантуру, в принципе, имелись. Но не имелось точного представления, над чем работать. А потому я, игнорируя намеки на то, что делаю глупость и теряю время, решил взять от учебы тайм-аут. Не подавать же мне официально в качестве темы для диссертации Ивана-дурака из сказки!

И вообще, русского Ивана стоило изучать скорее в жизни, чем в университете.

Потому-то я отложил мысль об аспирантуре и сосредоточился на том, как бы остаться в Москве и чем бы в ней заняться.

Насчет "чем заняться" проекты были: давно уже Максим подбивал меня открыть магазинчик. Предприятие требовало больших предварительных расходов, у него одного не хватало денег, а на паях все могло бы получиться в лучшем виде. Насчет "как остаться" тоже имелся проверенный ход: женитьба. Но если в партнере по бизнесу я был уверен, то надежного партнера по браку, хотя бы фиктивному, не имел. Конечно, желающих выйти замуж за иностранца было – только свистни. Но я не имел желания оказаться ощипанным, как кур в поговорке, вот в чем дело…

И тогда Максим сказал, узнав о моих терзаниях:

– Обстряпаю я тебе это дело. Близкая родственница, надежный человек, неглупа и собой недурна. Думаю, согласится Машка. Я с ней сам предварительно поговорю.

Одно только: она с "хвостом".

– Малыш? Тоже невидаль, женщина с ребенком.

– Ребенок-то ребенок, но не совсем ее и не совсем малыш.

– Это еще как?

И Максим поведал, что при его двадцатишестилетней двоюродной сестре с той же украинской фамилией Канталупа живет брат Николай, на пятнадцать лет моложе. Одна мать, разные отцы.

– Малый не прост, до чего деловой поросенок! И он действительно ей брат, а не детский грех.

Брат или сын, мне-то что. Хоть бы и родила в пятнадцать, нашли, чем удивить.

Главное, что если так опекает ребенка, значит, человек ответственный. И Максим за кого попало ручаться не стал бы, родня там или не родня. Я согласился на встречу и переговоры.

Дня через три Максим появился у меня, сопровождая даму. Жгучая брюнетка с чем-то неуловимо азиатским в лице прошла в мою одинокую келью и приветствовала меня на залихватском испанском. Это и была Маша, Мария.

Она не смотрелась на свои двадцать шесть и, хоть не показалась красавицей сразу, была очень симпатична. Небольшого роста, коротко стрижена и сложена хорошо, и не худышка. Но мне еще никто не сумел доказать, что манекенщица толщиной с карандаш лучше девушки, у которой все при всем. Добавьте чувство юмора, хорошо подвешенный язык и непринужденные, уверенные манеры. Так что я даже попенял другу, отчего он скрывал такое сокровище. Максим развел руками:

– Не имел возможности представить кузину за наличием ее отсутствия в Москве.

Оказалось, Мария (она, оказывается, терпеть не могла, когда ее называли Машей!), окончила институт иностранных языков, тогда еще имени Тореза. По окончании получила контракт на пять лет на Кубу. Она была специалистом супер: английский, французский, итальянский и испанский. Но поскольку влиятельной родни не имела, то заграница ей досталась не престижная. В те времена все перли посмотреть капитализм, а Куба с лозунгом "Социализм или смерть" уже не котировалась.

Девчонка, однако, не привередничала, получила прикомандирование к какому-то геологическому проекту и поехала. При этом она сумела взять с собой маленького братишку, оформив над ним опекунство на том основании, что оба родителя инвалиды.

Я тихо заподозрил, что ей это не даром обошлось. Но спрашивать не стал.

О Кубе Мария вспоминала с нежностью, за пять лет лишь раз навестив свою страну и родню. Но кончился контракт, испортились отношения между странами, экспедицию свернули. Вместе с братом она оказалась в переменившейся до неузнаваемости Москве. Водворилась у деда с бабкой в Кучино и стала присматривать себе работу.

Для специалиста с такой квалификацией найти работу в Москве, где на каждом шагу встречались офисы совместных предприятий, найти работу труда не составляло.

Однако, устроившись в какую-то контору, она обнаружила, что все переводчицы обязаны иметь смежную профессию из числа древнейших. Это настолько подразумевалось, что никто не счел нужным предупредить новенькую, и в результате, набив какому-то боссу морду, Мария ушла со скандалом.

– Сильно ты его? – поинтересовался я.

– Так, слегка, чисто символически.

– Знаем мы это "слегка"! – хихикал Максим. – Она в детстве меня так колотила!

Сама маленькая, а ручонки как молоточки!

– А что прикажешь делать, если слов не понимает? Я не ханжа, но я ведь и не проститутка!

Невольно я посмотрел на нее с уважением. Я знал, что в московских фирмах среди молодых служащих женского пола лечь под начальника не считается не то что чем-нибудь зазорным, но даже и из ряда вон выходящим. Скорее за глупость посчитают как раз отказ. Но, так или иначе, Мария осталась ни с чем и пришла обсуждать со мной деловое предложение относительно фиктивного брака.

– В принципе согласна, но с одним условием. Берете меня в долю в вашей лавочке.

Я не с пустыми руками, за пять лет сумела прикопить немного баксов. Мне же надо жить и Кольку кормить! Штампом в паспорте сыта не будешь.

Денег было у нее не густо, но условие устроило. Мария мне сразу понравилась. В ней почувствовались сразу и житейская хватка, и ум, и добропорядочность, а главное – упругая, почти осязаемая энергия. И, как мне показалось, она знала толк в нестандартных ходах, хотя в математике была ни бум-бум. Согласитесь, это так нестереотипно – расквасить нос миллионеру вместо того чтоб вытянуть из него деньжат! Я подумал, что это типичный ход Ивана-дурака. Она же не обдумывала поступок, замахиваясь на начальственное рыло, это было решено и взвешено давно в глубине души, что на наглость надо давать отпор. А результат импульса получился блестящий: она вышла за меня замуж.

Но это потом. А тогда, признаюсь, был просто очарован.

Занимал меня также вопрос о ее брате. С этой вихрастой, ушастой и конопатой личностью я первым познакомился из всей невестиной родни. И поскольку мой шурин в немыслимой истории, произошедшей с нами, оказался полноправным действующим лицом, да к тому же на одной из первых ролей, стоит о нем сразу рассказать подробнее.

Я увидел его впервые погожим деньком у парка Горького, где он прогуливался вместе с ожидавшей меня сестрой. С виду показался типично русским Колькой: рыжеватые вихры от макушки в разные стороны, на нос словно нарочно кисточкой насажали светло-желтых точек, великоватая кепочка, тормозя на оттопыренных ушах, наезжает на глаза, серо-зеленые, блестящие и плутоватые. И смотрели эти глаза оценивающе и цепко, так что становилось слегка не по себе.

Он сам с независимым видом подал руку и представился как Нико. Испанский его звучал как прирожденный – неудивительно, учитывая, что пять из своих одиннадцати он провел в испаноговорящей стране. Английский был похуже, хоть Мария усиленно с ним занималась. Вот русский как раз хромал, особенно по части грамматики, и это тоже неудивительно, поскольку на Кубе он учился не в посольской или консульской школе, а в местном примарио (начальная школа на Кубе – прим. автора). Сестру, смуглую брюнетку, он если чем и напоминал, так только манерой: непринужденно-уверенной, не по годам.

Впоследствии я обнаружил, что он со всеми взрослыми держал себя как ровня.

Причиной этого было, конечно, то, что он рос не с родителями, а с сестрой, которая сюсюкать не любила и не вела себя с ребенком, как с маленьким. Минимум опеки, максимум самостоятельности и ответственности и море любви, тщетно скрываемое. Души Мария не чаяла в младшем брате.

Результат такого воспитания впечатлял.

Конечно, Колька был слегка задавака. Но он знал, насколько опережал своих забалованных сверстников. Я не говорю о двух иностранных языках и умении обращаться с компьютером (этим-то как раз никого не удивишь на нынешней Москве!).

Для него не было проблемой приготовить поесть, причем не только себе, убрать, постирать (каждый ли взрослый мужчина этим может похвастаться?), пришить себе пуговицу или что-то смастерить с помощью пилы, молотка и так далее. А самое главное, он четко ориентировался в проблемах, его нежному возрасту несвойственных. Так, например, он с хода уяснил суть договора между мной и Марией и вздохнул:

– Жалко! Нет, дело стоящее, спорить не с чем. Ее, дуреху, жалко. По-настоящему когда ей теперь замуж? У ее ровесниц дети со мной в одном классе учатся, а она все со мной возится.

И все это на сочном кубанито, какого я после Кувалды и не слыхивал. Мы в это время сидели за мороженым, и на нас оглядывались со всех сторон. Наверно, колоритно смотрелся маленький русачок в компании двух лиц "южной национальности".

Вскоре после того, как познакомился я с Нико, представилась возможность узнать, откуда на лице славянки Марии такой восхитительный азиатский налет. После того, как мы подали в загс заявление и документы (кое-что пришлось раздобывать в посольстве, но это не составило труда), меня пригласили в Кучино. В дом, где моя нареченная жила с дедом и бабушкой.

Мария, обычно деловая и спокойная, немного мялась и беспокоилась, заехав за мной в общежитие:

– Понимаешь, Иван, они оба такие старозаветные… их надо понять – они жили совсем в другое время… они и в толк не возьмут, что мое замужество – не настоящее. Ты не мог бы им об этом не говорить? После регистрации мы можем жить отдельно, тебя я ничем не стесню. Не хочу я огорчать стариков. Максима я предупредила, а Колька – могила! Идет?

Да, разумеется, идет, подумал я, и лишь пожал неожиданно твердую ладошку.

В трехкомнатной квартире в Кучино было необыкновенно уютно, как бывает лишь в жилье, где много лет гнездятся амуры и ангелы. Такой уют стоял, наверное, стоял в обиталище Филемона и Бавкиды.

Первым предстал передо мною небольшого роста, совершенно седой и до невозможности бравый старик – дед Федор. А из-за его плеча выглядывала пожилая персиянка в нарядном полосатом платье и шароварах, представленная как бабушка Зюльма; и одного взгляда на почтенную даму хватило с избытком, чтобы понять, откуда у Марии такие смоляно-черные волосы, высокие скулы, миндалевидные глаза и брови, похожие на узкие стрижиные крылышки.

Очаровательная пара встретила меня как родного. С роскошным азиатским угощением, с бутылкой "свойского" фантастической чистоты, настоянного на почках черной смородины, с надписью на самодельной этикетке "Слеза зеленого змия".

Сначала разговор шел чинный: кто я, что и как. Но стоило деду Федору немного клюкнуть, как у него, словно у бравого солдата Швейка, истории потянулись одна за другой, одна другой заковыристее. И придумывать ему ничего не надо было.

Чего стоил как раз к случаю пришедшийся рассказ о его женитьбе! Подозреваю, что он был за много лет тщательнейшим образом отрепетирован и обкатан. Но для каждого нового слушателя исполнялся с новым воодушевлением, оригинально и свежо, будто вчера все произошло.

А было так. В сорок девятом году Федор Канталупа в качестве техника поехал в какую-то экспедицию в Таджикистан. Что искали – не важно. Важно, что экспедиция поставила палатки недалеко от местного селения, километрах в двух, и довольно часто приезжие люди бывали там. То в магазин, то на почту, – мало ли! И за глиняной оградой одного из домов в центре поселка могли полюбоваться на румяную, длиннокосую красавицу, что порхала во дворе, щебеча и распевая, как птичка.

Полюбопытствовали у местного почтмейстера, знавшего по должности все и всех, что за певунья, и получили ответ:

– Нравится? А купите! -???

Насладившись произведенным впечатлением, почтмейстер рассказал, что отец красавицы, какой-то не особо даже дальний его родственник, хотел по стародавнему обычаю продать дочь замуж. "Советская власть, сынок, там была в самой легкой форме, как нефтяная пленка на луже. А копни поглубже – дичь и глушь тысячелетние!" За жену мужу надо было платить выкуп – калым, и тесть, пользуясь красотой дочери, заломил неслыханную цену. Шутка ли – двенадцать тысяч теми еще деньгами!

У зятя столько не нашлось – лишь половина запрошенного. Старик подумал-подумал и решил дело так: шесть тысяч на бочку, зять может ходить к ним ночевать на правах мужа, но домой к себе может забрать, лишь уплатив вторую половину.

Однако случилось так, что приходящий зять, поночевав таким образом с полгода, вдруг решил, что положение его не устраивает, и отказался от невесты. Скандал вышел большой. Деньги старик не отдал, а с дочкою возникли проблемы. Поскольку скаредный папаша не желал упускать своего, он назначил за девчонку, побывавшую в наложницах, цену в шесть тысяч. Это показалось местным женихам дороговато, и отец, каким скупердяем ни был, цену оказался вынужден снижать – пять, четыре, три тысячи… Семнадцатилетняя красавица Зюльма цвела, как роза, за глинобитным забором, который специально сделали пониже. Но это не помогло, и отметка сползла до уровня в десять раз ниже первоначального,– всего тысяча двести рублей.

Тридцатидвухлетнему, по военному несчастью вдовому и тогда еще не седому Федору чаще всех находилось дело пройти мимо того забора. Когда цена упала до предела, он как-то в компании вечерком сказал начальнику экспедиции вроде как в шутку:

– Виктор Иваныч! Ты на нас получаешь кормовые тысяча восемьсот в месяц. Выкупил бы, что ли, красавицу в счет пайка, а?

На что под всеобщее ржание начальник, все понявший на свой лад, ответил:

– Если, Федор, вас месячишко покормить на шестьсот рублей, ни одному никакой красавицы не захочется!

Посмеялись и забыли. Но в октябре месяце, когда свернули работы и выдали зарплату за весь сезон, Федор во время суеты сборов вдруг исчез. Его уж обыскаться успели, чуть ли не собрались тронуться без него, как заметили на дороге, ведущей от поселка, две фигуры. Это оказались Федор собственной персоной и та самая певунья в верблюжьем платке и стеганом дорожном халате В руках у нее был совсем небольшой узелок с бельем – ничего больше не дал сквалыга папаша.

Встретили их вытаращенными глазами.

– Федор,– вкрадчиво спросил начальник,– это ты ее на всю экспедицию купил или как?

– А не фигушки ли вам, Виктор Иваныч? – отвечал Федор. – Не хотели выкупить на казенный счет, теперь умойтесь!

И показал документ, в котором на русском и таджикском было написано: Зюльма Канталупа.

Потом было почти полвека жизни душа в душу и трое сыновей, из которых старший стал отцом Марии. Я его, кстати, так ни разу и не видел: со второй семьей жил где-то в Самаре.

На ее мать я посмотрел. Один раз. Этого хватило. Все стало понятно. И почему девчонка едва из пеленок жила у деда с бабкой. И почему мальчишка при живых родителях жил сиротою, на руках сестры, а фактически у тех же стариков, которым он по крови был никто, только по душе и по безмерной доброте обоих. И, конечно, почему отец Марии двух лет не прожил с женой.

Второй муж, Колькин отец, был глухонемой. Все именно этим и объясняли то, что он так задержался. Мол, стоит ей открыть рот, так сразу хочется зажать уши. А ему-то и незачем.

– Маменька моя,– объясняла Мария,– бывший комсомольский работник. Это даже не публика такая, это каста или племя, они все со своим прибабахом. Комсомолка, активистка и просто красавица, как в том фильме говорили. А еще у нее любимая побасенка: " Вот у нас в райкоме комсомола был кожаный диван, так, когда его решили на другое место передвинуть, из-под него столько презервативов вымели!" Ирина Анатольевна в неполные пятьдесят была фигуриста, широкобедра, статна и хорошо ухожена, и было в ней что-то эдакое… Как падре говорил в забытом детстве: "Грех прямо из глаз брызжет". Совершенно фантастическая смесь прелюбодейства и ханжества, и даже со мной пыталась заигрывать, с видом невинной проститутки в церкви.

Образование педагогическое, в школе ни пять минут не проработала, из Кучинского горкома комсомола плавно перетекла в горком партии. Светская жизнь: субботники-воскресники, собрания-заседания, конференции-пленумы, с обязательными попойками и почти в обязанность вменяемыми флиртами. "Облико морале" от этого не страдал, поскольку все делалось в режиме шито-крыто, никакой информации вне тесного круга. Когда же вся партийно-комсомольская лавочка затрещала по швам, дама не без ловкости устроила себе фальшивую инвалидность и ушла на пенсию вместо того, чтобы остаться без работы. Впрочем, привычной суеты она лишиться не могла и продолжала изображать бурную деятельность в местном отделении зюгановской партии.

Не то, что она оставалась идейной коммунисткой. Она ею никогда не была. У нее мозгов не хватало не то что Маркса читать, даже "Историю партии". Но вполне хватало хитрости интриговать и держаться на плаву, и пользоваться всеми положенными благами и привилегиями.

Словом, теща моя была из тех женщин, кто ставит общественное выше личного, и дети ей были категорически противопоказаны. Да она себя и не обременяла мещанскими заботами и домашней рутиной.

Мужья ей тоже были для приличия. Поэтому один сбежал очень быстро. Другой, глядя на ее тирады, плутовато ухмылялся в рыжую бороду и хлопал себя по уху.

Мишаня, тесть, хорошо читал по губам и потому отличал разговор по хозяйству от политбесед на любую тему. Колькин папа был созерцатель и любитель слегка клюкнуть, резчик по дереву, прекрасный столяр и плотник, неплохой домохозяин при вечно отсутствующей жене. Очень хорошо всегда ладил с падчерицей, не давая мамаше пилить девчонку ни за что, просто потому что под руку подвернулась. Сына любил и, будучи вовсе не таким простаком, каким обожал себя показывать, понял, что отпустить ребенка с надежной сестренкой в тропики будет ему во благо.

Но о тесте подробнее потом. Он тоже играет в истории, которая еще не начиналась, роль большую и чрезвычайно положительную.

Родня, в общем, была сама по себе, а дела – сами по себе. Без лишней помпы, устроив свадьбу, мы принялись хлопотать насчет магазина. Дело оказалось весьма кляузным, и проканителились бы мы с ним долго. Но Мария представила мне вскоре старого друга (читай: бывшего любовника) своей матери по имени Абрам Моисеевич Штеренгорц, на вопрос о национальности отвечавший с развеселой улыбкой:

– Фг`анцуз!

У него были роскошные седые кудри, глаза в плутоватых морщинах и такой же меланхолический нос, как у меня. Лет французу было примерно шестьдесят пять, и большую часть из них он был исполкомовским работником. Знал всех и вся, ходы и выходы, к кому с чем пойти и кому сколько дать.

Первым делом почтенное дитя Израиля посоветовал мне "организовать" российский паспорт, сам взялся провернуть это дело и в фантастически короткий срок принес документ с орлом, в котором я числился как… Иван Атаульфович Гусман.

– Послушайте, – спросил я, – вы меня по национальности тоже французом записали?

Мария и Максим умирали со смеху: в графе "национальность" действительно было написано "еврей".

– Таки зря вы, детки,– укоризненно покачивал кудрями старый Абрам, – еврей, он и в Африке еврей, и в Перу тоже, да не обидятся твои, Ванюша, родители. Это же универсальная национальность! Записал бы я тебя перуанцем или потомком великого инки, к примеру, да каждая собака цеплялась бы: почему это ты российский гражданин, да чего тебе тут надо, да нет ли тут вражеских происков, да мало что!

Приметным быть хорошо, если ты артист. Но у нас разговорный жанр специфический, а чиновники склоны придираться к каждой букве. Не спорь, сынок: сахар белый! Ты это еще оценишь.

Ну, я не комплексовал ни по поводу нации, ни по поводу необрезанности новоявленного иудея, над чем потешались вволю все мои семейные. Дед Федор особенно поддразнивал Марию… Мы никому не говорили, что брак фиктивный. Знали об этом Максим и Колька. И те премудро помалкивали.

Для магазина там же в Кучино получили в аренду (опять-таки не без помощи Штеренгорца) помещение какой-то упраздненной за ненадобностью конторы: угол старого двухэтажного дома, помещения на первом и втором этажах, просторно и запущенно.

– Второй-то этаж зачем?

– Таки берите, детки, годится! Это же почти задаром!

Сумма взятки превышала сумму арендной платы в энное количество раз. Тут действовал закон обратной пропорциональности.

– Послушайте,– сказал Максим, обойдя верхнее комнаты, расположенные фонарем, – а может, нам здесь поселиться?

Идея показалась здравой, тем более все равно нужно было жилье. Из общежития нам с Максимом волей-неволей приходилось выселяться. Мария, скрывая от своих, что живет со мной врозь, приткнулась у какой-то подруги, и это тоже не могло тянуться долго. А мы были публикой неприхотливой, и то, что удобств поначалу было меньше минимума, никого не смутило. Тем более что стояло лето, и даже отсутствие двух-трех оконных рам не могло испортить настроения.

Закипела работа по отделке торгового помещения внизу: штукатуры-маляры, плотники-электрики, и все мы были заняты по уши и по уши измазаны в известке, краске и всякой дряни.

Наверху Мишаня, гугукая и урча, при помощи сына ладил рамы, сооружал из досок замечательно удобную мебель и приводил в божеский вид наше жилье.

Мария в шароварах, явно позаимствованных у бабушки, невозможного какого-то фасона блузе без рукавов стряпала на целую орду народа и была ослепительно хороша, о чем я никогда не забывал ей напомнить. И целовал в щечку, изображая примерного мужа, и с каждым разом процедура эта нравилась мне больше и больше. А потом однажды я поцеловал ее за ушком, и все, что мне за это было – быстрый взгляд из-под стрижиных крылышек. И взгляд этот не был недовольным.

Никому не будет интересно, если я стану подробно описывать три сумасшедшие недели. Все продирали глаза с солнцем, вечером падали от усталости с ног и забыли, как называются дни недели, потому что выходных не было все равно. Важно, что к концу этого сумасшествия на первом этаже организовался такой уютненький продуктовый магазинчик, сравнительно недорогой и укомплектованный всем, от жвачки и мороженого до водки и сигарет, под вывеской "Иван да Марья" (идея Абрама Моисеевича). А наверху о прежней конторе напоминал только дубовый паркет полов: там разместились четыре комнаты с мебелью из ольховых досок, кухня с электроплитой (поскольку газа не предусматривалось), и некоторые удобства. Ванны не было, только душ, но мы не придирались: есть где помыться, и ладно.