Текст книги "Атаман Золотой"
Автор книги: Константин Боголюбов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
– Тихо, ребята! Без шуму. В долгу перед воеводой не останемся. За наших отплатим с лихвой… Говори дале.
Андрей подробно рассказал о своем побеге, так счастливо удавшемся при содействии Блохи. Матрена широко и весело улыбнулась, и вдруг лицо ее стало таким простым и милым, что никто бы и не подумал о страшной разбойнице, глядя на нее в эту минуту.
– Блоху я знаю. Земляком доводится. Он не пропадет. Старый волк, не из таких капканов вырывался. Однако и ты молодец. Коли не врешь, – добавила она, лукаво прищурив свои бесовские глаза. – Ну, что ж, раз уж прибило тебя к нашему берегу, ночуй с нами, поешь, проголодался, поди, а завтра видно будет… Накорми его, Мясников, – приказала она есаулу и ушла.
Между тем варево в котле шипело и булькало, распространяя такой аппетитный запах, что у Андрея слюнки потекли. Ему давно хотелось есть. Видимо, и остальные проголодались изрядно.
Обжигаясь, ел Андрей мясную похлебку, и казалось ему, что ничего вкуснее не едал во всю свою жизнь.
В глубоком ночном небе поблескивали редкие звезды. С луговой поемной стороны доносился стрекот бессонных кузнечиков. Ни один лист на деревьях не шевелился. Дремотно поплескивала о берег Кама.
Разбойники занялись всяк своим: кто ушел спать в шалаш, кто сел точить саблю, кто чистил ружье или пистолет. Несколько голосов затянули старинную песню о волюшке вольной. Негромко, но сильно лилась она, хорошо спевшиеся голоса мягко и дружно подхватывали напев и несли его над луговой тишиной.
Ты, дуброва ли, дубровушка зеленая!
По тебе, моя дубровушка,
По тебе мы множко гуливали.
Мы гуляли – не нагуливались,
Мы сидели – не насиживались.
Андрей лежал на ветках лозняка и слушал: и слова песни, и мелодия, здесь среди людей, поставленных вне закона, на диком острове в эту серебряную июльскую ночь, – все это было так необычно, так ново для него. А красавица-атаманша казалась видением из какой-то чудесной сказки.
Рядом с ним сидел Таракан.
– О Матрене-то я не раз слыхал, – сказал Андрей, чтобы начать разговор.
– Как же, о ней есть что говорить, немало на тот свет отправила бояр, купцов да вашего брата приказных.
– Я не приказный.
– Ну, вроде того. Матрена – царь-девка. Уж коли даст слово, так сдержит.
– Добрая она?
– Чего мелешь? На что ей доброта? Она за обиду своей рукой посекла человек десять, и есаул у нас тоже удалец.
Андрей никак не мог представить, чтобы такая, как Матрена, могла кого-то убивать. Сонная истома начала одолевать его, наливая все тело неодолимой слабостью. Но и засыпая, он видел смуглое лицо с черными бровями и блестящими глазами.
Проснулся Андрей от пронзительного свиста. Таракана уже возле него не было. Солнце ликующим светом заливало поляну, влажную от росы. Разбойники торопливо снаряжались, увязывали котомки, вооружались. Все действовали слаженно, привычные выполнять одно, общее дело. Таракан появился, когда Андрей уже успел стряхнуть с себя сонную одурь.
– Ступай, тебя атаманша требует.
Андрей направился к высокому шалашу Матрены, думая со сладким замиранием сердца, что снова увидит эту необыкновенную женщину. Он почти не сомневался, что теперь его будущее прочно связано с этой жизнью, полной опасностей и приключений, и заранее радовался.
«Вот оно когда начинается, настоящее-то».
Матрены в шалаше не оказалось. Андрей увидел ее на поляне и не узнал: это была не вчерашняя красавица, а суровый воин – что-то жесткое и властное выражали сейчас черты ее лица. Вместо платка на ней красовалась легкая соболья шапочка, за кушаком торчал тяжелый двухствольный пистолет. Громким голосом она отдавала приказания.
Андрей подошел к ней.
– Мне сказано, чтобы я…
– Вот что, малый, мы в поход трогаемся. Тебе с нами не по пути. Дам тебе лодку, припасу и валяй, куда хочешь по матушке Каме.
– Матрена Никитична! – взмолился Андрей. – Возьмите меня в свою команду. Ужели я не погожусь? Я думал…
Атаманша поглядела на него, и в этом взгляде неожиданно мелькнула материнская теплота.
– Молод ты и ни к чему тебе это – от нашей работы душа горит: по колен в крови ходим. Поезжай до устья Косьвы. Там на горе избушка, в ней дед Мирон живет. Скажи ему: Матрена мол поклон шлет. Он тебе поможет. А лодку тебе Таракан даст.
Андрей понурил голову.
– Айда! – сказал усатый.
Когда они дошли до берега, Таракан показал ему на легкую двухвесельную лодку:
– Плыви, парень, с богом!
Андрей пожал своему доброжелателю руку.
– Спасибо! – с чувством сказал он.
– Не на чем, – ответил тот. – В сорочке ты родился. Матрена не всякого так отпускает. Верно, поглянулся ты ей, – ревниво добавил он.
Андрей взял в руки весла и, сильно погрузив их в воду, выехал на стрежень.
В корме заметил он котомку, туго набитую припасом, оттуда тянуло запахом ржаного хлеба. С благодарностью подумал Андрей об атаманше.
Утро разгоралось румяное, ясное. Над головой, отражаясь в зеркальной глади реки, плыли легкие, позолоченные утренними лучами, облака. Легко и вольно дышалось, и было светло на душе, хотя и думалось, что не все так вышло, как хотелось.
Андрей с удовольствием, не чуя усталости, греб, а мимо бежали берега, и стаи испуганных птиц подымались над заводями; сохатый, приподняв над водой коровью морду с бородой, с широкими лопастями рогов, следил за удалявшейся лодкой; черный выводок гагар, отплывший от берега, повернул обратно в кусты лозняка.
Лодка плыла и плыла, а гребец с золотыми кудрями сбросил камзол, распахнул ворот рубахи навстречу солнцу, все в нем трепетало от прилива жизненной силы, хотелось без конца плыть по этой зеркальной дороге к неизведанному счастью.
Поздно ночью добрался Андрей до устья Косьвы. Между потемневших берегов текла, мерцая, пустынная река. Ее воды чернели в глубокой тени еловых лесов. Все было таинственно и угрюмо в этом диком месте, куда словно не ступала еще нога человека. Ели на горах издали казались сказочными великанами в острых шлемах. Тонкий лунный серп светился на небе и дрожал в воде.
«Что делать? – подумал Андрей, – Дедушку Мирона мне в этом раменье не сыскать. Придется ждать до утра».
Он причалил к берегу. На пологом скате под ногами хрустели песок да галька, видно, здесь гуляли вешние воды. Лес начинался выше. Вытащив лодку на берег, Андрей решил под ней же и заночевать. Он пошел в лес наломать веток, чтобы устроить постель помягче, но едва принялся за работу, как услышал шорох: кто-то пробирался по лесу. Андрей невольно отошел на открытое место. Кусты раздвинулись, и показался старик, приземистый, широкоплечий, с бородой чуть не до пояса.
– Не пужайся, детинушка, я не леший, а такой же, как ты, раб божий.
– Ты… ты не дедушка ли Мирон?
– Он самый и есть. Ты откудова меня знаешь?
– Матрена Никитична велела тебе кланяться.
– Матреша! Да где ты ее видел? Вот оказия! Ах ты, милой сын, любезный гость. Ну пойдем скорее ко мне в избушку… Я тебя издалека заприметил. Кто, думаю, это припозднился? Не из Чермоза ли рыбак? Заезжает ко мне тут один, Савватькой кличут.
Пошли к землянке, вырытой в бугре. Она напоминала пещеру, впрочем, с оконцем, а наверху – труба. В землянке пахло травами и медом.
Сразу, как будто очутившись в родном доме после долгой разлуки, Андрей всем существом ощутил тепло и уют.
Дедушка Мирон поставил перед ним туесок с медом, отрезал ломоть душистого ржаного хлеба. Андрей ел с аппетитом. Поев, он рассказал деду о своих приключениях и, наконец, о неожиданной встрече с атаманшей.
Дедушка Мирон слушал молча, опустив голову.
– Да, дело твое мудреное, – сказал он, дослушав до конца, – Ну, авось, что-нибудь и придумаем. А Матреша, говоришь, тебя не приняла в свою команду? И то добро: рано тебе за такое дело браться. Человека убить, милой сын, не муху раздавить, право на то надо иметь. Я их, разбойников-то, повидал на своем веку. Один в душегубстве да в грабеже только сласть и видит, это самый распоследний человек, такому ни на том, ни на этом свете прощенья нет. А другой, к примеру, Матреша, либо поневоле в разбой пошел, либо обиду свою вымещает. Матреша, она простого человека не тронет. Только и живет для себя, по пословице: хоть день, да мой. Народ-то ей все простит. А вот слыхал я про одного разбойника. На Чусовой-реке атаманил. Был он демидовский мастеровой и на огненной работе руки лишился. Довели его заводские власти до того, что убежал он с завода и стал разбойником. Прозвали его Безручком… Так вот, милой сын, этот самый Безручко за работных людей горой стоял. Пожалуются ему на какого злодея-приказчика, он его сей же час за ворот да и в воду. Самих Демидовых в страхе держал. Взяли его большой воинской силой и присудили к лютой казни. Вот такому разбойнику не только народ спасибо говорит, а и все его грехи большие и малые отпустятся, потому как не для себя жил, а для других, за других и конец мученический принял. Умер он, а память о нем живет и песни про него поют и сказы сказывают. Так-то, милой сын… Ну, давай спать ложиться. Утречком я тебе всю свою вотчину покажу.
Сладко уснул Андрей на медвежьей шкуре и даже снов не видел. Проснулся он от ласки горячих солнечных лучей. Дверь была полуоткрыта. Перед ней сидел дедушка Мирон и, что-то напевая под нос, вязал сеть.
– А я ушку сварил, – сказал старик.
Приглядевшись к нему, Андрей заметил, что у деда какие-то особенные, почти прозрачные серые глаза, с глубоким и спокойным взглядом. «Настоящий колдун, – подумал Андрей. – Что же его связывает с Матрешей? Может, он ей родня?»
Умывшись в реке, он поспешил к догоравшему костру, над которым в небольшом котле, поставленном на таганец, дымилась дедова уха.
Со всех сторон раздавались звонкий щебет, свист, щелканье. Роса блестела на кустах, пахло шиповником. Жужжали пчелы. Андрей отмахивался от них ложкой.
– А ты, милой сын, не машись. Пчела – вековечная труженица, она по своему делу летит. Не мешай ей, не дразни.
В это время одна из «тружениц», запутавшись в густых золотистых кудрях Андрея, больно ужалила его в голову.
– Чужой ты, не привыкли еще, – пояснил дедушка Мирон. – Я пчелок люблю. У меня тут в лесу три колоды стоят. По весне думаю четвертую поставить. Ныне пчелка хорошо роилась.
Они шли по лесу, пробираясь сквозь заросли осинника. Иногда молодая березка задевала лицо зеленым рукавом, обдавая сладким запахом. Черемуха свешивала кисти черных ягод, и оранжевые гроздья рябин, наливаясь соком, нежились под лучами утреннего июльского солнца.
Старик медленно шел, стараясь не ломать ветвей, слушая ласковый говор трепетных осин и задумчивый шорох стройных сосен.
– Вот где мир и благостная тишина, – говорил он, – Ты не гляди, что это лес. В лесу-то, милой сын, все живет, всякое дерево к солнышку тянется. У всякого своя жизнь и у всякого своя молвь: у молодого – веселая, у старого – печальная. И погоду они чуют. Весной такой то ли говорок идет по лесу, будто детки малые расшалились, а осенью заскучает лес, шуршат листочки, жалуются, словно знают, что скоро помирать. А перед тем, как снегу лечь, тихо станет, думает лес последнюю думу, ко сну зимнему готовится.
Андрей слушал старика в пол-уха, потирая вскочившую на голове шишку.
Лето подходило к концу. Ночи стали длинней, и звездная россыпь горела все ярче и ярче. Первые желтые листочки поплыли по воде.
Андрей помогал дедушке Мирону рыбачить. Старик был в этом деле мастер и запасал рыбу впрок. К зиме решил он поставить амбарушку, и Андрей обрадовался этой новой работе. Он старался хоть чем-нибудь занять себя с утра до ночи.
Дедушка Мирон поглядывал на него, пряча в своей шелковой седой бороде лукавую улыбку.
– Что, милой сын, боишься, как бы не наскучило в зеленом нашем царстве?
– Боюсь, дедушка, – откровенно признался Андрей.
Часто выходил он на берег полюбоваться на суровую красоту Камы и Косьвы. Редко-редко проходил с севера соляной караван. Одна за другой двигались тяжелые груженые коломенки. Десятки людей налегали на потеси – исполинские весла, и Андрею думалось, что среди них, наверно, много его земляков.
И вот однажды под вечер, когда они с дедушкой Мироном возвращались с богатым уловом, показалась большая на десять весел лодка, за ней другая, третья. Андрей так и замер.
– Дедушка Мирон, гляди-ка!
– Матреша!
Лодки под дружные взмахи весел быстро плыли вниз по течению прямо на середине Камы. На носу передней лодки стояла атаманша. Ее сразу можно было узнать по гордой осанке. Синее полукафтанье плотно облегало ее стройный стан.
Приложив ладони ко рту, дед крикнул:
– Матреша!
Матрена, оглянулась в их сторону, и Андрей издали заметил, как блеснули в улыбке ее зубы. Она помахала белым платком и крикнула в ответ:
– Пожелайте удачи!
– Поезжай с богом, милушка!
Андрей не двинулся с места, пока весь разбойничий караван не скрылся из глаз.
– Уехала моя голубушка, – со вздохом произнес дедушка Мирон. – Не сносить ей удалой головы.
– Про нее говорят: богатырша, любого мужика поборет.
– Где же любого? Таких, как я, уберет, пожалуй, с десяток, а вот Безручко, не смотри, что однорукий был, и не с десятком справлялся…
Тут дедушка Мирон нахмурился и замолчал.
Андрею очень хотелось узнать о его прошлом, но сколько ни заводил он об этом разговор, старик отмалчивался или отшучивался.
– Я ведь не дворянского сословия: жил, как придется. Родова моя насквозь мужицкая.
А в светлых глазах мелькала лукавинка.
Но сегодня дедушка Мирон был растроган встречей с Матреной и сам начал разговор.
– Матреша-то ведь моя крестница.
– Как так крестница?
– Да так, видно, суждено было. Убежала она из острога и прибилась к моему бережку. Ну, я вижу, злобы в ней много и силы столько, что конем ее стопчешь. Прожила зиму, оклемалась, а весной ее, как птаху перелетную, на волю потянуло, захотелось крылышки расправить. «Куда, дедушка, благословишь метя?» – «Ты, говорю, была на работе и ступай на работу». Она на меня как выбурит, в глазах огни. «На соль, что ли, обратно, так у меня и без того вся жизнь подсоленная». – «Ну, говорю, гляди, сама себе хозяйка». А ко мне молодцы похаживали, вольные люди. Вижу, моя Матреша в согласье с ними вошла. Однажды и говорит: «Спасибо тебе, дед, за приют, за ласку. Отогрел ты мою душу. А теперь благослови меня на разбой идти». – «Что ты, говорю, милушка, опомнись, не придуривай. Ты ведь баба. Женское ли дело – разбой?» Она ни в какую. Ну, ежели человек сам себе веревку на шею вьет, разве отговоришь. У всякого своя дорожка на земле. И благословил я ее, милой сын, благословил. С той поры она мне и крестница. Не забывает, завертывает когда с молодцами…
– Как же это Матрене удалось такую шайку собрать?
– Не наше дело, – сухо ответил старик, и сразу повернул на другое. – Что-то у меня в крыльцах ломота, не иначе к дождю. Давай-ка похлебаем ушки да и на боковую. Завтра надо первые соты подрезать.
Дедушка Мирон не ошибся: ветер задул с «гнилого» угла, небо заволокло тучами, и начались дожди. Они затянулись на целую неделю. Андрей не находил себе места.
– Хоть бы лапти ковырять ты меня научил, – просил он деда.
Тот посмеивался.
– Что ж, милой сын, и то рукомесло. Человеку все надо знать и все уметь. Тогда и жить легче.
Проснувшись однажды, Андрей вышел из землянки. Над мокрой землей всходило холодное солнце. В небе таяли редкие облачка. Молочный туман окутывал реку, полз по берегу, цеплялся за кусты. Листья, падая, кружились в воздухе. Рябина, росшая возле землянки, печально свешивала красные гроздья. Было тихо и сыро. Шла осень во всей своей силе.
В тот день к дедушке Мирону приплыл в душегубке его старый приятель Савватька. Причалив, вытащил из лодки мешок и зашагал, тяжело припадая на левую ногу, к костру, который теперь обитатели землянки разводили все чаще и чаще.
– Савватька! Друг милой! – обрадовался дедушка Мирон. – Садись, грейся.
– Мир на стану! Здравы будьте! – заговорил Савватька частым говорком, – Ты что, Мирон, ячменна кладь, в Ильин-от день не понаведался? Власьевна бражку варила.
Савватька был неопределенных лет, худ и мал ростом, лицо в морщинах, глаза острые, как шилья, на плечах пониток, черный от копоти, заплата на заплате, а на голове войлочная шляпа, которую, верно, носил еще Савватькин дед.
Костер пылал, от смолевых сучьев валил густой едкий дым. Андрей чистил рыбу и слушал разговор приятелей.
– Я тебе, Мирон, пропитал привез: редьки да гороху, да калеги. На одной-то рыбе не проживешь, ячменна кладь. А мука-то еще есть?
– Муки до покрова хватит. Чем я только тебя отдаривать стану?
– Милушка ты моя, Мирон Захарыч! – зачастил Савватька, и лицо его изобразило умиление. – Ничего мне от тебя не надо. Не моги даже и думать.
«Должно быть, хороший человек, – заключил про себя Андрей, – а я думал, плут».
– Ну, как там на заводе? – спросил дедушка Мирон.
– Пермяков к Ильину дню нагнали с Юсьвы да с Иньвы. Ох, и было маяты с ними, ячменна кладь. Русскую-то молвь не понимают. Мастер кричит: налево, они – направо. Троих у домны сварило… У кума Петрована полосовое железо нашли в огороде и так отлепортовали, что мужик другую неделю с постели встать не может. А железо-то, бают, подбросили. Данила Зачасовенских последнего глаза лишился, кричным соком плюнуло. Теперь по дворам ходит, христовым именем побирается.
– Жалко мужика, добрый работник был… А как Власьевна живет?
Савватька захихикал.
– Все помнишь свою сударку? Чего ей, старой колотовке, делается – ягоды сушит да грибы солит. Работницу держит, немую. И фатеру сдает. Одним словом, промышляет. Ты как ныне белковал?
– Какая летом охота? Летом я от реки не отхожу, за рыбкой охочусь. Ныне два горностая да огневка в капкан попались. Вот и вся добыча.
– И то добро. А это что за молодец?
– Свойственник дальний, из Усолья.
Савватька лукаво прищурил глаз.
– Лётный, стало быть?
– Лётный.
– Никита Пологрудой давно не бывал?
– Давненько.
Пока беседовали, уха сварилась. Савватька жадно принялся за еду. Наелся и начал хвастать.
– Мне в невод нынче осетер попал. Мужики его впятером вытаскивали.
Дедушка Мирон только посмеивался в бороду.
– А на Черном озере поймали чудо: до пояса девка, а с пояса рыба.
– Ну, уж это враки, – не выдержал Андрей.
– Много ты знаешь, ячменна кладь, – осердился Савватька. – Поживи-ка с мое. Я своими глазами такое-то чудо видал. Прошлой зимой как-то шел от кума с крестин вдоль пруда и вижу: девка сидит и волосы чешет, сама белая, а волосы синие. И таково борзо чешет, только гребень мелькает. Тут я перекрестился, воскресную молитву сотворил. Девка как нырнет в полынью – и как не бывало…
– А сколько вы с кумом хмельного тогда выпили? – спросил дедушка Мирон.
Савватька заплевался, заругался, стал божиться, что он сроду никогда не врал, но дедушка Мирон только рукой махнул.
– Проспись, милой.
Савватька забрал свой пониток, улегся на медвежью шкуру и вскоре уснул, как убитый.
– Добрый мужик, – сказал о нем дед, – только с зайцем в голове.
Стояла глубокая ночь. Холодные осенние звезды играли в вебе. Андрею не хотелось спать: чýдное лицо атаманши выступало из мрака. «Матреша, – шептал он, – Матреша! Где ты, желанная?»
Утром выпал первый иней. Трава казалась серебряной. Опаленные первым заморозком, побагровели листья рябины, в золото оделись березы, а осины, лесные щеголихи, пылали то багряным, то оранжевым, то желтым. Пойма Камы тонула в серой полумгле. Слышно было, как сердито бьют о берег тяжелые волны.
Андрей молча тосковал.
Савватька подошел к нему.
– Слышь, малый… Чего ты живешь у старого хрыча? Айда к нам на завод. Там веселее.
– Ты дедушку Мирона не трожь… Не позволю.
– Чего ершишься? Правду говорю. На заводе и работу настоящую найдешь и невесту я тебе сосватаю такую, что, ячменна кладь, сырьем проглотишь.
– Отвяжись…
На прощанье Савватька все-таки выпросил у деда три шкурки: лису и горностаев. Когда он уехал, Андрей сказал с досадой:
– Плохой человек. Говорил: ничего не надо, а шкурки увез все-таки.
Дедушка Мирон нахмурился.
– Больно ты судить-то скор. Во всех нас худое с добрым переболтано. Кабы не Савватька, не жить бы мне на этом угоре, да и вовсе бы на белом свете не жить. Этот мужик скольких спас… Вот-те и плохой.
«Кто же сам ты такой?» – хотел спросить Андрей и не решился.
Снова потянулись дни однообразной вереницей. Тщетно старался Андрей заполнить их каким-то подобием труда. Он бродил по лесу, слушая задумчивый шорох деревьев. На мерзлую землю падали мертвые шишки, под ногами шелестела побеленная инеем опаль. А вверху в светло-голубой полынье неба стояло невеселое осеннее солнце, и косяки перелетной птицы с жалобными кликами летели на юг.
После нескольких крепких заморозков выпал пушистый легкий снежок, и сразу все волшебно изменилось. Земля и деревья празднично засияли в ослепительно-белых покровах. Кама чернела в белых заберегах, по ней плыла шуга.
В один из первых зимних дней в лесу послышался собачий лай.
Дедушка Мирон встрепенулся.
– Никита, никак, идет. Пойду встречать. Друг ведь старинный.
И он, как молодой, выскочил из землянки.
Андрей тоже вышел и увидел, что дедушка Мирон обнимает своего друга. Это оказался огромный мужик с окладистой полуседой бородой. Овчинный полушубок на нем был распахнут и открывал могучую волосатую грудь, на голове у великана красовалась рысья шапка, за плечом висело кремневое ружье, а через плечо походная холщовая сума. Это и был знаменитый по Прикамью охотник Никита Пологрудый. Свое прозвище он получил от того, что зимой и летом ходил нараспашку с открытой грудью.
– Здорово живете, – молвил он басовито.
– Проходи, проходи в хоромину, – приглашал дедушка Мирон, искренне радовавшийся гостю. – Садись, разболокайся. Как живешь-можешь?
– Живем в лесу, молимся колесу. А бегаем еще, благодаря бога, ногу за ногу не задеваем.
Бережно повесил ружье на гвоздь, снял полушубок и сел в одной рубахе на чурбак, поближе к печке.
– За Камень пробираюсь, – сказал он.
– Эх ты, неспокойная душа. Весь век бродишь.
Андрей с любопытством рассматривал Никиту. Великана можно было поначалу испугаться: дремучая бородища, густые брови и шапка черных с проседью волос, но ясные детские глаза точно изнутри освещали это страшное, все в шрамах лицо.
– На родину ходил, на Пильву. По Вишере плавал. Возле Полюдова камня медведь маленько помял, недели две отлеживался в Романихе.
– Каков он, Полюд-то? – спросил Андрей. – Большая гора?
– Гора, прямо сказать, красавица, а в горе богатырь сидит. Сторожит богатства неисчислимые, злато и серебро. Кто найдет тайный ход да доберется до самого нутра горы, тому Полюд дает взять с собой пригоршню золота да пригоршню серебра, а коли ты еще в карманы покладешь, не обессудь – в той горе навеки останешься.
– Справедливый он, богатырь Полюд. Что ж ты, милой, не пытался в гору-то слазить?
Никита улыбнулся.
– Мне, Захарыч, сам знаешь, богатство ни к чему. Я своим житьем доволен.
– То-то весь век в ремках и ходишь, а твоими трудами Алин в Чердыни дом сгрохал.
– Алин – мужик умный.
– То-то и есть, что умный, да говорится: не верь уму, верь совести. А у купца вместо совести – кошелек с деньгой. Эх ты, простота! Шестьдесят тебе лет, Никита, и все ты дитё.
– Ладно, Захарыч, не ругайся. От себя не уйдешь: каким в колыбельку, таким и в могилку.
Андрею понравился охотник: чуялась в нем большая и добрая сила.
Уже ночь наступила, зажгли лучину, старики сидели за столом. Андрей лег на лавку и сквозь дрему слушал их беседу, и то, что он услышал, заставило его насторожиться.
– С Матреной виделся.
– Ну? Где?
– Далеко, возле Тулпана.
– Эк, ее куда занесло.
– Да, там ей добро жить. По лесам зверя, дичи набила. Рыбы в Колве, слава богу, хватает. Думает зазимовать в тех краях.
– Вот бедовая девка!
– Бросить бы ей надо это дело.
– Не бросит. Не таковская. Это мы с тобой бросили, да и то поневоле. Ты-то раньше отбился, а я с Безручком до последу был.
– И то диво, что уцелел. За твою голову, есаул, большие деньги сулили.
– Да, кабы о ту пору Савватька с лодкой не подоспел, поминал бы ты меня, Никита, за упокой.
– Гляди-ко, ведь сколько лет прошло, и теперь уж никто не помнит, как ты с Афоней на демидовских заводах суд и расправу чинил.
Дедушка Мирон глубоко вздохнул и опустил голову.
– Годы, они, брат Никита, все заровняют. А доброе дело народ завсегда помнить будет. Это ты не говори, что забыли. Помнят. У народа память железная.
«Вон оно что, – подумал Андрей, – крестный-то с крестницей, оказывается, ближняя родня. Ай да дедушка Мирон!» И от того, что узнал дедову тайну, еще больше полюбил этого человека.
Никита погостил у своего друга дня три и ушел за Камень.
Реки застыли, в лесу лежали сугробы, снег опушил деревья и кусты. По ночам выли волки. Андрей тосковал по работе, по людям.
Однажды приехал на санях Савватька. Он привез деду муки. На этот раз Андрей сам заговорил с ним о заводе.
– Только как на работу меня примут? Ведь я беглый.
– Работных людей не хватает. Только-только поставлен завод. Примут. Поедем. У меня и жить будешь.
Но тут дедушка Мирон вмешался:
– Савватька – бобыль, станете оба жить впроголодь. Ты просись к бабке Власьевне. Скажи, Мирон послал. Там тебе, по крайности, теплый угол будет.
– Вот, ячменна кладь, нешто я не житель?
Андрей скорой рукой собрался на новое жительство. Простился с дедушкой Мироном, как с отцом родным. Старик поглядел на него своими светлыми глазами грустно и ласково, обнял.
– Ну, милой сын, желаю тебе удачи. Помни мое слово: каков ты к людям, таковы и люди к тебе. А работы не бойся – работа, она человеком делает… Не поглянется – приходи ко мне обратно, место найдется…
Мягкими пушистыми хлопьями валил снег. Андрей с тревогой наблюдал, как все гуще и гуще белели спина и плечи сидевшего впереди Савватьки.
– Н-но, милая! Прибавь шагу, потрудись, недалеко осталось, – уговаривал тот свою тощую кобыленку.
По Каме ехать было легко, но когда свернули в сторону и до завода оставалось ещё верст семь, дорога стала прямо-таки убойной.
– С осени изломали, – пояснил Савватька. – Сперва на заводе-то медь плавили. Поставили фабрики молотовую и доменную, а руду да чугун из Кизела возят. Покудова три горна действуют да шесть молотов. Работных-то людей большой нехваток.
– Каково у вас тут людям живется?
– Наши строгановские против других-то как у Христа за пазухой живут.
Андрей задумался. Что, в самом деле, если там, на заводе, о работных людях начальники пекутся, как о родных? Лучшего и желать не надо.
Снег падал и падал, с шуршаньем ложась на землю, даль казалась белесой и мутной в непрерывном мельканье снежного роя. Андрей, ехавший в гуньке, подаренной дедом Мироном, продрог и все чаще соскакивал с саней, чтобы согреться на бегу. Савватька подбадривал:
– Потерпи, парень, скоро Чермоз. Вон за тем взлобком.
Он понужал кобылу, и сани скоро остановились у первой избы. Над входом почему-то висела елка.
– Приехали? Ты здесь живешь? – обрадовался Андрей.
– Не, я дальше. Здесь Иван Елкин, как его минуешь, обогреться надо.
Из полуоткрытых дверей избы валил пар, доносился пьяный говор. Приколоченная елка, оказывается, означала кабак.
Андрей ни разу еще не бывал в подобных заведениях и не решался войти.
– Айда, айда! Чего встал? – торопил Савватька.
– Иди, я лошадь покараулю.
– Никуда она не денется. Айда!
И он чуть не силой затащил Андрея. Они вошли в комнату, довольно просторную, со столом посередине, за которым уже сидело пятеро мужиков. В глубине комнаты за стойкой разливал водку и вино сам хозяин кабака, плотный мужчина с тяжелым взглядом из-под кустистых рыжих бровей. Савватька, сняв шапку, поклонился ему и зачастил скороговоркой:
– Как здоровьице, Семен Трофимович? Как детки? А мы вот с племянником из самого Кизела едем, продрогли до пят. Не одолжишь ли по чарочке? За мной не пропадет.
Андрей вовсе не собирался пить, но видел, что и кабатчик не очень-то согласен верить в долг. Ему стало жаль Савватьку, и он пошарил в кошельке.
– Я заплачу.
Выпив стакан сивухи, Савватька повеселел. За столом у него нашелся знакомец, рябой, с тусклыми рыбьими глазами, безусый и безбородый.
– Перша! Да как ты сюда попал? Тебя, ровно, в Ильинское наряжали.
– Вот из Ильинского я и привез земляков. Село-то ведь к нашему заводу приписано. В курени которых послали, а этих в доменную фабрику.
Два парня сидели с заплаканными лицами.
– О чем ревете? – набросился на них Савватька. – Да, ячменна кладь, кабы не моя поломанная нога, я бы сейчас кричным мастером робил. Из-за ноги меня с работы прогнали.
Перша поддержал.
– Привыкнут. Человек не собака – ко всему привыкает.
На другом конце стола сидели двое, обнявшись, и пели что-то очень унылое. Андрей старался разобрать слова. Это была песня на языке коми:
Босьта мэ, босьта ноп се,
Босьта мэ, босьта бед се,
Муна мэ, муна кузь туй кузя,
Воа мэ, воа сед вершэре…
– Что это они поют? – спросил Андрей.
Перша, оказавшийся совсем трезвым, охотно перевел:
Возьму я, возьму котомочку,
Возьму я, возьму дубиночку,
Пойду я, пойду по долгой дороге,
Буду я, буду в черном лесу…
– Эй, вы, иньвенские! – крикнул он певцам. Те замолкли и испуганно подняли головы. – Не вздумайте лыжи навострить. По всем дорогам караулы расставлены.
Наступила жуткая тишина. Даже Савватька прикусил язык. Пермяки поднялись со скамьи и, пошатываясь, направились к выходу.
«Эге-ге, – подумал Андрей. – Вот тебе и у Христа за пазухой».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Чужая сторона
Прибавит ума.Пословица
Дом бабки Тетюихи, или Домны Власьевны, стоял возле заводской церкви. Место это по-старому звалось Кекуркой. Покойный муж ее был причетником, и после смерти его Домна стала просвирней. Так и звали ее Домна с Кекурки, или Тетюиха. Она не только пекла просфоры, но промышляла и другим: заговаривала кровь, бабничала, содержала комнату для приезжающих, пускалась и в коммерцию: в престольные праздники ездила с товаром в Майкор и в Ильинское на базар.
Обо всем этом Андрей проведал от полупьяного Савватьки, который вез его прямо к Власьевне, так что он узнал свою будущую хозяйку еще до знакомства.
Было уже темно, когда они добрались до нее. Савватька постучал кнутовищем в ставень. Послышались шаги.
– Кто там? – спросил сонный голос.
– Отопри, матушка Домна Власьевна, привез тебе постояльца да поклончик от Мирона Захарыча.
– Пожалуйте, пожалуйте! Агашка, отопри!
Ворота распахнулись, и сани въехали во двор, наглухо крытый.
– Здравствуй, матушка, вот молодца тебе привез. Он из благородных. В контору бы его пристроить, – тараторил Савватька.
Домна Власьевна испытующим взглядом смерила «благородного» с головы до ног, увидела гуньку с чужого плеча, летний картуз на голове, стоптанные башмаки на ногах и все поняла.
– Заходите в избу на мою половину.
У Домны Власьевны было уютно: и половики на полу, и лавка круговая, и ставец с посудой в стене, и стол с камчатной скатертью, и картина с изображением ступеней жизни человеческой. На голбце лежал сытый, тигровой масти котище.
