Текст книги "Атаман Золотой"
Автор книги: Константин Боголюбов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
– О чем задумался, атаман Золотой? – услышал Андрей сзади голос Матрены и вздрогнул от чувства неизъяснимой радости, пронизавшей все его существо.
– Вот о чем думаю. Соединиться бы нам да ударить по слободам, по заводам, волю дать людям.
Атаманша повела крутым плечом.
– На что это? Сколько своих потеряешь на таком деле.
Андрей взял ее за руку, горячую и сильную.
– Матрена! Нам бы с тобой век не расставаться.
Женщина тихо засмеялась и ответила раздумчиво:
– Не пара мы с тобой, милый, к тому ж и воли я попробовала. Ничьей женой уж не стану… Слышишь? Ничьей… Да и разве такая тебе нужна? Ты ведь молоденький.
Она быстро отошла к костру, налила себе полную чарку вина.
– Выпьемте, разбойнички, за добрую встречу!
– Пей, матушка Матрена Никитична!
– Будь здорова, землячка, – протянул свою чарку Блоха.
– А ты все бойко прыгаешь? – спросила Матрена.
– Покудова мать сыра земля носит, Матренушка.
– И все свою песню любимую поешь?
– А то как же.
Разбойники кричали:
– Будьте здравы атаман и атаманша!
Отсветы костра освещали загорелые, обросшие бородами лица членов грозного братства.
Пир затянулся за полночь.
– Не пора ли расходиться по балаганам? – сказала Матрена. – Есаул, выставь караулы. Прощай, Золотой, покойной ночи!
Андрей проводил ее горячим, полным страсти и обожания, взглядом и пошел к себе в палатку.
Долго он лежал с открытыми глазами, слушая стрекотанье неугомонных кузнечиков. Мысли его неотрывно блуждали вокруг Матрены. Если бы только она согласилась на соединение обоих отрядов, сколько можно бы доброго сделать для народа. А самое главное – быть с ней все время, видеть ее, ласкать ее, никогда больше не расставаться.
Вдруг он услышал шорох: кто-то шел по траве. Пола над входом в палатку приоткрылась, и знакомый голос позвал:
– Не спишь, Золотой?
Андрей вскочил и протянул руки.
– Матрена! Милая ты моя!..
…Он не слыхал, как она ушла. Солнце стояло уже довольно высоко, когда он проснулся, желая лишь одного – снова обнять ее.
Лагерь просыпался, но Матрениного отряда не было.
– Где Матрена? – спросил он у караульного.
– Раным-рано снялась и уплыла на пяти челнах.
Все случившееся казалось похожим на сон, однако тело хранило память о ласках любимой женщины и на губах оставался соленый вкус ее жарких поцелуев. Ему было горько, что она не захотела остаться с ним. Ушла, не разбудив, не простившись. Шевельнулась тревожная мысль: а что если эта встреча была последней? Он подумал о роковом пути обоих и невольно вспомнил слова песни:
Под кустом лежит молодой солдат,
Он не так лежит – тяжко раненный.
Атаман Золотой увел свою команду на Чусовую. Из пещеры, где хоронилась шайка, часто уходил он на берег реки и молча смотрел с крутизны на мутные волны. Они сейчас катились медленно и тяжело, как будто предчувствуя долгий зимний плен, когда лед скует их буйную свободу и завоют над рекой метели, наметая сугробы.
Но придет весна, забурлят с окрестных гор потоки, вздуется, посинеет река и взломает ледяной покров. Вот когда развернет она свою богатырскую силу! Не стой на пути! Далеко слышно, как ревет Чусовая у Бойцов, бешено взбегает на утесы, разливаясь шипящей белой пеной, крутя воронки и стремительно уносясь дальше. Вот обогнула крутой мыс и широко разлилась на всю пойму, синее небо сияет над ней, в воду глядятся вековые сосны и отражения их колеблются в волнах… Ширь и раздолье!
Хозяином стал на Чусовой атаман Золотой. Свято держал он клятву: не поднимать руки на брата-бедняка. Зато горе было караванам Демидова, Турчанинова, графа Воронцова. Страх наводил он на заводчиков, на чиновников, на горное начальство. Наголову разбивал полицейские команды. В Екатеринбурге забеспокоились члены горного управления. Не один раз собирались они на совет.
– Что делать с окаянным? Просить помощи из России – позор.
– Неужели своими силами не справимся? Доверьте мне сие предприятие, – заявил Башмаков, коллежский асессор, и все согласились.
– Спасай!
…Блоха не раз уговаривал атамана.
– Не шути со смертью, Андрей. У нашего брата она за плечами стоит. Пора сменить пристань.
– Не наводи тоску, Блоха.
– Берегись, за нами, как за зверями, охотятся.
Блоха напророчил. В серый прохладный день, когда дали закрывала пелена тумана, караульный подал сигнал. Из-за мыса выплывала барка. Видно было, как усердно работали поносными сплавщики.
– По лодкам! – скомандовал Золотой и назначил старших.
Разбойники сели в лодки, в одну семь, в другую пять человек, и поплыли к барке. Оттуда блеснул огонь, грянул выстрел, бурый дым поднялся над пушкой. Атаман заметил треуголки солдат за бортом. В тот же миг послышались стоны и крики – картечь ударила в середину лодки. Из-за барки, с другой стороны, показался шитик с воинской командой. Он плыл наперерез.
– Назад! – крикнул атаман. – К берегу!
Первая лодка ринулась вниз по течению, вторая стала поворачивать к берегу. Раздался новый залп. Ядро попало в борт. Лодка начала тонуть. Люди барахтались в воде. Солдаты стреляли в них, били веслами по головам.
Андрей в бессильной злобе метался по берегу. С оставшимися в живых он решил защищаться до конца.
Солдаты причалили и повыскакивали из лодки. Они привинчивали к ружьям штыки. Предстоял бой – неравный, смертный. С барки снова хлестнула картечь. Косая Пешня упал. Блоха ойкнул и схватился за грудь. Четверо оставались невредимы: сам атаман, Трехпалый, Чиж и Шкворень. А солдаты уже лезли на угор.
Путь к пещере был отрезан. Пришлось принимать бой на угоре – сзади лес, впереди река. Разбойники, прячась за камнями, стреляли в солдат из ружей и пистолетов. Раненый Блоха заряжал те и другие.
Один из солдат был убит. Оставалось еще девять человек. Сержант, командовавший ими, подняв пистолет, кричал:
– Помни присягу, ребятушки! Поспешайте, заберем злодеев в полон! Эй, вы, окаянные! Кидайте оружие!
«Да ведь это Ванюшка Некрасов!» – узнал атаман усольского приятеля-протоколиста.
– Ванюшка! Это я, Андрей Плотников.
Сержант молча начал целиться в него. Расстояние было не больше двадцати шагов. Андрей вышел из-за прикрытия.
– Стреляй! Стреляй в старого друга, сволочь!
Раздался выстрел, пуля свистнула возле уха.
– Худо же тебя учили, Ваня, воинскому артикулу.
Атаман взвел курок и выстрелил старому приятелю в лицо. Тот зашатался и упал. Солдаты, потеряв командира, стали пятиться к лодке.
– Наша взяла! – кричал Трехпалый.
– Обожди радоваться, – предупредил Блоха. – Вон еще едут.
И верно: еще одна лодка с десятью солдатами направилась к берегу. Несколько человек с нее навели мушкеты. Раздался залп, и Шкворень, хватая руками воздух, свалился под откос.
Находившиеся на берегу солдаты снова пошли в наступление.
– Что делать, атаман? – спросил Чиж. – Не устоять нам.
– Отходить надо, ребята, – посоветовал Блоха. – Тут я все тропки знаю. Как-нибудь доберемся до Уткинской пристани, а там на Сылву, на Каму.
Атаман согласился. В тяжелый и долгий путь по лесным буеракам тронулись они, пробираясь сквозь чащобу, через мочежины и гари, переправляясь через лесные топи и таежные речки. Колючие лапы елей хлестали их лица, не давали покоя комары.
Блоха с трудом передвигал ноги. Рана загноилась. Однажды на привале он расстегнул ворот рубахи, и Андрей с содроганием увидел у него на груди черные пятна.
– Умру я, братцы. Оставьте меня здесь. Я вам помеха.
Никогда Андрей не испытывал такой жалости и душевной боли за другого, как сейчас.
– Не оставим. Понесем на носилках.
Тут же сделали носилки и понесли Блоху, сменяясь по очереди.
Умирающий слабо стонал, качаясь в такт шагам, наконец, попросил остановиться. Его положили под густой пихтой, чтобы не мочило дождем.
– Прощайте, – сказал тихо Блоха. – Не смерти боюсь, жалко, что жизни настоящей не видел…
Со слезами на глазах Андрей держал в своей руке его холодеющую руку. Из груди друга с хрипом вырывалось короткое дыхание. Трудно, мучительно умирал старый бродяга.
– Блоха, родной ты мой! Скажи хоть слово.
Умирающий остановил на нем потухающий взгляд.
У него началась предсмертная икота.
Зарыли его тут же под разлапистой пихтой.
Возле Уткинской пристани повстречали Юлу, изнуренного, оборванного, еле державшегося на ногах. Он рассказал о том, что во время боя двое были убиты картечью враз, а Заячья Губа, Чебак и двое рудничных попались в Кыну полицейским служителям.
– Я таки успел убежать.
– Востер ты на ноги, – хмуро сказал атаман, – Товарищей-то бросил? Я же тебя старшим поставил.
– Всяк за себя, – отворачивая взгляд, отвечал Юла. – Так уж довелось.
– Ну, коли всяк за себя, так иди ты своей дорогой один, куда хочешь. Верно, ребята?
– Верно, – нехотя отвечали Чиж и Трехпалый.
С Утки направились они прямо на запад к берегам Камы. Андрей искал Матренин отряд. Однако сколько ни бродили товарищи по Прикамью, как ни выслеживали по укромным местам на берегах, нигде не нашли даже признака отряда.
– А на что нам Матрена? – злился Чиж.
– Дурак! Три человека или тридцать – это, по-твоему, одно и то же?
– Изнищали мы, изголодались, – ныл Трехпалый.
Над головами беглецов торжественно шумели темно-зеленою хвоей кедры. Их кроны были так густы, что в тени у корней было темно и пусто, даже зимой здесь не наметало снегу, а летом не росла трава.
В ближнюю деревню ходили за хлебом.
– Какого чомора! Надоело просить милостыню, – ворчал Чиж. – Надо силой брать. Этак мы с голоду подохнем.
– Возле Коринского завода клад зарыт, – вслух мечтал Трехпалый. – В Калиновом логу возле виловатой березы. Вот бы выкопать-то его! Не на один год хватило бы.
– Обождите, – отвечал атаман. – Надо только на Матренин след напасть, тогда мы спасены.
Ночью разбойники покинули своего атамана.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Слышу, вижу, моя радость,
Что другую любишь.Песня
Со смятенной душой сидел Андрей на чурбане возле землянки деда Мирона. Светлые глаза деда смотрели строго. Он комкал свою ручьистую бороду и говорил:
– Навоевался? Слыхал про твои дела, как вы с Прибытовым грабили да насильничали.
– Народ я не трогал, – глядя в землю, проговорил Андрей.
– Не трогал, так и с народом не шел. Вот и остался не у шубы рукав. Запомни: кто для других не живет, тот и для себя не живет… Тут у меня еще двое таких же, как ты, спасаются… Один из Матрениной шайки.
Андрей встрепенулся.
– Из Матрениной? А с ней что?
– Не стало Матреши. За чем пошла, то и нашла. Настиг ее воевода возле устья Вишеры. С двух сторон подплыли: из Соликамска и из Чердыни. Большая, сказывают, сеча была, с огненным боем из пушек и фузей. Матреша сдаваться не хотела, до последнего билась. Только сила их была, воеводских-то… С Матрешей справиться не могли. Вся израненная, еще отбивалась. А когда уж выходу не стало, схватила двух солдат и со струга прямо в Каму кинулась…
Старик замолчал. Андрей сидел, стиснув руками виски, глядя остановившимся взглядом перед собой. Он не видел ни осенней лесной красы, ни речного раздолья, весь уйдя в свое горе.
– Матреша! Матреша! – шептал он, и перед ним вставало прекрасное и грозное лицо подруги.
Почему она не согласилась разделить с ним свою судьбу? Может быть, оба они бросили бы кровавую разбойничью жизнь? Может быть, ушли бы далеко на север, где нет жестоких начальников?
Душевная боль становилась еще более острой от мысли об одиночестве. Впервые Андрей почувствовал необходимость раз и навсегда решить вопрос, кем быть.
– Дедушка Мирон, я пришел к тебе, как к отцу родному. Каюсь, много крови пролил. Посоветуй, помоги… То ли новую шайку собирать, то ли за мирный труд браться?
Глаза деда Мирона потеплели.
– Вот и хорошо, милой сын, что на мирную жизнь тебя потянуло.
Вечером вернулись с рыбалки двое постояльцев дедушки Мирона. Это был есаул Мясников, крупный, с серьезным лицом черноволосый мужчина, и Никифор Лисьих. Никифор прямо с берега побежал к Андрею и упал ему в объятия.
– Нашел! Нашел!
В тот же вечер вчетвером, сидя в землянке, обсуждали они план дальнейшей жизни. Андрей предлагал отправиться на низ.
– Жить будем неподалеку от реки в деревне. Никто не узнает.
– Знать-то нас знают широко, в какую деревню ни забреди, – заметил Мясников.
Этот красавец с матово-бледным лицом, опушенным небольшой курчавой бородкой, с тяжелым пристальным взглядом темно-карих глаз вызывал у Андрея чувство ревности. Может, атаманша ласкала его.
– Что ж, по-твоему, в городе поселиться? – спросил он недружелюбно. – Из благородных, что ли, не привык к деревне?
Мясников добродушно улыбнулся.
– Из самых благородных: кузнец и сын кузнецкий.
– Ну, коли так – в деревне тебе дело найдется. А уходить надо. Скоро зима. Проживем зиму – двинемся на сплав. Там принимают кого хочешь.
– Я не супротив, – отвечал Мясников.
Так и решили двинуться в низовье.
Они пришли в деревню на берегу Камы ниже Сарапула. Староста согласился взять их на зиму в работники. У него они и поселились в большой светлой клети.
Никифор оказался очень расторопным: по-крестьянски обстоятельно поговорил со старостой, с мужиками, рассказал, что пришли они с дальних северных краев, спасаясь от «хлебной скудости», что готовы любую работу робить и «никакого дурна чинить не будут». Мужики кивали головами, но помалкивали: дескать, поживем-увидим. Когда Никифор сказал, что один из них кузнец, а другой грамоте ученый, все обрадовались.
– Вот это, паря, подходяще.
– Как бы нам того грамотея попросить, чтобы жалобу написал. Мы государственные, а нас к Юговскому заводу приписали. Да и кузнецу вашему работа найдется. У нас и кузница есть.
Никифор рассказал приятелям об этом разговоре, и на другой же день они с Мясниковым пошли осматривать кузницу. Андрей поговорил со старостой о мирских нуждах и пообещал написать жалобу кунгурскому воеводе.
Все трое почувствовали себя нужными для людей.
– Может быть, корни здесь пустим? – мечтательно говорил Никифор. – Я уж приглядел тут одну девку. Она по сиротству живет в людях, а родительская изба заколочена.
– Ты поди уж с ней до всего договорился.
Никифор покрутил ус.
– Словечком перемолвился…
– Больно ты хваткий парень, – мрачно отозвался Мясников. – Нам сейчас надо быть тише воды, ниже травы – кто его знает, какой тут народ.
– Народ везде одинаков. Я с любым язык найду.
– Язык языком, а нож и пистолет наготове держи.
– Верно, есаул, – сказал Андрей. – Ты, Никифор, поменьше о нас болтай.
– Эх, вы! Мне ли мужиков не знать?
Деревня Комарова была недалеко от села Полянки, поместья барыни Красильниковой. Это несколько смущало и настораживало Андрея, особенно, когда староста, благообразный плешивый старик, похожий на Николу-угодника, принялся рассказывать о недавних событиях.
– Летось у нас в Полянках разбойники шумели. Напужали госпожу Красильникову до того, что она ополоумела. Так теперь и зовем ее «дура-барыня». Вокруг дома забор поставила, держит свору собак, а дворня, слышь, вся ходит оборуженная, и барыня та бродяг ловит, ни одного нищего не пропустит: под караул да в город.
Когда Андрей поведал друзьям о дуре-барыне и ее порядках, Мясников встревожился.
– Гляди, как бы нас не тряхнули за ворот… Может, податься куда-нибудь подальше? В Бикбарду, на Ик, в Камбарку или уйти в леса под Красноуфимск. Места там гористые, нескоро доберутся.
– Чего раньше времени умирать, – возражал Никифор. – Мужики нами довольны. Кто докажет про нас?
– Ты из-за своей Палашки всех нас под обух подведешь.
Вечером в ворота постучали. Андрей был один в доме: Мясников с Никифором с утра работали в кузнице. На всякий случай атаман взял с собой пистолет и пошел отворять ворота. Каково же было его удивление, когда он увидал перед собой девушку в низко повязанном платке. Большие серые глаза, круглые щеки, широкий, немного вздернутый нос – все это было чем-то знакомо. Где он видел ее?
– Не узнал? – спросила девушка. – Я Дуня из Полянок.
– Дуня? Теперь узнал. Проходи в избу.
Девушка тихо сказала:
– Пришла тебя упредить. Прослышала наша барыня, где вы схоронились, весть до нас дошла. Вишь, ты какой приметный. Барыня говорит: беспременно это разбойники, те самые, что мужа моего и сына убили. Мой совет: уходите, да поскорее. А дорога вам на восток до большого увала.
– Спасибо, Дуняша.
– Будете бежать, так я вам и место назову. Тятька мой живет в лесу возле куреней. Их видать с увала. Давыдовский починок зовется. Там и укроетесь… А мне идти пора. Наверно, уж хватилась барыня… Придете на починок, так и скажите: Дуня, мол, послала.
Дуняша поправила на голове платок и поднялась все с тем же тревожным выражением в глазах. За калиткой они расстались. Андрей тотчас же отправился в кузницу предупредить товарищей. Он застал их за горячей работой. Никифор держал в клещах раскаленный добела кусок железа, а Мясников бил молотом. Андрей рассказал о грозящей опасности.
– Вот и нажились, – с грустью сказал Никифор, бросая клещи. – Все одно, я Палашу с собой уведу.
– Ты о своей голове думай, – возразил Мясников, – а чужую не завязывай.
Стоял серый прохладный вечер. Как будто паутиной затянуло окрестность. Вечерний дымок поднимался над крышами и лениво таял в бледно-васильковом небе. Курица, подняв лапку и опустив хвост, стояла над мутной лужей. Стайка воробьев, нахохлившись, сидела на огородном прясле. Все дышало таким покоем, было так обычно, даже не верилось, что в это время где-то на господском дворе снаряжается в розыск команда и надо бросать обжитый уют.
– Куда вы, кормильцы? – спросила соседка, увидав приятелей, собравшихся в дорогу.
– Куда глаза глядят, бабка. К медведю в берлогу, вместе будем лапу сосать, – отвечал Никифор.
Веселостью он хотел скрыть тоску по девушке, по привычному крестьянскому жительству. Ему всех горше было расставаться с деревней.
Дорога до Давыдовского починка оказалась на редкость тяжелой.
Друзья пробирались меж гигантских сосен и лиственниц, сквозь частый ельник и заросли можжевельника. Пахло папоротником, муравьиным соком и палой гниющей листвой.
– Бредем, как видно, наугад? – недовольно спросил Никифор.
– Лучше нам заночевать здесь, – предложил Мясников.
– Взберемся на увал, там, может, не так сыро, – сказал Андрей.
На увал они взошли, уже когда настала ночь, холодная, сырая, мглистая. Выбрали полянку и разожгли костер. Стало теплей, и на душе немного легче. Озаряемые пламенем костра из темноты выступали черными великанами деревья. Снизу, из мочежины, доносился волчий вой.
– Теперь бы на полатях погреться, – проговорил Никифор, развязывая мешок с провизией.
– Поживем здесь с недельку, может, корни пустим, – пошутил Мясников.
– Мы от настоящей жизни отвыкли.
– Скажи: отучили. Неужели Андрей с его грамотой не нашел бы работу по душе, ты бы за сохой ходил, а я бы в кузне ковал. Как сковырнули нас со своего места, вот мы и нéлюди стали.
– Я так думаю: человеку завсегда лучшего хочется.
– Вишь ты до чего додумался. Кабы не беда, ты, Никифор, не поумнел бы. Верно, стало быть, говорят: худа без добра не бывает.
– Тебе все шутки, а я озяб до того, что зуб на зуб не попадает.
Никифор и Мясников легли возле костра, Андрей сидел и любовался игрой огня. Он думал о том, что человек может перенести очень много, если не потеряет веру в свои силы.
Волчий вой из долины слышался все громче. На разные голоса выла большая стая. Андрей подбросил сучья в костер. Языки пламени взвились и заплясали в клубах дыма.
Поворачиваясь то одним, то другим боком к огню, приятели пытались заснуть на постелях из пихтовых веток. Андрей то и дело просыпался, наконец, чувствуя, что уж не сможет заснуть, принялся поддерживать костер.
Туман стоял на дне долины такой густой, что горы казались повисшими в воздухе. Утро вставало студеное, неласковое.
Мясников потянулся до хруста в костях и открыл глаза.
– Эх, и сладкий же сон мне снился!
– Матрена? – спросил Андрей.
Мясников приподнялся на локте.
– Слушай! Сердце у меня не телячье, а рука – кузнецкая. Может, и Матрена снилась. Ну и что? Любил ты ее, я тоже, и еще неведомо, кто жарче любил. Кабы жива была, померялись бы силами…
«Что я в самом деле?» – подумал Андрей и сказал сердечно:
– Прости меня.
Мясников ничего не ответил.
Когда совсем рассвело, перед глазами беглецов во всю ширь раскрылись лесные дали. Внизу, по дну долины, текла речка, и вода в ней по-осеннему была глубоко-синей. В одном месте над лесом поднимались голубые дымки.
– Курени! – воскликнул Никифор. – Значит, поблизости должен быть и починок.
Все приободрились, хотя путь по-прежнему лежал через чащу. Продираясь сквозь хвойную завесу, путники, наконец, вышли на поляну, где курились кучёнки. Спросили у углежогов, где Давыдовский починок. Те глянули хмуро и с подозрением.
– А вам на что?
– Не бойтесь, сказывайте, не с худом пришли.
Еле-еле уговорили показать тропинку. Один вызвался проводить.
– Тут незнакомый человек заблудится.
– Вот это нам и надо, чтобы не знали, где мы якорь бросили.
Починок состоял из трех дворов. Дворов, собственно, и не было, даже вереи не были врыты. Избы свеже срублены, одна еще и не закрыта. Возле нее широкоплечий сутулый старик гнул ободья для саней.
– Не ты ли дедушка Давыд?
– Я самый. А что вам надобно?
– Нас послала к тебе Дуняша.
Старик оставил работу и пригласил нежданных гостей в избу.
– Оставайтесь. Места у нас скрытные. Поживете, сколь поглянется. Вот я клеть начал ставить, так поможете.
– Поможем, дед.
До черноты закопченные дымом стены избы показались беглецам, иззябшим и голодным, краше дворцовых покоев. В двух отдельных избах жили женатые сыновья Давыда. Они работали дроворубами в куренях. Местность была до того глухая, что лес подступал прямо к окнам.
– Тут только в небо дыра, – тоскливо сказал Никифор, почесывая затылок. – Ну, и добрались до жительства, неча сказать. Здесь, кроме медведя да лешего, никого не повстречаешь.
– Лучше уж с лешим повстречаться, нежели с полицейской командой, – резонно заметил Мясников.
– Отдохнем, братцы, и за работу, станем жилье себе строить, – сказал Андрей.
– Верное слово, атаман, – откликнулся Никифор.
– Ты меня атаманом не зови. Кончилось мое атаманство. Теперь каждый из нас над своим горем атаман, только и всего.
– Нет, уж ты мне не прекословь. Как ты мне помог из Чермоза бежать, с той поры я тебя и стал звать атаманом. Ты мне заместо отца родного…
Андрей только рукой махнул. Он присматривался к новому жительству и думал, что зиму здесь прожить надо по-человечески: в труде. Он твердо решил не возвращаться разбойником на большую дорогу.
Целыми днями друзья работали в лесу, валили деревья, обрубали сучья, подтаскивали к жилью. Благо, ходить недалеко – все было под боком. Домой, возвращались усталые. Давыд учил их, как и что нужно делать.
– Глядите, братцы, красота какая! – позвал товарищей Андрей, показывая на сосну, гордо и широко простершую могучие ветви с густой темно-зеленой хвоей.
– У нас на Колве много таких красавиц, – сказал Мясников и вздохнул.
Никифор смерил сосну взглядом снизу доверху.
– Спилить, так дров-то на ползимы хватит. Доброе дерево.
– Сам ты дерево, – сказал Андрей с досадой.
Как-то среди работы со стороны починка услышали они девичий голос.
Ты, заря ли, моя зоренька,
Заря вечерняя, полуночная.
Высоко ты, заря, восходила:
Выше лесу, выше темного,
Выше садика зеленого…
– Чья это залетная пташечка? – спросил Никифор.
– Палага, наверно, – усмехнулся Мясников. – Ты не пошел к ней, так она сама прибежала.
Когда они на валках затаскивали на двор очередное бревно, увидели девушку. Она стояла на крыльце, выжимая вехоть, простоволосая, босая, в подоткнутой юбке.
– Здорово, Дуняша! – крикнул Андрей.
Девушка застыдилась и скрылась в избе.
Обедали все вместе. Мясников поглядел на стены, на пол.
– А ведь ровно в избе светлее стало, когда хозяйка пришла.
– Как же это ты, Дуняша, решилась? – спросил Андрей.
– Давно думала убежать. Тятенька без меня бобылем живет.
«Хитришь, девка», – подумал Андрей.
В тот же день возле избы между ними произошел разговор снова о побеге.
– Не будут тебя искать?
– Пускай ищут, – ответила девушка. – Я на все решилась.
– Разве так плохо жилось у барыни?
– Плохо ли, хорошо ли, а хочу по своей воле жить… Помнишь, просилась тогда с тобой? Отчего не взял? Вот и пришла сама.
Андрей взглянул на ее просветлевшее лицо. Девичьи глаза, большие, ясные, смотрели прямо и доверчиво, как будто говорили: вот я, вся твоя.
Андрей обнял ее и поцеловал в мягкие покорные губы. Он не знал еще, любит ли ее, но чувствовал, что именно с ней ждет его простое и долгое счастье.
Они стояли под высокой елью. На ветке, раскинув хвост, сидела белка и, сверкая черными бусинками глаз, с любопытством смотрела на обнявшуюся пару, как будто хотела спросить:
«А что вы тут делаете, любезные?»
Дни заметно становились короче, моросил дождь, и друзья торопились закончить жилье до снегу. Вскоре подъехали из куреней сыновья Давыда, и тогда работа пошла вдвое спорей. Венец за венцом ложились на мох под дружное пенье плотников:
Ой, раз – взяли,
Еще раз – взяли!
– К Михайлову дню вселяться можно, – объявил Давыд.
Сам он бил из глины большую русскую печь. Решили новую избу сделать не по-черному, а по-белому.
– Надо одну комнату отделить, – лукаво заметил Никифор.
– Для тебя, что ли? – опросил Мясников. – Палашку хочешь привести?
– Нет, для молодых.
– Для каких молодых?
– Для атамана и Дуняшки.
Андрей рассердился.
– Будет тебе брехать.
– Чего брехать, видал, как вы целовались.
– Ну, и пес!
Мясников захохотал.
– Он тебя выследил, чтобы самому по закону с Палахой начать жить. Я их, ильинских, знаю: мастера в мутной воде рыбу ловить. Недаром возле Камы живут.
– Пускай ведет Палашу, – добродушно согласился Андрей. – Заживем семейно. Будет кому щи варить да чистоту наводить.
– Ну, и живите, а мне оставьте место хоть на голбчике, – пошутил Мясников.
Избу все-таки разделили на две половины.
В Михайлов день справляли новоселье. Мягкий пушистый снег лежал на поляне, на крышах изб, на ветвях деревьев. И от чистой его белизны было светло вокруг.
Давыдовы снохи напекли пирогов, сварили жирные щи, состряпали кулебяку. Старик вытащил из подполья заветный лагунец медовухи. Дуня накрыла на стол чистую скатерть. В новой горнице вкусно пахло свеже выстроганным деревом, на стенах выступили прозрачные клейкие капли.
Когда все сели за стол, Давыд перекрестился.
– Освятить бы надо жилье-то, да где попа достанешь.
– Сами освятим, Давыд Маркелыч, – отозвался Никифор.
– Помолчи, шуторма! Крест – от нечистой силы оборона.
Дуняша принесла ржаную ковригу, старик в благоговейном молчании всего застолья разрезал ее на ломти. Посреди стола поставили большой пирог с рыбой.
Давыд налил всем по чарке.
– Ну, детушки, и вы, гости любезные, выпьем за новый дом, чтобы жилось в нем в труде и радости…
И все выпили по чарке. Женщины стояли поодаль.
Когда выпили по третьей, Никифор повеселел.
– А что же это бабоньки-то притолоки подпирают? Али места за столом не хватает?
– Ладно им и так, – ответил Давыд. – Не отсохнут ноги… Дунька, неси брагу!
Дуняша налила кружку и поднесла сначала отцу. Тот отпил. Дочь опять налила с верхом и так обошла всех. Когда очередь дошла до Андрея, он сказал тихо:
– За твое счастье, Дунюшка!
Девушка ответила нежной улыбкой.
– Пейте на здоровье!
Никифор, больше всех выпивший медовухи, раскис:
– Хорошие вы мои! Мы с вами проживем… Как родные, будем жить… Вот как!
– Ежели к нам с добром, так и мы добрые, – говорил Давыд. – Вон мы с женой сорок лет прожили, как с катушки скатились…
Заговорили и молчавшие до того его сыновья.
– У нас в куренях один углежог в кучёнок провалился, еле живого вытащили.
– Все одно помрет мужик, шибко обжегся.
– Вы хоть ради новоселья-то не болтали бы про такое, – рассердился Давыд. – Нешто другого разговора нет.
Мясников пил и не пьянел, только становился еще мрачнее. У Андрея слегка кружилась голова.
Женщины тоже выпили медовухи и сели рядом с мужьями за стол.
– А тебе, Дуня, и места нет? – пожалел Никифор. – Садись со мной рядом… Нет, не садись – у меня невеста есть. Палашкой зовут…
Дуня села рядом с Андреем, Давыд глянул на нее с гневным изумлением и даже крякнул: «Это что же за бесстыжая!» Но ради праздника не сказал ничего.
«Точно свадебный пир», – подумал Андрей.
Он ощущал рядом теплоту девичьего тела и с нежностью думал:
«Не ты ли моя суженая, с кем идти мне рука об руку всю жизнь до гроба?»
Дуняша как будто угадала его мысли, повернулась и быстро шепнула:
– Не гляди на меня; тятенька гневается.
Давыд переводил взгляд то на дочь, то на Андрея: ему по душе был этот ловкий и сильный парень, он бы с радостью отдал за него дочь, но вот беда: кто он таков, не известно, сегодня здесь, а завтра ищи его, как ветра в поле. А проклятая Дунька глаз с него не спускает. Надо дать ей острастку!
С этой мыслью он тяжело поднялся из-за стола, за ним поднялись и сыновья. Дуня осталась убирать остатки еды.
– Выходи за меня замуж, Дуняша, – сказал Андрей, обнимая девушку за плечи. Она спрятала у него на груди счастливое лицо.
Никифор похрапывал, прислонившись к стене и опустив голову на грудь. Мясников забрался на полати. Весь день он не проронил ни слова. Андрей догадывался о причине его тоски. Однажды кузнец рассказал ему, как он поженился и стал жить во вновь отстроенной избе, как явился смотритель с заводов Походяшина и приказал отправляться на Богословские заводы. Кузнец отказался. Его хотели взять силой. Он убил смотрителя и бежал, оставив навсегда и дом и жену.
На другое утро Андрей пошел на половину, где жил Давыд. Старик надевал бахилы, а Дуня затапливала печь.
Андрей молвил напрямик:
– Дедушка Давыд, благослови свою дочь на брак со мной.
Давыд поглядел исподлобья и долго молчал.
– Не нашего ты корню человек. К крестьянской работе непривычен. Жить в лесу не станешь… Пошто сомустил девку?
– Не сомущал он меня, тятенька! – отчаянно крикнула Дуняша.
– А ты молчи! Рано волю взяла. Вот возьму варовину да отхлещу…
– Стало быть, нет твоего согласия? – спросил Андрей.
– Нет и не будет.
Дуня с рыданьем выбежала за дверь.
Андрей, может быть, и настоял бы на своем, но образ Матрены по-прежнему жил в сердце. Глядя на Дуняшу, он невольно вспоминал ту, которая принесла ему такое большое и такое мимолетное счастье.
Однажды девушка спросила его:
– Любил ты кого-нибудь, Андрюша?
– Любил, только померла моя любушка.
– Хороша она была?
– Зачем тебе знать?
Дуняша отошла от него и сказала с грустью:
– Ты и теперь ее любишь.
– Ее давно нет в живых и не надо о ней вспоминать.
У Дуняши показались слезы.
– О чем ты, Дуня?
– Так… ни о чем.
Зимой Андрей постарался каждому из товарищей дать дело. Вспомнив, как чеботарили они с Блохой на ревдинских куренях, он через Дуняшиных братьев связался с куренщиками. Заказов на починку всякой дорожной снасти было столько, что друзья половину избы превратили в мастерскую.
